Далия Мейеровна Трускиновская
   Феминиум
  

  

   

    ОДНА ПРОТИВ ВСЕХ
    
   

   

    

     Людмила Козинец
     ПРИЗ
    

    На планете Тера – весна. В поймах спокойных рек цветут бледные кудрявые ирисы, заливные луга осыпаны золотой купальницей. Восковые кисти жасмина пригибают ветви до самой земли, сверкающими каплями падают в цветы пчелы. Птицы раскатывают серебряные шарики песен.
    На планете Тера – праздник. Над Главной площадью реет белый с алым стяг, и важный герольд в старинной одежде трижды объявляет условия традиционного турнира: «…а буде кто из доблестных рыцарей пройдет первое испытание, то в честь его пусть поют звонкие трубы и чашу славы примет тот из рук Королевы. А кто пройдет второе испытание – в честь его ударят барабаны, и Королева пожалует его поцелуем. Победителю третьего тура наивысочайшая награда – рука и сердце Королевы…»
    – Смотри, смотри! – Художник Тиль возбужденно дергал своего друга, поэта и скептика Дана, за рукав. – Да взгляни же, сухарь! Какие парни! Один лучше другого!
    Дан, сощурив иронические глаза, молча разглядывал участников традиционного весеннего соревнования юношей. Их было четверо на этот раз, меньше, чем обычно. Одетые в тонкие металлизированные комбинезоны, они напоминали статуи из хромированной стали. Они были под стать друг другу. И на их лицах лежало одинаковое выражение решимости. Наверное, для них это была не просто игра, как для зрителей, в нарядной толпе которых ждали начала состязания художник Тиль и поэт Дан.
    Претендентов на руку и сердце Королевы весеннего праздника осыпали белыми цветами, болельщики приветствовали каждого из них смешными стихотворными лозунгами.
    Дан тихонько, словно предостерегая, сказал:
    – А сейчас появится Королева. – И его тонкий длинный палец указал на высокую, видную всем и отовсюду площадку.
    Волна торжественной музыки, взрыв фейерверка подняли на эту площадку избранную Терой Королеву, самую красивую девушку этой весны. Четыре подруги сопровождали ее, придерживая по краям дымчатое покрывало, за которым не видно было лица Королевы.
    Герольд взмахнул жезлом. Зрители, затаив дыхание, поднялись со своих мест. Девушки медленно уронили покрывало.
    – О! – Художник Тиль лихорадочно шарил по скамье, отыскивая альбом и карандаш. – Какая красавица! Я должен написать ее!
    Поэт Дан улыбнулся и скрестил на груди руки, явно не разделяя всеобщего восторга. Тиль остался недоволен другом:
    – Эх, Дан, что-то рано ты состарился! Все радуются, все счастливы, а ты…
    – Не все.
    – Что?
    – Тиль, друг мой, неужели ты не видишь – не все счастливы на этом празднике весны? Посмотри внимательнее на нашу Королеву.
    Тиль привык доверять своему другу, поэтому присмотрелся к лицу Королевы, которое через мгновение скрыла вуаль, наброшенная заботливыми подругами. Художник успел увидеть гневные горячие глаза, страдальчески заломленные брови, злую слезу на щеке, закушенные губы.
    Какая странная девушка. Ей оказана высочайшая честь – она Королева праздника Весны, она признана самой красивой девушкой планеты, она станет супругой самого доблестного рыцаря. И она – гневна?
    – Что с нею, Дан? Да сотни девушек на ее месте умерли бы от счастья.
    – Видишь ли, Тиль, на ее месте сейчас – она, а не сотни. И кто знает, может быть, это место не для нее?
    – Ну, знаешь, Дан, в конце концов, ее никто не заставлял. Могла отказаться. Или ты забыл, что у девушек тоже конкурс, и непростой? Она должна быть не только красива, но и умна, выдержанна, хладнокровна.
    – Друг мой, тебе известно, что мне вообще это никогда не нравилось.
    В ответ потерявший дар речи художник возмущенно затряс вытянутой рукой, указывая на две сияющие мраморные фигуры, изящно замыкавшие площадь. Юноша и девушка, Рыцарь и Королева Весны, символы красоты и молодости.
    – Это?! Это тебе не нравилось?
    – Успокойся, Тиль. Не это, а совсем другое. – И Дан сделал неопределенное движение кистью руки. На тонком запястье сверкнула узенькая цепочка. И художник Тиль примолк – он хорошо знал и очень не любил этот жест своего друга: будто Дан медленно поворачивал шпагу, вонзая ее в тело врага.
    Поэтому Тиль счел за лучшее прекратить беседу и обратить свое внимание на поле турнира. Королева же, поприветствовав рыцарей и зрителей, скрылась вместе с подругами в кружевной беседке.
    И вот голос герольда чеканит формулу открытия праздника.
    Но вдруг ритуал прервался. Возникло легкое замешательство, какие-то люди столпились у трибуны судей. Колыхнулись малиновые перья на шляпе герольда: он наклонился низко к судьям, выслушал что-то и кивнул.
    Оказывается, еще один рыцарь заявил участие в турнире. Имя свое объявить отказался.
    Он появился на поле, одетый, в отличие от остальных, в черный, армированный тонким металлическим панцирем костюм. Лицо его было скрыто сеткой забрала.
    Он молча отсалютовал соперникам, сделал поклон в сторону беседки Королевы и занял место в ряду рыцарей. Внимание зрителей было приковано к таинственному незнакомцу. В этой тонкой, гибкой фигуре было что-то роковое. Поэт Дан даже припомнил старую сказку о том, как на день рождения к принцессе явился однажды злой колдун, из чего воспоследовало много неприятностей. Но художник Тиль засмеялся:
    – Рекламный трюк, вот увидишь! Сами устроители турнира и придумали, чтобы подогреть интерес к нему. Но перестарались явно! Тайны! Маски! Черные одеяния! Как в плохом провинциальном театре.
    – Увидим, – спокойно парировал Дан.
    Рассыпалась дробь барабанов. Маленькие пажи снаряжали рыцарей для первого испытания – стрельбы из арбалета.
    Одновременно подошли к проведенной на земле линии рыцари, разом вскинули к плечу арбалеты. И посыпались стрелы в мишени неподвижные и бегущие, прячущиеся, летающие, прыгающие. И стрелы были разные – кованые металлические, легкие, оперенные ажурно, с наконечниками косыми, треугольными, зазубренными, крюками вместо острия.
    С первых же выстрелов симпатии публики были на стороне рыжеволосого гиганта Рэна. Его стрелы мощно рассекали воздух и пробивали мишень насквозь.
    Совсем иначе стреляли неизвестный и его сосед справа Лон. В их действиях была синхронность – они одинаково и одновременно пускали стрелу, подтягивали тетиву арбалета, накладывали новую. Их стрелы летели по косой плавной дуге, вонзаясь в мишени легко и точно, но лишь самым кончиком острия.
    Когда подвели итоги, неожиданно для всех выяснилось, что первое состязание выиграл Лон, а гигант Рэн должен покинуть поле турнира.
    Маленькие пажи увенчали Лона цветами, и он направился к беседке Королевы под пение серебряных труб. Королева, скрытая колеблющейся дымкой вуали, протянула Лону прозрачную чашу ароматного настоя трав. Лон поклонился и принял чашу. Зрители стоя рукоплескали рыцарю, испившему славы.
    И вот на рубеже второго испытания четыре рыцаря. Далеко за рекой взвился на холме вымпел, отмечающий финиш следующего испытания. А на поле вывезли четыре стальные клетки с дикими, прекрасными мустангами. Зрители притихли на трибунах. Рыцари Весны должны были справиться с этими чудовищами, оседлать их и добраться до вымпела за рекой, причем никто не знал, что подстерегает их в пути.
    Рокотнули барабаны, и тишина зависла над полем. Лязгнули замки клеток.
    Лон раскручивал лассо. Кэсс держал на изготовку короткое ружье, заряженное сетью. Дэй готовился обуздать животное с помощью бола – тяжелых деревянных шаров, связанных прочной веревкой. Это орудие нужно было метнуть точно в ноги коню и умудриться при этом не поломать их.
    Всех удивил незнакомец в черном. Он стоял совершенно спокойно, и в руках у него был только белый платок. Более того, он нетерпеливо отшвырнул ногой приготовленные пажами заранее сбрую и седло.
    И вот они встретились – люди и кони. Мгновенно арена состязания превратилась в пыльный смерч. Различимы лишь отдельные детали: Лон, заарканив коня, пытался свалить его и надеть узду. Дэй неудачно бросил бола, и разъяренный конь поднялся на дыбы. Кэсс, спутав животное сетью, уже седлал его.
    Незнакомец же стоял совершенно спокойно, ожидая четвероногого противника. Угольно-черное животное летело, как грозовая туча. Выждав единственно возможный момент, незнакомец сделал лишь шаг в сторону и вскинул белый платок. Кусок легкой ткани лег прямо на ноздри коня. Тот сбился с летящего галопа, замотал головой и зафыркал. И тогда незнакомец, ухватившись одной рукой за гриву коня, легко взлетел ему на спину. В следующую же секунду конь был взнуздан: белый платок, скрученный жгутом, оказался во рту животного, а за концы его держался всадник, туго взявший необычную узду. Необычной была и посадка всадника: сдвинувшись близко к шее коня, он закинул ноги на широкий круп животного, сжимая его бока коленями.
    Зрители кричали в восторге, швыряя на арену цветы.
    К финишу рванулись двое: Лон и незнакомец. Чуть позже – Кэсс. Внимание публики разделилось – у каждого были уже свои любимцы.
    Кэсс перелетал барьеры и успешно догонял соперников. Но на пути неожиданно выросла стена огня. Гудящие языки его, казалось, доставали до неба. Конь Кэсса шарахнулся, всадник не смог совладать с ним. Они рухнули оба в кусты у дороги. Все, время потеряно безвозвратно.
    Лон гнал коня к финишу не оглядываясь. Вдруг из-за деревьев засвистели стрелы – рыцарь попал в засаду. Стрелы, правда, были с резиновыми наконечниками-присосками, но если бы хоть одна попала в жизненно важный центр, Лона сняли бы с дистанции. Поэтому он не стал медлить.
    Он поднял коня «свечкой» – стрела свистнула под брюхом животного. Потом, отпустив повод, скользнул с седла – стрела прошла над ним. Так, ловко увертываясь, Лон умудрился получить только одну стрелу в бедро. Не опасно. Вперед!
    А вот незнакомцу в черном на черном коне приходилось плохо. На крутом повороте дороги на него из поднебесья спикировало ужасное существо с перепончатыми крыльями. Выглядела химера впечатляюще – техники, обслуживающие турнир, постарались.
    Всадник принял бой. Главная трудность заключалась в том, что нельзя было ни на мгновение бросить узду. Крепко перехватив ее левой рукой, черный всадник выхватил из ножен короткий меч.
    Гремели крылья химеры, звенел меч. Удар, еще удар – короткий, разящий. Одно крыло химеры повисло тряпкой. Чудовище утратило способность атаковать сверху. Еще одна молниеносная схватка – и по дороге покатилась отрубленная голова химеры.
    Всадник бросил меч и стиснул коленями бока коня. Молнией прянул конь через овражек – и в реку.
    Но у вымпела на холме уже ликовал Лон.
    Ведя коня в поводу, победитель спешил к беседке Королевы. Сыпалось торжественное стаккато барабанов, зрители срывали голоса, славя рыцаря. Королева сделала шаг навстречу.
    Но что это? Королева жалует рыцаря поцелуем, не подняв вуали с лица! Такого еще не было! Королева недовольна своим доблестным рыцарем?!
    Лон побледнел – такая награда граничила с оскорблением.
    Художник Тиль возмущенно обернулся к Дану:
    – Нет, она все-таки не в своем уме! Как же это?
    Дан усмехнулся загадочно:
    – Не спеши. Эта Королева мне все больше нравится.
    Тиль махнул рукой и повернулся к арене.
    Итак, их осталось двое. Лон и неизвестный рыцарь в черном. Впереди последний этап соревнований. Что ждет отважных рыцарей?
    Вот стоят они посреди арены, уже заметно уставшие. Лон выиграл два этапа. Но надо признать, что незнакомец мало уступал ему. Третье испытание решит все.
    Они остаются одни перед мрачным провалом пещеры. Их ждет подземный лабиринт, тьма и безмолвие и новые опасности.
    Кто выйдет из подземелья первым и со славой? Кто получит руку Королевы?
    Они уходят, не оглянувшись. И вдруг остро чувствует Дан, что Королева, что вроде бы и ни при чем тут Королева, что она – такой же реквизит праздника, как убитая незнакомцем химера. Так ради чего же идут в подземелье рыцари? Неужели только гордыня ведет их? Или борьба самолюбий? Это надо обдумать…
    Рыцари вступили под низкие закопченные своды пещеры. Два узких коридора уходили в разные стороны и вниз. Вглядываясь в мерцающую тьму, сосредоточенные, они еще раз проверили снаряжение.
    Лон, повинуясь безотчетному движению души, повернулся к своему сопернику и протянул ему раскрытую ладонь. Незнакомец будто не понял сначала, даже в сторону шарахнулся, но затем нерешительно подал руку, не сняв металлизированной перчатки. Они крепко сжали друг другу пальцы. В темноте слабо светились маячки, приколотые на груди. Молча они разошлись каждый своей до-рогой.
    Лон спускался медленно, ощупью. Дорога отнимала все внимание, но приходилось не забывать и о том, что подземный коридор таит сюрпризы. А вот, кажется, и первый.
    Лон почувствовал, как что-то прикоснулось к его лицу. Словно старая сухая паутина. Не отпуская страховочного репа, Лон нашарил у пояса нож.
    Паутина плотно обняла плечи, добираясь до рук. Лон взмахнул ножом. Тенета рвались с сухим треском, по нитям бежали синие искры. Потом нити стали более плотными, толстыми. Это уже были щупальца.
    Лона прошиб пот. Воображение рисовало обладателя этих щупалец. Лон забился в жутких объятиях. Задыхаясь, он боролся с невидимой опасностью, отсекал щупальца, защищая горло. Нож несколько раз попал во что-то мягкое, студенистое.
    И вдруг все кончилось. Его отпустили, и что-то с легким шумом скрылось в боковом коридоре.
    Рассуждать было некогда, Лон поспешил вперед. И тут же пожалел о своей торопливости. Не заметив обрыва, оступился. В последнее мгновение успел зацепиться руками за каменистый выступ. В какую-то секунду он пережил острый страх смерти: ноги болтались в пустоте. Теперь самое главное – спокойствие. Лон отдышался, приник всем телом к камню, нашел опору для колена. Медленно подтянулся на руках, борясь с острым желанием вцепиться в камень зубами. И вот он лежит ничком на тропе, успокаиваясь и обдумывая дальнейший путь. Пропасть, как миновать ее?
    Лон потерял довольно много времени, отыскивая дорогу на ощупь. Оказалось, что тропа есть – едва приметная, полуосыпавшаяся. Боком, распластываясь, обнимая ледяную скалу, стараясь стать невесомым, сантиметр за сантиметром продвигался Лон вперед. Сыпались из-под ноги камешки…
    Потом у него было только одно желание: упасть и лежать долго. Оказалось, что бороться вот так, в одиночку, без соперников и публики, гораздо труднее.
    Но нужно было торопиться. Лон подтянул реп и двинулся вперед. Подумал о своем противнике: как он? Интересно, что у него?
    Коридор резко свернул влево. Лон остановился. Прислушался. Вроде тихо. Осторожно высунул нос из-за поворота. Ничего. Странно, такое удобное место для ловушки.
    Коридор плавно впадал в пещеру. Посреди парило туманом небольшое озерцо. В пещере было светлее, чем в коридоре, хотя источник света невидим. Создавалось впечатление, что светилась вода в озере. Дробью сыпались где-то капли. Тук, тук, тук… Капель мешала сосредоточиться. Лон осмотрелся. Черт побери, а ведь пещера замкнута, выхода нет. Как же быть? Он присел на обломок базальта. И еще раз медленно, методично осмотрел подземный зал. Выхода не видно. Значит, что?
    Значит, нужно вернуться. Наверное, он проскочил какой-нибудь боковой коридор.
    Но как только он сделал несколько шагов назад, сверху с жутким грохотом обрушилась глыба, отрезав путь. Видимо, так было задумано, и выход из пещеры должен быть.
    Лон зачерпнул воды из озера, умылся. Вода была ласковая, душистая. Решил перекусить, достал сверток с бутербродами, снял обертку. Бросил смятую бумагу в озеро и впился зубами в бутерброд, губами придерживая листик салата. Скосил глаза, опасаясь, что сооружение из хлеба, масла, сыра, ветчины и сардин рассыплется.
    Белый комок обертки, постояв на поверхности воды неподвижно, двинулся, словно подгоняемый ветром. Лон замер, следя за его движением. Комочек двигался по спирали к центру озера. Быстрее, быстрее. На середине озера он вдруг ушел под воду. Следовательно, вода вытекает через отверстие в дне водоема… А ведь на глаз незаметно было никакого течения.
    Лон вдруг понял, что придется нырять, и озноб прошел вдоль хребта. Ох, как ему этого не хотелось.
    Он доел бутерброд, смахнул крошки. Отстегнул реп – к чему он теперь, если конец его уходит под рухнувшую глыбу.
    И тяжелая вода сомкнулась над ним. На глубине было темно, но ток воды указывал направление. Лон обнаружил в дне неровную, с острыми краями дыру. Обследовав ее, всплыл, хватил воздуха, продышался и снова ушел вглубь.
    Ощупью продвигался он в кромешной тьме, экономно стравливая воздух. А если этому подводному тоннелю не будет конца еще минуту-две? Может быть, вернуться, пока не поздно?
    Сознание уже туманилось, когда Лон увидел впереди мутное светлое пятно. Изо всех сил рванулся он на свет. Ему казалось, что легкие сейчас лопнут, когда он пулей выскочил из воды и хлебнул воздуха. Сладкого, кружащего голову воздуха!
    Восстановив дыхание, Лон огляделся. Его несла подземная река. В два взмаха рук он добрался до берега, ладонями отжал одежду.
    Лон совершенно потерял счет времени – ему казалось, что он провел в подземелье полжизни. Прикинув направление, двинулся за течением реки.
    Идти было удобно, берег плотно укатан волной. Но так продолжалось недолго.
    Просыпалась сверху струйка пыли, зашуршали мелкие камешки – и покатился камнепад. Лон успел среагировать: кинулся к скале, приник к ней, и смертоносный поток прошел мимо. Долго еще висела плотная едкая пыль.
    А в общем ничего особенного ему в пути и не встретилось. Признаться, он ожидал больше фантазии от устроителей состязания.
    Лон легко прошел узкий карниз над провалом, отрицательный горизонт, взял вертикальную стенку. И увидел впереди выход из подземелья, заплетенный диким виноградом и ежевикой. Лон оборвал колючие плети и вышел под ясное высокое небо.
    Несколько секунд он стоял, зажмурившись, подставив лицо жаркому солнцу. Душистый ветер с лугов высушил одежду. Голубой мотылек коснулся крылом щеки Лона. Мир был прекрасен.
    А когда Лон открыл глаза, он увидел неподалеку своего соперника. Тот сидел, уронив меж коленей руки, бессмысленно глядя в долину. Его черный костюм висел лохмотьями, на серебристом плетении основы дымились клочья обгорелой ткани. Остро пахнуло серой, оплавленным пластиком.
    Они молча посмотрели друг на друга. Глаза незнакомца поблескивали за сетью забрала.
    И тогда Лон впервые за все время состязания заговорил, сам поражаясь клокочущей в горле хрипоте:
    – Знаешь, друг, мне сейчас больше всего хочется послать их всех подальше. Праздничек Весны, ничего себе!
    – Дошло? – иронично ответил незнакомец. – Погоди, еще не все до тебя дошло.
    И они обнялись. Из долины бежали люди, но они были еще далеко. Соперники начали спускаться.
    Лон поздно заметил легкое, бесшумное движение в кустах. С горизонтальной ветки, усыпанной лиловыми цветами, прянуло темное блестящее тело, и Лону показалось, что молния прошила руку. Не успев еще постигнуть мыслью случившегося, Лон ухватил другой рукой тугое тело змеи, оторвал его от себя и стукнул о камень.
    Незнакомец растерянно посмотрел на Лона, на мертвую змею и пробормотал:
    – Ну, это уже и неспортивно…
    – Да нет, – перебил, болезненно морщась, Лон. – Змеюга настоящая. Это же «черная молния». Конец мне, парень…
    Он опустился на землю, отирая обильный пот, заливавший глаза.
    – Это мы еще посмотрим, – бросил сквозь зубы незнакомец, и в руке его блеснул короткий кривой нож.
    Лон дернулся, но его схватили чуть не за горло и крепко прижали к земле. Незнакомец откинул забрало шлема и быстро провел языком по губам и деснам. Затем глубоко вздохнул и рассек кожу на руке Лона, сделав в месте укуса крестообразный надрез. Хлынула кровь, пробиваясь неровными толчками сквозь черные сгустки. Несколькими движениями незнакомец согнал из раны отравленную кровь и припал губами к надрезу. Несколько минут он отплевывался кровью Лона. Наконец аккуратно соединил края надреза, плотно перехватил руку лоскутом одежды. Извлек из кармана белый патрон инъектора и приложил его к предплечью укушенной змеей руки. Отбросив пустой патрон, он улыбнулся:
    – Все будет хорошо, друг.
    Лон слабо ответил на улыбку – то ли малая толика все-таки попавшего в кровь яда, то ли переживания лишили его сил.
    – Эй, парень, а ведь я тебя где-то видел, – сказал он.
    Незнакомец поспешно опустил забрало шлема – как дверь захлопнул.
    – Показалось.
    – Наверное…
    Подоспели люди. Над Лоном склонились медики, незнакомца окружили пажи и герольды. Соперников разделили. Но Лон отказался ехать в клинику, он настоятельно потребовал, чтобы ему позволили остаться.
    Они стояли вдвоем на высоком помосте посреди арены. Гремела музыка, сыпались метелью лепестки белых цветов. Лону было трудно стоять, он чуть опирался на плечо черного рыцаря.
    Трубадуры пели славу. Взмыли в небо стаи птиц. И вслед за ними взлетело бы и имя победителя, но оно неизвестно. И высокое жюри учтиво просит победителя открыть свое лицо и назваться.
    Лон отступил на шаг и с любопытством следил, как его удачливый соперник распускает ремешки шлема. Зрители затаили дыхание, художник Тиль прицелился карандашом. Спокойным оставался лишь Дан, и по его улыбке можно было судить, что ему-то прекрасно известна тайна незнакомца.
    Неизвестный рыцарь снял шлем. Рухнули на спину и плечи тяжелые темные волосы, с выражением дерзкой победы глянули в лицо граду и миру горячие гневные глаза. И праздник Весны узнал свою Королеву.
    Единодушно вздохнула арена и разом повернулась к беседке. Возле нее снимала с рыжих кос флер та, которая подносила Лону чашу славы, жаловала его поцелуем. Была она одной из подруг Королевы.
    – Ну что? – спросила Королева. – Победа за мной? Кто посмеет оспаривать?
    И герольды склонили штандарты.
    – Никто? Хорошо. Итак, высокое жюри и уважаемая публика, отдайте мне приз. Отдайте мне меня! Моя рука принадлежит мне! Мое сердце – мое!
    Королева обвела взглядом арену.
    – А теперь я ухожу.
    И она ушла. Одна. Даже Лон не посмел последовать за ней, хотя долго провожал ее взглядом. Потом он сел на ступеньке помоста и обхватил голову руками.
    Ненужными побрякушками лежали на столе жюри лента победителя, призовая ониксовая чаша, венок из роз, алый плащ.
    – Ну зачем ты придумал все это, неугомонная твоя душа? Дан, ты слышишь меня? – художник Тиль смотрел на своего друга с укоризной.
    – Что? – очнулся Дан. – Зачем? Придумал? Видишь ли, я скептик, но я поэт, человек сентиментальный, и я наверняка приделал бы к этой истории хороший конец. Но, как видишь… Славная девушка, Тиль!
    – Что ж, славная. Но зря она все-таки сорвала праздник. Впрочем, я желаю ей удачи.
    – Удачи… Ее заполучить несколько сложнее, чем выиграть турнир Весны. Но я почему-то спокоен за нее. Уж эта не будет сидеть сложа руки и ждать, когда удача к ней явится. Кстати, а где Лон?
   

   

    

     Наталья Резанова
     АРАУКАНА
    

    

     

      Пролог
     

     
      Об этом позже узнал губернатор, желавший видеть этого индейца живым, и говорят, что из-за этого происшествия отряд передали капитану Касадеванте, а меня вернули в прежнюю должность.
      Каталина де Эраусо. «Воспоминания»
     
     1609 г., Новая Испания, провинция Чили, долина Пурен
     

     Только бы успеть, думал губернатор, только бы успеть. Дела и без того таковы, что врагу не пожелаешь… или нет, именно врагу и пожелаешь… а тут еще и это. Вернуться из Консепсьона к расположению войск и узнать, что вместо верного Касадеванте против Киспигуанчи бросили роту Диаса. Был грех, понадеялся – а вдруг оно и к лучшему, проклятый мапуче избавит от проклятого баска, меньше будет мороки. Как же, избавил. Прискакал радостный вестовой, сообщил, торжествуя: отряд ренегата перебит, а сам он захвачен. Неприлично радовался, скотина. И было же приказано – оставить дона Франсиско живым. И не объяснишь ведь этим воякам почему.
     Хотя были бы поумнее, и сами б догадались. Наемникам в Новой Испании платят больше, чем в Европе, золотом платят, простому солдату – по двести золотых песо, и вовремя, а откуда мне золото взять?
     Но… были бы поумнее, черт бы их понес в эту богом забытую страну. Забытую Богом, но до сих пор не оставленную попечением здешних языческих демонов. Иначе как бы удавалось арауканам который год не только держать оборону, но и наносить поражения лучшим солдатам в мире – испанским?
     Потому что это, почтенные сеньоры, не Мексика и не Перу, где первые конкистадоры с небольшими отрядами легко покоряли города и королевства. Это страна людей, которых свои же собратья-язычники назвали «злые враги». И это еще в те времена, когда они сражались пешими, и были у них только копья, палицы и топоры. А с тех пор как мы дали им лошадей и мушкеты, с тех пор как они научились обрабатывать железо, переняли обычай воевать в строю… лучше не вспоминать. Но лишь против здешних племен правительство Новой Испании не ограничилось присылкой отдельных отрядов, а создало армию из наемников. И все равно, война в стране Арауко длится десятилетиями, и не видно ей конца.
     Уж конечно, не из-за предательства прикормленных губернаторами касиков, крестившихся и ставших испанскими дворянами. То есть не только из-за него…
     Нет, лучше пусть не догадываются.
     Так или иначе, Киспигуанча нужен живым, чтоб он там ни натворил. И потому дону Гарсии Ремону, вместо того чтобы рассылать гонцов, как приличествует его званию, приходится самому скакать вслед за вестовым. Потому что в противном случае Диас приказом способен и пренебречь.
     Он успел. Как водится – в последний момент. Потому что они уже собрались вздернуть Киспигуанчу на дереве. На высоченной старой акации. Дон Гарсия скомандовал охране, и они понеслись вперед, сминая невысокий кустарник. Предупредить о прибытии губернатора. Потому что с парней Диаса вполне станется дать залп по вновь прибывшим. Честно говоря, понять их можно. В стране Арауко, а в долине Пурен тем паче, пока станешь разбираться, кто здесь добрый католик, а кто язычник, кто верный поданный короля Фелипе, а кто подлый мятежник и ренегат, пристрелят. Или голову снесут. Или копьем проткнут. Или все это разом.
     Но у дона Гарсии не было никакого желания их понимать.
     По крайности, подъехать он смог со всем возможным в данной ситуации достоинством. И по мере приближении их увидел. Один – связанный, с веревкой на шее, но тем не менее взирающий свысока на своего противника. И другой, небрежно положивший руку на эфес кавалерийской шпаги.
     Дон Франсиско Киспигуанча, богатейший землевладелец из местных, предавший христианскую веру и своего короля ради языческих сородичей.
     И капитан Алонсо Диас, герой нижних чинов и вечная головная боль властей.
     Гарсия Ремон не знал, кого из них он ненавидит больше.
     Как-то принято считать, что индейцы и ростом, и сложением уступают белым завоевателям. Те, кто так считает, никогда не видели воинов мапуче. Дон Франциско, может, и утерял за годы оседлой жизни стать античного героя, но все равно выглядел довольно внушительно, даже в своем нынешнем жалком положении. А наемник-баск, невысокий, худой и жилистый, рядом с ним – весьма невзрачно. Тем не менее, судя по донесению, именно он в поединке сбил Киспигуанчу на землю и заставил просить пощады. Диас был из тех, что берут в бою не силой, а природной ловкостью, отличным владением оружием – а также исключительной агрессивностью.
     Поразмыслив, дон Гарсия пришел к выводу, что Диас все же ненавистен ему больше. Хотя весьма сомнительно, что он и впрямь Диас: в Испании носить такую фамилию – все равно что не иметь никакой, а королевство Перу он покинул, явно спасаясь от правосудия.
     Есть такая порода людей, что незаменимы на войне, но невыносимы в мирных условиях. Ибо понятия о дисциплине имеют весьма смутные. Если вообще имеют. И Диас – ее ярчайший представитель.
     Выслужился из рядовых. Три года назад после битвы при Вальдивии получил звание альфереса[1], а после гибели капитана Гонсало Родригеса принял его роту и пребывает в капитанской должности, хотя приказ о назначении, который упорно подсовывает губернатору секретарь, уже полгода валяется на столе неподписанным.
     Зерцало доблести, храни нас от таких пресвятая дева Мария.
     – Диас! Что за беззакония вы творите! Или забыли приказ – проявлять милосердие к противнику, если он сдается?
     – А нет у меня милосердия к предателям, – Диас говорил негромко, голос его скорее напоминал ворчание.
     – Это не дает вам права нарушать приказ!
     Диас повернулся к губернатору. Он был молод, но весьма внятно некрасив – резкие черты лица, длинный нос, шапка курчавых волос, глубоко сидящие глаза. И в них явственно читалось: «И что ты мне сделаешь? Дальше Насимьенто не пошлют, меньше полуроты не дадут…»
     Дон Гарсия, пренебрегая этим наглым взглядом, обратился к пленнику:
     – Дон Франсиско! Вам обещали пощаду, когда взяли в плен?
     Лицо индейца, скульптурное, горбоносое, со следами ритуальных шрамов на щеках, было мрачно. Он, разумеется, сразу заметил ловушку, заготовленную губернатором для наемника. Однако утвердительный ответ ранил его гордость.
     Но позволял остаться в живых.
     – Да, – после промедления ответил он. – Я сдался при условии, что мне сохранят жизнь.
     – Значит, Диас, вы не только пренебрегли приказом, но и нарушили слово испанского офицера?
     К счастью для губернатора, Алонсо Диас в силу смутного происхождения и образования не был знаком с рыцарским кодексом и не мог привести в свою защиту его положение: «По отношению к простолюдинам, иноверцам и предателям никакие клятвы недействительны». Потому что Киспигуанча подходил по меньшей мере под два из трех определений.
     Впрочем, баск нимало не смутился.
     – Не помню такого, – процедил он. – А хоть бы и так. Или вы не слышали, дон Гарсия, что арауканы наших в плен не берут?
     Солдаты подтянулись к своему командиру, явно готовясь его поддержать. Уж им-то слишком хорошо была известна судьба сотоварищей, не имевших счастья погибнуть сразу. Им вырезали сердца, но обычно этим не ограничивались. Говорили, что такой казни удостаиваются лишь самые знатные и храбрые. Остальным заживо отрезали острыми раковинами руки и ноги, а затем поедали, пока жертвы еще могли это видеть. Под ропот наемников Гарсия Ремон прикидывал, что делать дальше. Отпустить Киспигуанчу немедленно никак нельзя.
     – Я забираю дона Франсиско с собой. До рассмотрения его дела он будет находиться в крепости Консепсьона. – Он, в противоположность баску, говорил громко, чтоб его слышали и свита, и наемники. – А вас, Диас, по совокупности ваших проступков лишаю командования отрядом. Он будет передан капитану Касадеванте. Вы незамедлительно отбудете в гарнизон Насимьенто – в звании альфереса, как и подобает.
     Насимьенто на реке Био-Био из всех пограничных фортов имел наихудшую славу, не зря солдаты из «крепости Рождества» переименовали его в «крепость Погибели». Может, хоть там мерзавец свернет себе шею. Или мапуче сделают себе из его черепа пиршественную чашу, как они поступили с генерал-губернатором Лойолой. Хотя из этого черепа вряд ли получится большая чаша.
     Когда они отъехали подальше, губернатор приказал развязать Киспигуанче руки. Предупредил:
     – Не вздумай бежать. Я обещал, что доставлю тебя в крепость, и обязан это сделать.
     Дальше их лошади пошли голова к голове.
     – А ты обещал, что меня не тронут!
     – Ты сам виноват. – Гарсия Ремон оглянулся, чтоб убедиться – никто из свиты не подслушивает. – Незачем было нападать на отряд Диаса. Это же первый отморозок на всю армию!
     – Мне говорили, что он перерожденный шаман. Я хотел его испытать.
     – Шаман… – дон Гарсия не сразу вспомнил значение слова. – Брухо? Про Диаса много можно сказать плохого, но колдовство не по его части. Вот карты и поножовщина – другое дело…
     Киспигуанча не стал отвечать. Как можно вообще иметь дело с человеком, не знающим самых простых вещей?
     Но приходится.
     Индеец-ренегат и губернатор провинции ненавидели друг друга, но были прочно связаны узами крепче кровных. Оружие и золото – вот имя этих уз. Если быть совсем точным – золото и серебро. Месторождения их находились во владениях касика Киспигуанчи, именно это и сделало его самым влиятельным среди своих сородичей в Чили. Где точно – губернатор не знал, но в местах труднодоступных – в пустынях и горах. Пытать Киспигуанчу и его людей было бы бесполезно, дон Гарсия достаточно знал, что представляют собой мапуче. Но оказалось, что с ним можно договориться. Слитки менялись на оружие и порох. Обмен держался в тайне, посвящены в него были только самые верные люди, ибо иначе и дона Гарсию, и дона Франсиско могли счесть предателями. Причем каждый из них был свято уверен, что помогает своему народу и своей стране.
     Несколько месяцев назад Киспигуанча предупредил губернатора, что прочие вожди стали относиться к нему с подозрением и, чтобы вернуть их доверие, он должен перейти на сторону мятежников. Для вида, сказал он. Но, конечно же, увлекся. Арауканы не зря считались самым воинственным народом Новой Испании.
     Теперь приходилось пожинать плоды этого увлечения.
     И так они прибыли в Консепсьон, еще с прошлого столетия имевший статус благородного и законного города. Статус сей не помешал арауканам во время очередного восстания полностью разрушить город, но во время предыдущего губернатора – де Риверы – он был заново отстроен. Теперь де Риверу перевели в Тукуман, а дон Гарсия занял его резиденцию. Туда он и направился, а дон Франсиско – в крепость. Как ему было обещано, ненадолго.
     Когда губернатор пришел навестить Киспигуанчу, он был в крайне дурном расположении духа. Тому было две причины, и одна вытекала из другой.
     Первая – индейцы в долине Пурен снова перешли в наступление. И вторая – навстречу им перебросили значительную часть гарнизона Насимьенто. И Диас пробыл в ссылке всего лишь несколько дней. Опытных кавалерийских офицеров у нас, видите ли, не хватает, заявил командующий операцией Альваро Нуньес де Пинеда. И верно – не хватает…
     И ведь всегда у мерзавца находятся заступники. То дон Альваро. То Хуан Понсе де Леон. Ну, с этим все ясно – такой же сумасшедший, как все в их роду, все лавры покойного деда, спутника Колумба, завоевателя Пуэрто-Рико, а главное – искателя источника вечной молодости, спать не дают, и с Диасом они одного поля ягода.
     Когда-нибудь я его повешу, пообещал себе дон Гарсия. Диаса, конечно, Понсе де Леон сам себе погибель обеспечит, как дедушка. Вот получит мерзавец увольнительную, вернется в Консепсьон, и тут без драки или поединка не обойдется. Тогда я ему петлю на шею и наброшу.
     Мечты, мечты… Пока предстояло решать более насущные проблемы. В первую очередь, объяснить Киспигуанче, что его нельзя выпускать из крепости до тех пор, пока арауканы не будут отброшены. И это не единственная причина…
     Киспигуанча, разумеется, ничего не желал понимать. Вел себя так, будто дон Гарсия не спас его от верной гибели, а нанес ему глубочайшее оскорбление. В камере вообще отказался разговаривать – мол, он должен видеть солнце (губернатору чилийское солнце, невыносимо палящее летом и совершенно не греющее зимой, осточертело до крайней степени, впрочем, собственно в Консепьоне с его гнилым климатом немудрено запутаться). Пришлось позволить ему прогулку. Не без осторожности, конечно. Киспигуанчу держали без кандалов, а со свободными руками, даже без оружия, он на многое был способен. Но потом Гарсия Ремон решил, что во дворе и на стенах достаточно солдат – и все они стараниями губернатора и на средства того же Киспигуанчи хорошо вооружены.
     Так, под прицелом аркебуз, они и прогуливались. В тени кирпичных стен, возведенных после восстания Кауполикана. Не слишком увлекательная прогулка, но Киспигуанча сам этого хотел.
     – Пойми, проклятый упрямец. Своим поступкам ты не только предал короля. Ты предал святую католическую веру. Церковь карает сурово и за меньшее.
     – Разве король не тебя поставил управлять этой страной?
     – В том, что касается светской власти, – да. Но его величество католический король Фелипе не посягает на дела церкви. И церковь имеет великую власть, даже здесь, на краю земли. Если тебя будут судить церковным судом, я ничего не смогу сделать. И благодари Бога – и меня, – что Франсиско де Оталора до тебя не добрался.
     Дон Гарсия не лгал. Всякому здравомыслящему человеку известно, что отступнику от христианской веры – прямая дорога на костер. Как в Старой Испании, так и в Новой. У нас здесь нет марранов и морисков (хотя кое-кто говорит, что уже есть), зато есть индейцы. Пора б уже уяснить: или ты язычник и губишь свою душу, или ты добрый католик и душу свою спасаешь, а третьего не дано, и метаться между верами не положено. А сложности с церковным судом могли возникнуть именно здесь, в Чили. Епископ Лимский известен святой жизнью и редко вмешивается в светские дела. Чего не скажешь о провинциале францисканского ордена де Оталоре, занимающем высшую церковную должность в Консепсьоне.
     Не то чтобы дон Франсиско де Оталора был жесток. Напротив, с точки зрения губернатора, он злоупотреблял правом церковного убежища. Но вот крайне решителен – это да. И самостоятелен. Вместе с монахами своего монастыря он представлял в городе серьезную силу, в том числе и вооруженную. В условиях военного положения оно, конечно, полезно. Но не сейчас. И это при том, что отношения у де Оталоры с доном Гарсией, мягко говоря, натянутые.
     Но Киспигуанчу такие тонкости не волновали.
     – Ты лжешь, – сказал он. – Вы, испанцы, всегда лжете, чтоб оправдать нарушение клятвы.
     Если бы дон Гарсия услышал такие слова от белого человека, то взялся бы за шпагу, несмотря на свою высокую должность. Но выяснять вопросы чести с дикарем – пусть даже он принял крещение, учился в миссионерской школе и именуется «доном» – бессмысленно.
     – А вы, арауканы, никогда не цените благодеяний. Я не стану напоминать, что снял тебя с виселицы…
     – Чтобы заточить в крепость!
     – И в этой крепости ты живешь лучше, чем мои офицеры. Ты ни в чем не знаешь нужды, ты свободен от цепей, ты можешь выходить на прогулки, в то время как другие индейцы – вот. – Он кивнул в сторону тюремной стены.
     В отличие от арауканов, испанцы пленных брали. В первую очередь потому что нуждались в рабах для строительных и сельских работ, а также для рудников – при том, что из мапуче работники плохие. Но этих в крепости никто не держал. Сюда попадали закоренелые преступники, которых ждали телесные наказания и казнь, пленные вожди и вражеские лазутчики – для допросов. Как правило, допросы с пристрастием не приводили ни к чему – арауканских воинов с детства приучают переносить пытки. Из-за этого некоторые испанцы и верят, что их поддерживает дьявол. Однако здесь научились добывать признания. Хитростью или каким иным путем.
     Во дворе находились те, на кого хитрости или попытки вызвать доверие действия не оказали. Их держали в колодках, на солнцепеке летом, зимой под дождем, без еды и питья. Это ломает не хуже пыток.
     Киспигуанча скользнул взглядом по фигурам пленников, скорченных у стены, и остановился.
     – Этот старик… откуда он?
     Пленник и впрямь был стариком, его седые волосы, длинные – у большинства привязанных здесь волосы были подстрижены ниже глаз и выше ушей – слиплись от грязи и пота, шрамы на лице были так же резки, как морщины.
     Губернатор постарался припомнить, что ему докладывали.
     – Попался нашему разъезду у самого города. Лазутчик, как Бог свят.
     – Он не мапуче. Он киче.
     – А, все вы на одно лицо…
     – Я хочу поговорить с ним. Прикажи, чтобы с него сняли колодки и привели ко мне. Взамен я обещаю не бежать, пока ты меня не выпустишь.
     – Зачем тебе это надо?
     – Я спрошу у него, что он здесь делал. А если узнаю я, узнаешь и ты.
     Это было дельное предложение, и дон Гарсия согласился.
     Губернатор действительно позаботился о том, чтоб его тайный компаньон в заточении не знал нужды. Поэтому гость, приведенный с раскаленного двора в прохладную камеру, мог утолить голод и жажду. Сигары, которые приносили Киспигуанче, были свернуты неправильно, как все, что делают белые люди, но все же их можно было курить. И когда они выкурили столько, сколько подобает достойным людям для того, чтобы начать беседу, дон Франсиско спросил:
     – Что ты здесь делал, Текопаль?
     – Ждал тебя. Я знал, что ты здесь будешь.
     Старый жрец называл себя провидцем, но сознание Киспигуанчи было отравлено миссионерским воспитанием, вдобавок Текопаль принадлежал к другому народу. Бывший лонко (так именовались вожди мапуче, слово «касик» употребляли только испанцы) ничего не ответил.
     – Я предупреждал тебя – не сражайся с перерожденным шаманом. У него два нагуаля, таким всегда все удается.
     На сей раз Киспигуанча отозвался:
     – Мы говорим: «он ухватил за хвост Чинифилу, рогатую змею удачи». А нагуалей наш народ не почитает. Для него важнее нгильятуэ – духи, что следят за соблюдением обрядов.
     – Это глупо. Нет ни человека, ни божества без нагуаля. Даже у Солнца и Луны они есть.
     Странно, но отцы-миссионеры когда-то говорили юному дону Франсиско то же самое. Только нагуалей они называли «ангелами-хранителями». Может, поэтому Киспигуанча и не поверил Текопалю, когда тот пришел к нему впервые.
     – Я говорил тебе – ни силой оружия, ни силой золота испанцев победить невозможно. Как бы ни были они жадны, как бы отважно вы, мапуче, ни сражались. Нужна иная сила…
     – Когда пришли испанцы, инки и кечуа вырвали сердца у сотен жертв. Но боги не пришли к ним на помощь.
     – Потому что те, кто заперлись в каменных городах и строили храмы на вершинах пирамид, все делали неправильно. И боги их не услышали. Древняя мудрость оказалась забыта. И потому нагуали испанцев теснят наших.
     – Ангелы и святые… – проговорил Киспигуанча. – А наши боги и духи для них демоны и бесы.
     – Неважно, как назвать. Важно одно – в битве духа сила на стороне испанцев. И пока дело обстоит так, неважно, сколько продлится эта война. Поколения за поколениями духовная сила будет поддерживать испанских солдат. И наши воины не выстоят.
     – Губернатор только что уверял меня, что на самом деле у них правят не король и его воины, а церковь… духовная власть. А теперь ты говоришь то же самое.
     – Даже такой глупец, как этот Ремон, способен видеть правду, почему же ты, мудрый Киспигуанча, ее не видишь? Спастись от притеснений истинный народ этой земли может только чудом. – И повторил на языке нагуа, хотя прежде говорил на мапу-дунгун: – Xaqui naual, xaqui puz xbanatahvi.
     – Испанцы отучили меня верить в чудеса, хотя сами только о них и твердят.
     – Поэтому ты сейчас в темнице.
     – Ты тоже.
     – Я – по своей воле. И по своей же воле выйду отсюда, когда захочу. У испанцев есть люди, обладающие духовной силой, силой шаманов. Но не здесь. Все, кто есть в этой крепости, – слепы. Я пришел сюда и позволил им истязать себя лишь для того, чтоб ты понял: вожди народов, подобные тебе, имеющие богатство, и оружие, и храбрых воинов, должны направить все это на исполнение моего замысла. Чтобы церковь сама отдала духовную власть в наши руки.
     – Я не верю, что такое возможно.
     – Забудь неверие, загнавшее нас в тупик. Я говорил тебе: их монахи и священники – не все, но многие – способны видеть мир духов, но истинный путь в этом мире, путь шамана-воина, им неведом. Пока что этот путь преграждают их духи-хранители, а наши слишком слабы. Но если призвать из Верхнего мира и из Нижнего мира самых могущественных нагуалей, нечеловеческих, хранители испанцев будут отброшены, и священники окажутся беззащитны перед вторжением. И последние станут первыми…
     – Это мне тоже говорили миссионеры.
     – Я же не утверждаю, что вся их вера ложна, часть истины доступна их духовному зрению… и это сделает их нашей добычей. Но, для того чтобы привести этот замысел в действие, понадобится время, понадобятся средства, понадобится власть.
     Дон Франсиско де Киспигуанча ответил не сразу. Они снова закурили, ибо величайшее испытание как для воина, так и для шамана – обходиться без курения. Только сильные духом способны выдержать его. И лишь потом Киспигуанча сказал:
     – Я помогу тебе, Текопаль.
     Старик также промолчал, продолжая затягиваться густым жирным дымом. Он верил в действенность своего замысла. Но это правда – на его воплощение могут уйти годы. Нужно найти всех шаманов, способных свершить великое путешествие, и всех вождей, способных предоставить им для этого все необходимое: снадобья, золото, кровь. Нужно наладить связь, дабы все произошло единовременно. Все это требует таких усилий, что кажется неисполнимым. Но не для того, кто дальше всех продвинулся на пути шамана.
     Настанет час – через год ли, через десятки лет, – когда загорятся сигнальные костры от океана до океана, от пустынь ледяных до пустынь обжигающих, от великих лесов на юге до великих гор на севере. И шаманы киче, нагуа, кечуа, аймара, мапуче, гуарани – всех народов, сохранивших частицы истинного знания, – искурят правильные сигары, исполнят танец ночной ласточки, и танец двуутробки, и танец броненосца, и пересекут реку крови, и спустятся в Нижний мир – Шибальбу, во все девять его слоев, и минуют Дом Мрака, и Дом Ножей, и Дом Холода, и Дом Пламени, и Дом Нетопырей. И если они пройдут испытания в каждом из этих домов, то смогут подняться в Верхний мир, во все тридцать его слоев, и поднимутся в средоточие света, к божественным близнецам Хун-Ахпу и Шбаланке, Солнцу и Луне, и упросят их послать своих духов-хранителей на помощь своим народам, сынам света. И божественные звери, что хранят Солнце и Луну, войдут в мир видений и победят там хранителей пришлых священников, и те склонятся перед их силой и отдадут свою великую власть тем, кто ныне угнетен и принижен более всех.
    

    

     

      1
     

     
      Мы положились на наших лошадей, холодное и огнестрельное оружие и на промысел Божий.
      Каталина де Эраусо. «Воспоминания»
     
     2009 г., Испанская империя, провинция Чили, Нуэва-Вальдивия
     

     «Пресс-секретарь императорской канцелярии изложил официальную позицию по поводу так называемого калифорнийского референдума: «Протекторат Калифорния был и остается испанской территорией. Все претензии России безосновательны».
     Высылка очередной партии незаконных мигрантов из Тексаса. Министр труда Анхела де Гусман: «Использование труда мигрантов аморально и, в конечном счете, экономически невыгодно».
     Взрыв жилого дома в Лиме (провинция Перу). Полиция исключает возможность теракта.
     Информированные источники в МИДе сообщают: визит папского нунция в Испанскую империю не будет отменен. Комментарий нашего обозревателя Диего Тепепуля:
     «Итак, в империю прибывает посланник папы римского. Уже известно, что он не будет принят его величеством Фернаном XVIII и ограничится встречами с некоторыми официальными лицами в Араукане. Но и это уже огромный шаг вперед в отношениях между империей и Ватиканом. Через десять лет нас ждет печальный юбилей – четырехсотлетие великого раскола. Может ли случиться так, что юбилей, напротив, будет радостным и после почти половины тысячелетия вражды католическая церковь вновь станет единой? Да, впереди еще десять лет, но и Араукана и Ватикан никогда не отличались поспешностью решений…»
     Андрес Эрсилья закрыл новостную ленту. Не было больше сил читать этого псевдоаналитика. Жуткое дело – свобода слова. С другой стороны, с появлением сетевых болтунов спецслужбы наверняка получили возможность экономить средства.
     Преподобный Эрсилья не был зависим от глобальной сети, в отличие от многих священнослужителей, даже и старше его возрастом. Но должность епископского викария требовала находиться в курсе последних новостей. Поэтому приходилось регулярно просматривать информацию.
     А ведь раньше, в бытность настоятелем церкви Св. Понтия Леонского, он даже газеты едва проглядывал. А книги читал только бумажные. И зачем бы ему иные? Область его исследований – история испанской литературы периода, предшествовавшего Великой Реформе.
     Возможно, его подталкивало то обстоятельство, что, по его мнению, самое замечательное произведение этого периода – а уж в области эпической поэзии безусловно самое замечательное – было написано его однофамильцем. Было бы лестно считать, что Алонсо де Эрсилья – его предок, но самомнение преподобного Андреса не простиралось настолько далеко. Он считал, что эпос де Эрсильи в контексте испанской литературы недооценен. Да что там! Спроси кого угодно, даже человека с высшим образованием, что такое «Араукана», на тебя посмотрят как на сумасшедшего и ответят – столица империи, что ж еще? А про поэму и не вспомнит никто.
     Разумеется, столица названа не в честь поэмы. И даже поэма написана не в честь города. Эпос де Эрсильи создан за несколько десятилетий до того, как в стране Арауко святая Каталина и святой Понтий Леонский одержали победу над еретиками-крестоносцами. В честь победы был заложен город, куда из Консепсьона сперва перенесли столицу провинции, а затем вообще сделали столицей Новой Испании. Правда, потом выяснилось, что месторасположение города не слишком удобно – далеко от моря. Поэтому, когда полтора столетия спустя король (тогда еще не император) Альфонс XII решил сделать своим местопребыванием Испанию Американскую вместо Испании Европейской, его резиденцией была избрана сначала Лима, а потом, уже после окончания наполеоновских войн и провозглашения империи, – Буэнос-Айрес. Араукана осталась административным центром и городом Святого Престола. Противники империи утверждали, что такое разделение пагубно и губительно, однако оно было безусловно полезно.
     Буэнос-Айрес – мировой центр торговли, искусств, туризма, город карнавалов и праздничных шествий, а также средоточие финансовых потоков.
     Араукана – город чиновников, священнослужителей и архивных работников.
     И это правильно.
     А поэма… когда его ученики в школе при колледже Св. Каталины слышат, что она посвящена вовсе не славной победе, а всего лишь войнам конкистадоров с Кауполиканом, то не скрывают разочарования. Пуще того, викарию приходилось слышать, что в наше политкорректное время нехорошо изучать поэму, воспевающую геноцид коренного населения.
     Как будто наши самые почитаемые святые не сражались в молодости с теми же мапуче, о чем сейчас тоже как-то не принято вспоминать. Был даже скандал из-за публикации исправленного варианта «Воспоминаний» св. Каталины, где слово «индейцы» везде было заменено словом «враги». Впечатление получилось еще худшее, издание было признано еретическим и изъято из обращения.
     А между тем, Алонсо де Эрсилья, хоть и был католиком старого, дореформенного закала, отдавал должное отваге и мужеству противников и признавал, что восстание арауканов было небеспочвенным.
     И вообще, в ближайшее время придется забыть о научных штудиях. Потому что из всех прочитанных сегодня новостей на самом деле новостью является только одна. Пререкания с Россией по поводу Калифорнии носят вполне ритуальный характер, поскольку Калифорния если не по закону, то по существу дела давно уже независима. Борьба с нелегальной миграцией – это рутина, а в Лиме, возможно, действительно взорвался баллон с природным газом.
     Но вот визит папского посла… Это означает, что в Араукане в ближайшее время состоится чрезвычайный совет епископов. И епископу Нуэва-Вальдивии де Оливейре предстоит там быть, а следовательно, Андресу тоже.
     Временами Эрсилья сожалел, что когда-то принял эту должность. Чем ему церковь Св. Понтия была плоха? Нет, захотелось приобщиться к большой церковной политике, насколько это возможно при его положении…
     С тех пор Эрсилья достаточно узнал и о церковной политике, и политике вообще, чтоб затосковать по прежнему месту. Порой очень хотелось подать в отставку, но он не мог предать доверие епископа. И что, Господи прости, его тревожит? Нам ничто не может угрожать – ни со стороны Европы, ни со стороны Азии, ни, тем более, северных соседей. Мы – остров стабильности в этом сотрясаемом лихорадкой мире. Да что там остров… континент. В прямом смысле слова. Да еще заморские территории в Европе, да анклав Флорида… наша экономика выдержит любой кризис, наше население благоденствует… спроси любого молодого человека в Европе, Азии, Новой Голландии или там Федерации Великих равнин, где он мечтает жить и делать карьеру, ответ будет – «в Испанской империи», и к шаману не ходи…
     Вот именно. Испания велика… настолько велика, что в левых кругах действительно может обсуждаться вопрос о предоставлении независимости Калифорнии. Слишком велика. Последняя империя в мире. Только Китай может сравниться с ней, да и тот уже перестал быть империей. И слишком долго – более полувека – жила в мире и благоденствии.
     Испании ничто не может повредить извне, но что, если удар будет нанесен изнутри?
     Что может дать успокоение душевной смуте?
     Вопрос можно считать риторическим. Как священник, он превосходно знал ответ – только молитва. А как человек, мог признаться, что по-настоящему душевный покой возвращается к нему только в церкви Св. Понтия.
     До возвращения епископа остается часа два… еще есть время.
     В гараже Эрсилья не стал тревожить положенный ему по штату автомобиль а вывел свою старую «Алмейду». Конечно, не очень солидно секретарю епископа рассекать по городу на мотоцикле, но некоторые привычки изживаются с трудом. В семинарские времена и даже в период учебы в академии Андрес состоял капелланом при «кавалькаде». В последние десятилетия дорожная молодежь завела привычку держать при отряде капеллана из студентов семинарий (или йешив, или медресе). Руководство подобных учебных заведений не только не запрещало, но поощряло это, считая, что институт капелланов способствует смягчению нравов. И хотя все участники «кавалькады» Андреса давно уже стали благонамеренными гражданами и забросили ночные гонки по трассам, он по-прежнему предпочитал мотоцикл иным средствам передвижения. Тем более что пробки на улицах Нуэва-Вальдивии никто не отменял.
     Вальдивию старую, Санта-Мария-ла-Бланка-де-Вальдивия – первый город, основанный испанцами в Чили, неоднократно разрушали. Сперва индейцы (об этом как раз и было рассказано в «Араукане»), потом крестоносцы. И сильнее всего – французы; после этого город и был отстроен на новом месте. В последний раз (дай Бог, чтобы в действительно последний) город серьезно пострадал во время великой войны, когда его бомбили немцы. Тогда от большинства городских зданий оставались лишь руины – Андрес видел фотографии и хронику. Для большинства нынешних жителей это уже тоже древняя история, вроде арауканских или наполеоновских войн. Но не для Эрсильи.
     Он пересек бульвар Освободителя со стандартным монументом «Альфонс принимает из рук Симона Боливара императорскую корону», миновал проспект Пассионарии Беаты, авениду Лаутаро и припарковался возле церкви.
     Это было одно из самых старых зданий в Нуэва-Вальдивии, его заложили в 1832 году, приурочив к двухсотлетию Арауканской победы. И, по правде сказать, его никак нельзя было отнести к шедеврам архитектуры. Церковь неоднократно перестраивали, после бомбежек, когда она чудом (действительно чудом) устояла, но пострадала от пожара, ее отремонтировали, возвели новый придел, не сильно озаботившись, как он сочетается с остальными, – словом, это была воплощенная эклектика. Но верующих это не слишком волновало. Сюда приходили не красотами любоваться, и приходили многие. И сейчас, когда дневная служба уже закончилась, а до вечерней еще оставалось время, внутри было немало народу.
     По причине буднего дня створы алтаря были закрыты, стены украшали фрески какого-то средней руки живописца, пытавшего отобразить подвиги второго знаменосца обновленной католической церкви в манере раннего Гойи. Выше располагались медальоны с изображениями духов-хранителей Испании Американской: Кукумаца, Тепев, Майяуэль, Коатликуэ, Хуракана, Шмукане и особо чтимых в этих местах Чинифилу и Ястая – лепта уже прошлого века, когда церковь Христа-Кецалькоатля, до того считавшаяся еретической, была признана официально и слилась с католической.
     Андрес не собирался ни исповедоваться (хотя не помешало бы), ни встречаться со своим преемником. Он просто прошел в один приделов, остановившись под фреской «Святой Понтий выводит святую Каталину из темницы».
     Сюжет был до некоторой степени апокрифический. Не подлежит сомнению, что святая Каталина не раз побывала в узилище. Также доподлинно известно, что святой Понтий помог ей избегнуть мученической смерти от рук тирана. Но она упоминает, что он организовал побег, а не осуществлял его. Вдобавок она находилась тогда не в темнице, а напротив, в убежище при францисканском монастыре…
     Но какое это имеет значение? Изображение дано не для изучения, не для любования, а для сосредоточения. Мы помним, что побег от смертной казни стал для святой Каталины еще большим испытанием, чем пребывание в узилище, но Святая Дева хранила ее, когда при переходе через пустыню и горные хребты Анд ее спутники умерли от голода и холода, позволив достигнуть благословенного Тукумана. И то, что люди замыслили как зло, Господь обратил в добро… Так дай же нам силы во всем полагаться на деву Марию и преславного Иосифа Обручника, как то делали почитаемые святые наши…
     Раздался звонок мобильного, и Андрес поспешно достал трубку из кармана.
     – Да, ваша эминенция… Служба уже окончилась? Я немедленно выезжаю.
     – Не стоит, – отвечал суровый голос. – Я знаю, где ты. Выходи, подхватим тебя по пути. А твою «Алмейду» охранник перегонит в гараж.
     Викарий поспешно спрятал телефон – прихожане, находившиеся в приделе, смотрели на него с осуждением – и вышел на паперть.
     Через несколько минут у кромки остановился епархиальный «Кугуар», а за ним – машина охраны; при посещении кафедрального собора требовался хотя бы небольшой эскорт.
     Не дожидаясь, пока шофер распахнет дверь, викарий приблизился к машине. За оконным стеклом было видно жесткое лицо преподобной Исабель де Оливейры – епископа Нуэва-Вальдивии.
     

     Времена, когда женщины, желавшие сделать церковную карьеру, непременно должны были отслужить в армии, давно миновали. Но донья Исабель отдала армии многие годы и ушла в отставку в звании полковника танковых войск. Порой Андресу казалось, что она в этом звании и остается и для полноты впечатлений не хватает только танка. Трудно себе представить, что эта женщина, словно явившаяся из эпохи церкви воинствующей, в совете епископов являет собою одну из ключевых сторонниц «мирной линии». А это при нынешней ситуации не звук пустой…
     Лицо ее, темное, тяжелое, имело характерные черты коренной уроженки Испании Американской. Андрес Эрсилья, по внешности типичный европеец (при том что его предки переселились в метрополию несколько поколений назад), выглядел рядом с ней как бы вылинявшим.
     И не только по внешности, подумал он. Преподобная Исабель – сильная личность, именно такие и должны служить делу мира.
     – Ты уже в курсе?
     – Относительно приезда нунция? – осторожно уточнил Эрсилья.
     – Хотя что я спрашиваю… сегодня это будет обсуждаться во всех таблоидах.
     – Но ведь император посла не примет? – Эрсилья видел, что донье Исабель известно больше, чем ему. Естественно – у нее источники информации на самом верху.
     – Это даже не обсуждается. Будет ряд консультаций. Как с представителями светской власти, так и духовной.
     Однако она ни словом не обмолвилась, примет ли посланника матриарх, подумал он.
     И как бы в ответ донья Исабель сказала:
     – Многое зависит от личности посланника и того, как он себя поведет.
     Разговор продолжился в кабинете епископа. Перед этим викарий приказал принести кофе. Донье Исабель заваривали отдельно – она пила кофе такой крепости, что у кого иного случился бы сердечный приступ. Андрес как-то сострил, что это крепость – ее единственная слабость, но преподобная даже не улыбнулась.
     – Вы говорите так, будто вам уже известно, кого пришлет к нам Ватикан, – сказал он.
     – Верно. Его имя – Владислав Йорек.
     Это имя Эрсилье ничего не говорило.
     – Немец? – он ничего не мог с собой поделать – как и большинство жителей империи, не любил немцев. Хотя и сознавал, что нынешние немцы – отнюдь не те, кто бомбил мирные города и высаживал десант на побережье.
     – Поляк. До того как перейти на работу в Ватикан, был профессором духовной академии в Познани. – После короткой паузы донья Исабель добавила: – Кое-кто в МИДе считает это обстоятельство обнадеживающим.
     – То, что он – бывший профессор духовной академии?
     – Нет, то, что он поляк.
     – Простите, ваше преосвященство, но я не совсем понимаю… я плохо разбираюсь в проблемах Восточной Европы.
     – У нас сейчас напряженность в отношениях с Россией – по калифорнийскому вопросу. А у Польши с Россией постоянные трения, они же соседи. Поэтому кое-кто из наших политиков считает, что это даст при переговорах определенные точки соприкосновения.
     Уловив в тоне преподобной определенный скептицизм, Эрсилья заметил:
     – А вы так не считаете.
     – Нет. Кем бы ни был этот Йорек, здесь он будет представлять не Польшу. И тут мы можем с Россией хоть воевать, хоть одним фронтом выступать – они православные и в сферу влияния Ватикана не входят.
     – Значит, проблема не в национальности, а как вы выразились ранее, в личности. У матриархата есть какие-нибудь данные о Йореке?
     – Разумеется. Там есть свои «кондоры» и «кецали»… хотя в Европе предпочитают термины «ястребы» и «голуби». Так вот, Владислав Йорек – ярко выраженный «ястреб». Убежденный сторонник старого католицизма. Неоднократно критиковал нынешнюю политику Ватикана за излишний либерализм. В своих интервью цитировал буллу папы Юлия против католиков Откровения.
     – «И поступайте с ними хуже, чем с язычниками, ибо они и хуже их»? Насколько я помню, это Юлий у кого-то из своих предшественников позаимствовал. Времен первых крестовых походов.
     – Неважно. Важно то, что Клавдий III присылает к нам человека именно таких взглядов. Это уже свидетельствует о многом. А теперь представь встречу его с преподобной Росальбой.
     Эрсилья представил, хотя и без всякого желания. Картина получалась малоутешительная. Росальба Веласкес, архиепископ Парагвая, последовательно отстаивала в совете жесткую линию. Настолько, что добивалась восстановления упраздненной еще в позапрошлом веке должности знаменосца святой церкви. И у нее было немало последователей. Она утверждала, что является наследницей взглядов матриарха Долорес, пламенной защитницы независимости церкви Испанской империи и ярой противницы всяких контактов с Ватиканом. Во время войны, когда Ватикан поддерживал вражескую сторону, подобная позиция была более чем оправдана и нашла дружный отклик в сердцах подданных империи. Неудивительно, что после смерти Пламенная Долорес была беатифицирована. Нынешняя глава церкви, Инес V, придерживалась более взвешенной политики, что далеко не всем нравилось. И риторика преподобной Росальбы при подобном раскладе выглядела чистейшей воды популизмом, а учитывая преклонный возраст святейшей Инес – подготовкой кампании к выборам следующего матриарха.
     – Получается, что пресловутая добрая воля Ватикана, сделавшего шаг навстречу Араукане, – не более чем провокация? И приведет только к худшему?
     – Возможно. А может быть, и нет. Мы не узнаем, пока не встретимся с преподобным Йореком. Проведем разведку, так сказать. И в этом я надеюсь на тебя.
     – Всегда рад быть полезен вашей эминенции… только пока не понимаю чем.
     – Я упомянула, что он – в прошлом преподаватель академии. Сфера его исследований – история литературы. Того же периода, что интересует тебя. Так что, возможно, точки соприкосновения все же имеются, и вы найдете общий язык.
     – Разве что латынь, – пробормотал Эрсилья.
     При всей своей мудрости и жизненном опыте преподобная Исабель бывает удивительно наивна. Ну чего общего между испанской литературой XVI века и литературой польской, которой наверняка занимался Йорек? И в которой Эрсилья ничего не смыслит? А если даже что-то общее и найдется, мир гуманитариев – это такой гадюшник… Впрочем, ревнители точных наук наверняка могут сказать о себе то же самое.
     Ладно, разведка так разведка…
     – Будем полагаться во всем на промысел Божий, – сказал он.
     – А сначала на лошадей, холодное и огнестрельное оружие, как учила нас святая Каталина, – ответила преподобная Исабель. – Именно в таком порядке.
     

     Они отправились обычным рейсом «Всеиспанских авиалиний», и Эрсилья был рад, что в качестве «лошадей» донья Исабель избрала этот вид транспорта. Для экстренных случаев у епархии имелся геликоптер, и Андрес подобных полетов не любил. Высоты он не боялся, но в геликоптере его укачивало. Иное дело – комфортабельный пассажирский «Флорес».
     Он забронировал четыре места. Первые два сиденья заняли сама донья Исабель и охранница Мария (орден Св. Франсиско Лойолы, в прошлом полицейский спецназ), сзади поместились Эрсилья и Карлос – шофер и второй охранник (в прошлом – морской пехотинец, собирается поступать в семинарию в Веракрусе).
     За высокой спинкой кресла Эрсилье не было видно, что делает епископ, но он не сомневался, что дремлет. Армейское прошлое приучило донью Исабель засыпать в любой остановке, и ни гудение двигателей, ни болтовня пассажиров ей не мешали. Викария это, наоборот, крайне раздражало, и он вздремнуть даже не пытался. Марии и Карлосу спать не полагалось по должности. Карлос читал газету (футбольный еженедельник, как обычно) и пил минеральную воду, впрочем, это нисколько не мешало ему бдить. Андрес решил отвлечься, благо над креслом располагался плоский телевизионный экран. Некоторое время он нажимал на кнопки пульта, переключаясь с канала на канал. Развлекательные программы его не интересовали, в новостях не было ничего достойного внимания (перуанская радикальная группировка «Инкарри» отрицает свою причастность к взрыву в Лиме… национальная премия имени Борхеса присуждена, по итогам голосования, роману Марианы Гонсалес «Последнее танго в Буэнос-Айресе», посвященному некоторым аспектам тукуманской музыкальной культуры… его высочество принц Луис присутствовал на открытии нового стадиона в Монтевидео…), пока случайно не наткнулся на канал «Евроньюс» – некоторые испанские телестанции его транслировали. Передача шла на английском языке, который Андрес знал довольно прилично, правда, лучше воспринимал при чтении, чем на слух, и разобрал, что комментатор поминает Испанскую автокефальную церковь.
     – Напомним, – бубнил этот деятель (молодой, круглое лицо, темные прилизанные волосы – и темный же костюм с узким галстуком), – что новые католики, предпочитающие именовать себя католиками Откровения, ведут отсчет основания своей церкви от события, которое они приравнивают к сошествию Святого Духа на апостолов. Это так называемое откровение, природу которого ученые и богословы объясняют по-разному, привело к трагическому событию в истории христианской церкви, сравнимому лишь с Великой Схизмой. Сейчас мы можем лишь констатировать, что политические и экономические разногласия в начале XVII века между Святым Престолом и испанской короной и, главным образом, испанскими колониальными владениями привели испанское духовенство к желанию получить независимость от Рима. В качестве предлога был использован сон, который в 1619 году якобы увидело большинство священнослужителей в колониях и некоторые в метрополии, каковой тогда еще была собственно Испания. В наше время, – комментатор позволил себе усмехнуться, – их следовало бы направить к психоаналитикам или хотя бы сказать: «Бывают сны, просто сны…» Но в те мрачные времена к подобным материями относились по-другому. Впрочем, неизвестно еще, как бы повернулись дела, если бы в одной из колониальных тюрем не дожидался тогда казни некто Алонсо Диас…
     Эрсилья нажал на кнопку, не дожидаясь, пока прилизанный тип начнет смаковать эту историю. Господи, прости мне гневливость, недопустимую для священнослужителя. Ну почему они все лезут рассуждать о делах, в которых ничего не смыслят? Уж лучше наш Тепепуль… впрочем, сетевые комментаторы кажутся лучше, потому что их лиц не видно.
     Он откинулся в кресле. Лучше посидеть спокойно и привести мысли в порядок. Все равно остается не так много времени, пока самолет не начнет снижаться и не станет видна подсвеченная прожекторами статуя святой Каталины, вздымающей над Арауканой меч. Хотя, если следовать правде жизни, это должна быть кавалерийская шпага…
     Не было никаких противоречий между Испанией и Святым Престолом, напротив, испанские короли были главной опорой Рима. И никто ни от кого не хотел отделяться. Даже после Откровения… ну почему этим мерзавцам непременно надо опошлить самое святое?
     Да, в 1619 году испанские священнослужители оказались в сложнейшей ситуации. Многих из них посетило видение, из которого – если перевести образы на язык богословской терминологии – непреложно следовало: женщины, служащие церкви, должны получить право на священство и право на епископство. Что полностью противоречило учению, завещанному отцами церкви.
     О том, что Откровение не было колдовским наваждением, насланными злокозненными особами женского пола, свидетельствовало то, что ни одна монахиня подобного видения не получила – и, следовательно, не могла выступить в его защиту.
     Священнослужители пребывали в ужасе и растерянности. Ведь апостол Павел определенно выразился: «В церкви жена да молчит».
     Сторонники Откровения тут же заявили, что Писание, однако, указывает на определенный прецедент. Среди судей израильских, каковые были как военными, так и духовными вождями своего народа, то есть никак не уступали в положении епископам, названа и женщина – Дебора из колена Ефремова.
     Противники их возражали, что Книга Судей относится к Ветхому Завету и многое из того, что там сказано, утратило силу с приходом Спасителя.
     Оппоненты отвечали, что ни в одном из четырех Евангелий ни единым словом не сказано, что женщина не может быть рукоположена в священники. Апостол Павел, на учении которого базируется это утверждение, не принадлежал к ученикам Спасителя и не мог ведать Его замыслов во всей полноте.
     Полагать так – чудовищная ересь, следовал ответ. Послания Павла признаны каноническими, подвергать их сомнению – все равно что подвергать сомнению Святое Благовествование. Наши священнослужители получили откровение, иные из них верят, что от ангелов – тот же Павел рек: «И даже если ангелы с неба будут благовествовать вам не то, что мы благовествуем, – да будет анафема». И ведь сам апостол познал истину путем откровения!
     Что ж, отвечали им, если фарисей Савл, жестокий гонитель христиан, мог удостоиться откровения, почему не могут быть достойны того же праведные епископы и кураты?
     И взгляды всех были обращены к епископу Лимскому Агустину де Карвахалю, ибо он был самым значительным лицом из всех, получившим откровение, обладая всей полнотой духовной власти в Новой Испании. И архиепископ пребывал в тягостной задумчивости, не зная, как ему поступить, и ждал знака, пока не поучил письма от собрата своего по служению, епископа города Гуахаманги, где в местной тюрьме дожидался смертной казни за убийство на поединке некий альферес Алонсо Диас.
     Подобное убийство было в биографии Диаса далеко не первым, и он многократно привлекал к себе внимание властей, но либо бежал из-под стражи, либо на его действия закрывали глаза, ибо Диас был известен безоглядной храбростью и боевыми заслугами, на войне всегда сражаясь в первых рядах и побивая врагов без счета.
     Однако пробил час, когда список прегрешений Диаса превысил список его подвигов, и его приговорили к повешению. И в ожидании неминуемой смерти он сообщил, что желает сделать признание – но лишь епископу города, поскольку предпочитает подвергнуться суду церковному, а не светскому и тем передает себя в руки Божии.
     Епископ Гуахаманги не остался глух к просьбе грешника. Он посетил Диаса в камере и услышал то, что повергло его в смятение. Алонсо Диас заявил, что настоящее имя его – Каталина де Эраусо и в действительности он – женщина, более того, девица, более того, послушница францисканского ордена. Младшая дочь бедных дворян из Сан-Себастьяна, что в провинции Гипускоа, она в четырехлетнем возрасте была отправлена родителями в монастырь, где и пробыла десять лет, но затем, накануне принятия окончательных обетов, бежала оттуда, повинуясь желанию посмотреть мир. И с тех пор странствовала, меняя имена, перебравшись из Старого Света в Новый, служа во флоте и в армии, но неизменно скрывая свой пол.
     Епископ поначалу Диасу не поверил. Может ли быть, чтоб солдат, а впоследствии офицер, проводивший свою жизнь в сражениях, весь в боевых шрамах, да еще с такой репутацией, какая была у Диаса, оказался женщиной? Не есть ли это хитрая уловка, придуманная для того, чтоб отсрочить казнь, а затем снова сбежать?
     Но не принять во внимание признание, сделанное перед казнью, он тоже не мог. Потому по некоторому размышлению епископ призвал нескольких женщин, почтенных годами и умудренных жизненным опытом настолько, что их уже ничто по определению не могло удивить, и послал их к заключенному, дабы они подвергли Диаса разоблачению – во всех смыслах слова. Почтенные матроны провели тщательное обследование и, вернувшись, доложили: Алонсо Диас, а точнее говоря, донья Каталина является девицей, непорочной, как в день своего появления на свет. И епископ Гуахаманги, впавший вследствие сего открытия в полную растерянность, спрашивал у примаса Новой Испании – что делать с этой особой?
     Агустин де Карвахаль велел доставить донью Каталину в Лиму и, побеседовав с ней, отменил решение светского суда о смертной казни, но убедил донью во искупление прежних провинностей принести монашеские обеты, после чего она постриглась в монастыре Святой Троицы. Но Карвахаль не уставал задавать себе вопрос: не есть ли появление доньи Каталины – тот знак, которого он ждал? Не она ли – прямое доказательство того, что женщина способна служить на мужском поприще и добиться на нем успехов? И не чудо ли, что никто не распознал ее принадлежности к женскому полу, хотя она неоднократно была ранена в боях? Только когда она заявила, что отдает себя в руки Божии, спала пелена с глаз окружающих.
     В этом мнении поддержал архиепископа проживавший в то время в Лиме дон Франсиско де Оталора. Он в свое время предоставил убежище в монастыре Алонсо Диасу, когда губернатор Чили объявил награду за его голову, и успел неплохо узнать характер доньи Каталины – пусть он и не знал тогда, что это она. Теперь, когда выяснилось, что они принадлежат к одному монашескому ордену, он не раз беседовал с нею и сказал архиепископу, что, возможно, сестра Каталина сумеет убедить сомневающихся высоких лиц в Европе. Де Карвахаль отписал его католическому величеству, и со следующей почтой пришел ответ, что король Фелипе желает видеть сеньору де Эраусо.
     Сестра Каталина вновь сменила рясу на мужскую одежду и перепоясалась шпагой, ибо так путешествовать через океан было удобнее, и направилась в тогдашнюю метрополию. На родине ее встретили как героиню, а король принял ее благосклонно. К тому времени дебаты об Откровении захватили Испанию Европейскую, тогда именуемую просто Испанией, и не могли остаться без внимания Святого Престола. Его величество решил, что сестра Каталина лучше, чем кто-либо, объяснит его святейшеству, в чем состоит суть вопроса, и направил ее в Рим.
     Противу всяких ожиданий, папа Урбан VIII не только принял ее, но и отнесся к ней весьма милостиво, хотя курия, как правило, питала к испанцам чувства, далекие от нежности, в силу множества причин. Не помешало даже то обстоятельство, что несколько человек, насмехавшихся над таким необычным послом, быстро окончили век свой от ударов клинка. В Риме к таким вещам относились просто – дело-то житейское. Его святейшество лишь мягко пожурил донью Каталину, напомнив ей о заповеди «Не убий».
     Чем объяснялась его мягкость?
     Европу с прошлого века терзала протестантская ересь, и хотя множество католических владык объединились в борьбе с ней, конца расколу было не видно. Британия, север континента и даже часть германских княжеств не признавали более власти папы. В таких условиях Ватикан вовсе не хотел дробить силы, ссорясь с Испанией. Уж испанцы-то составили себе репутацию самых непримиримых борцов с еретиками, больших католиков, чем папа римский (с какой горечью потом будут вспоминать эту поговорку!)
     А донью Каталину его святейшество Урбан, скорее всего, принял за потенциальную основательницу религиозного ордена или сестринского сообщества – таких немало было в то время, как в Старом Свете, так и в Новом.
     Ирония судьбы заключалась в том, что глобальные религиозные перемены действительно не волновали донью Каталину – по крайней мере, на тот момент. Она просто хотела, чтоб ей разрешили то, что она любила и умела делать, – воевать и при этом оставили в монашеском звании.
     Убедившись, что его собеседница вовсе не одержима зудом религиозного реформаторства, папа благословил ее и особой буллой дозволил ношение мужской одежды, оружия и участие в военных действиях – но лишь против еретиков и врагов церкви. Эта оговорка впоследствии сыграла немаловажную роль в грядущих событиях.
     В Испании буллу его святейшества восприняли как выражение одобрения новым веяниям. Многие монахини обратились к главам своих епархий с просьбой о рукоположении в священство, и оно было им дано. Характерно, что сама донья Каталина этого не сделала. Лишь много позже, когда вера в Откровение была признана явной ересью, преемник Урбана – папа Юлий объявил против ее сторонников крестовый поход, а новые католики, отложившись от Рима, ее призвали, чтобы возглавить верующих. Тогда она испросила, чтоб в память об офицерском звании альфереса, которое она долго носила, ей было даровано звание знаменосца церкви Откровении, ибо таковой знаменосец есть у Римской церкви. Епископы, признавшие Откровение, это звание даровали.
     Так церковь Откровения стала церковью воинствующей.
     И все же неизвестно, как бы в дальнейшем повернулись события, если бы крестоносцы выступили против Испании Европейской, а не Новой Испании. На то, конечно, были причины. Слишком многих владык манили заморские владения Испании с их огромными запасами золота и серебра. Европейская армия испанского короля представлялась слишком сильной – тем более что к тому моменту он вывел войска из Фландрии, чтоб укрепить собственные границы. И корабли, заполненные «защитниками веры», отплыли за океан.
     Они не учли, что испанские отряды там, пусть и уступавшие в численности армии метрополии, были гораздо лучше приспособлены к войне в условиях Нового Света. К тому же под знамена церкви Откровения встали коренные жители Новой Испании, у которых со старыми католиками были свои счеты…
     Война длилась с 1630 по 1632 год и, как всякому известно, закончилась впечатляющей победой сторонников церкви Откровения в стране Арауко. Причем донья Каталина и ее соратники вовсе не считали себя в состоянии войны со Святым Престолом. Ведь папа сам уполномочил ее на борьбу с еретиками, не так ли? А крестоносцы, по понятиям церкви воинствующей, были именно еретиками.
     Лишь десятилетие спустя, когда стало ясно, что противоречия непримиримы, и появилось новое поколение духовенства, сформировавшееся в среде, где папа римский не считался наместником Бога на земле, испанская церковь официально отложилась от Рима. Первым матриархом, как и следовало ожидать, избрали донью Каталину. Несколько лет она сохраняла за собой и звание знаменосца церкви, но затем передала этот пост своему давнему соратнику по оружию дону Хуану Понсе де Леону.
     Дальнейшая история есть история Испанской империи и должна быть известна каждому образованному человеку, а не претендующему на образованность, как этот обозреватель. Хочется верить, что Владислав Йорек, несмотря на всю свою предубежденность, лучше владеет материалом – ведь он историк. Хотя данное обстоятельство может послужить и препятствием.
     И вообще, действительно, стоило бы лучше ознакомиться с польской литературой эпохи барокко…
     

     – Они еще будут нам про демократию объяснять! Это нам-то! Да мы рабство первыми в мире отменили, когда у них в Европах и колониях их за одно такое помышление в тюрьму сажали!
     При чем тут демократия – непонятно. И вряд ли преподобный Йорек прибыл сюда, чтоб нам её проповедовать. Хотя патио для журналистов – не лучшее место для изучения формальной логики. Лучше достать таблакалькулу и вернуться к файлам о польской литературе.
     Насчет латыни Андрес оказался прав – многие пииты указанной эпохи творили на этом языке. В том числе Иоанн Кохановский, почитавшийся средь них первейшим стихотворцем. Хотя Эрсилья подозревал, что латинские вирши – не лучшее, что есть в его наследии. Что делать – оценить стихи на польском Эрсилья был не в состоянии, а машинному переводу он не доверял.
     По крайней мере, будет о чем спросить преподобного Йорека при личной встрече. Если она состоится, конечно. А пока – донья Исабель права – разведка так разведка.
     Среди журналистов было немало новых лиц, и на этих лицах явственно читалось удивление, чтоб не сказать недоумение. Почему-то у иностранцев слово «матриархат» вызывает совсем иные ассоциации, чем департамент управления делами матриарха. И упрекать приезжих за это трудно – их же СМИ упорно рисуют, из поколения в поколение, образ империи, где граждане ходят строем и бряцая оружием, а всем заправляют злобные бабы, терроризирующие забитых мужчин. Самый распространенный и самый дурацкий вопрос: «Что, у вас и мужчина может быть священником?»
     Мысленно осеняешь себя крестом, считаешь до трех и отвечаешь: «Да, причем их большинство».
     Что же до злобных… э-э-э… дам при власти, ну да, есть, трудно отрицать, когда преподобная Росальба каждый день вещает по ТВ. Так они везде есть. Вспомнили бы лучше эту свою… гран-прокуратора всеевропейского.
     Было бы трудно упрекать… если бы на смену удивлению приходило понимание. Нет, обычно удивление сменяется завистью: «Слишком хорошо вы живете, с чего бы это?» Как ответил однажды Андрес особо настырному представителю Российского агентства новостей: «И вы бы так жили, если бы ваше правительство хоть немного делилось с народом доходами от продажи нефти и газа». Тот, несомненно, ожидал другого ответа – о преимуществах церкви Откровения над старым католицизмом. Не дождался, обиделся.
     Йореку, безусловно, тоже будут задавать глупые вопросы. Причем не только иностранные журналисты, но и наши, прости, Господи, их прегрешения. Что ж, нигде так не проявляется человек, как при общении с дураками.
     При первом же взгляде на Йорека стало ясно, что дуракам сладко не придется. Ясно всем, кроме тех дураков. В молодости он, вероятно, занимался спортом – футболом или тяжелой атлетикой. С возрастом несколько погрузнел, но все равно производил впечатление человека сильного. И решительного – об этом свидетельствовали черты лица: резко очерченные скулы, хищный нос, треугольный выдающийся подбородок. Почему-то по университетским занятиями по антропологии Андресу помнилось, что у славян более мягкие, округленные лица. Наверное, это предрассудок. Считают же иностранцы, что жители Испанской империи – поголовно жгучие брюнеты, а потом удивляются, что у нас тут всякие водятся… А вот этот уж не брюнет и не блондин – он полностью седой. Серые волосы, стриженные ежиком. Напоминает скорее военного, чем бывшего университетского профессора. Так ведь и предупредили, что он – «кондор»… то есть «ястреб».
     А вот голос вполне профессорский. Глубокий, с богатыми интонациями. Определенно, студенты его внимательно слушали.
     И этим голосом профессионального оратора он предупредил, что приехал в Араукану не для того, чтобы вести богословские споры, и просит присутствующих не забывать об этом.
     – Все, что можно было сказать за и против, было уже высказано столетия назад, – произнес он. По-испански Владислав Йорек говорил свободно, пусть и слышался в его речи некий отголосок акцента.
     И в этом его перед нами преимущество, подумал Андрес. А может быть, и нет. Он считает, что понимает нас, а мы его – нет… но понимает ли в действительности?
     – Тогда в чем ваша цель?
     Ну, пошли вопросы, надеюсь журналисты-газетчики ничего сверх отмеренной обычному человеку дозы глупости не ляпнут…
     – Я исполняю здесь дипломатические обязанности и должен провести определенные консультации с официальными лицами.
     – Стоит ли это понимать как подготовку к установлению дипломатических отношений между государствами?
     – Я не уполномочен отвечать на подобные вопросы. Могу лишь сказать, что в последние десятилетия Испанская империя предприняла некоторые шаги к выходу из самоизоляции.
     «Это мы-то находились в самоизоляции? – внутренне возмутился Андрес. – Йорек и вправду так думает или нарочно стремится перевернуть все с ног на голову?» По хищной физиономии прелата определить это не было возможности.
     – Примет ли вас матриарх?
     – Я пока не получал подобных предложений.
     – Почему вы избрали для визита Араукану, а не Буэнос-Айрес?
     – Странный вопрос. Очевидно, задавший его – не гражданин империи. Буэнос-Айрес – резиденция императора, но столицей страны является Араукана, если вы до сих пор этого не знаете.
     Кого он хотел поставить на место? Журналиста – безусловно. Но не был ли это и скрытый посыл: Араукана сама по себе столь незначительна, что никто не помнит о ее столичном статусе?
     Но в целом к ответам Йорека придраться было невозможно. Дипломат, настоящий дипломат. Андрес привык, что священнослужители изъясняются более прямо и открыто, но, очевидно, у старых католиков было не так. И пресс-конференция проходила на диво гладко, пока тот самый, не к ночи будь помянутый тип из Российского агентства не спросил:
     – Господин нунций, в бытность свою профессором вы отзывались о святой Каталине как об адреналиновой наркоманке и гендерном недоразумении. Изменили ли вы сейчас свое мнение?
     Вопрос был явно из разряда «это провокация», а для граждан империи еще и звучал как прямое обвинение в кощунстве. Если русский журналист хотел настроить своих испанских коллег против посланца Ватикана, то ему это удалось.
     Несмотря на охвативший его гнев, Эрсилья постарался не давать волю чувствам. Сведения о подобных высказываниях Йорека не проникали в СМИ, следовательно, у вопрошавшего есть какие-то другие источники. Либо фразу он высказал как частное лицо, а перейдя на работу в Ватикан, воздерживался от чего-либо подобного. Либо это и впрямь провокация, следствие национальной нетерпимости в данном регионе Европы, о чем упоминала донья Исабель.
     Или… если он действительно придерживается таких взглядов, а папа Клавдий об этом знает, то провокация готовилась гораздо худшего толка…
     Многое зависит от того, что он ответит. Конечно, все разрешится просто, если он скажет: «Ничего подобного, вас ввели в заблуждение». Или: «Да, в молодости я говорил нечто подобное, но сейчас изменил свои взгляды».
     А если не изменил?
     Пойдет ли он на открытый конфликт, находясь в Араукане? Или нынешним римским священникам разрешено лгать в благих целях, как это делалось и раньше?
     – Очевидно, вы плохо расслышали, – хладнокровно отвечал Йорек. Его светло-карие глаза не отражали ни гнева, ни раздражения. – В начале нашей беседы я предупредил, что прибыл сюда не для того, чтоб обсуждать вопросы доктрины. И вам не советую.
     Вывернулся-таки. Не сказал ни да, ни нет… хотя как раз это противоречит заповеданному в Евангелии. Ватиканская школа? Или особенность личного характера? По крайней мере, Эрсилья может теперь высказать епископу свое мнение.
     

     – Еще его спрашивали, почему папа римский не принес империи извинения за Американский крестовый поход, хотя еще в прошлом веке Ватикан извинился перед мусульманскими странами за крестовые походы в Святую землю. Он ответил: «Мы пока не дождались от глав мусульманских государств ответных извинений за зверства в отношении христиан, причиненные как до крестовых походов, так и за многие века после них».
     Донья Исабель рассказывала о встрече нунция с министром иностранных дел. На приеме были некоторые представители матриархата и епископы.
     – То есть он опять ушел от прямого ответа. Что определенным образом его характеризует.
     – Но и о взглядах его свидетельствует в должной мере. Хотя, – заметила в задумчивости преподобная Исабель, – в чем-то он прав. Рим не обязан проявлять добрую волю в одностороннем порядке. И вообще, самой большой катастрофой времен крестовых походов было разрушение крестоносцами Константинополя. И впоследствии никто из пап не приносил за это извинения православным. Однако иерархи восточной церкви и не поднимают эту тему. И Ватикан поддерживает постоянные контакты с православным миром.
     – То есть, по-вашему, мы должны поступить так же? Проявить добрую волю в одностороннем порядке, хотя Рим этого не делает?
     – Вот и посмотрим, кто из нас лучшие католики, способные явить великодушие к противнику…
     Они ехали по проспекту Хуаны Инес де ла Крус. Святая Хуана Инес была третьим матриархом церкви Откровения и первым, чья резиденция располагалась непосредственно в Араукане. С тех пор резиденция и вся администрация матриарха давно перебрались в другую часть города. Но несколько старых зданий, принадлежащих матриархату, в прежнем районе остались. Там и отвели местопребывание для нунция – в одном из особняков про которых европейцы говорили «в колониальном стиле», что в очередной раз озадачивало Андреса нелогичностью. Какая же здесь колония? Здесь метрополия.
     Там посланник папы принимал посетителей – как официальных лиц, пусть и неофициально, учитывая отсутствие дипломатических отношений между государствами, так и представителей общественных организаций. За особняком, разумеется, ненавязчиво приглядывала полиция. В интересах безопасности самого же нунция. Конечно, Испания успешно боролась с терроризмом, но, увы, нельзя было утверждать, что это зло изжито полностью. Кроме того, высказывания Йорека о святой Каталине стали известны широкой публике и вызвали волну возмущения. Так что охранять преподобного Владислава следовало не только от террористов, но и от радикалов из среды вполне благонамеренных католиков, прежде в преступных деяниях не замеченных. А они могли проникнуть в дом под видом тех самых представителей общественности. Если Йорек и заметил слежку за домом, то никак не протестовал, чем, по мнению доньи Исабель, доказал свое благоразумие. Вообще после бесед с епископом у Андреса сложилось впечатление, что враждебности к Йореку она не испытывает. «Его, безусловно, нельзя назвать нашим другом, – говорила она, – но, возможно, он способен на сотрудничество. Пусть он убежденный католик старой формации, иного папа к нам не послал бы, но прежде всего он рационален». Эрсилья отнюдь не был в этом уверен, но не имел пока оснований возражать донье Исабель.
     Чтобы выяснить это обстоятельство, они и ехали сейчас к Йореку. О встрече было условлено на приеме у министра. И если поход Андреса на пресс-конференцию был разведывательным, то сегодня, как он предполагал, должна была состояться разведка боем.
     Рационален Йорек или нет, но голова у него работает хорошо, не приходится сомневаться, что информацию об епископе де Оливейре ему также предоставили. И кто кого будет склонять к сотрудничеству, это вопрос. Однако донья Исабель рациональна безусловно и, несомненно, это понимает. Потому ей и нужен Андрес при этой встрече. Отвлекать, изыскивать слабые места… что ж, он сделает, что сумеет.
     Примыкавшая к проспекту улица Рамиреса де Варгаса (знаменосец церкви во времена святой Хуаны Инес) была тихой и спокойной, пробок здесь опасаться не приходилось. Впрочем, Араукана была почти избавлена от них, хотя город был побольше Нуэва-Вальдивии. Но здесь умели лучше организовать транспортные развязки. Припарковаться удалось без труда.
     Мария выбралась из машины, чтобы сопровождать епископа де Оливейру, но донья Исабель сделала предупредительный знак.
     – Пусть идет Карлос. – Она усмехнулась. – Не стоит раздражать старых католиков обилием женщин.
     – Женщина-епископ в любом случае будет его раздражать, – заметил Андрес.
     – Ну, превратиться в мужчину специально ради этого визита я не могу.
     Шутка, пожалуй, была грубовата для священнослужительницы, хотя вполне изящна для отставного полковника. Что-то, однако, Андресу в ней не понравилось. Донья Исабель рациональна, сказал он себе, а я иррационален. Это никуда не годится.
     Охранник у ворот, проверив документы, пропустил их, и Карлос прошел вперед, чтобы позвонить в дверь особняка.
     Никто не ответил.
     – Это, однако, уже свинство, – пробормотал Андрес.
     Пусть встреча и частная, донья Исабель – уважаемый иерарх церкви, а Йорек – дипломат. Выказывать неуважение подобным способом недопустимо.
     Карлос позвонил снова, затем забарабанил в дверь.
     – Что они там, уснули, что ли?
     – Андрес, набери номер Йорека, – распорядилась преподобная.
     – Но, донья Исабель…
     При подобном отношении епископу не следовало делать первого шага.
     Словно прочитав его мысли, донья Исабель сказала:
     – Йорек может спать, заболеть, удрать через окно. Но в доме должна быть обслуга. Если они не отвечают…
     Эрсилья поспешно принялся нажимать кнопки мобильного. И снова безответно. А уж от грохота в дверь всякий бы проснулся.
     – Карлос, – начал Эрсилья, – надо звать охрану…
     Но в этот миг дверь открылась. Сама по себе.
     – Донья Исабель, дон Андрес, подождите, я пойду, проверю. – Карлос извлек армейский «ларго», осторожно шагнул за порог. За дверью никого не было. Очевидно, старый замок не выдержал титанических ударов Карлоса. Но это не отменяло вопроса – почему в назначенное время никто не отозвался.
     Осмотревшись, шофер двинулся дальше. Андрес, выдержав паузу, последовал за ним. Донья Исабель не останавливала его. Было тихо… очень тихо… но это еще ничего не значило.
     Они пересекли прихожую, полутемную, с мраморным полом в черно-белую клетку. Наверх вела лестница, широкая, с резными перилами. Резными были и деревянные панели на стенах – по ним вверх, к открытым окнам, скользнул взгляд Эрсильи. Но окрик Карлоса заставил его опустить глаза. Смотреть следовало не вверх, а вниз. На площадке лежал человек в темном костюме. И на шахматных квадратах растеклась кровь.
     Карлос бросился вверх по лестнице, откуда, несомненно, свалилась жертва, Эрсилья – к лежавшему. Это был не Йорек. Похоже, что дворецкий или кто-то еще из обслуги. К счастью, он был еще жив, но разве что чудом. На горле у него зияла рваная рана.
     – Донья Исабель! Мария! Зовите охрану!
     Сам Андрес снова схватился за телефон. Пока он вызывал «скорую», снова взглянул на раненого. У Эрсильи не было медицинского образования, но всех семинаристов учили оказывать неотложную помощь.
     Но эта рана… ее характер…
     Несчастному не перерезали горло. Его рвали зубами.
     Сверху не доносилось ни звука, и Андрес, насколько хватило сил, рванул по лестнице. Пробежал по коридору. Заглянул за ближайшую открытую дверь.
     Среди раскиданной мебели (звуков падения не было слышно, следовательно, разбросали ее раньше) застыли двое.
     Карлос, слегка пригнувшись, опустил руку с «ларго». И уставился в угол, где на четвереньках замер Владислав Йорек. Его седые волосы были всклокочены, зубы оскалены, а глаза, прежде казавшиеся карими, теперь отсвечивали желтизной.
     Глаза!
     Взгляд!
     – Карлос, не смотри ему в глаза! Нельзя!
     Из глотки Йорека вырвалось глухое рычание, и он прыгнул вперед. Но в этот миг Карлос успел выйти из ступора, и рукоятка армейского пистолета опустилась на голову прелата.
    

    

     

      2
     

     
      Кардинал сказал, что единственное мое преступление состоит в том, что я испанка.
      – С моей точки зрения, – отвечала я, – это моя единственная добродетель.
      Каталина де Эраусо. «Воспоминания»
     
     Десять дней спустя. Араукана
     

     – Ликантропия, как я и предполагал, – сказал доктор.
     – Но разве эта болезнь не вымысел?
     – Это вопрос, – вздохнул дон Рамон Тлалок, главный психиатр при госпитале Святой Троицы. – Ликантропия, то есть заболевание, при котором больной считает себя волком и поступает соответственно… сейчас относится скорее к сфере истории медицины, чем к практике. Случаи заболевания ликантропией описывались тогда, когда вера в оборотничество была распространена повсеместно. То есть больные или воспринимались как оборотни, или сами себя таковыми воспринимали. Когда этот предрассудок исчез, исчезла и болезнь. За последние столетия не было зафиксировано ни одного случая ликантропии. И потому многие, подобно вам, дон Андрес, уже не верят, что такое заболевание реально существовало.
     После инцидента в особняке прошло уже более недели, а Йорек так и не пришел в себя. Поскольку требовалось как-то объяснять его отсутствие на публике, было объявлено, что он заболел. Собственно, это была правда. Не сообщалось, однако, что он содержится в особом крыле госпиталя, большей частью пристегнутый ремнями к кровати – доктор опасался слишком часто делать ему успокоительные инъекции. Ни лекарства, ни сеансы гипноза не могли вернуть нунцию рассудок. По настоянию доньи Исабель, в палате провели обряд экзорцизма – с тем же успехом.
     – А ваше собственное мнение, доктор? Какова причина заболевания? – спросил Андрес.
     – Я бы сказал, что это последствие тяжелейшего нервного срыва.
     – Мне не показалось, что Йорек к подобному склонен. Он производил впечатление чрезвычайно выдержанного человека.
     – Вот именно. Все время с момента прибытия в Араукану он находился к окружении, которое было для него чуждо и ненавистно. И он ради пользы дела был вынужден постоянно подавлять эмоции. В какой-то миг психика не выдержала. Так сказал бы я, но…
     – Что?
     – Если бы не эта волчья мания… Такое впечатление, что все человеческое в нем начисто исчезло. Он ведет себя как настоящий волк – по всем рефлексам. Будь Йорек родом откуда-нибудь из Африки, где вера в оборотней бытует до сих пор, я бы это понял. Но для уроженца старой Европы… непостижимо.
     Эрсилье нечего было возразить. Он был одним из немногих, кого допускали к Йореку, и он знал, что насчет «волчьего поведения» тот прав. И это человек, по всем признакам обладавший развитым интеллектом… бедняга. Такого и врагу не пожелаешь.
     После госпиталя Андрес направился на виа Оталора, где располагалось столичное управление полиции. Ничего не поделаешь. Там интересовались совсем иными аспектами происшествия, чем у Святой Троицы. Несомненно, имело место покушение на убийство (к счастью, служащий особняка остался жив, хотя до сих пор не мог сказать ничего внятного, у него были повреждены голосовые связки), а донья Исабель и ее спутники были свидетелями. Правда, епископа Нуэва-Вальдивии, сняв первоначальные показания, больше не тревожили, а вот Андреса и прочих вызывали. По понятным причинам, дело сохранялось в строжайшей секретности, как со свидетелей, так и с группы, выезжавшей на место происшествия, взяли подписку о неразглашении, а следствие вел непосредственно коррехидор Арауканы дон Мануэль Сапатеро.
     Этот человек, слывший грозой столичной преступности, на первый взгляд производил впечатление типа, привыкшего решать проблемы с помощью рыка и кулаков, но Эрсилья, побеседовав с ним, убедился, что тот – специалист вполне компетентный.
     Сейчас он мрачно дымил сигарой у окна в своем кабинете.
     – Не успел предупредить, извини, дон Андрес. Дело у нас забрали.
     – Куда?
     Впрочем, Эрсилья и без того догадывался, каким будет ответ.
     – В управление имперской безопасности. Они там будут землю рыть, чтоб узнать, кто свел с ума этого прелата… и нароют… – как и положено полицейскому, Сапатеро никогда не сказал бы доброго слова о конкурирующем ведомстве. – Вполне могут представить козлом отпущения… этого… Карлоса. Якобы от его удара у нунция в башке все и перемкнуло.
     – Но Карлос ударил Йорека уже после того, как нунций впал в безумие.
     – Ну и что? Зато виновный будет найден, и можно избежать сложностей в отношениях с Ватиканом. А мы, получается, тянем дело. Еще бы! Мы всю неделю проверяли каждого, кто общался с Йореком, а их было немало. Потому что просто так люди с ума не сходят.
     – Доктор Тлалок говорит…
     – Знаю я, что он говорит. Беседовали. Следов воздействия наркотических веществ в организме пациента не обнаружено. Он даже не курил! – В голосе дона Мануэля слышалось то ли недоумение, то ли презрение. Европейское представление о никотине как о первопричине едва ли не всех бед здесь не приживалось, в Испании Американской большинство взрослых мужчин были заядлыми курильщиками. – А чтобы подвергнуть человека гипнозу, надо с ним хоть какое-то время плотно пообщаться. Хотя, конечно, гипноз – для нашей работы – слишком уж экзотичный прием. Лично я бы предпочел, чтоб это оказался какой-то неизвестный наркотик.
     – Но это может быть просто болезнь. Ликантропия.
     – Если б тут не несло политическим скандалом, я бы согласился с диагнозом Тлалока. Болезнь. Смена климата, непривычная пища и так далее. Но дело-то и впрямь политическое. Могу понять чиновников из министерства, – с неохотой признал Сапатеро. – И есть в нем что-то нечистое. В прямом смысле. Считай меня суеверным стариком, дон Андрес, но на твоем месте я бы постарался изгнать беса.
     – Я пытался. Со всем тщанием. Ничего не получилось.
     – Что ж, нунций – еретик, может, на него наш экзорцизм не действует… А вызывать священника старого обряда мы не можем – от секретности ничего не останется.
     В словах коррехидора было нечто важное, но что именно – Эрсилья затруднялся определить. Его посетила другая мысль.
     – Дон Мануэль! Не могли бы вы дать мне список тех, кто вступал в контакт с Йореком? Я тоже мог бы проверить их… по церковным каналам.
     Коррехидор хмыкнул.
     – Это конфиденциальная информация… и выдавать ее в любом случае противозаконно. Не говоря уже о том, что мы больше не ведем дело. Но… интересы истины важнее ведомственных интересов… да и Марика о тебе хорошо отзывалась… я дам тебе распечатку.
     Эрсилья не сразу сообразил, что речь идет о Марии. Ну да, она ведь раньше работала в полиции. Хотя, возможно, это был лишь предлог, чтоб вставить шпильку имперской безопасности.
     У выхода из управления викария поджидала машина доньи Исабель, но там был только Карлос.
     – Епископ задерживается на совещании, велела тебя забрать, – сообщил он, когда Эрсилья приоткрыл дверь. А потом добавил: – И это… спасибо.
     – За что?
     – Если б ты не заорал тогда, он бы мне глотку перервал, как тому бедолаге.
     По всему было видно, что Карлосу неловко. Облажаться в такой момент… ну, почти облажаться…
     А Эрсилья и сам не знал, почему он заорал. «Нельзя смотреть волку в глаза» – старое убеждение его европейских предков. Бог знает, почему это поверье всплыло в памяти. К тому времени, когда прапрадедушка переселился в метрополию, в Испании Европейской и волков-то не осталось.
     – Ладно, – сказал он. – Поехали.
     

     – Флорида, земля святого Понтия, была и остается испанской территорией!
     Преподобная Росальба вещала в программе, посвященной спорным территориям. Если на Калифорнию претендовала Россия, то в сторону Флориды поглядывала Федерация Великих равнин. Правда, там пока дальше риторики в прессе дело не заходило. На нее главный столичный канал решил ответить своей риторикой, затеяв «круглый стол» в эфире. Выглядела Росальба Веласкес весьма эффектно – орлиный взор, гордая посадка головы, уверенность в речах – немудрено, что популярность ее растет.
     – И это говорит иерарх церкви, – вздохнула донья Исабель. – Ты молодой, скажи – сейчас в школе не сообщают, что Флориду открыл не святой Понтий, а его дед?
     – Сейчас вообще стараются избегать термина «открытие». Считается, что это некорректно по отношению к коренному населению.
     – Как глупо… выключи эту говорильню.
     Они находись в гостиной коттеджа при матриархате. Донья Исабель недавно вернулась с совещания своей фракции при совете епископов, и хотя она не была склонна к проявлению эмоций, Андрес видел, что она не в лучшем состоянии духа.
     – Все так плохо? – спросил он.
     – Не так. Все гораздо хуже. Разумеется, Ватикан, получив известие о болезни Йорека, требует, чтобы к нему допустили врачей из Европы. И при том состоянии, в каком он находится, нас, разумеется, обвинят в покушении на его жизнь. Но реакция папы и старой Европы – это не худшее, чего следует ожидать.
     – А что, по-вашему, худшее?
     – Реакция наших сограждан. Йорек и без того был непопулярен. Если о его безумии станет известно, это, безусловно, сочтут карой божьей за высказывания о святой Каталине. При тех настроениях, что нагнетаются ныне фундаменталистами во главе с Росальбой, с одной стороны, и радикальными террористическими группировками – с другой, ни о каком примирении между церквями не сможет быть и речи. Вся предварительная работа в течение многих лет – ламе под хвост.
     – Вообще-то, – сказал Андрес, – полиция считает, что покушение на жизнь Йорека действительно имело место. И госбезопасность тоже.
     – Имперская безопасность, полагаю, считает так в первую очередь. Это ее обязанность – подозревать всех и вся. Но если они действительно не ошибаются… если Йорек стал жертвой злого умысла, а не просто помешался умом, дело обстоит еще хуже. Мне очень не хотелось бы, чтобы среди последователей церкви Откровения были преступники и провокаторы. Лучше бы следствию и впрямь найти виновных.
     – Коррехидор Сапатеро считает, что вину могут свалить на Карлоса.
     – Дон Мануэль изволил шутить. Карлос – неподходящая фигура. Вот если бы они могли свалить вину на меня… а что? Я была одной из последних, кто общался с Йореком. Вполне могла подсыпать ему на приеме у министра какой-нибудь неизвестный в Европе яд…
     Епископ де Оливейра говорила с сухим сарказмом, но Андрес чувствовал – она, в отличие от коррехидора, не шутит… а если так… подобное обвинение может привести не только к обострению отношению между церквями, но и к расколу в самой церкви Откровения.
     При том что у следствия нет ни одной реальной зацепки.
     – Просто хоть садись и плачь от бессилия, – пробормотал он.
     – В этом нет ничего дурного, сын мой. Ты помнишь, как святая Каталина описывает, как она в первый раз пролила слезы? Когда она увидела свою мать после многолетней разлуки или когда она смотрела на похороны брата, которого по горькой случайности убила на поединке, она испытывала душевную боль, но глаза ее оставались сухими. Однако после перехода через Анды, ослабев от голода и безмерной усталости, она впервые в жизни заплакала. Но не впала в отчаяние, а обратила свои мысли к деве Марии, которая и даровала ей спасение.
     Андрес слушал пастырское наставление доньи Исабель, но не переставал размышлять. Нечто важное говорили ему все эти дни, нечто способное указать если не на разгадку тайны, то хотя бы на направление дальнейших действий. Но что это было? Когда?
     Когда коррехидор сказал: «Наш экзорцизм на него не действует»?
     Или когда доктор говорил: «Будь Йорек родом из Африки… но он – уроженец старой Европы…»
     Или когда он сам орал, чтоб Карлос не смотрел волку в глаза? Потому что видел в тот момент перед собой не прелата, а волка.
     И еще раньше донья Исабель сказала: «Я не могу ради пользы дела изменить свой пол». Нет – «Не могу ради этого визита превратиться в мужчину».
     После этого все и началось…
     После?
     – Преподобная Исабель я прошу у вас разрешения обратиться за советом к одному моему старому университетскому другу. Быть может, консультация прояснит для нас некоторые особенности этого дела…
     

     Старый друг Андреса Эрсильи при личной встрече оказался подругой. Может быть, поэтому Эрсилья и стеснялся, испрашивая разрешения на встречу, подумала донья Исабель.
     – Шкик Ранчон, – представил ее викарий.
     Даже если бы гостья носила европейское имя, все равно было бы ясно, что она принадлежит к коренному населению Испании Американской, как и донья Исабель. Такие же черные волосы, смуглая кожа красноватого оттенка, орлиный нос, глубоко сидящие темные глаза. Только гостья была лет на тридцать помоложе. Не красавица, но довольно привлекательна. Стильная стрижка, губы чуть тронуты помадой. Из уважения к епископу – в костюме, несмотря на жаркую погоду. Впрочем, не столь строгого делового фасона, как это принято в официальных кругах Арауканы. Лазурная ткань юбки и пиджака была украшена вышивкой и белыми аппликациями в национальном стиле, на поясе – бисер, морские раковины и затейливая бахрома, на шее – пара ниток крупных кораллов.
     – Очень приятно, донья Шкик.
     – Знакомство с вашим преосвященством – большая честь для меня. – У нее был низкий приятный голос.
     Донья Исабель пригласила гостью сесть и распорядилась принести кофе. Андрес тем временем рассказывал:
     – Мы вместе, Шкик и я, посещали семинар по духовным практикам при Лимском университете. И мне кажется, познания Шкик в определенных областях помогут нам выяснить, как совершилось преступление. А следовательно, кто его совершил.
     Преподобную Исабель не оставляло впечатление, что Андрес чем-то смущен. Хотя она, кажется, дала понять, что не осуждает знакомства с девушками по молодости лет. Или ему неприятно, что он вынужден раскрыть тайну, которую церковь и полиция скрывают от общественности? Здесь донья Исабель взяла ответственность на себя, но… тогда его можно понять.
     – Сдается мне, теперь под выражением «духовные практики» понимается не совсем старые добрые exercitia spiritualis.
     – Совершенно верно. – Шкик Ранчон поставила чашку на столик. – Хотя духовные упражнения католического монашества также там изучались. Но наш семинар был организован для изучений методик всех конфессий, признанных в империи. Разработанных каббалой, суфизмом, исконными верованиями Испании Американской…
     Пока она произносила этот монолог, донья Исабель снова пристально оглядела гостью – сама не понимая, что ее заставило это сделать, – от макушки до ног в туфлях-«лодочках» на низком каблуке. Туфли были довольно большого размера. Это не страшно, у многих женщин теперь ножка не маленькая, но…
     Не размер ног, форма лодыжек задержала ее взгляд.
     Фигуру можно изменить с помощью покроя одежды, адамово яблоко спрятать за коралловым ожерельем, но мужские лодыжки все же отличаются от женских.
     И ведь не зря Андрес говорил о друге, а не о приятельнице. И при том, что Шкик – имя женское, в разговоре он избегал упоминать «друга» в женском роде.
     – Ну, Андрес… – сердито начала преподобная де Оливейра. – Современная церковь, конечно, придерживается либеральных воззрений, но это уже чересчур!
     Следующей фразы, а она, по всем признакам, должна была звучать, как «кого ты сюда приволок?», Эрсилья не стал ожидаться.
     – Позвольте объяснить, донья Исабель… вы не так поняли. Шкик – лхамана, перерожденный шаман.
     – Шаман? – епископ нахмурилась. – Перерожденный? – При нынешней свободе совести шаманизм в империи был официально признанной религией. Но те немногие шаманы, которых встречала в своей жизни донья Исабель, в быту выглядели обычными людьми, а на их религиозных обрядах она, по понятным причинам, не присутствовала. – Насколько мне известно, все шаманы считают, что они не умирают, а перерождаются в новом теле.
     – Да, и поэтому термин «перерожденный» по отношению к лхамана не совсем верен. Просто такова традиция перевода. Хотя точнее было бы использовать слово «перевоплощенный». – Если в качестве женского этот голос мог казаться низким, то для мужского был высоковат. – Иногда при перерождении душа шамана воплощается в теле человека другого пола. Но у того изначально тоже есть душа… и с ней следует считаться. Окончательное перерождение шамана происходит во время инициации, которую мы все проходим в отрочестве. Если во время нее душа, вернувшаяся из иного мира, не будет отторгнута и тело не умрет, появляется перерожденный шаман. Мужчина в теле женщины или женщина в теле мужчины. Он или она обязаны жить по обычаям пола, которому принадлежит его душа, и носить соответственную одежду. Иначе пропадает дар. Это явление довольно редко встречается, поэтому вы, возможно, и не знали о нем.
     – Но вообще-то о чем-то подобном в среде скифов писал еще Геродот. Следует добавить, – подхватил Эрсилья, – что перерожденные шаманы считаются самыми сильными.
     – Это так. – Шкик как будто извинялся… или извинялась. – Поскольку лхамана соединяет две души, то у него два нагуаля, в отличие от других людей. Соответственно, и сила его возрастает.
     – Звучит как ересь. Два ангела-хранителя… Впрочем, вы не исповедуете нашей веры…
     – Если говорить о сходстве и различии в наших верованиях, то – возможно, вам неприятно это слышать, но такова правда – мапуче считали святую Каталину перерожденным шаманом. Поэтому многие из них поддержали ее во время войны с крестоносцами, несмотря на вековую вражду с испанцами. Они считали, что именно из-за силы перерожденного шамана ей сопутствует удача во всех начинаниях.
     – И вы полагаете, – в голосе доньи Исабель не слышалось дружелюбия, – что обладаете такой же силой?
     – Никто из нынешних шаманов – ни перерожденных, ни иных – не обладает силой шаманов прошлого. Нынешняя среда гораздо менее враждебна… и в отсутствие войн и религиозных преследований мы определенным образом расслабились.
     Де Оливейра хмыкнула.
     – Тогда как же вы намереваетесь нам помочь?
     – Надеюсь, что смогу, – темные глаза Шкик смотрели в глаза епископа. – С течением веков христианская церковь – все ее ответвления – становилась все более рациональной. Наверное, в глобальном смысле это правильно. Но это делает христиан уязвимыми перед атаками… из иных миров. Так было и раньше, во времена Арауканских войн, хотя некоторые монашеские ордена владели… определенной техникой защиты.
     – И вы считаете, что Владислав Йорек стал жертвой подобной атаки.
     – Я не исключаю такой возможности. Понимаете, все шаманы так или иначе имеют контакты с миром духов, иначе они не были бы шаманами. Но они черпают свои силы из разных сфер. Одни – из Верхнего мира, Вену Мапу, другие из Нижнего, Шибальбы, в христианстве именуемом преисподней. На самом деле между шаманством и христианской верой есть немало точек соприкосновения. И там и там есть сферы, которые можно назвать Раем и Адом, есть умирающие и воскресающие божества, есть непорочно зачавшие девы – имя одной из них я ношу, есть духи-хранители… впрочем, то же можно сказать обо всех мировых религиях. Но они не идентичны. В частности, техника управляемого и контролируемого транса, во время которого шаман входит в контакт с духами, современному христианству чужда. Ведь так?
     – Во всяком случае, тому христианству, которое исповедуем мы. – Донья Исабель говорила сухо, но вынуждена была признать, что в словах Шкик есть определенная правда. Экстазы и озарения, коими славились святые прошлого, остались далеко позади. И это в конфессии, которая именует себя церковью Откровения! Как будто само Откровение было последней вспышкой религиозного озарения… то есть, учитывая его массовый характер, не вспышкой, а скорее, пожаром, выжегшим все последующие проявления подобных сил.
     Мысль эта была неприятна, и преподобная Исабель отодвинула ее в глубь сознания.
     – А мы практикуем это постоянно. Но, как уже было сказано, с разными целями. Одни шаманы – для исцеления, другие – для того, чтобы причинять людям вред. И для этого им нет необходимости травить жертву или гипнотизировать ее, как предполагает сеньор Сапатеро.
     – Я понимаю ход ваших мыслей. И вы предполагаете, кто конкретно мог это сделать? Поскольку у вас есть знакомства в этой среде?
     – Сложность в том, что шаманы Шибальбы не афишируют свою деятельность. Разумеется, привлечь их к уголовной ответственности чрезвычайно сложно, почти невозможно. Хотя попытки были – несколько лет назад, в Вальпараисо…
     – Помню – тогда что-то писали о секте сатанистов.
     – Не совсем так… но тогда деятельность этой группы была признана противозаконной, ее участники арестованы. Но никто не поручится, что обезврежены были все. Возможно, кто-то ушел от ответственности и работает под каким-то легальным прикрытием. Надеюсь, с помощью дона Андреса мне удастся определить, не вступал ли кто-нибудь из них в контакт с Йореком.
     Донья Исабель задумалась. Шкик Ранчон определенно знает об инциденте в Вальпараисо больше, чем говорит. Сомнительно, чтоб «перерожденного шамана» привлекали в качестве консультанта госбезопасность или полиция – иначе сейчас они не преминули бы поступить так же. Не исключено, что там какие-то личные счеты. В деревне, где выросла юная Сабелита, старики рассказывали сказки о жестоких битвах, в которые вступали между собой калку прежних веков, и, возможно, это были не совсем сказки. Вопрос в том, насколько деятельность Шкик совместима с учением церкви.
     – А вы, донья Шкик, причисляете себя к шаманам Верхнего мира?
     Кивок.
     – Мой нагуаль – сокол. Дух одной из небесных сфер.
     – В таком случае, если ваш труд послужит благу церкви и империи… и просто излечению одного человека… работайте, дети мои.
     

     Инициация перерожденного шамана выпадает на возраст от одиннадцати до четырнадцати лет. (Некстати вспомнилось – именно в возрасте четырнадцати лет святая Каталина, до того даже в окно не видавшая городских улиц, бежала из монастыря в мир.) Поэтому ко времени поступления в университет Шкик уже достаточно давно пребывала в своем нынешнем статусе и чувствовала себя в нем естественно. А вот Андресу стоило немалого труда приучить себя видеть в друге женщину, а не мужчину, переодетого в женское платье. Увы, в университете многие воспринимали такую манеру поведения совершенно однозначно. Между тем, по словам Шкик, «перевоплощение» вовсе не означает автоматического перехода в лагерь сексуальных меньшинств. То есть статус перерожденного шамана дозволяет личные связи по модели того пола, какому принадлежит душа. (Парадоксально, но здесь гомосексуальными считались именно связи с людьми противоположного биологического пола.) Допускался даже брак. Но это не диктовалось. Некоторые шаманы соблюдали целибат, полагая, что это усиливает их способности – это называлось «сохранять верность коричному дереву», которое у шаманов считалось священным. (И опять следовала ссылка на святую Каталину, которая в этом отношении всегда вела жизнь вполне монашескую.) Шкик избрала именно такой путь. Но объяснить это в университете было сложно. Вообще-то сложностей было бы гораздо меньше, если бы ее просто считали женщиной, тем более что не все окружающие так наблюдательны, как донья Исабель. Но на семинаре знали, кем является лауреат мемориальной стипендии имени Альфреда Кребера… Андрес в то время готовился принять сан, и то обстоятельство, что он и Шкик сознательно отринули определенную сторону жизни, выделяло их из остальных участников семинара. Возможно, потому они и подружились.
     После окончания университета Шкик переехала в Араукану. Не только потому, что она была родом из провинции Чили. Несмотря на то что здесь располагалась резиденция матриарха, многие столичные чиновники исповедовали исконные религии Испании Американской, и квалифицированному шаману нетрудно было найти работу. С Андресом они с тех пор не встречались, но иногда переписывались, и поэтому он знал ее адрес и телефон.
     – Расскажи-ка ты мне об этой истории с сатанистами в Вальпараисо, – сказал он, когда преподобная Исабель вернулась к себе. – Я знаю только то, что сообщалось в новостях, и хочу понять, как это может быть связано с нашим делом.
     – Для христиан любая форма поклонения старым богам уже есть сатанизм… но в данном случае их трудно за это осуждать. Эта местность издавна считалась обиталищем Чивато. Христиане считают его воплощением дьявола, и действительно, сходство налицо: это гигантский козел, что ходит на двух ногах и пожирает людей, наслаждаясь их мучениями и страхом. Может быть, испанцы и назвали этот город «Райской долиной», чтоб задобрить Чивато или чтобы избавиться от сглаза. В общем, Чивато – сущность малопривлекательная… но и худшие находили своих почитателей. В данном случае – не только среди маргиналов, но и среди людей образованных. Одни считали культ Чивато верностью традициям наших предков, другие – неким патриотическим действием, неприятием религии оккупантов…
     – И они пытались тебя привлечь.
     Руки Шкик перебирали сложно сплетенный из полос кожи шнур, привязанный к поясу. В отличие от доньи Исабель, Эрсилья знал, что все эти шнуры, бусины, бахрома на одежде – не украшения, а часть шаманского снаряжения.
     – В общем, да. Но для меня это предложение неприемлемо. Чивато, знаешь ли, не гигант мысли. Если ты достаточно умен и не сразу сдашься, он станет загадывать тебе загадки. Если все правильно отгадать, можно от него освободиться. И, говорят, немало людей сумело это сделать.
     – У нас тоже есть множество историй о людях, сумевших обхитрить черта.
     – Знаю, знаю… Но главная причина, по которой шаман Верхнего мира не может принять этот путь, конечно, в другом. Ты уже слышал: Чивато любит человеческие мучения. Человеческую кровь. Вальпараисо – город портовый, там можно долго скрывать исчезновение людей, особенно из низших классов общества: пьяниц, бродяг, проституток. Долго. Но не бесконечно. Полиция все же вышла на них, несколько случаев ритуальных убийств были доказаны, что и дало возможность квалифицировать деятельность группы как преступную.
     – Тут все более-менее ясно, но связи я так и не уловил.
     – Ты плохо слушал. Эти люди считали себя патриотами. В какой-то мере – единственно истинными патриотами. Для них было неприемлемо все, что исходит из старой Европы. В том числе – даже те формы вероучения, что адаптированы к условиям Испании Американской – церковь Откровения, или Христа-Кецалькоатля. Годились только исконные религии континента…
     – И ради этого они резали алкоголиков и портовых шлюх?
     – Ну, не всегда сами резали… Но в целом да. Дабы напитать старых богов и укрепить их нагуалей. В сущности, тот же терроризм, только духовный. А теперь рассмотрим случай с Йореком. Подоплека та же. Акция направлена против представителя враждебной для них страны и враждебной конфессии. Одновременно, если дело получит огласку, в глазах мира будет скомпрометирована церковь Откровения, да и нынешнее правительство, пожалуй, тоже.
     – Страшноватые вещи ты говоришь, но похожие на правду. Однако тут метод преступления – если оно вообще имеет место быть, это преступление, – совершенно иной.
     – А я не думаю, что уцелевшие участники группы Чивато или их единомышленники повторят ошибки, совершенные в Вальпараисо. На сей раз – никаких действий, подходящих под статьи уголовного кодекса. Тем более что непосредственные исполнители уголовных деяний уже сидят, а новых вербовать опасно. Объектом покушения стало не тело жертвы, а душа. Это работа как раз для шамана.
     – И тебе известны шаманы, способные на такое.
     – Известны. Впрочем, возможно, на Йорека напал как раз кто-нибудь, кого я не знаю. В любом случае, – эта фраза Шкик предупредила вопрос Эрсильи, – ни один шаман, даже самый лояльный к властям, никогда не заявит на другого в полицию или госбезопасность. Таков обычай. Извини, но придется разбираться самим.
     – Ладно. – Андрес чего-то подобного и ожидал. – Мы не идем в полицию с нашими данными, зато полицейские данные пришли к нам. Давай для начала посмотрим распечатки.
     Сапатеро дал Андресу списки тех, кто посещал временную резиденцию папского посланника, а также журналистов, присутствовавших на пресловутой пресс-конференции. Сведения о некоторых из них Эрсилья мог найти в сети, но он надеялся, что Шкик, постоянно проживая в столице, может иметь больше информации. Но первый вопрос последовал именно от Шкик.
     – Тебе что-нибудь известное об организации под названием «Никах»? Ее представитель был и на встрече с прессой, и у Йорека в доме.
     – «Никах»? – Эрсилья наморщил лоб. – Что-то я такое припоминаю. Экологический центр… «Никах» ведь и означает «средоточие», «центр» на киче, если не ошибаюсь?
     – Совершенно верно.
     – Ну, как водится, борются за спасение лесов Амазонки и против целлюлозно-бумажных фирм на озере Титикака… Издают собственный журнал, его корреспондент и посещал Йорека.
     – Ты помнишь, о чем он спрашивал прелата?
     – Насколько я помню, на пресс-конференции он вопросов не задавал. Но это еще ничего не значит. Возможно, он брал у Йорека интервью, когда был у него дома. Тебя что-то смущает?
     – Пока не знаю. Ты не можешь посмотреть в сети, где они зарегистрированы?
     Андрес открыл таблакалькулу, пробежал пальцами по клавиатуре.
     – В провинции Гуатемала. В общем, это естественно – раз уж борешься за сохранность лесов, надо быть поближе к объекту охраны.
     – А в столице, надо полагать, у них корреспондентский пункт. Все понятно, кроме одного – какой интерес экологическому центру в Йореке?
     – А какой интерес в нем доброй половине журналистов, которая там паслась? Приезд нунция в Араукану, как к нему ни относиться, – значительное событие, и о нем готовились писать многие непрофильные издания… особенно если там пахнет скандалом.
     – А скандал пытался спровоцировать парень из России… ага, вот он. – Шкик сделала пометку на распечатке. – У Йорека дома он, согласно полицейским сведениям, не появлялся. Я проверю… а вот то, что касается «Никаха», сбрось мне пожалуйста, на меморию. – Один из амулетов, болтавшихся на поясе Шкик, оказался флэш-меморией в замшевом футляре.
     – В тебе подозрительности больше, чем в полицейских.
     – То-то полиция до сих пор никого не нашла… Я, правда, не знаю, есть ли там что-то, но… шаманы должны полагаться на свою интуицию.
     – Но при этом пользоваться сетевой информацией и таскать при себе флэшку.
     – Если это считается в наше время приемлемым для католического священника, то почему не для шамана?
     Возразить было нечего.
     

     Однако первое, что услышал Эрсилья на следующий день, когда раздался телефонный звонок от Шкик, было:
     – Извини за самонадеянность. Похоже, это был ложный след.
     – То есть?
     – Мне удалось выяснить, кто стоит за «Никахом». Это действительно шаман Шибальбы, и сильный. Но вряд ли он имеет отношение к данному инциденту.
     Андрес не стал спрашивать, каким образом удалось это выяснить. Хотя он слышал о шаманских практиках, за все годы ему ни разу не приходилось видеть Шкик за работой. И это, наверное, было правильно. Спросил он другое:
     – А можно поподробнее – почему ты так думаешь и какое отношение шаман Нижнего мира имеет к экологической организации? Дело-то благородное.
     – Охрана окружающей среды – дело, безусловно, благородное, и многие шаманы сотрудничают в этой сфере. Но специализация «Никаха» – леса бассейна Амазонки. Для шаманов этот край священен и неприкосновенен. Не только потому, что среди тамошних племен многие традиции сохраняются в первозданном виде. Видишь ли, там произрастают некоторые растения, необходимые для ряда шаманских практик. Только там.
     – Галлюциногены?
     – Давай не будем углубляться… скажем так, употребление их помогает шаманам расширять сознание, достигать определенных сфер иных миров… не становясь при этом наркоманами. Не все шаманы пользуются этими средствами, но многие. Так что для них сохранение амазонской флоры жизненно необходимо. Хотя… – последующая фраза была произнесена с явным нежеланием, – обычные наркосодержащие растения там тоже встречаются.
     «Так. Понятно. Стал бы кто финансировать экологический журнал, не имея с этого практической выгоды, увы. Однако один шаман ни за что не станет доносить на другого, даже если тот связан с организованной преступностью, – это вчера мне определенно дали понять».
     – Гуатемала входит в сферу распространения этих… хм… растений? – уточнил Эрсилья.
     – Да. И Тамасул живет именно там.
     – Значит, его зовут Тамасул. И что он собой представляет?
     – Ты уже слышал. Один из великих. То есть такой, в роду которого было не менее десяти практикующих шаманов. А родословная Тамасула восходит к доиспанскому периоду. Поэтому он и отказывается носить испанское имя. Мне приходилось с ним сталкиваться, поэтому я кое-что о нем знаю.
     – Насколько я понял из твоих намеков, этот милый человек консультирует наркомафию, верно? Почему же ты считаешь, что в данном случае он невиновен?
     – Тамасул никогда не был связан с группой Чивато. И не мог быть с ней связан.
     – Не мог?
     – Сторонники этого культа приносили кровавые жертвы. А Тамасул не может проливать кровь. Для него это табу. У него другие способы… причинять вред.
     – Шкик, не стоит себя винить. Возможно, единственная твоя ошибка – убеждение, даже предубеждение, что за шаманской атакой стоят представители группы Чивато. С чего бы? Ведь при нападении кровь не проливалась. А вот мотивы у Тамасула могут быть такие же, как у представителей этого культа. И как специалист по наркотическим веществам, он мог пустить в ход такие, какие официальной медицине неизвестны. Потому эксперты их и не обнаружили. Собственно, подобная версия уже выдвигалась – и коррехидором, и доньей Исабель, но доказательств не было. А здесь… ложный след вполне способен привести к правильной цели.
     – Осталось только это доказать. – В голосе Шкик не слышалось энтузиазма.
     – Ты можешь распознать действие подобного наркотика?
     – Ну… в принципе могу…
     – Тогда выезжай к госпиталю Святой Троицы. Я встречу тебя там. Попробую убедить доктора Тлалока, чтоб он позволил тебе осмотреть пациента. И, независимо от того, причастен Тамасул или нет, у нас появится хоть какая-то отправная точка.
     До больницы Эрсилью довез Карлос, с которым викарий по пути обсудил некоторые обстоятельства дела. О чем и сообщил Шкик, когда они встретились.
     – Было бы неплохо выяснить, находится ли Тамасул в Араукане. С Йореком встречался корреспондент «Никаха» Рауль Очоа. Карлос мог бы проследить за ним. Ты не сбросишь Карлосу фотографию Тамасула?
     – Таковой не существует. Вообще никаких изображений. Шаманы вообще чувствительны к таким вещам, а Тамасул в особенности. Но это неважно. Я знаю, как он выглядит, и объясню Карлосу. А ты пока иди, договаривайся с врачом.
     Андрес представил Шкик доктору Тлалоку как «независимого эксперта», но, как показалось викарию, психиатр догадался, кто это. Более того, отнесся с почтением, хотя и считался католиком по вероисповеданию. Очевидно, он больше знал о перерожденных шаманах, чем преподобная Исабель.
     – Вы можете взглянуть на пациента, сеньорита Ранчон. – В некоторых отношениях доктор был старомоден и не признавал нынешнего обращения «донья» ко всем женщинам – теперь считалось, что обращения «сеньора» или «сеньорита», указывающие на семейный статус, неполиткорректны. – Только недолго. Зрелище не из самых приятных. Как раз кончилось действие седатива, и больной… неспокоен.
     – Может быть, так даже и к лучшему. – Кивнув Андресу, Шкик проследовала за доктором в палату, где рычал и бился в путах преподобный Йорек.
     До возвращения прошло около получаса или, может быть, чуть меньше. Доктор определенно ждал суждения шамана, но Шкик заговорила, только когда они с Андресом покинули отделение.
     – Йорек не отравлен. Он даже не болен ликантропией, как полагает доктор Тлалок. Он не считает себя волком. Он и в самом деле волк.
     – В каком смысле?
     – В прямом. Его душа здорова, но это не душа человека. Мы умеем видеть такие вещи. А то, что он бесится и бросается на людей, – представь, как бы вел себя волк, если бы его лишили свободы?
     – А способен какой-нибудь шаман… как бы это сформулировать… забрать у человека его душу и заменить ее душой животного?
     – Заменить – нет. Забрать – некоторые могут. Тамасул, например. Это одно из его умений. Я не могу тебе объяснить, как это делается технически, но шаман Шибальбы забирает душу жертвы в плен. И жертва после этого умирает. Поэтому ему и не было необходимости никому перерезать горло.
     – То есть человек, у которого украли душу, выжить не может?
     – Может, только… – Шкик умолкла.
     – Только что?
     – Если он тоже шаман.
     – Шкик, о чем ты? Йорек не может быть шаманом. В старой Европе шаманов нет.
     – В России есть. Я точно знаю. А это рядом с Польшей.
     – У поляков совсем другие традиции. Я перед приездом Йорека много читал, подготовился. Хоть это мне и не пригодилось.
     – Вдруг еще пригодится? Что ты мне в университете рассказывал насчет того, как Геродот описывал шаманские традиции у скифов? Разве поляки не потомки скифов?
     – Это русские считаются потомками скифов. Да и то вопрос спорный. А поляки возводят свою родословную к сарматам, совсем другому, хоть и родственному скифам, народу. Что также считается спорным.
     – С ума свихнуться можно с этой Восточной Европой. Не то что у нас – все понятно. Тем не менее, поскольку ты хоть сколько-нибудь, в отличие от меня, разбираешься в вопросе, прошу, поищи что-нибудь в этом направлении. Вдруг какое-то объяснение отыщется. А я пока помогу Карлосу. Если Тамасул в Араукане, нельзя оставлять Карлоса без защиты.
     – Но тебе удалось объяснить ему, как этот Тамасул выглядит?
     – Нет. Я ему Тамасула показала. Для этого мне не нужно фотографий.
     

     На следующее утро Эрсилья позвонил Шкик по мобильному.
     – Я тут посидел в библиотеке и, кажется, нашел решение. Твой диагноз, похоже, верен – у Йорека может быть сейчас душа волка. Но и я тоже прав. Йорек не шаман. Он – двоедушник.
     – Dwoedushnik?
     – Дословный перевод – человек с двумя душами.
     – У некоторых народов, севернее от нас, двудушными – нахлеве – называются перерожденные шаманы.
     – Нет, двоедушник, он же босоркун, если верить справочникам, представляет собой нечто совсем другое. Как пишут антропологи, в Восточной Европе, в частности в Польше, ранее было распространено поверье, что человек способен от рождения обладать двумя душами – человеческой и звериной. Причем эти две души могут даже не подозревать друг о друге. Душа звериная пробуждается, когда человеческая спит, и странствует – тут исследователи расходятся – либо в духе, либо в собственном теле. Пробуждаясь, человек ничего не помнит. Часто считалось, что у мужчины вторая душа принадлежит собаке или волку, а у женщины-двоедушницы – кошке. По смерти человеческая душа отправляется туда, куда и положено обычной человеческой душе: если грешна – то в ад, если нет – то в рай. А звериная душа становится вампиром.
     – Вампиром-то почему?
     – Не знаю, так в книгах написано. У некоторых народов двоедушники или двоедушницы считались зловредными колдунами и ведьмами, у других – жертвами своеобразной болезни, и считалось, что их можно вылечить, изгнав звериную душу.
     – И человек выживал после такого лечения?
     – Пишут, что выживал, только долго болел.
     – А изгнать – или забрать – человеческую душу, видимо, никому не приходило в голову. – В голосе Шкик слышалась задумчивость. – Возможно, ты действительно прав. Как я понимаю, Йорек был человеком с сильной волей и, по человеческим меркам, здоровой психикой. Он сумел полностью держать под спудом вторую душу, так что о ее существовании не подозревали ни окружающие, ни он сам. Все верно. Покушавшийся не собирался превращать Йорека в волка. Он хотел его убить. Но тело Йорека осталось живым, потому что в этот миг его заняла звериная душа, вырвавшись из-под гнета человеческой.
     – Убить? То есть мы опять вернулись к версии политического терроризма?
     – Похоже на то. Извини, я сейчас отключаюсь. Продолжу то, о чем мы вчера говорили.
     – Ты где? Может, мне подъехать, помочь?
     – Ни в коем случае.
     

     Образ Тамасула отпечатан в сознании Карлоса. И когда охранник епископа увидит того, кого нужно, его увидит и Шкик. Очоа покинул корреспондентский пункт «Никаха» на авенида Кауполикан, выкурил сигарету, стоя у машины – «Шочи», некогда серебристой, а теперь цвета пыли. Очоа лет тридцать, но выглядит он старше – одутловат, с желтоватой кожей. Спортивного покроя рубашка и парусиновые брюки явно несвежи. Затем он садится в машину и движется в нижнюю часть города, к торговым рядам в районе Вильягран. Шкик отмечает все его передвижения. В общем-то взгляд Карлоса – нечто вроде прибора слежения, только без техники. К сожалению, шаманы еще не научились вот так, без техники прослушивать телефонные разговоры и черпать информацию из глобальной сети. Вероятно, когда-нибудь это произойдет, но вряд ли в нынешнем поколении. Но и такие, какие есть, шаманы были бы сущей находкой для полиции и спецслужб любой страны. Идеальные убийцы и идеальные разведчики. Загвоздка в том, что шаманы не идут на службу государствам. Даже самые лояльные. Ни добровольно, ни под пытками. Говорят, что во время мировой войны отступления от этого правила случались. Правда, не в Испанской империи. Было дело и у союзников – в Тексасе, в Федерации Великих равнин, в России – и у противников, в Тибете. Но это было давно… и сейчас ведь нет войны… или уже есть?
     Все это не отменяет правила. Шаман не служит государству, хотя может служить его жителям. Шаман соблюдает правила, хотя действует сам по себе. Шаман знает о других шаманах, но не объединяется с ними. Хотя было дело, объединились. Только об этом предпочтительнее не знать. Не знают даже многие шаманы.
     Но в данный момент думать об этом некогда. В машину Очоа подсел человек. Он мелькнул в поле зрения Карлоса очень быстро, отразившись стекле ближайшей витрины. Так что Шкик видит даже не его, а отражение отражения. Но этого достаточно.
     Этот человек стар, с длинными седыми волосами. Одет в стандартный темный костюм, хотя обычно предпочитает традиционную одежду – юбку и пончо. В Буэнос-Айресе и некоторых других городах он не стал бы изменять своего обличия. Но здесь Араукана, город чиновников, и он предпочитает походить на пожилого госслужащего. Того, кем шаман по определению не может быть. Но сейчас шамана в нем выдают только повязка на волосах и амулеты на шее. Их значение может определить лишь знающий человек.
     А потом Шкик отчетливо видит его лицо – которого сейчас Карлос не может видеть. Проваленные щеки, длинный костлявый нос, кожа очень темная, темнее, чем у большинства граждан Испании Американской. Он также довольно небольшого роста, но широкоплеч – однако это знает тот, кто видел его раньше.
     Тамасула не зря причисляют к великим шаманам. Он заметил, что его отражение в стекле было поймано, хотя и не знает, кто это сделал. Он ищет.
     Карлоса необходимо немедленно отозвать. Сейчас Тамасул займется устранением тех, кто может подтвердить его местопребывание в Араукане. За себя Шкик пока не опасается. Тамасул помнит – один шаман не будет свидетельствовать против другого. А вот люди, шаманским даром не обладающие, свободны от этих ограничений. Очоа в том числе.
     Очоа, похоже, уже не спасти. За время наблюдения Шкик удалось отчасти его изучить. Он не был безвольным рабом, подсаженным на наркотики. Он сознательно помогал Тамасулу напасть на Йорека. По всей вероятности, принес Тамасулу какие-то вещи нунция, которые удалось заполучить во время визита в особняк. Достаточно было стакана, из которого Йорек пил, или использованного столового прибора. Для связи с душой человека шаманы используют жизненные выделения его тела, слюна для этого особенно годится.
     Рауль Очоа считал, что действует во имя благородного дела. Но те, в Вальпараисо, которые резали глотки портовым шлюхам и почему-то считали, что Шкик следует быть на их стороне, тоже были уверены, что их дело благородно, что они мстят проклятым испанцам за сотни лет угнетения… Какому благородному делу служат Тамасул и Очоа? Что в действительности представляет собой «Никах»?
     Но это – позже. Сначала обезопасить остальных. Позвонить Карлосу и оставить сообщение Эрсилье, чтоб ни в коем случае не вздумал являться на городскую квартиру Шкик. Другого адреса он не знает, на свое счастье. И полицию чтоб не вызывал. Это дело между нами, шаманами.
     Потому что к тому времени, когда Шкик закончит с предупреждениями, а в машине окажется безжизненное тело Рауля Очоа, Тамасул уже будет знать, кто ему противостоит. В Араукане проживает несколько шаманов, но из великих – только Шкик.
     

     Из письма Шкик Ранчон к Андресу Эрсилье (оставлено в папке «До особого уведомления»):
     

     «В течение последних столетий, покуда церковь Откровения вбирала в себя все больше местных верований, понятия «дух-хранитель» (нагуаль, пасук, аку-аку и т. п.) и «ангел-хранитель» стали отождествляться. Но это не совсем верно. Или совсем не верно. Да, ни один католик прежнего закала не представит себе ангела-хранителя в облике зверя, или растения, или огненного шара, как католик Откровения. Но все же христиане Испанской империи не отождествляют своих хранителей с собой. Между тем, для нас нагуаль существует и отдельно, и то же время он неотделим от человека. Под «нами» я разумею не только шаманов, но всех верующих в древних богов, однако для шаманов это особенно важно.
     Мне трудно объяснить, где проходит грань. Это и невозможно объяснить. Можно только пережить.
     То же касается различия между шаманами Верхнего и Нижнего миров, целителями и убийцами. Для вас первые будут хорошими, вторые – однозначно плохими. Но тут тоже все не так просто…» (незакончено).
     

     «Мы встретились, лхамана».
     «Мы еще не встретились, мачи».
     «Это угроза? Думаешь, я испугаюсь угроз перерожденного?»
     «Ты многое забыл, мачи».
     «Я ничего не забыл. Это такие, как ты, – смирившиеся с властью испанцев и их надругательством над истинной верой, – забыли, какова была наша истинная цель».
     «Многие забыли. Но в моем роду помнят об ошибке, которую допустили наши предки».
     «Они все сделали правильно! Это белые священники ошиблись! Эти глупцы не сумели даже правильно понять то, что им приказали!»
     «Значит, виноваты те, кто не сумел правильно объяснить, чего они хотели».
     «Пусть так. Это была ошибка. Но ее еще можно исправить».
     «И ради этого ты забрал душу белого священника».
     «Я хотел убить его. Но то, что получилось, лучше. Они могли обладать такими же силами, как мы, но сами отказались от них. Кто понимает, видит это».
     «Я не вижу, как может твой поступок исправить ошибку наших предков».
     «Ты истинно глуп, перерожденный, видно, из-за того, что якшаешься с испанцами. Ничего, я избавлю тебя от них. Душа белого священника – это камешек, который вызовет лавину. Лавину, которая сметет испанцев с нашей земли».
     «Ты живешь понятиями прежних веков. Те, кто послал белого священника, не станут затевать из-за него войну. И новые крестоносцы не явятся на эту землю».
     «И снова глупость, лхамана. Не для тех, кто за морем, было затеяно это. А для тех, кто владеет нашей землей не по праву. Они и сейчас раздулись от самодовольства, а теперь и вовсе уверятся, что стали всемогущи, как боги. Они понесут свою веру в заморские страны. Они станут новыми крестоносцами. Но теперь у людей есть оружие, которого не было в прежние времена. И одни белые уничтожат других, а также их прихвостней».
     «И ты думаешь, что нас это не затронет? Что землю, за очищение которой ты борешься, не выжжет огнем и не отравят ядовитые дожди? Кто из нас глуп, калку? Или ты обкурился своих снадобий?»
     «Если без этого не обойтись, пусть так и будет. Приход Черного дождя предсказан. Он прольется и сотрет все ненужное. Мы все начнем сначала. Мы – те, кто умеет жить в мире, каким он был без благ, за которые вы все хватаетесь. Тебе меня не остановить».
     

     И мачи закрывает свое сознание. Впрочем, лхамана уходит еще раньше.
     Для того чтобы два могучих шамана услышали друг друга, большой силы не требуется. Иное дело, если они собираются напасть друг на друга. В прежние времена шаманы постоянно сражались между собой, теперь это случается реже, но все же они еще не забыли исконный обычай.
     Шаманы не сражаются в среднем мире. Их битвы происходят там, где каждый из них может объединиться со своим духом-хранителем.
     Тамасул – шаман Шибальбы. Шкик знает, каков его нагуаль; он мог бы вознести шамана в Верхний мир, но Тамасул не станет туда подниматься. Он не пойдет туда, где сила его уменьшится. Он будет ждать там, во мраке, где томится захваченная им душа человека, ставшего волком.
     Придется отправиться туда.
     Для этого есть разные способы. Большинство шаманов используют для этого снадобья: питье и курение. Разумеется, в лавчонках на окраинных улицах любого большого города, даже здесь, в Араукане, вам продадут нечто, именуемое «настоящим шаманским снадобьем», на более подробные расспросы назовут его яге, аяхуаской, симорой или копалем. И никакой отдел по борьбе с наркотиками не в состоянии с этим бороться. Пусть борется, кстати. Потому что к настоящим яге, аяхуаске, симоре или копалю эта отрава имеет такое же отношение, как воздушный змей к реактивному самолету.
     И правильно. Неподготовленных людей за штурвал реактивного самолета не сажают.
     Но Шкик не пользуется этими снадобьями. Есть не менее действенные способы направить свой дух в иные миры. Нужно лишь обладать особой восприимчивостью к ритму и пению.
     Донья Исабель не узнала бы сейчас посещавшую ее благоприличную молодую даму в модном костюме. Да и Андрес не узнал бы. Хотя одежда на лхамана по-прежнему женская. Шаманы у мапуче всегда должны были проводить свои ритуалы – нгильятум – в женской одежде, независимо от того, были они перерожденными или нет. Это тоже было знаком принадлежности к иному миру. Но одежда непременно должна быть исконной, такой какую носят женщины народа.
     Сейчас на лхамана было одеяние арауканской женщины – кепам, кусок синей ткани, окутывающий всю фигуру, и заколотый на плече белой застежкой из морской раковины. Рука лежит поверх небольшого барабана, пальцы бьют по туго натянутой коже в такт песне, которую напевают шаман.
     У песни не бывает постоянных слов. Но в ней есть слова силы, которые, повторяясь, выстаивают путь могущества – до того времени, когда нагуаль не вырвется во внешний мир.
     Он летит во тьме, но то, что встретится ему, будет тьмой еще худшей. Она лежит за рекой крови, отделяющей средний мир от Нижнего. Это кровь жертв, приносимых теми, кто хотел войти в Шибальбу. Людей и зверей. Сильные шаманы способны пересечь реку, не принося жертв. Возможно, будь у Тамасула иной нагуаль, он бы не смог проникнуть сюда из-за запрета на кровь. Но его нагуаль способен реку перелететь. Так же, как нагуаль Шкик.
     Сокол-шкик, посланец Солнца, влетает в вязкий мрак, полет его, ранее стремительный, как мысль, замедляется. Но не останавливается. Ибо движет его сила шамана и у нее есть оружие. Солнечные стрелы вылетают из клюва птицы и освещают путь во тьме. Ибо первый дом, что предстанет ему, – Дом Мрака. Но Тамасула там нет. Он на самом дне Шибальбы, в последнем из домов – Доме Нетопырей.
     И он вылетает оттуда. Но это не обычная летучая мышь. Ибо ошибочно думать, что нагуали всегда имеют облик существ, известных обычным людям. Это чакицам – чудовищных размеров нетопырь, из морды которого вырастает клинок.
     В человеческом обличии Тамасулу запрещено проливать кровь, он ни разу никого не ударил ножом, даже не поцарапал. Его хранитель – иное дело. В Шибальбе не действуют законы срединного мира. И он налетает на сокола, стремясь рассечь его пополам. Солнечные стрелы бьют в ответ, и первая атака заканчивается, не принося чакицаму успеха. Но он не отступает. Он в своем доме, здесь он сильнее всего, а сокол, наоборот, ослаблен. И запас солнечных стрел не бесконечен. Не удалось убить противника одним ударом – можно измотать, обескровить, лишить оружия и только после этого добить.
     Они бьются во мраке, освещаемом вспышками стрел, но вспышки эти становятся все реже. И освещают тень дерева, на ветки которого нанизаны черепа противников калку. И если есть у этой битвы свидетель, он может различить при всполохах фигуру человека со скованными руками. Он там, внизу, на самом дне преисподней, где ниже нет ничего – если этот колодец вывернуть наизнанку, будет гора, ведущая в Верхний мир. Но здесь это колодец, и обессиленный битвой и тьмой сокол падает во тьму, а чакицам, описывая круги, снижается вслед за ним, чтобы растерзать.
     …и попадает в ловушку. Из мрака вырывается ягуар и в прыжке обрушивается на адского нетопыря. Вот почему перерожденный шаман считается самым сильным. Ибо Творец, Владыка людей Нгенемапун, правящий в Вену Мапу, имеет двойственную природу. Он мужчина и женщина, старик и юноша, свет и тьма. Сокол – птица солнца, но ягуар – зверь ночной. Даже если шаман избрал путь Верхнего мира, небо имеет дневную и ночную стороны, и ночной нагуаль свободен во мраке. И разве Шкик, непорочная дева, родившая Солнце и Луну, не была дочерью владыки Шибальбы?
     Ягуар на дне колодца терзает чакицама, а сокол, разбив оковы, уносит человеческую душу ввысь.
     

     Группа медиков из Рима подоспела как раз к тому моменту, когда Владислав Йорек пришел в себя. Как и следовало ожидать, его заболевание приписали резкой смене климата. Доктор Тлалок догадался в разговоре с европейскими коллегами ни разу не упомянуть ликантропию. Нервный срыв – понятие очень удобное. В свою очередь, Йорек ни словом не упомянул, посещали ли его во время болезни какие-нибудь видения.
     Тем не менее Йореку было рекомендовано незамедлительно покинуть Араукану. По состоянию здоровья. О том, последует ли какая-нибудь замена, соответствующие инстанции промолчали. Так что можно было сделать вывод: первая попытка контакта между Ватиканом и Арауканой закончилась неудачей. Имперские и мировые СМИ его и сделали.
     Андрес вовсе не был в этом уверен.
     Он сопровождал Йорека до аэропорта Арауканы. Разумеется, Шкик там не было. Йорек – сильный человек, сохранил рассудок после пережитого, но встреча с перерожденным шаманом для него – это уже слишком.
     – Вы – секретарь де Оливейры, – сказал нунций, когда они ехали в медицинском микроавтобусе. Йорек уверял, что может сидеть, но римский доктор настоял, чтоб прелата перевозили в лежачем состоянии.
     – Да, – Эрсилья заметил, что Йорек не назвал сан доньи Исабель, но решил не цепляться.
     – Кажется, я вас уже видел.
     – На пресс-конференции. Я также должен был сопровождать донью Исабель на встречу с вами, но, к сожалению, она не состоялась.
     Желто-карие глаза Йорека взглянули на него пристально (теперь в них можно было смотреть без опасения). Похоже, Эрсилья все же допустил бестактность. Не стоило напоминать Йореку о его болезни.
     Он не может помнить, как рычал и рвал зубами человеческое горло. Обе души двоедушника не сообщаются между собой, так уверяют справочники. Впрочем, медик сказал бы, что босоркун – это всего лишь человек, страдающий раздвоением личности, и старые славянские суеверия – это дилетантские попытки описать эту болезнь.
     Неважно. Важно, сохранила ли его человеческая душа воспоминания о похищении. Или это показалось ему болезненным бредом? Он о многом мог бы поведать Андресу, ибо викарию часть истории осталась неизвестна. Но сам он не скажет, а Эрсилья не спросит.
     – И зачем вы собирались со мной встретиться?
     – Например, поговорить о творчестве Кохановского. Но случай так и не представился.
     – Ничего, – спокойно произнес Йорек, – может, еще представится. Лет через десять. Или двадцать. Когда вас назначат посланником в Ватикан.
     

     Донья Исабель еще была на совещании в матриархате. И Андрес после возвращения из аэропорта встретился со Шкик в небольшом кафе, одном из многих, где обедали чиновники и священники Арауканы. Он хотел еще раз выслушать историю спасения преподобного Йорека, и, как в прошлый раз, ему показалось, что лхамана о чем-то недоговаривает. Ничего не поделаешь, есть вещи, о которых шаман, даже если это друг, не скажет никогда. Это как тайна исповеди.
     – Интересно бы знать, какое объяснение нашла произошедшему имперская безопасность, – сказал он.
     – Пусть думают, что хотят. Мы свое дело сделали. Надеюсь, что так или иначе полиция или имперская безопасность выйдут на «Никах». Теперь, когда Тамасул их больше не прикрывает…
     Когда стало известно, что Йорек пришел в себя, Эрсилья не замедлил спросить у Шкик, что произошло с шаманом Шибальбы. Получил ответ: «Мне сообщили, что у него инсульт» – и уточнять подробности не стал.
     – Из твоих намеков я догадался, что Тамасул хотел развязать войну между империей и Европой. Или между старой церковью или церковью Откровения. В принципе его можно понять. Мы, то есть испанцы, пришли сюда как завоеватели. И конечно, многие хотели бы это исправить…
     – Ты прав больше, чем полагаешь. Однако ошибки не стоит исправлять другими ошибками.
     – Но ведь это все равно было невозможно, верно? Времена изменились, один человек начать войну не в силах.
     Шкик кивает. Сказать вроде бы больше нечего. Они заказывают еще одну калебасу и тянут свой мате в задумчивости. Никто не обращает на них внимания. Священник и шаман за одним столом – в Араукане картина не такая уж редкая.
     Эрсилья думает – а если бы это было возможно? Не случайно же донья Исабель была так обеспокоена. Общественное мнение было бы подготовлено к войне… а мы, самое могущественное государство в Западном полушарии, может быть, и в мире… мне уже приходилось размышлять об этом до инцидента с Йореком… а потом мог бы последовать еще инцидент, и еще… Сколько можно накапливать могущество, пока оно не стало бременем?
     Шкик думает: все зависит от нескольких обстоятельств. Степени решимости и фактора случайности. Тогда можно и начать войну, и прекратить. Могли бы мапуче выиграть войну с испанцами, если б не вмешательство шаманов? В принципе могли бы. Они были отважны и упорны, и Испанское королевство истощало само себя, ведя войну в колониях и Европе. Со временем провинции отпали бы, мапуче получили бы автономию, а то и полную независимость… правда, на это ушли бы десятилетия, а может, и века. Но один человек решил вмешаться… и замешать в это других… исключительно ради блага народа. Дать ему не победу, а власть. И ведь он мог преуспеть, духовенство восприняло приказ из мира сновидений как откровение свыше… только не было учтено, что этот приказ неправильно истолкуют. Что речь шла не о праве священства для женщин, а о передаче духовной власти индейцам?
     И что в результате? Шаманская атака, которая должна была погубить империю, ее укрепила. Реформа церкви привела к определенной самоизоляции Испании и ее колоний от других государств, ранней отмене рабства, признанию свободы совести, развитию научно-технического прогресса… и мы имеем то, что имеем.
     Но признать, что государство со всеми его принципами и свободами, существует в результате ошибки? Неверного толкования сна?
     Неизвестно, для кого это будет хуже – для верных католиков Откровения, искренне преданных этим принципам и свободам, вроде Андреса, или для тех, кто следует пути шамана? Может, потому в шаманских родах предпочитают не упоминать о Тепепуле и Киспигуанче. Даже в тех, кто воспринимает нынешнее положение вещей как благо для исконных жителей континента. Потому что получать благо по ошибке – обидно.
     Настолько обидно, что иные готовы конец света предпочесть. «Лик земли потемнел, и начал падать черный дождь; ливень днем и ливень ночью». Да, это о конце света. Но то, что Тамасул воспринял как пророчество, в священных книгах народа – рассказ об очередной гибели в прошлом очередного человечества.
     Кто его знает, не вмешались ли тогда очередные доброхоты.
     Если бы шаманы вместе с Киспигуанчей не изменили ход событий, Каталина Эраусо, она же Алонсо Диас, осталась бы в истории в качестве очередной более-менее удачливой авантюристки… или, скорее, авантюриста. Но в измененном мире эта личность пришлась как нельзя более кстати.
     А чтобы мир остался неизменным, нужна полная противоположность Диасу – Каталине. Зеркальное отражение.
     Но разве отражения не повторяют друг друга? И как такое может быть?
     Xaqui naual, xaqui puz xbanatahvi, – думает Шкик.
     
      Примечания автора:
      Воспоминания Каталины де Эраусо цитируются в основном по переводу Е. Ю. Лыковой.
      Цитаты из книги «Пополь-Вух» даны по переводу Р. И. Кинжалова.
      В повести упомянуты два разных персонажа по фамилии Лойола: генерал-губернатор Чили Гарсия Оньос де Лойола (племянник основателя ордена иезуитов; убит в 1599 году) и Франсиско Лойола – это имя приняла Каталина де Эраусо после бегства из монастыря (на «Алонсо Диас» она сменила его приблизительно в 1603 году).
      Относительно пиршественной чаши из черепа – преувеличение; сообщалось, что арауканы сделали чашу из шлема Лойолы, а череп его сохраняли как трофей.
      Маче – шаман, калку – колдун (мапу – дунгун).
     
    

   

   

    

     Вячеслав Дыкин, Далия Трускиновская
     РЕПУТАЦИЯ
    

    Вы слыхали, как орет кэп Митрич?
    Ваше счастье, если не слыхали.
    Если на регату свалился мертвый штиль, и яхты стоят впритирку, и никто уже не понимает, как маневрировать, когда возникнет хотя бы намек на ветерок, кэп Митрич выходит на палубу, встает на какое-то тайное место, набирает воздух в грудь, руки стискивает перед собой, как оперная певица на правительственном концерте, набирает воздух в грудь, каменеет на полминуты, а потом орет на спинакер:
    – А ну, сукиного сына вонючее охвостье, пошел, пошел, ПОШЕЛ!!!
    Спинакер вздрагивает – и яхта двигается с места.
    Говорят, он такое проделывал не меньше пяти раз.
    Я услышал голос Митрича сквозь наушники, которые полагается надевать при спуске с орбитальной станции на грунт. Он прибыл раньше нас с Меркелем и уже показывал, кто на бетонке главный.
    Бетонка – это, как я понял, не от хорошей жизни. Большую часть поверхности Второй-Гамма-Оленя занимает океан, а меньшую – острова разной величины, выстроенные здешними коралловыми червями. Но строили их безмозглые черви полмиллиона здешних лет назад и занимались своим делом под водой. Потом в результате движения литосферных плит эти участки океанического дна поднялись на поверхность. Острова с виду были замечательные, высокие и живописные, потому что скалистые берега поросли разноцветными лишайниками. Но внутри они были очень хрупкие, для посадки космоботов и грузовых транспортов пришлось выстроить искусственный остров площадью примерно в шесть квадратных километров, плоский и серый. Название ему дать не удосужились, так что – бетонка.
    Так вот, я услышал этот нежный голосок, когда до бетонки оставалось еще метров сто, и сквозь наушники. Ну, не сто, но полсотни – точно.
    – Меркель! – орал кэп, запрокинув голову. – Собака бешеная! Ты очки привез?!
    Когда Митрича позвали в очередную регату, он собрал нас в каком-то хитром отсеке портала Министерства обороны Коммерческого союза. Там было четыре степени защиты, один другого круче, и каждое наше слово, прежде чем прозвучать, проходило через искажающие фильтры. Нам нужно было распределить обязанности и обсудить технические вопросы. В частности, мы брали на пробу очки, десяток опытных образцов из лабораторий министерства, с композитными стеклами и особо хитрой оправой, имеющей электронную начинку не хуже, чем у наручного коммуникатора. Министерство потому и оплачивало наше участие в регате на паях с заводами Брауна и концерном «Медиастар», что хотело провести испытания своей техники в условиях, приближенных к боевым.
    А где условия лучше, чем на Второй-Гамма-Оленя? Особенно во время сезонных штормов, когда идут один за другим совершенно фантастические циклоны. Дело в том, что у планеты два спутника, и регулярно возникает ситуация, когда один тянет за собой громадную приливную волну, а другой затмевает собой светило, эту самую Гамму Оленя. Вот тогда температура вдруг понижается, зарождаются циклоны, по океану ходят волны высотой с десятиэтажный дом, и вся обстановочка – не просто на любителя, а на очень выносливого любителя, и привыкшие к ней колонисты заводят свои скутеры в гавани, сами же прячутся в нарочно вырытых пещерах.
    Вот почему тут уже восьмой раз устраивают регату, которая, в сущности, соревнование уже не яхт и экипажей, а технологий. Но и от экипажа много зависит.
    Так вот, кэп Митрич, ходивший в кругосветку даже на старушке Земле-Первой, знал поименно все полторы тысячи парней, участвовавших в гонках высокого класса за последние двадцать лет. Он отобрал нас, просеивая через сито с очень крупными дырками: песок улетел, остались одни неграненые бриллианты, вроде нас с Меркелем. Но была в судовой роли должность, вызывавшая у кэпа скрежет зубовный.
    Лига равноправия, которая всем нам надоела до полусмерти, добилась того, что в каждый экипаж должна быть включена женщина. Пусть одна – но чтоб была! Собственно, и раньше их брали – на камбуз, открывать жестянки с консервами и полоскать в забортной воде тарелки. Но сейчас они попадали на яхты в принудительном порядке, и это было отвратительно.
    – Выберу самую старую и гнусную обезьяну, – пообещал Митрич с самого начала.
    Мы все ждали, когда же появится обезьяна. Все четыре дня, что мы провели в крытом доке, доводя до ума нашу «Аркону», язвили на эту тему. Насколько я знал кэпа, с него бы сталось выбрать судового кока по ролику на сайте знакомств. Он многое выделывал в знак протеста. С другой стороны, не все ли равно, кто гремит жестянками на камбузе? Во время регаты не до эротики.
    Мы питались в ресторане. На бетонке своего ресторана, конечно, не было, но раз в год по случаю регаты туда высаживался целый кулинарный десант. А почему бы нет? Четыре десятка лодок, под три сотни яхтсменов, плюс обслуга, плюс пресса, все эти телекомпании и видеопорталы, плюс походный госпиталь, без которого тоже нельзя, потому что прилетают все ветераны, случайно оказавшиеся в радиусе ста световых лет, будь они неладны! Они лезут в доки со своими доисторическими советами, сидят на пирсах с пивом и галдят, как стая бешеных ворон, а потом валятся с инфарктами и инсультами.
    К нам подошло… ну, сперва мы это приняли за низкорослого безбородого, плотного парня.
    – Капитан Митрич?
    – Я самый.
    – Поскольку вы не выбрали себе кока, организационная комиссия прислала меня. Я ваша поварешка.
    – Очень приятно… – пробормотал кэп, разглядывая наше новое приобретение. – А что? Случалось мне видеть теток и пострашнее. Как тебя звать?
    – Химена.
    – Ходила на чем-нибудь покруче надувного матраса?
    – Я здешняя. Вожу скутер, ходила через Северное море на плотах.
    – Поварешкой?
    – Поварешкой.
    – Ну, ладно. Голову покажи.
    Химена послушно нагнулась, и Митрич изучил ее короткую, чуть ли не под корень, стрижку.
    – Живности нет, – доложил он. – Сойдет. Знаешь, где стоит «Аркона»? Загружайся.
    Она преспокойно ушла.
    – Очень хорошо, – сказал Меркель. – Мой организм сообщает, что госпожа Химена ему без надобности.
    – И мой, – добавил наш штурман-электронщик Бруно.
    Мы все согласились, что приобретение качественное – никто не попытается в самую решительную минуту гонки зажать его на камбузе.
    Химена, бросив в каюте сумки с вещами, отправилась на склад – получать провиант, с кем-то там сцепилась, кэпа нашли по радиосвязи и сказали:
    – Отзовите своего крокодила, а то мы за себя не ручаемся.
    – О чем хай? – вежливо спросил кэп.
    – Отказалась брать консервированную говядину, потому что…
    – Говядина бэррисоновская?
    – Да, но Бэррисон – генеральный поставщик…
    – Сейчас у вас вместо одного крокодила появится десять, которые не желают во время гонки жрать дерьмо! – заорал в микрофон Митрич. По-моему, на складе его услышали без всякой рации.
    Химена вернулась с победой – за ней тащился робо-погрузчик с провиантом, в том числе с маленькими хорошенькими баночками местной говядины. На островах Даннанской гряды выращивают экологически идеальную скотину.
    – Уложилась в смету? – спросил кэп.
    – Консервы дороговаты, но я потратила на них алкогольные деньги.
    – Что???
    Мы в гонке не пьем, но спиртное на бурту должно быть. Должно – и точка. Если во время регаты выкидывают красные зонды, гонка прекращается, и все отсиживаются в бухтах. Не очень-то походишь сквозь длинную волну высотой с восьмиэтажный дом. Вот тогда очень полезно сидеть в каюте и расслабляться, пока не выкинут бело-черные зонды.
    – Моя задача – кормить вас, а не поить.
    Я думал – кэп ее в воду скинет. Но он каким-то чудом удержался. Только вдруг стал похож на гранитного болвана из марсианского парка скульптур.
    – Пили, пьем и будем пить, – вместо него ответил Бруно. – Если объявят перерыв больше суток – сухие ходить не станем.
    – Мое дело – чтобы вы ходили сытые. Остальное меня не касается. Поставьте сходни для погрузчика.
    И, соскочив на борт с причала, пошла на камбуз.
    На старте мы не проспали, удачно ушли в отрыв.
    Ветер уже набирал силу штормового, поэтому, чтобы понапрасну не вертеться, как плевок на сковородке, вдоль стартовой линии, мы заложили пару длинных галсов вдоль, определили для себя варианты удачных мест для старта и с этим покинули стартовую зону, предпочитая контролировать всю эту сутолоку со стороны. Свою же позицию тщательно отслеживали, чтобы в нужный момент лечь курсом на стартовую линию и в зависимости от ситуации пересечь ее, не теряя время на ненужную борьбу. Что в общем-то и удалось.
    Пока основная масса участников выясняла отношения у наветренного знака, мы относительно спокойно, ходом пересекли стартовую линию приблизительно посередине. Расчет оправдался. Связанные маневрированием соперники еще некоторое время не могли развить полную скорость, поскольку постоянно вели интенсивную борьбу и накрывали друг другу ветер. Мы же, получив преимущество в скорости и маневре, буквально выстрелили и, имея чистый ветер, возглавили флот.
    Дальше по маршруту было любопытное место – высокие острова невероятной формы, с множеством мысов и бухточек, а между ними проливы. Мы могли просто обойти острова – и, если бы мы не вырвались вперед, так бы и сделали. Но когда начался настоящий шторм, мы уже были в створе пролива, обозначенного на карте как «проход Альберта». Он больше всего был похож на ту синусоиду, по которой пьяный матрос утром возвращается на судно.
    – Мы одним камнем убьем двух зайцев, – сказал Митрич. – Между островами укроемся от шквалов и чрезмерного волнения и будем продвигаться вперед. А когда выйдем из этого Альбертова заднего прохода, то окажется, что мы – лидеры до конца гонки. Кто отстал – отстал навсегда.
    – Ты когда-нибудь ходил тут? – спросил Ян Яссон, наш рулевой.
    – Нет. Но пройду. Тем более что нас в этот проход уже тащит.
    Какой-то здешний подводный черт действительно пихал «Аркону» к створу. Порывы ветра были все сильнее, и погода с природой просто не оставили нам выбора.
    Химена, как ей и полагалось, была на камбузе. Мы по очереди спускались туда поесть. Она спрашивала, как обстановка, мы отвечали. Когда мы прошли метров пятьсот, очень удивляясь, как могла возникнуть такая узкая и извилистая щель между двумя скалистыми, высотой не меньше двухсот метров, берегами, Химена вышла на палубу. Она была в таком же малиновом комбезе, как у всей команды.
    – Не беспокойся, мы отвернемся, – сказал Меркель. Он подумал, что наша поварешка хочет, как мы, справить нужду за борт. При малой волне это даже полезно – заодно тебя и подмоет.
    – Нет, я хочу знать, зачем мы тут.
    – Не твое дело, – отрубил кэп.
    – Зря вы это сделали.
    – Погоди, Митрич, она же здешняя! – воскликнул Меркель. – Почему – зря?
    – Потому что тут – аэродинамическая труба. Когда в открытом море ветер – три балла, тут могут быть все пять и даже восемь.
    – Врешь.
    – Не вру.
    – А почему?
    – Ну, как вам объяснить…
    Она задумалась, а ровно через четверть минуты мы поняли – поварешка права.
    Свистело и выло – всё. Взятые на закрутку паруса, леера, шкоты. Анемометр зашкалило! Хоть паруса и были убраны на закрутки, остающейся парусности хватало для развития невообразимой скорости, но в этом-то и была проблема.
    Сильнейший ветер и приливное течение сковали яхту в управлении, оставив только возможность удерживать курс, но никак не поменять. И несло нас прямо на скалы. Перспектива нерадостная, если подумать про отвесность и высоту берега, про буквально кипящую воду у прибрежных камней. В такой ситуации – черт с ней, с гонкой. Втемяшиться бы как-то между пары-другой камней, композитный корпус выдержит, а там уже заниматься борьбой за живучесть, по крайней мере по палубе не будут лететь сбивающие с ног потоки воды.
    – Попали – так попали! – прокричал Митрич.
    На камни так на камни, подумал я. Обидно – а что делать? Ян Яссон врос ногами в палубу, руками в штурвал, и теперь только от его опыта и чутья зависело – будет ли удачной попытка выброситься на камни и получить шанс на спасение.
    В такой переделке «Аркона» еще не бывала – скорость бешенная, потоки воды по палубе – мне по пояс. Впереди пара подходящих камней, между которыми можно вклинить корпус…
    Тут-то нас и настигла приливная волна. Яхту подняло над камнями и швырнуло вперед. Мы заорали, поминая всех чертей и их анатомию на пяти языках.
    Как-то сразу стало сумрачно, пропали волна и ветер. Небо тоже пропало. Яхта шла по гладкой воде в непонятную темень.
    – Что это? – спросил Бруно, глядя вверх. – Куда мы влетели?
    – Неприятная штука. Под многими островами такие дырки. Некоторые безопасные, – неохотно ответила Химена.
    – Она что же – шириной как весь остров?
    – Почти.
    Мы включили ночные фонари и увидели себя на краю огромного озера, над которым было с сотню метров воздуха до незримого потолка пещеры.
    – Чем-то тут воняет, – сказал Бруно. – И очень мне эта вонь не нравится. Пойду разберусь…
    Штурман-электронщик идет в регату с кучей всякого непромокаемого железа. Кроме штатных «ясушных» раций величиной с горошину, которые вставляются в оправу очков, у него еще собственные, водоплавающие, и спасательный плот укомплектован, как вычислительный центр Космической академии на Земле-Третьей. Бруно полез вниз, а «Аркона» продолжала двигаться вперед – ее тащило течение.
    Мы стояли на палубе в большом недоумении – как-то нужно было отсюда выбираться. Но никто ни о чем не спрашивал Митрича, хотя именно по его приказу мы вошли в Альбертов проход. Последнее дело – задавать дурацкие вопросы. Экипаж мы – или богадельня для престарелых проституток?
    – По-моему, это берег, – сказал наконец кэп, глядя на темную линию, окаймлявшую озеро. – Нужно ошвартоваться, и Меркель пойдет берегом обратно. Чтобы понять, через какую щель мы сюда протиснулись. Может быть, удастся вывести «Аркону»…
    Мы поняли, что он имеет в виду.
    В такой ситуации можно, конечно, воспользоваться и двигателем, но запущенный двигатель автоматически означал выход из регаты, мы все еще были живы, здоровы и продолжали участвовать в гонке. Положение еще не было настолько форс-мажорным, чтобы воспользоваться двигателем и позже это объяснять судейской коллегии. Оставался только один вариант – высадить десант на берег и на длинном тросе провести яхту вдоль него до выхода из пещеры. Или подтянуться на лебедках на заякоренном тросе…
    Мы включили прожектор и стали искать подходящий кусочек берега. Озеро под островом было не менее хитрой конфигурации, чем сам остров, и кое-где вдоль поднимавшейся вверх стены имелась полоска шириной в десяток шагов, а в иных местах ее вовсе не было. Нам требовалось место, откуда Меркель мог бы без особого риска подойти к арке, под которой мы пролетели, и выбраться в проход, остальное – дело техники. Главное – найти, где закрепить трос.
    Запах в этой пещере стоял – гаже некуда.
    – Я сейчас от этой вонищи грохнусь, – сказал Ян. – Во, во, глядите…
    Над водой взбух пузырь, покачался на мелких волнах и лопнул.
    Все повернулись к Химене.
    – Что это за дрянь? – спросил кэп.
    – Донный газ. По-научному – сернистый газ, но к нему еще какой-то дряни подмешано. Как вы думаете, почему здесь пещер под островами так много, а гаваней в них так мало? – вопросом ответила Химена. Ответа не требовалось.
    Из люка высунулся Бруно.
    – Правильно, сернистый газ, – подтвердил он. – Я на транспорте служил, нанюхался, им боксы, в которых фрукты перевозят, окуривали, чтобы гниль не завелась. Там, внизу, трещины, из них он и выходит. Все дно в пузырях, вот…
    Он показал экран коммуникатора. Там сменялись картинки с безжизненным пейзажем этого самого дна.
    Химена, тихо выругавшись, надела висевшие на шее очки.
    – Мы влипли, – сказал я.
    Но виновника, конечно, не назвал.
    Еще один пузырь появился над водой. Он покачивался совсем рядом с кормой «Арконы», и мы хорошо видели, как в свете прожектора на нем переливается радужная пленка.
    – Дьявол, сейчас он лопнет… – прошептал Ян.
    И пузырь лопнул.
    Наверное, когда я за грехи свои попаду в ад, там будет так же вонять горящей серой.
    Ян схватился рукой за горло и упал на колени. Такого кашля я отродясь не слышал – и надеюсь, что больше не услышу. А у кэпа, сдуру сдвинувшего на лоб очки, от вони потекли из глаз крупные слезы.
    – Надень очки, болван! – закричал Меркель. – Химена, где аптечка? Нужно сделать хотя бы мокрые повязки!
    – Не вижу! Ни хрена не вижу! – ответил Митрич. – Жжет! Я ослеп!
    Химена не ответила. Она молча смотрела на бурую воду. Не иначе, ждала очередного пузыря.
    И тут «Аркону» сильно качнуло.
    – Нагонная волна! – сообразил Бруно. – Смотрите! Она тащит нас!..
    Яхту действительно протащило ближе к середине подземного озера.
    – Черт, черт, черт! – выкрикивал Митрич, держась за леера. Он был уже в очках, да что проку?
    – Что это значит? – спросила сама себя Химена.
    – Так, парни. Я за вас отвечаю! Черт, где вы все? Пробиваемся назад! Это – приказ! – распорядился Митрич. – Кто-нибудь, дайте руку!
    – Мы не успеем, – возразила Химена. – Смотрите! Это волна прошла низом, вот что наделала…
    Мы увидели поблизости от яхты, справа по борту, еще три пузыря.
    – Убирайся на камбуз! – прикрикнул на женщину Митрич. – Поварешка мне еще советов не давала! Ганс, врубай мотор.
    – Есть, кэп, – ответил я. Моя должность в экипаже – матрос-механик.
    – Быстро разворачиваемся и ищем ту проклятую дыру! Пусть даже обдерем скулы…
    – Эх… – сказал Бруно.
    Такое «эх» в переводе не нуждается – накрылась наша победа в регате медным тазом. Позор – на всю галактику… Да и просто обидно – ведь шли первыми…
    Так вышло, что я в этот миг смотрел на Химену. Не потому, что красавица, – просто так стоял и видел ее лицо. Видел, как сошлись брови. Очень нехорошо сошлись.
    Сказал, значит, Бруно «эх», а наша поварешка услышала.
    С одной стороны, ее дело – миски мыть и молчать, а с другой – она ведь здешняя.
    – Если включить мотор, мы расшевелим винтом всю дрянь на дне хуже всякой нагонной волны, – возразила Митричу Химена. – Это можно делать, только если перед нами открытый выход и шанс вылететь, как пуля из ствола. Иначе мы тут сдохнем.
    – Значит, нужно выходить пешком, – решил Бруно. – Кэп, нам просто не повезло. Как ты сказал, мы оставим тут «Аркону», на плотике доберемся до береговой полоски, выйдем в проход и сообщим начальству, чтобы нас отсюда…
    – Нет!
    Это был голос Химены.
    Сказать, что мы обалдели, – значит вообще ничего не сказать.
    – Дура, да мы же тут подохнем! – вдруг заголосил Меркель. – Ничего себе регата! Оставайся, если хочешь, а я…
    – Сам дурак, – попросту ответила Химена. – Ян, пусти-ка…
    – Ты еще здесь? Куда полезла?! – возмутился Митрич.
    – К рулю. Кэп, не рычи, у меня диплом капитана.
    – Какого еще капитана?!
    Митрич много чего добавил бы, но случайно проскочившая в пещеру волна, пришедшая из той проклятой дырки, чуть не скинула его за борт.
    – Двухгодичные курсы в Нью-Бристоле, кэп, – невозмутимо доложила Химена. – И на руле я сидела. Где-то там должен быть выход в открытое море.
    И показала рукой.
    – Должен?!
    – Да. Я в таких пещерах бывала. Ты же видишь – течение… И против волны мы не сможем… В общем, пусти, или…
    – Или – что?
    – Или мы тут задохнемся, старый кретин!
    – Кэп, она здешняя, она лучше знает! – завопил перепуганный Меркель. Я еще никогда не видел, чтобы мужчина весом в сто пять кило так паниковал.
    Два пузыря лопнули совсем рядом.
    Волны и течение тащили «Аркону» куда-то в темноту, да еще разворачивали боком.
    Нужно было решать, нужно было сделать выбор – Митрич, прости собаку бешеную, но я его сделал…
    – Кэп, я врубаю мотор?! – крикнул я.
    – Врубай, живо! – ответил Митрич.
    Дальше было сущее безумие.
    Ругаясь, хрипя, кашляя, задыхаясь, теряя последние силы, мы пересекали подземное озеро. За кормой лопались проклятые пузыри. Меня от вони вывернуло наизнанку – прямо на палубу. Ян выкрикивал что-то бессвязное. Счет уже шел на секунды.
    Химена правила, глядя на экран, куда шла картинка с камеры на клотике. Меркель с прожектором вылез чуть ли не на форштевень.
    – Вот, вот! – орал он. – Стой! Камень!
    Бруно вытащил из своей кучи сокровищ ручной радар и пытался просканировать ту щель, куда нас тащили волны и пробивались мы сами на моторе.
    Вдруг впереди, в черной стене, разверзлась голубая щель. И минуту спустя мы, полудохлые, но почти довольные, вылетели в открытое море.
    Никогда еще меня так не радовали шквалистый ветер и пятиметровые волны!
    – Ян, очухался? Иди сюда, – позвала Химена. – Порядок, парни, регата продолжается. Приз будет наш.
    – Регата продолжается! – повторил Меркель, и тут до нас дошло.
    Эта туземная ведьма не хотела, чтобы «Аркона» сошла с дистанции.
    Но разбираться с ней было некогда – следовало определиться и узнать, куда подевались конкуренты.
    Три дня мы шли, как заведенные, некогда было опростаться. Химена сидела на камбузе и молчала. Только каждые два часа меняла кэпу повязку на глазах и ставила уколы. Она связалась с медицинской службой и действовала по указаниям врачей. С вертолета нам спустили контейнер с лекарствами для кэпа, который наотрез отказался покидать «Аркону». Время от времени он на ощупь лез на палубу, торчал из люка и подбадривал нас своей фантастической руганью. Однажды мы в трудную минуту поставили его крутить «кофемолку».
    В конце концов весь этот кошмар закончился. В крепкий шквал, под зарифленными наглухо парусами, мы влетели в молы. Финиш принимали с маяка и о времени сообщили по рации. Теперь можно было убрать оставшиеся паруса, под голым рангоутом продвинуться в глубь гавани и под прикрытием берега пришвартоваться в порту. По дороге подошел катер береговой охраны и сопроводил до причала.
    Кэпа мы свели на берег под руки. На глазах у него была повязка.
    Вся эта телевизионная братия словно рехнулась: чудо, слепой кэп привел «Аркону» к победе! Они не понимали, что просто каждый из нас на своем месте делал все возможное. И я всей шкурой чувствовал каждое движение Яна, и Бруно, и Меркеля… Но это для них было слишком незначительно, им слепого капитана подавай.
    О моторе все же пришлось сказать, и судейская коллегия чуть не передралась – имели мы право, чудом уцелев, продолжать гонку или должны были сойти с дистанции. Ситуация получалась нештатная – правила не учитывали таких смертельных форс-мажоров.
    Решения коллегии мы ждали на пирсе, где была ошвартована «Аркона». Наша поварешка, собрав свое имущество, спустилась к нам с сумками.
    – Зловредная ты все-таки тетка, – сказал Бруно. – Ты же, дубина стоеросовая, чуть нас всех не погубила. Вот тебе-то зачем нужно было, чтобы «Аркона» пришла первой? А если они договорятся не давать нам приз? Да и то – тебе с приза только шесть тысяч причитается. Ты же у нас – случайный человек. В чем смысл?
    – Ты ради шести тысяч чуть нас на тот свет не отправила, – упрекнул Ян. – Мы ведь все-таки могли уйти берегом и вытащить «Аркону». Пузыри-то всплывали посередке, и газ уходил вверх, а у берега – мелководье. Откуда там взяться пузырям?
    – Тут дело не в победе, а во мне. Черт с ней, с победой. Мне была нужна репутация, – ответила Химена. – Всего лишь репутация. Деньги будут потом.
    – На что она тебе? – спросил кэп Митрич.
    – Понимаешь, кэп, я ведь здешняя. Я из Альварадо.
    Это слово кэпу ничего не говорило.
    – Острова Калатравы знаешь? Ну вот, оттуда. Альварадо – город, четыре тысячи жителей, – объяснила Химена. – Нам деньги нужны. Тут больших денег не бывает. Геологи ищут чего-то на дне, но пока еще найдут. А деньги уже сейчас нужны. Вот я и сделала ставку на регату. Если у меня будет репутация – то возьмут в любой экипаж, не только в женский. И не поварешкой – рулевым. В женском мне делать нечего. А в хорошем экипаже можно рассчитывать на призовое место. Нам оборудование для больницы нужно, мы гостиницу строим, ждем партию новеньких – не меньше ста человек. Считай, что это мой способ заработать хорошие деньги для своих, кэп.
    – Тебя все равно не возьмут капитаном. Можешь свой диплом засунуть… то есть повесить на стенку, – ответил Митрич. И мы чуть не шлепнулись задами на пирс от его галантности.
    – Когда-нибудь возьмут – если узнают, кто вывел «Аркону» из пещеры… – Она помолчала, усмехнулась и обвела нас таким взглядом, что Меркель, старый морской волчара, покраснел. – Ты не расстраивайся, кэп, если бы нас не занесло в пещеру – я бы что-нибудь другое придумала. Такого у нас на островах еще не было – чтобы на моторе в эту щель… Ты просто не знаешь, сколько мертвых экипажей осталось в пещерах, кэп. Возьмут, куда денутся, если у меня будет громкое имя. Или я подготовлю настоящий женский экипаж – не такой, как на «Орхидее». Мы еще погоняемся, кэп. Спасибо за науку.
    И она ушла.
    Ее ждал скутер – такие скутеры завозят сюда десятками, потому что в сезон штормов только на них и можно добраться с острова на остров, они ведь ныряют и могут идти под водой по меньшей мере полчаса.
    – Имя у нее будет, – не сказал, не прошептал, а скорее уж, прошипел Митрич. – Имя ей подавай! Душить в колыбели таких Химен!..
    Он дулся и ворчал вплоть до той минуты, когда нас усадили в съемочной камере и включили технику. Вопросов задали множество – как всегда задают экипажу-победителю. В том числе и об Альбертовом проходе. И о пещере. И о нашем спасении.
    Мы все гадали – скажет ли кэп правду.
    Он сказал.
   

   

    

     Владислав Русанов
     ДВОЙНАЯ ИГРА
    

    Из придорожных кустов вышли четверо. По двое – справа и слева. Колесница Громодержца недавно скрылась за небокраем, но и в зеленоватом свете Старшей Сестры, похожей на круг подцветшего сыра, Виллим отлично видел арбалет, направленный ему в пупок.
    – Держи руки на виду и не дергайся! – приказал главарь, пришепетывая.
    От подельников его отличали не только отсутствие передних зубов, но и клепаный шлем со стрелкой-переносьем. Прочие обходились войлочными подшлемниками.
    Виллим медленно развел руки в стороны. Ладонями вперед. Он хотел верить, что пальцы не дрожат. Ну, хоть не так, как поджилки.
    – Отпустили б вы меня, добрые люди.
    Как жалко звучал сейчас его голос. Голос, которым он по праву гордился.
    – Заткнись, – оборвал его главарь.
    Приблизился, поправил плащ, скрыв поблескивавшую бляху на груди.
    – На что я вам? Одежка худая, денег нет почти… Только цитра. Так вам она без надо…
    – Заткни пасть, я сказал!
    Хлесткий удар заставил Виллима согнуться, пряча в ладонях разбитые губы.
    – Лапы!
    От жестокого тычка под дых воздух в груди мгновенно превратился в огненное алхимическое зелье, но руки пришлось опустить.
    – Не нужно нам ни твое шмотье, ни твои медяки, – процедил шепелявый.
    Стоящий по правую руку от него крепыш, бровь которого удивленно приподнималась от перечеркнувшего ее шрама, басовито хохотнул.
    И тут Виллим понял, почему люди, принятые им по первости за обычных разбойников, не прятали лиц. Они не собирались его грабить. Они хотели его убить.
    «Бежать, – молнией пронеслось в голове. – Шепелявого по морде и в кусты…»
    – И не вздумай. Болт догонит, – словно прочитал его мысли убийца.
    Молодой человек затравленно огляделся вокруг. Нет, он не был принцессой из сказки. И храбрый герой в кованом нагруднике с каленым копьем в руке не примчит к нему на помощь на рыжем коне.
    – Что, поняла кошка, чье мясо съела? – Главарь сопел застарелым перегаром уже над самым ухом. – Тише жить надо, сопляк. Дольше проживешь. Ты не дергайся, нам еще поболтать надо. Больше расскажешь – оттянешь смерть. Ненадолго, но оттянешь.
    Меченый опять хохотнул. Гулко, как в пустой бочонок.
    – О… о… о чем рассказать? – язык с трудом повиновался Виллиму.
    – Обо всем, о чем спрошу, говорливый ты мой. Только сперва Зыркун тебе пальчики попереломает…
    Внезапный шорох в кустах заставил всех, и Виллима, повернуться. Медленно, будто в кошмарном сне, позади арбалетчика соткалась из лесной темени крылатая тень. Крыло гигантского нетопыря лишь слегка коснулось незадачливого стрелка, но этого хватило, чтобы человек рухнул ничком в папоротник, не издав ни звука. Болт с мерзким чавканьем глубоко ушел в мягкую землю.
    Виллим, словно заяц, бросился было наутек, но врезавшийся в крестец тяжелый сапог шепелявого бросил его на дорогу. Прижимая к груди драгоценную цитру, молодой человек ударился локтями так, что из глаз брызнули слезы. Сквозь их мутную завесу он с трудом разглядел, как черный нетопырь превратился в человека. Точнее, в тоненькую девушку, которая чудно присела на одну ногу, сжимая в руках дорожный посох.
    Коротко кивнув Зыркуну на Виллима – смори, мол, у меня, – главарь двинулся навстречу незнакомке. Клинок, словно по волшебству появившийся в его руке, плясал, как жало ехидны. Третий убийца выхватил из-под плаща два кистеня и пошел полукругом, отрезая девушке путь к отступлению.
    – Ты встряла не в свое дело, сестричка, – медленно, выплевывая каждое слово, произнес шепелявый. – Ты сдохнешь вместе с ним.
    Девушка промолчала, говорил пристальный взгляд, обращенный к убийцам: «Это вряд ли…»
    Коснувшись уложенной вокруг головы косы, она вдруг стукнула посохом о землю и будто взлетела, раскручиваясь, как юла. Выпад предводителя убийц пропал втуне, а вот кончик взметнувшейся косы слегка чиркнул по его виску. Шепелявый еще не коснулся земли, а острие посоха уже с хрустом врезалось в кадык Зыркуна. И снова прыжок. Взмах посоха и треск ломаемых позвонков.
    Три тела рухнули одно за другим. Воцарилась тишина, нарушаемая только хриплым дыханием Виллима.
    – Так и будешь лежать? – Девушка оборачивала косу вокруг головы и лукаво щурилась. – Не притворяйся – я все видела. Ты успел получить под зад, а от этого никто еще не умер.
    Виллим с трудом поднялся. Это было нелегко, но еще труднее было устоять на трясущихся ногах.
    – Спасибо, – проговорил он, как только обрел вновь дар речи.
    – Сочтемся, – беззаботно откликнулась незнакомка.
    – Ты их убила?
    – Нет, приспала маленько, – девушка глянула на него, как на загорскую зверушку. – Что это они на тебя взъелись?
    – Эх, кабы знал, – сокрушенно покачал головой молодой человек. – Я думал, это простые грабители.
    – Наверное, ты редко это делаешь. – Девушка оглядывала неподвижные тела.
    – Что «делаешь»?
    – Думаешь, конечно же. Иначе сразу узнал бы наемных убийц.
    Взгляд ее остановился на бляхе шепелявого.
    – Ты знаешь, что это? – спросил Виллим осторожно.
    – Дрянная безделушка. – Похоже, чудесная избавительница привыкла решать все вопросы коротко и однозначно. – Меди много, серебра мало. Не стоит и полукроны.
    Тем не менее бляха отправилась в ее маленький дорожный мешок.
    – В Дар-Кхосис идешь?
    Виллим замялся.
    – Ну, давай, соври мне, что по этой дороге можно идти в другое место, – улыбнулась девушка, ее серые глаза блеснули.
    – Меня зовут Виллим, – ни к селу ни к городу ляпнул молодой человек.
    – Стемнело. Скоро взойдет Младшая Сестра. Давай уберемся отсюда и подыщем спокойное местечко для ночлега.
    – А тебе тоже в Дар-Кхосис?
    – Не задавай глупых вопросов. Здешние края не место для прогулок по ночам.
    И, уже отойдя на несколько шагов вперед, бросила через плечо:
    – Можешь звать меня Лаской.
    Догнав спасительницу и приспосабливаясь под ее уверенный шаг, шаг охотника и воина, Виллим думал:
    «Что ни делается, все к лучшему. Не напади на меня эти ублюдки, может, и не привелось бы встретиться с нею. Имечко чудное. Ласка. Такая приласкает, жди. Посохом по башке. Но с нею как раз надежнее, чем с придворной потаскушкой».
    Место для ночевки выбрала Ласка. Она же развела костерок, в свете которого Виллим принялся осматривать корпус и струны цитры. Хвала Хорталу Молниеметателю, все оказалось в целости. Одна-две царапины – не в счет. Его инструмент терпел и большие лишения.
    – А скажи-ка мне, знакомец дорожный, – девушка раскладывала на бережно расстеленном плаще нехитрую снедь, – как же ты обходился без огня ночью – кремня-то с огнивом у тебя нет?
    Чуть-чуть сморщенный носик ее выражал странную смесь презрения и любопытства.
    – Да вот так и обходился, – отозвался Виллим. – Я человек привычный. «Правое крыло на землю постелю, левым – накроюсь». А вообще-то меня Виллимом зовут.
    – Ишь ты, сказочник… Больше седьмицы на земле спал, говоришь?
    – Не веришь, не надо…
    – Ладно, не обижайся, Виллим. Нам с тобой еще два дня вместе топать.
    Молодой человек не сумел сдержать довольную улыбку. Все-таки с такой спутницей можно путешествовать и подольше. И безо всякой опаски. Тронув струны цитры, он проверил настройку.
    – А ты никак за трувера себя выдаешь? – Ласка поправила русую прядь.
    – Что значит «выдаю»? – возмутился Виллим.
    – Молод ты еще для подлинного мастерства. Разве что так – подпасок…
    – Да что ты знаешь о подлинном мастерстве? Я, если хочешь знать, при дворе самого герцога Ландорского… – Он замолчал, понимая, что сболтнул лишнее.
    – Герцога Ландорского, говоришь?
    – Ну, герцога или не совсем… Или не при дворе…
    – Спой, трувер, – попросила вдруг девушка. – Или при дворе герцога ты тоже только хвастал, какой ты знаменитый?
    – Изволь, – Виллим так и не сообразил – смеется над ним Ласка или взаправду хочет, чтобы спел.
    Длинные пальцы привычно коснулись струн, и цитра отозвалась вкрадчивым, слегка шелестящим звуком. Виллим прокашлялся, голос его окреп.
    
     
      – Где ты? В какой дали

      Клубок тот путеводный?

      Он на краю земли

      Или в тиши подводной?

     

     
      Всю буду жизнь искать,

      Хоть тороплюсь я очень.

      И не устану ждать

      В пустые дни и ночи.

      Мелькнет шальным огнем

      Час долгожданной встречи,

      И станет ярким днем

      Дождливый серый вечер…

     

    
    – Умеешь, трувер… – обронила девушка после недолгого молчания.
    – Виллим, – напомнил молодой человек, подсаживаясь поближе.
    – Умеешь, Виллим, – вслед повторила она и вдруг спохватилась. – А ну, назад, шустрик! Ишь, герой-любовник выискался.
    – И в мыслях не было, – Виллим в мгновение ока оказался на своем месте – слишком ярко в его памяти запечатлелись недвижные тела убийц.
    – «И в мыслях не было…» – передразнила Ласка. – Будешь мне теперь рассказывать, будто не знаешь, за что на тебя охотились. Небось баронскую дочку забрюхатил. Или до самой герцогини добрался?
    – Теперь глупости говоришь ты, – улыбнулся в мыслях трувер. – Никого я не брюхатил…
    Недоверчивый смешок.
    – …но если охота так думать – пожалуйста. Думать не возбраняется.
    Воцарилась неловкая тишина, лишь потрескивал в костре сухой хворост.
    – Все. Хватит полуночничать. Завтра идти и идти, – подвела итог девушка. – Спать. И каждый на своей стороне кострища.
    Она принялась забрасывать багровые угли землей.
    

    Виллим проснулся, как от толчка. Открыл глаза. Рассветало. Раскаленная докрасна после еженощного поединка с Подземным Владыкой колесница Хортала упрямо выкарабкивалась на небесный свод. Трувер с хрустом потянулся и встретился глазами с хитрым прищуром серых очей Ласки. Она стояла, улыбаясь чему-то своему, и сматывала на локоть длинный волосяной аркан. На удивленно приподнятую бровь Виллима ответила:
    – Старшая Сестра входит в полнолуние. Младшая – в последнюю четверть. Нечисть обнаглела вкрай.
    – И чем же спас нас твой аркан? – Виллим, как бы невзначай отвернувшись, поправил на груди под кафтаном небольшой увесистый кошель.
    – Ну, чудак! Неужели не знаешь – конский волос нежить и нелюдь держит. Потому как над лошадьми пребывает благодать Матери Коней. Ходят вокруг, ходят. Злятся-ярятся. А сделать ничего не могут.
    – Так ты из Айрока? – догадался молодой человек. – Из почитателей Матери Коней!
    – Помолчи, – отрезала девушка. – Пора в путь.
    – А перекусить? – трувер потянулся к тощему мешку, на дне которого еще оставалось немного вяленой оленины и сухарей.
    – На ходу, певец. На ходу. Следующая ночь похлеще будет. И я мечтаю провести ее с крышей над головой.
    И она снова, не дожидаясь спутника, двинулась по дороге широким шагом опытного ходока.
    Чтобы догнать ее, Виллим припустил бегом. Пристроившись рядом, спросил:
    – А почему имя у тебя такое? Ласка должна быть тихой. Сидеть около мамки, прясть, вышивать крестиком и жениха дожидаться. А ты с дубиной по дорогам шастаешь.
    Спросил и пожалел. Девушка глянула на него как на блаженного:
    – Откуда ты такой выискался? Любопытный.
    – Не хочешь – не говори. Я так – для разговора.
    – Ты городской, должно быть?
    Виллим пожал плечами.
    – Да уж наверняка, – продолжала она. – В деревнях да хуторах лесных всяк знает: нет зверя страшнее ласки. В курятник залезет – всем несушкам головы поотгрызет. Лосю в ухо забирается и мозги выедает…
    – Змея, что ли, какая?
    – Сам ты – змея. Зверек такой. Навроде хорька или горностая, каких в Дар-Кхосисе богатые дамы для забавы держат. Только меньше.
    – И что – лося завалить может?
    – Сама не видела. Но люди говорят.
    Беседа понемногу перешла на крупного – красного – зверя. Потом поговорили про манеры охотиться каллеронских лендлордов, о песнях, которые предпочитают лендлордовы жены… Виллим то и дело перевешивал цитру из-за спины на грудь, подтверждая свое мнение десятком строчек известных певцов древности и дней нынешних.
    Дорога то вилась среди раскидистых вязов и буков, то ныряла в заросли боярышника и лещины, а то и вовсе выбегала на открытые прогалины пару тысяч шагов в поперечнике.
    Светило близилось к зениту, когда им пришлось укрыться в кустах. По дороге протарахтел десяток груженых повозок, сопровождаемых добротно вооруженной стражей. Виллим заикнулся было, что не худо-де к обозу присоединиться, но один взгляд Ласки отбил у него всю тягу высовываться перед незнакомыми людьми.
    Пережидали долго. Девушка шипела и все прикидывала – поспеют к какому-никакому хутору до вечера или не поспеют. По всему выходило – не поспеют. Поэтому хмурила бровь всё сильней, на шутки Виллима не отвечала звонким смехом, а зыркала, как боевой кот. Разговор больше не клеился.
    К вечеру небо заволокло тучами. Припустил мелкий, но убористый дождь. Виллим запрятал цитру под плащ и уныло шагал, с трудом поспевая за стремительной, как атака конницы, Лаской. Холодные капли скатывались по волосам и, попадая за ворот, заставляли вздрагивать и ежиться.
    Снова место для ночлега, по одной ей видимым приметам, выбрала девушка. На этот раз костра не разводили: хворост и валежник успел изрядно пропитаться влагой. Поэтому, обнаружив дерево, под которым было чуть суше, чем вокруг, Ласка окружила ствол веревкой из конского волоса и уселась, привалившись спиной к серовато-коричневой шершавой коре. Виллим примостился рядом. Почти вплотную. Девушка не отстранялась, погруженная в свои мысли. И даже не сделала попытки прикрикнуть на него. Виллим хотел рассказать по случаю историю о двух горцах, выживших в метель, укрываясь одним плащом, когда их товарищи замерзли насмерть каждый под своим, но вовремя вспомнил смертоносный посох и сдержался от греха подальше.
    Сон пришел незаметно. Беспокойный и чуткий. Поэтому легкого тычка локтем под ребра хватило для мгновенного пробуждения.
    Дождь прекратился. От кустов и травы поднимался пар. Небольшая поляна, открывшаяся взору, вся была залита зеленоватым светом Старшей Сестры, сиявшей в южной части небесной сферы. Левее и ниже, подобно глазу неведомого хищника, сияла желтоватая половинка Младшей Сестры. Капли воды на острых зубчиках листьев кустарника сияли бриллиантами императорской короны.
    «Какая красота!» – хотел воскликнуть Виллим, но осекся. Ласка настороженно всматривалась куда-то. Проследил за ее взглядом… Руки и ноги разом ослабели, словно из них выдернули все кости.
    Вокруг прогалины, не приближаясь, но и не выказывая ни малейшей опаски, сидели на корточках шесть серебристых фигур. Седая шерсть играла и переливалась при свете Сестер, могучие руки – или передние лапы? – бугрились узловатыми тяжами мышц. Горбатые загривки. Пасти, окаймленные по краям влажным блеском клыков.
    – Псоглавцы? – еле слышно прошептал Виллим.
    – Если бы… – тихонечко отозвалась девушка. – Волкодлаки.
    – Что делать будем? – Пальцы молодого человека против воли сжали висящий на груди кошель.
    – Заткнись, а? – Страха в голосе Ласки не было, но не было и уверенности в победе.
    Виллим послушно замолчал. Звери медленно приближались. Вернее, исчезали и тут же возникали. Отвел взгляд, вернул, а он уже на шаг-полшага ближе.
    – Держись сзади, – буркнула Ласка, привычным движением освобождая косу.
    Прикидывавший, как ловчей взобраться на дерево, Виллим не нашелся что ответить, а только заприметил выпученными от страха глазами, как она делает два долгих, скользящих шага…
    Прыжок!
    Коса щелкнула в воздухе как бич гуртовщика. Волкодлак взвизгнул, прянул в сторону – вместо глаза на светлой шерсти черным потеком растекалось кровавое пятно. Однако прочих это не задержало и на долю мига. С короткими взрыкиваниями они взяли девушку в кольцо, только слившийся в серое смертоносное колесо посох удерживал их на расстоянии.
    Хрясь! Кончик посоха с маху врезался в чувствительные ноздри зверя, вынуждая его откатиться в сторону, жалобно визжа.
    Щелк! Сухо, как валежина под сапогом, хрустнула лапа другого.
    Коса металась из стороны в сторону, словно жила своею жизнью, пятнала шкуры зверей темными влажными росчерками.
    Ласка не берегла сил, бросив в бой все умения и навыки. Только это могло дать призрачную надежду уцелеть. Не победить, а хотя бы отогнать хищников.
    Но, сколь ни был Виллим неопытен в рукопашных схватках, понятно становилось – надежды на спасение нет. Приближались капканы челюстей к тонким, мелькающим в непрерывном танце рукам и ногам. Все чаще когти находили невидимые глазу бреши в обороне девушки. И вот уже левый рукав ее куртки повис бесформенными лохмотьями, правая штанина потемнела…
    Судорожно втянув воздух сквозь зубы, Виллим бессильно сжал кулаки, сминая в горсти прошлогоднюю листву. Острый сучок впился в ладонь клыком змеи-стрелки. И это помогло стряхнуть наваждение.
    Рывком он вскочил на ноги, прикинул высоту Сестер над линией горизонта, направление на Глаза Филина, не забывая про поправку на склонение линий Силы для земель окрест Дар-Кхосиса по южнокаллеронским картам. Времени искать подходящую палочку-стило не было, и Виллим воспользовался подвернувшимся под руку сучком.
    «Значит так, круг – символ закольцованных энергий Сфер, длинный луч на Эфирный полюс, покороче – на Старшую, еще короче – на Младшую. Точка концентрации. Биссектриса, пересечение образующих. Есть! Угол атаки. Направление выброса…»
    Прыгая в середину вычурной фигуры, Виллим рванул ворот и вместе с ним тесемки, удерживающие на шее замшевый мешочек. На подставленную ладонь выпал продолговатый желтый кристалл длиной в полпяди. На первый взгляд – обычный кварц, отбитый от друзы удачливым рудокопом, уже не просто горный хрусталь, но еще не цитрин. Умеющий ВИДЕТЬ, однако, сразу узнал бы неповторимый шелковистый блеск и мягкую ауру селенита.
    – В сторону!!! – срывая голос на фальцет, рявкнул Виллим.
    Ласка среагировала мгновенно – ушла вправо высоким прыжком с пируэтом. Увы, недостаточно высоким. Когти волкодлака чиркнули по голенищу ее сапога, подрезая в полете, и воительница покатилась кувырком под довольное завывание тварей.
    Но не суждено было хищникам воспользоваться успехом. Яркий луч концентрированной эфирной энергии, преломленной через кристалл селенита, ударил в ближайшего и охватил мерцающим коконом. На сырую траву упала горсть черного жирного пепла, а магический луч метнулся к следующему волкодлаку. Потом к следующему…
    Последний зверь, припадающий на перебитую лапу, пытался укрыться в зарослях лещины, но неумолимое оружие настигло его на самой границе света и тьмы, довершив начатую работу.
    – Умеешь, чародей, – проговорила Ласка, пружинисто вскакивая на ноги.
    – Стараюсь помаленьку, – буркнул Виллим, медленно отпуская пропитавшую каждую частичку тела силу. Она уходила неохотно, растворяясь, рассеиваясь в мировом аэре, пока наконец не исчезла полностью. Носком сапога молодой человек стер нарисованную схему.
    – Я думала – все, конец нам. И косточки обглодают.
    – Если бы их было меньше, ты бы отбилась без меня.
    – Думаешь?
    – Уверен.
    – А я – нет. Ну, может, от одного-двух. Но волкодлаки редко ходят стаями меньше полудюжины голов.
    – Ты хорошо знаешь их повадки.
    – А то!
    – Поэтому не хотела ночевать в лесу?
    – Само собой. Не была бы Старшая полной, веревка задержала б их до утра. А так… Не ко времени наше путешествие. Ох, не ко времени.
    – Неприятности всегда не ко времени, – философски заметил Виллим. – У тебя кровь по ноге течет. Помочь перевязать?
    Действительно, правая штанина Ласки намокла и потемнела от сочащейся из глубокого пореза крови.
    – Сама справлюсь.
    Бегло осмотрела рану, плеснула прямо на царапину резко пахнущей жидкости из маленькой склянки и туго перетянула остатками левого рукава.
    – Затянется.
    – Далеко до рассвета? – поинтересовался Виллим.
    Ласка мельком глянула на положение небесных светил.
    – Вздремнуть успеем.
    – Вздремнуть? После всего этого?
    – Можешь не спать. А я притомилась.
    Виллим зевнул.
    – Я тоже как выжатая тряпка. Но засну вряд ли. Видишь – пальцы трясутся.
    – Так посторожишь. Можешь настроить какое-нито заклинание?
    – Пожалуй, нет, – Виллим лишь немного покривил душой. Привести в действие такое количество энергии сфер, как во время боя, он не смог бы. Но остаточных наводок в кристалле могло хватить на что-то небольшое.
    – Жаль. Тогда отдыхай.
    Ласка завернулась в плащ с головой и, нахохлившись, как большая серая сова, уселась под дерево. Молодой человек пристроился рядом. Глаза слипались, но пережитое не давало уснуть. Пристроил на коленях цитру. Легкими касаниями пальцев вызвал к жизни тихую, успокаивающую мелодию, всегда помогавшую после чародейских упражнений. Нежные звуки, завораживающие душу, поплыли над поляной…
    
* * *

    – Ну и силен же ты спать!
    Насмешливый голос спутницы заставил вскочить, протирая заспанные глаза. Ласка насмешливо улыбалась, уперев руки в боки и склонив к плечу голову.
    – Прости. Как-то незаметно уснул, – пробормотал Виллим, ежась от забравшегося под кафтан утреннего тумана.
    – Да ладно. Я раза три просыпалась. Привычка такая. Никому, кроме себя, не доверять.
    Молодой человек покивал, делая вид, что соглашается и одобряет такую предусмотрительность.
    – Колесница уже в пути, – девушка указала на возвышающийся над кронами буков яркий диск дневного светила. – Пора в путь.
    – Пора так пора.
    Они выбрались на протряхшую за ночь дорогу и неспешно зашагали в прежнем направлении. Куда гнать? Больше ночевок в лесу не будет. Молчали. Каждый думал о своем.
    Искоса поглядывая на спутницу, Виллим исподволь сплетал тонкое и виртуозное заклинание подчинения. Работа долгая и кропотливая, но не требующая больших затрат силы. Если бы не ночное нападение волкодлаков, выдавшее его принадлежность к чародейской гильдии, совместное путешествие закончилось бы трогательным прощанием у Ворот Медников. Теперь же он не имел права пускать в город слухи о себе. Слишком велика цена. Поэтому тонкая паутина заклятия вначале полностью подчинит разум Ласки, откроет его, и филигранно точный укол лишит ее памяти о событиях минувших дней и ночей.
    Виллим усмехнулся про себя. Более грубый маг предпочел бы остановку сердца или дыхания. Надежно, но топорно. Зачем оставлять после себя трупы? Более искусный чародей произвел бы выборочное стирание – в памяти девушки остался бы только нерасторопный и чудаковатый трувер, которого она спасла от грабителей и опекала по дороге в Дар-Кхосис. К сожалению, такого мастерства он еще не достиг. И, пожалуй, уже не достигнет, порвав с учебой.
    – Лес заканчивается, – проговорила Ласка.
    Виллим огляделся. Лес действительно редел на глазах. Скоро должны начаться пажити и нивы кормящих Дар-Кхосис вольных землепашцев. Появятся лишние глаза, уши…
    – Я узнала тебя сразу, чародей, – донеслись до него слова спутницы.
    Сказанному потребовалось больше времени, чем обычно, чтобы достичь ушей.
    – Что ты хочешь этим сказать?
    – Ты не тот, за кого себя выдаешь. Хотя, наверное, и тот тоже. У тебя много масок. И трувер – одна из них.
    – Постой, о чем это ты? – чтобы завершить заклятие и стянуть его в тугую сеть, нужна еще самая малость времени, десяток-другой шагов.
    – Человек, за которым охотятся лучшие убийцы Каллерона и герцогств, не может быть столь тупым. Даже если бы ты не обратил в пепел волкодлаков, я бы все равно тебя узнала. Ты зря перебежал дорогу Ордену Василиска. Господа маги этого не прощают.
    – Если бы только Ордену Василиска, – Виллим готов был поддерживать разговор сколь угодно долго, чтобы получить отсрочку времени для завершения чародейства.
    – Правильно. Не только Ордену Василиска. А еще очень и очень многим.
    – Зачем тогда ты помешала наемникам?
    – Как бы я прошла этот лес в полнолуние Старшей сестры без содействия чародея? – Ласка еле заметно, но весьма жестко улыбнулась. – Как бы то ни было, я благодарна тебе.
    – И что ты намерена делать? – Заклятие уже просилось в дело. Оставалась безделица – придать ему толчок за счет оставшейся в кристалле энергии.
    Совершенно неожиданно девушка остановилась, забежав чуть вперед, и, поднявшись на цыпочки, шепнула:
    – На прощание…
    Ее губы коснулись губ Виллима, и рука чародея, тянувшаяся к заветному кошелю, замерла на половине пути. Руки Ласки осторожно, как бы боясь причинить боль, легли ему на затылок… Сжались… Сухой щелчок…
    Девушка слегка поддержала бездыханное тело, опуская его на обочину. Ладонью закрыла неподвижные глаза, поправила обмякшую на сломанной шее голову.
    – Прощай, чародей. Прощай, трувер.
    После некоторого раздумья Ласка аккуратно, при помощи маленького, вытащенного из-за голенища ножа, отделила нижнюю деку цитры. Извлекла несколько мелко исписанных пергаментных листов.
    «Ты никогда не был настоящим певцом, иначе не стал бы портить звучание инструмента».
    Листы скрылись в ее заплечном мешке вместе с замшевым кошелем, скрывающим кристалл селенита. Взамен их появилась металлическая бляха с грубым стилизованным изображением василиска. Сплав трех четвертей меди с одной серебра. Когда девушка быстрым шагом, не оглядываясь, уходила в сторону Дар-Кхосиса, бляха покоилась в руке Виллима, сжатая безжизненными пальцами.
    Теперь только слепец не обвинил бы в безвременной смерти молодого талантливого трувера тайную службу Ордена Василиска.
   

  

  

   

    ИГРА С ОГНЕМ
    
   

   

    

     Ольга Погодина
     ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ ШИКИБУ
    

    Этой весной сезон ловли жемчужниц начался очень поздно: из-за затянувшихся зимних бурь вода оставалась холодной. Не всякая ама выйдет на промысел – для того чтобы дыхание не остановилось и мышцы не свело, пока прогрелось лишь мелководье. Потому ловить сегодня будут только какидо – те, кто ныряют на глубину не больше десяти локтей. Обычно в ранге какидо состоят юные девушки, что пока еще ходят в ученицах, да совсем старые амы, золотой век которых уже ушел.
    Эта банка вскормила не одно поколение ныряльщиц, так что теперь найти здесь что-то ценное почти невозможно. Разве что наловить ракушек на скудный ужин.
    Тем не менее Шикибу была на берегу еще до рассвета. Сама не ловила, однако вместе с какидо разделась догола – скоро начнется сезон, и к холоду надо привыкать. Ее плотное смуглое тело еще оставалось достаточно сильным для лова, но уже потеряло мягкую округлость молодости.
    «Я как сушеная сельдь, – смеялась Шикибу среди своих товарок, – темная да твердая, но стою вдвое дороже!»
    Сегодня среди какидо она видела свою младшую дочь Таю. Старшая, Тидори, была на позднем сроке беременности и в предстоящем сезоне не сможет ловить. Это означало, что семье придется затянуть пояса, – одна из добытчиц не выйдет в море, и прибавится лишний рот. А ведь ама, чтобы выжить в темных холодных глубинах, должна много есть. Подкожный жир не дает замерзнуть: женщины-амы, в отличие от мужчин, могут оставаться под водой дольше. Они выносливее и лучше переносят холод и боль. Именно поэтому в туфовых скалах залива Кии, лучших местах добычи жемчуга на Островах Рассвета, в холодное серое море уходят женщины. Амы – «женщины моря» – так их зовут.
    Какидо на своих разукрашенных, похожих на бочонки лодочках уже миновали полосу прибоя. Вот они по традиции разбросали по волнам бумажных рыбок – жертву подводному богу Ясури – и начали прыгать следом, увлекая за собой на дно плетенки для сбора раковин.
    Она невольно отследила глазами дочь: та легко, без плеска, вошла в воду, и Шикибу привычно принялась считать удары сердца – так амы отмеряют время.
    В древние времена, рассказывают, люди могли плавать под водой, как рыбы. Но вот однажды одна из дочерей Ясури влюбилась в смертного рыбака и против воли отца убежала с возлюбленным на землю. Разозлившись, подводный бог лишил людей способности проникать в свое подводное царство. Однако дочь бога стала первой амой, научив людей задерживать дыхание и собирать со дна моря его дары.
    Тридцать ударов сердца – и голова Таю показалась над водой.
    «Много, – недовольно подумала Шикибу, – быстро устанет. Надо выговорить ей, чтобы не красовалась перед подружками». Таю едва сровнялось шестнадцать, и девушку нелегко было удержать от хвастовства, тем более что она – ее дочь. Шикибу слыла лучшей ныряльщицей на побережье, и слыла заслуженно. Спрос с ее дочерей строже, чем с остальных.
    Сделав пять-шесть нырков, Таю с помощью Танобу – мужа сестры – забралась в лодку, и тот принялся сильно грести к берегу. Шикибу подбросила хвороста в огонь: после ледяного моря аме необходимо быстро согреться. Она обняла дрожащую дочь и повела к костру обсохнуть. Танобу тем временем ловко вскрывал выловленные Таю раковины. По его разочарованному лицу Шикибу поняла, что улов пуст. Жемчуг, а тем более жемчуг качественный, уже давно стало тяжело найти, и не только на мелководье.
    – Зато ужин будет, – Танобу улыбнулся, стараясь подбодрить девушку, но та только дернула плечом.
    «В ее возрасте мне тоже хотелось всех обогнать», – подумала Шикибу. Ее глаза уловили движение на дороге у холма, за которым скрывалась от зимних ветров деревня. Всадник, мчавшийся прямо к ним во весь опор, был в цветах князя Асуи. Эта бухта, как и все побережье залива Кии, принадлежала князю, будучи пожалована верному соратнику самим императором Каэдой.
    Цура, староста деревни, встретился с ней глазами. Лицо у него было встревоженное.
    «Что-то случилось», – Шикибу невольно выдвинулась, чтобы отвлечь внимание от голой Таю. Не то чтобы ее дочь была красавицей, но в шестнадцать лет не бывает женщин настолько уродливых, чтобы не вызывать желания.
    Всадник, впрочем, не удостоил сбившихся в кучку какидо даже взглядом. Властно махнув Цуре, он нагнулся с седла, на одном дыхании пролаял какое-то распоряжение и умчался. К ее удивлению, Цура поманил Шикибу.
    – Господин наш князь приказал лучшей аме в ранге оидзодо к вечеру прибыть к нему в замок, – передал он. – Его посетил гость из самой столицы, который интересуется ловлей жемчуга. И гость этот хочет расспросить здешних ныряльщиц. Я сказал, ты пойдешь.
    Оидзодо называли тех, кто мог нырять на глубину восьмидесяти локтей и больше. Это были уже настоящие женщины моря, у которых за плечами два десятка лет лова. Шикибу состояла в ранге оидзодо уже семь сезонов.
    – Что ты, – замахала она руками. – Как я появлюсь перед самим князем и его сиятельным гостем! Да разве я смогу быть им чем-нибудь полезной? Буду только молчать, выпучив глаза, как креветка!
    – Если уж ты растеряешься, остальным там и вовсе нечего делать, – засмеялся Цура. В свое время он ухаживал за ней, и сейчас в его голосе послышался отзвук прежнего флирта.
    На самом деле Шикибу была польщена: Цуре ведь приказали прислать лучшую! Она приосанилась:
    – Вот уж и впрямь сегодня дует с юга! Наверное, это ветер моей южной судьбы принес мне, никчемной, такую честь!
    Среди ныряльщиц, да и вообще на Священных островах, издревле существовало поверье, что когда-то боги подарили человеку целых четыре судьбы, по одной на каждую сторону света, чтобы он мог выбрать из них самую достойную. Вот только злой демон-акэти из зависти затуманил людям разум: они перестали видеть и теперь бредут по жизни, точно жалкие слепцы без провожатого.
    – Говорят, ставь парус на ветер южной судьбы, но лови его со всех четырех сторон!
    Цура добродушно посмеивался, подтрунивая над ней. Отменный он староста: и с амами ладит, и у князя на хорошем счету.
    – Тогда мне надо идти! Для такого торжественного случая совсем нечего надеть! Глядя на меня, женщины в усадьбе, должно быть, полопаются от смеха!
    Женщины в усадьбе и амы в деревне, хоть и были зачастую родственницами, терпеть друг друга не могли. Шикибу со вздохом подумала, что не надевала парадный наряд со свадьбы старшей дочери и он, наверное, совсем слежался.
    – Что я слышу? Ама Шикибу боится женщин из усадьбы?!
    Он, Цура, всегда был весельчак. Не влюбись Шикибу в Асано, своего мужа, она бы, наверное, вышла за Цуру. Или даже за Мунетоки из Уэно, и он бы навсегда увез ее из залива Кии. Что говорить, в юности у Шикибу было много поклонников. Даже сейчас, кажется, Цура не прочь согреть ее постель. Ухмыляясь, Шикибу оделась и пошла по дороге к дому. Она избрана представлять всю деревню перед князем, и женщины из усадьбы будут потом месяцами судачить о ней. Ей, оидзодо-ама Шикибу, следует собраться со всей тщательностью.
    

    Князь был так милостив, что к вечеру прислал за ней повозку, запряженную быками.
    Шикибу весь день гоняла с разными поручениями дочерей, пока наконец не осталась довольна. Раздувшись от гордости, она подоткнула полы своего тускло-лилового платья из плотного шелка и взгромоздилась в повозку под восторженное аханье соседок. Шикибу чувствовала себя очень важной и очень неуклюжей в давно не ношенных многослойных одеждах, с лаковыми шпильками в высокой прическе. Никто не сможет сказать, что она одета как нищенка, даже женщины из усадьбы!
    Подпрыгивая на каменистой дороге, повозка двинулась к замку, а Шикибу принялась гадать, о чем же будет спрашивать ее сиятельный гость. К сожалению, во дворе усадьбы было пусто, и никто не мог оценить Шикибу во всем ее великолепии. Воин из охраны князя с вислыми усами и мечом на богатой перевязи молча кивнул ей, предлагая следовать за ним.
    Оробевшая Шикибу, которая никогда не видела ничего более роскошного, чем местный храм, была потрясена до глубины души размерами княжеского замка. Сложенный из больших каменных блоков, он поднимался над землей на целых три этажа, и Шикибу не могла даже представить, как человеческие руки сумели сдвинуть и поднять на такую высоту огромные камни. А богатое внутреннее убранство, эти тщательно отполированные, ласкающие ступни полы из драгоценной криптомерии! Шелковые занавеси, – да из них можно пошить одежды на всю деревню! Светильники вдоль галерей, в которых, наверное, масла сгорает на сотню коку риса в год…
    Приоткрыв рот, она нерешительно остановилась на пороге внутренних покоев, откуда лился аромат благовоний и слышались негромкие голоса. Воин-телохранитель коротко доложил о ней и, вернувшись, бесцеремонно втолкнул внутрь, поскольку Шикибу от волнения словно приросла к порогу. Переступив его, женщина повалилась на колени.
    Князь Асуи был очень стар. Его борода стала белоснежной, губы запали, выдавая отсутствие зубов. Князь еще сохранял величественную осанку, но его руки предательски тряслись, когда один из его уже тоже седовласых сыновей почтительно подал отцу пиалу. Справа от него, на месте почетного гостя, сидел человек с очень узкими глазами и тонким ртом на круглом, как луна, напудренном лице. Его платье было невозможно роскошным – Шикибу в жизни не видела такой густо затканной серебряной нитью ткани. Казалось, она вся сверкает и переливается, как чешуя тунца на весеннем солнце. Его глаза остановились на Шикибу, и она в одно мгновение ощутила себя дурно одетой, неловкой, воняющей рыбой простолюдинкой.
    – Это и есть ваша знаменитая ама? Надеюсь, она не так глупа, как остальные курицы, – процедил гость. – Иные и у нас в столице от страха тупеют настолько, что слова не могут вымолвить. Стоят столбом и таращатся, ничего не спросить. Отвечай, женщина, ты можешь говорить?
    – Да, – Шикибу почувствовала, что ее растерянность отступает под натиском глухой злости. Этот важный человек из столицы, похоже, и князю-то неприятен своим зазнайством.
    – Вот деревенщина! Надо отвечать – да, господин!
    – Да, господин.
    – Старосте было велено прислать лучшую из оидзодо. Ты лучшая?
    – Господин Цура считает такой меня, недостойную. Ему лучше знать.
    – На какую глубину ты можешь нырять?
    – Оидзодо из залива Кии могут нырять на глубину ста локтей, – при этих словах Шикибу чуть подняла голову. В ее голосе невольно зазвучала гордость.
    – Ты знаешь место, которое называется Подбородок Дракона? Мне говорили, что оно находится здесь, в заливе Кии.
    «Он, похоже, что-то знает о здешних местах», – удивилась про себя Шикибу.
    – Подбородок Дракона – это жемчужная банка на восточном берегу, мой господин. Она слишком глубока для того, чтобы нырять. Но те, кто заплывал туда, много раз видели, что дно там сплошь покрыто жемчужницами.
    – А какая там глубина?
    – Сто двадцать или сто тридцать локтей, мой господин. Две или три амы в старые времена утонули там, потому что им казалось, еще немного – и они смогут коснуться дна. У нас в деревне верят, что на Подбородке Дракона живут стражи Ясури, и они не дают никому из смертных проникнуть туда.
    – Глупые сказки, – брезгливо поморщился гость. – Скажи, женщина, ты сможешь достать жемчужину со дна Подбородка Дракона?
    – Еще никому это не удавалось, мой господин, – осторожно ответила Шикибу. – Хотя многие пытались. Там, кроме того, сильное подводное течение, и оно выносит прямо на острые камни.
    – Эта женщина смеет спорить со мной, – он неожиданно вспылил. – Князь Асуи, прикажите ей!
    Старый князь смерил столичного гостя тяжелым и отнюдь не дружелюбным взглядом. Трое сыновей, ловивших каждое движение бровей старика, ощутимо напряглись.
    – У нас здесь, на Тойдо, земли слишком неплодородны, – проскрипел старческий голос. – Люди кормятся морем и, я полагаю, знают все о нем. Эти амы, женщины моря, все равно что воины, – каждый день они сражаются с морем и побеждают его. Потому, господин Фуруяма, считайте, что имеете дело с опытным воином, который говорит, взглянув на крепость, что она неприступна.
    – У хорошего воина нет неприступных крепостей. Есть только желание умереть за своего господина!
    – Но хороший господин не отправит ни одного своего воина на бесполезную смерть, – парировал князь и возвысил голос: – Господин Фуруяма, или вы скажете, к чему все эти разговоры, – или, я боюсь, мы ничем не сможем вам помочь. Приношу свои извинения.
    Господин Фуруяма долго пыхтел, явно не желая ничего объяснять, но затем все-таки сдался:
    – Простите мне мое нетерпение, господин Асуи. Я долго изучал старинные трактаты… В одном из них говорится, что здесь, в заливе Кии, – и только здесь! – в месте, называемом Подбородок Дракона, можно отыскать редчайшее сокровище. Волшебную жемчужину Унэмэ.
    Шикибу даже рот приоткрыла. Конечно, все амы знают о волшебной жемчужине Унэмэ. Как и о черном жемчуге с юга, об огромных жемчужинах, находимых под Подбородком Дракона, или о том, что каждый месяц лучшие из жемчужниц всплывают, чтобы их оплодотворил лунный свет. Волшебная жемчужина Унэмэ! По преданию, тот, кто положит ее под язык, сможет вернуться в любой момент прошлого и выбрать свою судьбу из тех четырех, которые определили человеку боги. Еще рассказывали, что тому, кто выберет из четырех судеб свою истинную судьбу, жемчужина вернет его настоящее обличье, но что тут имелось в виду, Шикибу никогда не понимала.
    – Ты знаешь о жемчужине Унэмэ? – гость, похоже, наблюдал за ней.
    – Конечно, мой господин, все амы знают о ней и мечтают поднять ее со дна. Только если она и впрямь на дне Подбородка Дракона, искать ее можно будет и сто лет. Даже если найдется такая ама, что нырнет и коснется руками дна, времени собрать много раковин у нее не будет. Больше двух-трех поднять не получится.
    – У меня есть один предмет, – господин Фуруяма достал из рукава маленький белый шарик. – Мне стоило большого труда сделать его. Он должен точно указать на жемчужину, если окажется вблизи от нее.
    Шикибу с недоверием и страхом поглядела на шарик. Магия вообще опасная и непредсказуемая вещь, а этот господин из столицы – что она знает о нем? «Суеверна, как ама», – говорят в здешних краях. Шикибу на всякий случай поджала пальцы ног – если не можешь скрестить пальцы рук, как полагается, это все же немного помогает от сглаза.
    – Так я найду в деревне хоть одну ныряльщицу, которая не посрамит чести князя Асуи? – вернулся к своему господин Фуруяма. – Или мне придется искать смелых женщин в Кото?
    Кото была вторым по значимости центром ловли жемчуга. Жемчуг акойя, что добывали в Кото, был мелковат и имел оттенок слоновой кости. Розовые жемчужины залива Кии ценились выше, но амы Кото тоже были весьма уважаемы. Шикибу почувствовала, что краснеет.
    – Конечно, нет! Амы Кии будут счастливы послужить своему князю, – гордо сказала она.
    Довольный ее словами, гость откинулся на подушки. Князь же, напротив, нахмурился.
    – Я бы не советовал вам, господин Фуруяма, распоряжаться от имени князя Асуи, – мягко произнес один из его сыновей, как бы ненароком положив руку на пояс, где по обычаю любой воин носил малый меч.
    – Простите, вы не так меня поняли, – залебезил гость. – Однако дело не терпит отлагательств. Возможно ли будет выйти уже завтра? Я бы хотел присутствовать при лове!
    – Нет! – в неподдельном испуге выпалила Шикибу. – Посторонние могут принести несчастье! Я прошу прощения, мой господин, – поправилась она. – Но в этом году вода прогревается медленно, и на глубине еще слишком холодно.
    – Когда же будет достаточно тепло? – он побарабанил пальцами по колену, явно нервничая. – Дня через три?
    – Не раньше полнолуния, – покачала головой Шикибу. Она чувствовала себя скверно: теперь кто-то умрет из-за ее глупого бахвальства. Может даже, смерть будет не одна: судя по загоревшимся глазам, господин Фуруяма так просто не остановится.
    – Это слишком долго! Неужели раньше никак нельзя?
    – В полнолуние, – уронил князь Асуи, и гость не осмелился перечить его повелительному тону. – Ступай, Шикибу-ама. Не посрами меня.
    

    День, назначенный князем, подошел слишком быстро. В деревне рассказ Шикибу вызвал ужас и печаль: среди ныряльщиц было всего шесть оидзодо, и потеря каждой из них будет ощутимой для всех. Конечно, ей пришлось вызваться самой. Иначе как можно было бы смотреть в глаза той, которую обрекла на гибель?
    Дочери теперь были с нею так предупредительны, что это даже раздражало. Соседки, казалось, тише дышали, когда она проходила мимо. Цура постарел сразу лет на десять, и Шикибу дивилась, как это раньше не замечала, что его чувства все еще живы.
    Она и сама стала другой. Скоро она умрет. Аме не стоит думать о смерти – ее тень и так всегда скользит за ней в глубину. Потому Шикибу не слишком тревожилась. Однако она посетила свежую могилу мужа, выговариваясь перед ним по привычке, словно бы он все еще жив. Долго сидела на маленькой могиле сына. Ему было всего десять, когда его укусила змея. Шикибу в тот день была в море и вернулась, когда Тати уже умер. Ей тогда так хотелось повернуть время вспять!
    И все же что-то изменилось. Со времен юности она не чувствовала себя настолько живой. Ни одна из последних десяти весен не была в ее памяти такой пронзительно желанной. На холмах расцвели сливы, зазеленели молодым рисом поля. В зарослях ивняка уже вовсю запели кукушки, и казалось, все вокруг радуется жизни после долгой зимы. Шикибу выходила на солнышко, подставляла ему лицо и руки. Скоро, очень скоро ей предстоит долгая, вечная темнота.
    В первый день полнолуния ночь выдалась тихой и ясной. Земля уже ощутимо дышала теплом, и море впитывало его, окутывая туманом изрезанный скалами берег.
    Дочери прятали от нее покрасневшие от слез глаза, и даже зять, с которым она вечно препиралась, казался огорченным.
    Как хорошо, что Асано умер, не дожил до этого дня! Шикибу снова с любовью подумала о муже. О его широких плечах и смущенной мальчишеской улыбке. О его руках, которым она тысячу раз вверяла свою жизнь, – руках, державших «веревку жизни», тонкую пуповину, связывавшую ее с поверхностью. Эти чуткие руки лучше нее знали, когда следует остановиться и начать путь наверх, начать раньше, чем горящие легкие откажутся дальше терпеть… Завтра у нее не будет этих чудесных рук. Танобу – умелый помощник, но между ними нет той почти ощутимой связи, позволяющей говорить сквозь чудовищную толщу воды. Быть может, такая связь есть между ним и Тидори…
    Она встала, как всегда, до рассвета. Ничего не ела, только попила воды. Заставила дочерей долго разминать ее – верный способ избежать судорог в такой холодной воде. Собственное тело показалось ей совсем невесомым.
    На берегу собралась вся деревня. Подбородок Дракона лежал на самой восточной точке залива, под длинным обрывистым мысом, и впрямь напоминавшим лежащее чудовище с вытянутой мордой. Отсюда всем им будет отлично видно, что происходит. Рыдающая Тидори обняла мужа, что-то беспомощно лепеча. Цура, не зная, куда девать руки от волнения, передал ей маленький сверток от господина Фуруямы. В нем был тот самый шарик, что должен служить ей ориентиром. Шикибу с опаской повертела его в руках, пожала плечами и села в лодку. Танобу повел ее через прибой широкими, мощными гребками, держа курс на восток.
    Оглянувшись назад, Шикибу увидела на вершине холма далекие фигурки всадников. Ее сердце наполнилось гордостью – сам князь Асуи прибыл в этот ранний час, чтобы посмотреть, как она будет нырять.
    Утро выдалось на редкость теплым и тихим. Вода под веслами казалась золотисто-зеленой, в ней сновали стайками маленькие рыбки, виднелись оплетенные водорослями скалы. Но вот залитый утренним солнцем подводный мир словно оборвался в густо-синюю темноту. Это началась глубина. Нагнувшись, Шикибу видела неясные очертания проплывавших внизу подводных скал. Должно быть, на самом дне царит полумрак. Как она сможет отыскать там хоть что-нибудь?
    Танобу вывел лодку на середину банки и бросил весла. Шикибу разделась догола – любая одежда может стоить аме мгновения промедления, а мгновение на глубине – это целая вечность… На ней теперь был только веревочный пояс и огромные очки из бычьей кожи со специальным стеклом, уберегающие глаза и позволяющие видеть на глубине. Шарик-искатель Шикибу положила в рот: руки у нее были заняты большущей чугунной болванкой. Наконец Танобу еще раз оглядел ее, кивнул: пора!
    Шикибу резко выдохнула, а затем сделала один длинный, бесконечно длинный вдох. Ее легкие раздулись, точно жабры у миноги, вбирая драгоценный воздух. Затем Шикибу позволила чугунной болванке опрокинуть ее навзничь и в то же мгновение камнем пошла на дно.
    Она проделывала это тысячу раз. Она была оидзодо, та, что ныряет на глубину в сто локтей, и ее возраст – сорок четыре года – считался для оидзодо расцветом. Она летела ко дну, точно падала в пропасть, и где-то далеко позади нее серой змеей разматывалась «веревка жизни». Вокруг стало темно, и давление начало нарастать. Шикибу почувствовала знакомый звон в ушах – это значило, что она уже опустилась на глубину не меньше восьмидесяти локтей. Дно казалось таким же далеким, но сквозь стекла очков Шикибу разглядела покрывавший его сплошной ковер раковин. Подбородок Дракона оправдывал свое название.
    На глубине в сто локтей она отсчитала сто ударов сердца. Это значит, у нее еще сто ударов, прежде чем ей станет совсем нечем дышать. Шикибу выпустила изо рта немного воздуха, и грудь перестало так распирать. Дно приближалось, но было еще слишком далеко. Поверхность воды угадывалась где-то вверху настолько неразличимо, что даже не отбрасывала бликов. Шикибу погружалась в темноту, и ей отчаянно хотелось протереть глаза рукой.
    Дно колыхалось под ней еще в десяти-пятнадцати локтях, когда ее падение в бездну вдруг прекратилось. Прошло несколько драгоценных мгновений, прежде чем Шикибу сообразила, что произошло: цепь на ее балласте оказалась чересчур короткой! Ее легкие уже горели от нехватки воздуха, а ей еще нужно сделать рывок без балласта к самому дну! Дернув за болванку – этот сигнал почувствует Танобу, – Шикибу отпустила ее и длинным рыбьим броском вошла в плотную, как масло, воду, пробиваясь ко дну. Без балласта ей приходилось прилагать мучительные усилия, чтобы не уйти наверх. Перед глазами встала багровая пелена. Одной рукой Шикибу вытащила изо рта шарик-искатель и увидела, как он загорелся в полутьме зеленоватым светом. Зажав шарик в руке, она сделала еще один рывок, почти уверенная, что ей не хватит сил дотянуться. Но тут ее рука коснулась небольшой скалы, торчащей из донного песка. Скала была облеплена жемчужницами. Отцепив с пояса кайган – небольшое долото для сбора раковин, – Шикибу парой уверенных движений смела добычу в плетеный мешок у нее на поясе. На плечи будто легла чугунная плита, ее трясло от пронизывающего холода. Легкие пульсировали кровавой кашей. Зрение вытворяло с ней странные шутки – Шикибу казалось, что какие-то темные гигантские тени выплывают из полумрака, угрожающе нависая над ней… Она изо всех сил дернула за веревку, стараясь подавить всплеск дикого, животного ужаса. У Танобу есть еще крошечный шанс вытащить ее на поверхность живой… В последнее мгновение она увидела, что шарик в ее руке вдруг стал кроваво-красным. А «веревка жизни» уже натянулась, выдергивая ее наверх. Еще мгновение… Изогнувшись, Шикибу руками отодрала от поверхности скалы большущую жемчужницу. Ладони тут же засаднило, рот наполнился водой, но «веревка жизни», будто огромную рыбину, уже тянула ее наверх, к свету. Шикибу принялась помогать Танобу, как делала всегда, но сейчас будто что-то оплетало ее сотней липких холодных щупалец. Ноги отяжелели, голова запрокинулась. Воздух из бессильно приоткрытых губ пузырьками уходил наверх, и Шикибу успела подумать, что стражи Ясури, должно быть, действительно существуют…
    Она очнулась, судорожно выкашливая воду из легких, вся в розовых струйках крови, ручьем текущей из носа и ушей. Перепуганный Танобу звал ее, бесцеремонно перекинув через колено и хлопая по спине своими огромными ручищами.
    – Пусти, – выдохнула она наконец. И по тому, что он вдруг заплакал от облегчения, поняла, как же это, должно быть, было страшно.
    – Я уж думал, что не достану тебя живой, ама, – хрипло выдохнул он. Шикибу посмотрела на свои посиневшие, со вздутыми венами руки.
    – На берег, – сказала она.
    В ее мешке оказалось двенадцать раковин – больше, чем она видела в самых смелых мечтах. Скрючившись на корме, она все никак не могла отделаться от ощущения, что рядом с лодкой под водой скользят безмолвные черные тени, еще не готовые отпустить свою жертву.
    Люди на берегу встретили ее восторженными воплями. Пошатываясь, Шикибу протянула мешок и шарик-искатель Цуре, и тот трусцой побежал по песку к людям на холме: наверняка господину Фуруяме не терпится увидеть добычу. Ее тут же окружили дочери, потащили к ярко пылавшему костру. Тепло вернулось в ее измученное тело так, словно по венам потек жидкий огонь. Ей вдруг захотелось смеяться.
    «На самом деле шарик вспыхнул – или мне привиделось? – мелькнула неожиданная мысль. – И где та раковина, что я сняла последней?»
    – Ой! – Танобу, сворачивавший веревку, вытащил из лодки огромную раковину. – А эту-то забыли! Ну и ладно, съешь ее вечером на удачу!
    Она была слишком слаба, чтобы идти сама, и позволила мужчинам деревни отнести себя. Слыханное ли дело, глубина в сто тридцать локтей! Теперь об амах из залива Кии поднимется такая слава, что их, пожалуй, будут нанимать за деньги – только бы ныряли!
    Шикибу блаженно улыбалась на плечах своих провожатых, как вдруг шедшая впереди Тидори остановилась и схватилась за выпирающий живот. Шикибу мигом оказалась рядом, – срок дочери почти подошел, а тут еще такое волнение… Ощупав живот Тидори, она почувствовала, что он стал тугим и натянулся, как барабан. Танобу, совершенно растерявшись, беспомощно смотрел на нее.
    – Чего стоишь? – напустилась на него Шикибу. – Она рожает! Беги за повитухой!
    Вот так и получилось, что освободиться ей удалось только далеко за полночь. Но разве оно того не стоило? Подумать только, она теперь бабушка! Тидори родила мальчика, и Шикибу, потерявшая сына, была особенно рада своему первому внуку. Роды были непростыми, а поскольку по обычаю Танобу не следовало проводить с роженицей первые дни, с ней осталась сестра. Шикибу же, еле держась на ногах от усталости, поковыляла на кухню: голод все-таки дал о себе знать. На кухне она отыскала вчерашние рисовые колобки и забытую раковину, которую Танобу второпях бросил в промывочную клеть. Готовить себе не было никаких сил. Усевшись на полу, Шикибу одним движением вскрыла жемчужницу, готовясь отправить ее в рот.
    Раковина раскрылась, будто цветок, и из ее розового чрева на ладонь Шикибу легла тяжелая, с ноготь ее большого пальца, золотая жемчужина. Нож выпал из ее рук. Шикибу занималась ловлей жемчуга уже почти тридцать лет, и одного взгляда на жемчужину ей хватило, чтобы понять: это и есть Унэмэ, потому что не бывает на свете жемчуга столь совершенного, с таким необыкновенно мягким и ярким, переливчатым, словно идущим изнутри, сиянием. Казалось, излучаемый ею свет сделал ночь вокруг более светлой и теплой. Будто завороженная, она не могла отвести от нее глаз. Шикибу сидела так долго, очень долго. Мыслей не было.
    – Унэмэ, – наконец прошептала она в темноту. Жемчужина, казалось, жгла ей ладонь. Как это рассказывала ей в детстве бабушка-ама? Унэмэ обладает волшебной силой, она может дать человеку возможность выбрать лучшую из своих судеб. Быть может, ей стоит попытаться? Ну хотя бы взглянуть на волшебство одним глазком. Шикибу оглядела свой маленький, бедный домишко и вспомнила роскошь княжеского замка. Кто знает, может быть, одна из четырех судеб сделала бы ее важной госпожой, не вынуждаемой каждодневно прыгать навстречу смерти в ледяную воду? И, быть может, в одной из своих четырех судеб она не возьмет на руки тело своего мертвого сына, – ибо что может быть печальнее, чем мать, пережившая свое дитя?
    – Я только попробую, – снова прошептала она и положила жемчужину под язык. Рот моментально наполнился слюной, голова закружилась. Шикибу, держась за косяк, распахнула дверь в темноту и вышла во двор. Ее тень причудливо вытянулась, а затем вдруг распалась на четыре одинаковые тени, которые легли на север, восток, юг и запад. Из центра – ее тела – протянулись вдаль четыре сияющие мягким золотым светом дорожки. Одна из них – та, что вела на север, – уходила назад, за порог, в хижину.
    «Это и есть моя северная судьба, – подумала Шикибу. – Интересно, что ждет меня на западе?»
    Она сделала шаг.
    

    – Мерзавка! Дрянь! – она не сразу поняла, что пухлая рука в дорогих перстнях, которая что есть силы лупит по лицу молоденькую служанку, принадлежит ей, Шикибу.
    Воспользовавшись мгновенным замешательством госпожи, девушка опрометью выскочила из комнаты, а Шикибу принялась потрясенно разглядывать роскошно убранные покои. Эта комната была больше, чем все ее рыбачье жилище. Мягкие ковры застилали пол, по углам стояли драгоценные вазы со свежими весенними ирисами. Откинувшись на подушки и борясь с одышкой, госпожа Шикибу брезгливо поморщилась. Подумать только, что это вдруг на нее нашло! Давненько она не оглядывалась на свое прошлое нищее житье! Еще не хватало самой об этом помнить – и так все вокруг норовят ее этим попрекнуть! Был бы жив ее сынок Тати, – он бы заступился за старуху-мать, а теперь даже слуги совсем распоясались! Охо-хо, нет в мире справедливости! И все почему? Да потому, что ее сыну выпала такая честь: сам князь Асуи удостоил его чести и взял в замок на службу! Князь был милостив к несчастной вдове, ведь это один из его оруженосцев случайно застрелил Асано во время охоты. Тати тогда было двенадцать. А всего через пять лет ее дорогой мальчик так отличился, что князь сам выступил ему сватом и велел своему вассалу Кои выдать за него свою дочь.
    Шикибу поджала губы, как делала всегда, когда вспоминала об этом. Острый привкус обиды так и не прошел, только с годами приобрел горечь, будто перезревшая репа.
    «Этому спесивому семейству, видите ли, было зазорно выполнить свой долг перед господином! Мой Тати оказался для них недостаточно хорош! На людях они, конечно, смирились. Но в доме – ах, что же годами творилось в этом доме! Как говорится, пошевели в кустах – выползут змеи. Вот змеиным гнездом и оказался этот дом, не было в нем для нас с Тати ни покоя, ни радости. Бедный мальчик, он думал, если перевезет сюда мать, она уж сумеет приструнить зарвавшуюся невестку! Не тут-то было: ведь и дом, и слуги – все на деньги Кои. А простолюдины нынче вовсе не те, что во времена моей молодости! Нет! Все думают, как увильнуть от работы да вдоволь почесать языки! Одно слово – жить стало невыносимо! Ах, если бы Тати был жив! Ах, если бы князь не послал его с тем поручением в столицу! Что там случилось – кто знает… Сказали, что его зарубил в поединке какой-то столичный мастер меча. Как это печально! Князь был искренне огорчен и даже выделил нам содержание. Только потому меня тут еще терпят, а так бы давно выгнали вон! О, какое унижение!»
    Она с трудом встала, баюкая свое непомерно распухшее, неповоротливое тело, и вышла в галерею. Близоруко щурясь, оглядела далекую линию гор. «Что-то сегодня не так, как вчера, – подумала она. – Я будто стала моложе. Или просто вспомнилось, как мы, девушки-какидо, смеемся и играем в теплый весенний день на мелководье? Нет, теперь я важная госпожа. Мне не стоит и думать про эту недостойную возню в грязи! Вспомнила бы еще вонь гниющих раковин и изрезанные в кровь руки! Вспомнила бы, как твоя Тидори утонула прошлым летом! Нет уж! Надо благодарить богов, которые были так щедры, что вознесли меня сюда, в тепло и уют этого дома. Пусть даже со спесивой невесткой, – зато я могу спокойно дожить свои годы, не опасаясь за кусок хлеба и крышу над головой. Теперь я – госпожа Шикибу, мать воина, погибшего за честь своего господина. Мне есть чем гордиться!»
    Она сморгнула, и вдруг ей начало казаться, что линия горизонта стремительно уменьшается. Вот она затуманилась и потемнела, пока не превратилась в крошечную полоску в луче света, падающем из приоткрытой двери ее рыбацкого дома. Прохладный ночной воздух заполнил ей грудь. Руки сами собой ощупали себя, словно боясь ощутить под пальцами рыхлые складки. Хвала Ясури, это было ее тело – крепкое, жилистое. Тело женщины, которая сегодня нырнула на сто тридцать локтей в бездну и вернулась живой.
    «Нет, – подумала она, глядя на запад, где медленно растворялась в тумане усадьба с красными крышами, – если это и была моя западная судьба, то я не хочу ее. Не хочу прожить жизнь безобразной озлобленной старухой. Правду говорят: вознестись не по собственным заслугам все равно что жить в чужом доме. Неуемное тщеславие отравляет, точно червь перезревшую сливу! Лучше было бы вовсе не иметь детей, чем все равно потерять их, да к тому же оказаться в чужом доме из милости!»
    Она повернулась на восток. Там, в луче золотистого света, разгоралась заря над лесом крошечных крыш.
    «Это город, – подумала Шикибу, – настоящий большой город. Мне всегда хотелось увидеть, как люди живут в городах. Кажется, все там удивительно и прекрасно, даже самый низкий сброд. Неужели одна из моих судеб привела бы меня в город?»
    Она сделала шаг.
    

    – А теперь, господа, я с удовольствием представляю вам госпожу Шикибу!
    Она мелкими шажками вышла на середину комнаты, резким и властным жестом раскрыла веер. Ее тускло-лиловое одеяние из стелющегося шелка по последней столичной моде было слегка распорото на боках, открывая нижние одежды цвета хаги. Лицо набелено и накрашено, волосы – ее гордость – забраны в высокий пучок, украшенный перламутровой шпилькой с большой розовой жемчужиной. Когда-то именно такие жемчужины она собирала со дна…
    Музыканты внесли инструменты и принялись играть. Шикибу начала свой танец. Сегодня она чересчур рассеянна, чтобы произвести на зрителей впечатление, но ее мастерства достаточно, чтобы все они ушли довольными. Очевидно, с ней нынче останется вот этот дородный господин – он так и пожирает ее глазами. Знал бы он, сколько ей на самом деле лет!
    Впрочем, ойсэн не имеют возраста. Ее кожа все еще гладкая и нежная, как у девушки, груди полны, а бедра узки, – еще бы, ведь ей не пришлось носить и рожать ребенка. Жаль, что все так получилось с Асано. Она была сама виновата, отказываясь рожать и принимая для этого специальные травы. Когда Асано об этом узнал, он пришел в бешенство, и их любовь, казавшаяся такой крепкой, разбилась на тысячу кусков, как бесценная ваза. Какое-то время они еще жили вместе, словно две осиротевшие тени самих себя. И однажды на рассвете Асано уехал. Шикибу было так стыдно! Насилу наврав родственникам, что едет к мужу, она в одну ночь собрала вещи и отправилась в город. Следом, но не за Асано.
    Многое из того, что ей пришлось сделать, чтобы выжить, теперь очень не хотелось вспоминать.
    Шикибу выгнулась назад, словно перебирая руками струны невидимой лютни. Сегодня от ее танца, призванного быть чувственным и возбуждающим, ощутимо веет печалью. Возможно, это потому, что печаль у нее в сердце…
    Шикибу чуть вздернула подбородок. Что за непрошеные мысли в разгар представления! Ойсэн предназначены для того, чтобы доставлять удовольствие, ей не следует думать ни о чем грустном до тех пор, пока она развлекает этих господ. В конце концов, она достигла определенных высот в своем искусстве, неужели она опустится до того, чтобы испортить настроение своим гостям?
    Ей удалось взять себя в руки и вернуть в комнату атмосферу беззаботной радости. Она еще станцевала и спела, стараясь, чтобы каждая последующая песня была все более чувственной. Наконец дородный господин Мусаси позволил служанкам отвести себя в баню. Ей следует приготовиться.
    Шикибу прошла в свою спальню, в которой жила с тех пор, как мама-сан заключила с ней контракт. Теперь одна ночь с ней стоила больше, чем она когда-то зарабатывала за год. Госпожу Шикибу знают в городе, и ей не приходится ложиться с кем попало. Можно сказать, она достигла успеха.
    Сменив платье и надушившись, Шикибу отпустила служанок и принялась ждать. Она еще раз все проверила, убедилась, что стол и постель убраны безупречно, и отодвинула ширму. Ей нравилось из-за створок наблюдать, как протекает жизнь улицы. Нравилось ощущать, что теперь она вознеслась выше этих людей, копошащихся в грязи, – и никогда больше туда не вернется. Она сумела выжить, выкарабкаться из нищеты благодаря только себе самой, в то время как сотни и тысячи даже не помышляют об этом. Вот как этот согбенный, презренный бродяга, набравшийся просяного пива, – наверняка ведь спустил на него все подчистую! Ишь, лицо лиловое, руки трясутся, нижняя губа висит… Разве это человек? Не человек – обезьяна! Шикибу уже было собралась закрыть створки, как вдруг остановилась.
    «Этого не может быть!»
    Но сердце уже ухнуло куда-то вниз, угадывая знакомые черты, проступавшие сквозь нечеловеческий облик.
    – Асано! Асано!
    Она услышала свой голос как будто со стороны. И в сердце ее вонзилась такая боль, что Шикибу поняла – ее любовь никуда не исчезла. Просто, задушенная ею, она опустилась на дно души, давая о себе знать лишь время от времени, будто сломанная кость к дождю.
    Бродяга поднял голову. Мутные, ничего не выражающие глаза вспыхнули, он узнал ее. Шикибу радостно улыбнулась, готовая выбежать из дому сломя голову, в чем есть. Они начнут все сначала, они смогут! Она была такой юной и глупой, когда из страха пережить смерть ребенка отказалась от надежды иметь детей. Как говорится, выплеснула вместе с водой жемчужину! Но она еще не настолько стара! Они смогут вернуть свою любовь! У них еще будут дети!
    Асано выпрямился, прищурился. Шикибу махнула рукой, зардевшись. И тогда он сплюнул в пыль. Отчетливо. Неумолимо. Сплюнул и пошел дальше. Оторопевшая, растерянная, она замерла, не в силах вымолвить ни слова.
    Зашуршала ширма, пропуская важного гостя. Он вошел, и, когда Шикибу повернулась навстречу его пустому, холодному, жадному взгляду, все внутри нее перевернулось.
    «Что я сделала со своей жизнью? – в ужасе подумала она. – Что я с собой сделала? Всемогущие боги, пусть все это прямо сейчас оказажется сном!»
    Она крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, город уже таял в лучах золотистого света.
    «Какое счастье, что мне можно было вернуться! – подумала Шикибу. – Эта судьба ведь могла оказаться моей единственной! Ужасно прожить остаток дней с ощущением непоправимой ошибки!»
    Какое-то время она смотрела назад, на спящий дом, и ее переполнила острая любовь ко всем его обитателям, даже к Танобу, которым она до сих пор вечно была недовольна.
    «Он ведь на самом деле хороший человек, – тепло подумала она о зяте. – И любит Тидори. Я же просто глупая, вздорная старуха».
    Улыбаясь, она повернулась на юг.
    «Говорят, южная судьба возносит на вершину горы, – сказала она себе, – и я уж посмотрю, что меня там ждет. Ну хотя бы из любопытства!»
    Золотистая дорожка света протянулась вдаль. Там, вдалеке, Шикибу увидела замок, замок на холме. Это не был замок господина Асуи – он находился где-то далеко-далеко, посреди тростниковых равнин, и над ним развевалось знамя.
    Ей захотелось разглядеть его поближе, и она сделала шаг.
    

    Тягучий звук била о бронзовый гонг возвестил начало дня. Ее колени затекли на холодном каменном полу. Шикибу не без труда поднялась, подобрала полы своего оранжевого монашеского одеяния. Ее бритая голова склонилась.
    – Почтенная матушка, пожалуйста, возьмите, – молоденький юноша, пришедший в храм, положил деньги в ее ящик для пожертвования. Шикибу благодарно улыбнулась: за последние три дня это первая лепта! Ей следует быть смиреннее, когда она смотрит, как текут мимо все эти разодетые господа, со своими женами, наложницами, слугами, оруженосцами, – и ни один не кинет на монахиню, просящую подаяние, даже мимолетного взгляда! Еще совсем недавно она была одной из них. Еще совсем недавно…
    Есть боль, похожая на разлитую по венам отраву. Есть боль, похожая на боль в сломанной кости, – мозжащая, неотвязная. А есть боль, раздирающая напополам. Она больна именно такой болью, и от нее нигде не найти спасения. Разве можно было представить, что такое возможно? В чем же она настолько провинилась перед богами? Или боги, забывшись, дали ей слишком много, а теперь спохватились и разом все отняли?
    Когда она выходила замуж за Мунетоки, это сулило большую удачу: еще бы, девушка из рыбацкой деревни вышла за сына воина! Ей, надо сказать, куда больше нравился Асано, и Шикибу даже обещалась ему, но в последний момент отец с матерью наполовину уговорили, наполовину заставили ее. Она проявила себя почтительной дочерью, поступила как должно. Свадьбу сыграли быстро, и уже через несколько дней Мунетоки увез молодую жену на юг.
    Он был внимателен к ней. Дарил цветы, играл на лютне. Привыкшая к тяжелому рыбацкому труду, Шикибу поначалу чувствовала себя неловко. Потом постепенно оттаяла. Она никогда не смогла бы полюбить Мунетоки – и знала это! – но их взаимное сосуществование можно было сделать приятным. В конце концов, брак по любви – редкость, и счастливы в таком браке бывают единицы из тысяч. А свой долг жены и матери она уж сумеет выполнить достойно!
    Шикибу была счастлива. Счастлива не мужем, но сыновьями – одного за другим она родила Мунетоки троих красавцев-сыновей. Благодаря связям отца Мунетоки стал служить у князя Го в самой столице, бывал с семьей редко, все больше наездами, и отчаянно скучал. Она же, наоборот, вздыхала с облегчением, провожая мужа. Ей нравилось неторопливое течение жизни в красивом доме у края тростниковых равнин. Нравилось слушать, как шуршит сухая трава на ветру, как в плавнях гомонят птицы. Казалось, годы текут над ней, будто вода, – и не заметишь. Мунетоки стал доверенным лицом князя, получил в подарок три деревни и настоящий замок, пусть даже небольшой. Шикибу уже потихоньку начала присматривать невест для старших сыновей. Ей не терпелось стать бабушкой.
    Ее сыновьям было четырнадцать, двенадцать и десять, когда князь Го совершил измену, поддержав опального принца Катоку в его претензиях на престол. Мятеж был подавлен почти сразу, она даже ничего не знала об этом. Просто однажды в ее дом ворвались люди в цветах императорской стражи, схватили детей и увели. Шикибу, рыдая, лежала на холодном полу своего опустевшего дома и думала только о том, что оказалась не готова к такому повороту судьбы. Многие годы покоя сделали ее слабой.
    Князя Го казнили последним. Сначала казнили его двоих сыновей, потом его ближайших сподвижников и их детей, потом – самого князя. Мунетоки и ее сыновья – все трое! – были обезглавлены. Она стояла далеко в толпе, так и не сумев подойти поближе, и только молилась, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы она закрыла глаза и проснулась в мире, где ничего этого никогда не случится. Потом она слышала, как падали на помост тела. И время для нее замерло.
    – Почтенная матушка, вам плохо? – ее плеча коснулась мягкая рука. Шикибу слабо улыбнулась проходившей мимо молодой женщине. Что ей сказать?
    – Нет-нет, просто голова закружилась, – пробормотала она. – Сейчас все пройдет.
    Она подхватила тяжелый ящик для пожертвований и поплелась от храмового комплекса вверх, к кельям монахинь. Дорога, посыпанная желтым песком, сияла перед ней в полутьме золотистым светом. Замок оставался позади, становясь все дальше и дальше, пока не превратился в крошечный силуэт в тумане. Галька под ногами потемнела, смешиваясь с землей. Шикибу оглянулась и обнаружила себя в собственном дворе. Это была ее южная судьба, всего лишь одна из четырех судеб, и она вернулась! От облегчения слезы покатились из ее глаз.
    Когда слезы перестали течь, она увидела, что золотистый свет потух и тень, отбрасываемая ею на землю двора, стала обычной. Волшебство закончилось, и все вокруг снова стало обычным. От мокрых сетей пахло морем и водорослями. Шикибу повернулась и вошла в дом, аккуратно прикрыв за собой дверь.
    «Теперь я знаю, что невозможно жить лучше, чем я живу сейчас, – твердо сказала она себе, – и это лучшее из знаний!»
    Она заглянула к дочери. Та спала, прижав к себе посапывающего младенца. Таю прилегла на циновке и тоже дремала. Шикибу тихо прикрыла дверь. Побродила по спящему дому. Поняв, что не сможет уснуть, тихо вышла и направилась к морю. Жемчужину она держала в руке. Наверное, ее следует передать князю.
    «Когда уедет господин Фуруяма», – с неожиданным злорадством подумала она. То, что произошло с ней в эту ночь, дало ей новую, странную, поднимавшуюся изнутри силу. Эта сила стремительно росла, наполняла ее до краев и, готовая разорвать, клокотала внутри. Шикибу чувствовала, что должна что-то сделать, но не представляла что.
    «Выбравшему верный путь жемчужина вернет его истинную сущность», – всплыло в памяти. Шикибу разжала ладонь и уставилась на жемчужину.
    Истинную сущность? Разве она может быть еще кем-то кроме той, кто она есть сейчас? Она подошла к самой кромке воды и задумчиво смотрела, как набегающая волна колышет мелкую гальку. Наступил отлив, и тишина прерывалась только заунывным криком морских птиц в утреннем тумане. Скоро придет новый день. Она может прожить его, как один из тысяч других дней своей жизни. Но сейчас Шикибу ощутила, что и эта ее судьба полна.
    Ей пора. Уронив жемчужину в прибой, Шикибу сбросила одежду и вошла в воду. Она плыла все быстрее и быстрее, ровно и глубоко дыша, пока не оказалась над Подбородком Дракона. Вода лежала под ней, неподвижная и тяжелая, как свинцовая плита. Шикибу изогнулась и нырнула вглубь. Она двигалась волнообразно, прижав руки к бокам и выпуская из легких воздух, – весь до последней капли. И когда в ее легких не осталось ни пузырька, она глубоко вдохнула, пропуская воду через стремительно растущие трепещущие жабры. Сила тяжести наконец перестала беспокоить ее. Она упруго выгнулась всем телом, ощущая мягкое сопротивление воды, и поплыла еще дальше, над колышущимися колониями актиний, пугливыми стайками мальков, над столбами зеленоватого света, бьющего сквозь зеркальный купол поверхности. Внизу, на морском дне, жемчужницы приоткрыли створки, словно улыбаясь ей. Той, что однажды выбрала другую судьбу и теперь наконец вернулась домой.
   

   

    

     Светлана Дильдина
     КУКЛЫ НА КАРНАВАЛЕ
    

    Мороженое тает на языке, оставляя привкус ягод. Над головой раскрываются цветы фейерверка – все небо расшито сияющими иглами.
    Доминика высокая, смуглая, сильная, у нее глаза цвета лесного ореха, волосы черные и прямые. Сидит на парапете, при каждом особо красивом залпе отклоняясь назад, голову запрокидывая – вот-вот упадет. Браслет на ее предплечье – три золотых кольца, прирученный солнечный свет.
    Магдалена – бледная моль рядом с подругой. Тоже высокая, тоже стройная, но такая блеклая, такая хрупкая, чтоб не сказать тощая – и впалые щеки, губы бесцветные. А цвета глаз Магдалены никто не может запомнить. И от залпов салюта она вздрагивает, будто не в небо запускают сноп разноцветных искр, а в грудь Магдалены бросили автоматную очередь.
    А может, и правда в нее – праздник расстреливает зиму петардами и фейерверками, прогоняет унылую полинявшую старуху, на смену которой уже подоспела весна. Долой скучное и невзрачное! Долой Магдалену, даром, что она-то еще не стара – ведь не юная у нее душа и вся червячками изъедена.
    И думает Магдалена отнюдь не о празднике, а о том, что вновь потерпела поражение. Хотя поражение – это когда война, сходятся равные; а схватка львицы с котенком – смех, да и только.
    Девушка смотрит на небо, на веселящуюся толпу, но избегает бросать взгляды на подругу, чтобы случайно не увидеть того, кто рядом с ней. Того, кто мог бы стоять рядом с самой Магдаленой…
    Арлекин похож на странствующего певца – такой же чуть не от мира сего, в любой толпе ухитряется выглядеть неприкаянным. У него крупными локонами вьются волосы, мечтательные глаза, тонкий нос с еле заметной горбинкой. Но это все внешнее, а сам он веселый, Магдалена знает, как он смеется.
    И ему нравится Доминика.
    Она всем нравится; Магдалена желает подруге счастья – и только вечерами, когда остается одна в комнате, позволяет себе погрустить. Ведь с Арлекином они познакомились раньше…
    

    …Велосипед Магдалены петляет по улочкам, его заносит в сторону из-за неловкости девушки – удар о бортик, падает сумка, рассыпаются листы курсовой работы. Незнакомый молодой человек бросается помогать…
    Целых три дня девушка была счастлива. Потом Арлекин встретился с Доминикой…
    

    Праздник закончился.
    

    Они живут в большом доме цвета топленого молока, в одной комнате – студентки на последнем году обучения. Сказочная принцесса и завистливая дурнушка.
    В карамельно-смуглых пальцах Доминики подрагивает фарфоровая белая чашечка. Девушка пьет крепкий кофе без сахара, морщится и тут же улыбается лукаво. Она красивая, Доминика. Она лучше всех.
    – Ты меня изводишь своими тоскливыми взглядами. Разве я виновата, что мне везет? – спрашивает она.
    – Что я могу поделать? – говорит Магдалена и ночами не спит – ей хочется исчезнуть из жизни подруги или вообще из жизни… а порой хочется, чтобы подруга исчезла первой.
    Все, к чему потянется Магдалена, оказывается у более удачливой товарки.
    – Чего ты от меня хочешь? – говорит та, чуть не плача. – Чтобы я перемазалась сажей и букой сидела в углу? Как ты! – бросает мстительно напоследок.
    – Да, как я…
    – Ох, прости… ты же не сердишься, да? Ты добрая, внимательная, чудесная!
    «Не я, – думает Магдалена. – Уж точно не я».
    

    Куклу привезла Доминика – упитанная, в розовых кружевах, та смотрела с полки круглыми пустыми глазами и улыбалась.
    Магдалена не любила эту улыбку – и, когда оставалась одна, занавешивала куклу каким-нибудь платком. Но и через ткань чувствовала взгляд, не живой и не мертвый.
    Доминика сердилась, обнаружив свою ненаглядную куклу закрытой в очередной раз. Она срывала тряпку, кидалась целовать фарфоровую красавицу, приговаривая: прости, малышка, снова тебя обидела эта дуреха!
    Потом спохватывалась, и кидалась подруге на шею, и притаскивала разные сласти, и долго-долго говорила слова, от которых становилось и тоскливо, и сладко. Будто дырявую бочку наполняли амброзией. На какой-то миг веришь, что все получится, но драгоценная влага вытекает, и остается лишь след на стенках.
    Магдалена довольствовалась и следом.
    

    – А где Арлекин? – хоть изредка видеть его… крохи чужого счастья.
    – Мы расстались, – беспечное. Так говорят молодые богини. – Он уехал к себе на север.
    – Как? А… я? – бормочет растерянно и сама понимает, как жалко выглядит. Зачем с ней было прощаться?
    

    Последний день праздника.
    Куклы горят, до самого неба костры. Радость. Много-много забавных фигур в огне. Таков обычай – сделать забавную куклу и в последний день праздника сжечь ее. Весь город освещают горящие куклы. Большие, тоже чуть не в полнеба – или это кажется Магдалене, ведь сама она так мала, меньше всех. На углу Тополиного бульвара девушка видит – кукла Доминики, огромная, в знакомом розовом кимоно, усмехается, – а пламя никак не загорится – и, наконец, охватывает куклу целиком и сразу, от ног до макушки. Словно огонь сошел с неба. Так не бывает.
    Так не бывает, бормочет Магдалена, возвращаясь домой. А куклы на полке и впрямь нет.
    

    – Зачем ты это сделала?!
    – Не знаю. Не знаю…
    

    Девушка припоминает – это она сама облила куклу бензином и подожгла, после того как ей привиделось что-то на улицах. Стыдно… до чего стыдно. Та, другая, не виновата… если она теперь не захочет жить в одной комнате с психопаткой?
    Но больше никто не следит с полки за Магдаленой, когда та пытается выучить очередной параграф из учебника или сделать контрольную. Никто не подсказывает беззвучным шепотом: недотепа, неумеха, и сама знаешь, кто получит лучшую оценку, а кто опять будет среди последних…
    Сгорела та, что таращилась на Магдалену нетутошними глазами. В пепел обратились розовые кружева, и жаль их, как мертвых бабочек. Почернел фарфоровый остов. Где-то он теперь… мусорный контейнер принял бывшую куклу и увез далеко-далеко.
    А если Доминика купит еще одну куклу? – мысль ледяной сороконожкой пробегает по позвоночнику. Что ей помешает снова и снова сажать на подоконник игрушечное подобие себя?
    Не проще ли уничтожить саму Доминику?
    

    – Что с тобой? Ты всю ночь не спала? – спрашивает утром подруга, свежая, как юная роза, и голос звучит слегка виновато: – Прости… это всего лишь кукла, не надо было кричать на тебя…
    Когда она так говорит, становится хорошо-хорошо, и можно переносить любые невзгоды. Нет никого лучше Доминики, весь мир должен по праву принадлежать ей.
    Год прошел.
    Расцвела Доминика.
    Подруга ее подурнела и в списке студентов последняя по успеваемости.
    «Не завидуй», – шепчет она, ворочаясь ночами на все более жесткой кровати, словно и не кровать это вовсе, а другое ложе, о котором все чаще мечтает. Если умереть, сразу всем станет проще. Разве что Доминика обронит слезу – она добрая, она лучше всех…
    Доминика спит сладко, во сне улыбается.
    

    «По данному адресу такая-то не проживает и никогда не жила», – говорилось в письме.
    «Среди выпускников школы такая не числится», – говорится в другом.
    Магдалена роняет конверты, один за другим, и бессмысленно смотрит в пространство. Зачем подруга врала ей? Откуда она приехала на самом деле? Где родилась?
    

    Перед глазами вставали разные и такие похожие картины: Доминика и Арлекин, Доминика и светловолосый мальчик, студент откуда-то с севера, она же – и обожающие приятели, разного пола и возраста, танцы, хлопушка – смуглые руки Доминики обсыпаны родинками разноцветной бумаги. А вот Доминика сдает экзамен – оглядывается на застывшую на задней парте подругу – и начинает говорить без запинки, и сияют преподаватели. Всегда – триумф Доминики, и Магдалена, обязательно, как неизбежное приложение. Блеклое существо, оттеняющие успехи юной богини. И каждый раз – радость, гордость за подругу и самая капелька боли. И каждый раз – короткий взгляд, голова вполоборота – и нет этой капельки, и снова смеется Доминика.
    Пока не появится снова ничтожная доля яда, сладкого, золотистого – и снова слетит яркая бабочка, чтобы забрать свою пищу…
    Встряхнула головой Магдалена. Привидится же…
    

    В рекламе веселая девчушка слушала плеер, показывала язык и каталась на роликах. «Я не смогу, – думала Магдалена, глядя на роликовые коньки. – Упаду сразу, и как-нибудь поглупее. А Доминика сумеет, и этого я не переживу. Но я буду слушать музыку, – решает она. – А если плеер испортится, куплю другой».
    Мягкие черные горошины вдеты в уши, и мир преображается.
    

    – Я соскучилась, – говорит Доминика. Она как-то поблекла, хотя раньше праздники лишь придавали ей сил. Весь город заполнен радужными огнями, и все небо над городом.
    – Я соскучилась, – ее руки холодней глубоководных рыб, и такие же белые, словно выцвела кожа.
    В этот раз подруга не сопровождает ее на гуляниях. Не сидит и одна в тоске и не пытается заняться бесполезным, всем, что разобьется от одного лишь присутствия Доминики. Магдалена убирается в комнатке, читает, пьет чай; купила снотворного, спит и видит хорошие сны или спит вовсе без снов. А когда просыпается, бродит по комнате с плеером, делает нелепые танцевальные па и не слышит, что говорит Доминика – лестное или обидное, все равно. А та, победительница, на глазах чахнет.
    На полке стоит новая кукла, похожая на маскарадный костюм Доминики, – фея-насекомое с глазами навыкате. Она следит за Магдаленой ночью и днем, но снотворное и музыка сильнее ее – девушка ночью спит, днем ходит по комнате, вытирает пыль, пританцовывает, и кукла скрипит зубами от злости.
    А Доминика не может заснуть ночами и завтракать не желает.
    – Я возилась с тобой, ты, бесполезная дура! – в стену летит тарелка.
    Тогда Магдалена понимает, что ненависти больше нет – только жалость. Девушка пожимает плечами и берется за веник.
    

    Праздничная неделя прошла.
    – Я же так привязана к тебе, – едва не плачет Доминика. – Ты сидишь с этой дурацкой музыкой и меня не желаешь слушать… – Протянув руку сорвать наушники с подруги, она морщится, словно от боли, и руку отдергивает. – Я тебя ненавижу! – кричит вечная победительница.
    – Да ты успокойся, – говорит Магдалена. – Хочешь, я тебе сделаю морс?
    Она читает по губам, что ее ненавидят, но улыбается – голос певицы в ушах заставляет ноги притопывать.
    Доминика в ярком наряде – хищное крылатое насекомое с фасеточными глазами – надвигается на нее, но стакан морса, протянутый подругой, ее останавливает. Морс бледно-розовый, покачивается, дробится в стакане. Розовый, как радость.
    – Только это я могу тебе предложить, – говорит Магдалена.
    Бабочка питается ядом, – проносится мысль. Не радостью.
    Но Доминики уже нет в комнате – будто ветер сдул с порога сухое крыло насекомого.
    Радостные крики донеслись снаружи – последняя ночь праздничного карнавала.
    

    Она бежала – точнее, думала, что бежит, но толпа не пропускала ее так просто; приходилось протискиваться сквозь хоровод пестро одетых людей. Поначалу Магдалена звала, но вскоре сообразила, что голос ее никогда не будет услышан – тихий, он не мог одолеть праздничного шума.
    Справа мелькнуло золотисто-зеленое, похожее на платье Доминики – но оказалось нарядом какой-то клоунессы. Нигде не было огромной бабочки в расшитой бисером полумаске.
    

    На углу Тополиного бульвара горела огромная кукла – Магдалена узнала костюм и на сей раз могла бы поклясться, что это не обман зрения. И не скрытое желание уничтожить соперницу, как тогда, год назад.
    Она бросилась прямо к огню – но люди загомонили, удерживая, и пламя пожрало золотисто-зеленый шелк – от изящной куклы остался каркас, и это совсем уже не походило на человека.
    Насекомое, питавшееся ядом, исчезло.
    Девушка брела, на зная куда, а вокруг смеялись настоящие люди и готовы были принять ее в круг. Догорали костры, в небе распускались отдельные залпы – время салютов прошло.
    И, когда над головой взорвалась последняя петарда, Магдалена поняла, что свободна.
   

   

    

     Ярослав Веров
     НЕТРАДИЦИОННЫЙ ПСИХОАНАЛИЗ
    

    Она боялась спускаться в метро. Она смеялась и обзывала себя дурой. Но ничего с собой поделать не могла. Один раз она даже уписалась прямо на перроне, когда из тоннеля с ревом и скрежетом вылетел поезд. Она уже давно ездила на своем «Порше», но проблема метро продолжала мучить. Иногда с нетрезвой компанией ее заносило в подземку… Вечер, суливший немалые удовольствия, оказывался безнадежно испорчен.
    Подруга посоветовала ей не пожалеть две сотни баксов и сходить к психоаналитику. «Я тоже хожу к психу. Это, подруга, круче секса на пляже с пятью неграми».
    Она поверила.
    Психоаналитика звали Иннокентий Бонифациевич Шип. Шип принимал в собственном офисе, расположенном рядом с офисами богатых контор в новом, с иголочки, небоскребе. И брал он за первый, ознакомительный сеанс сразу двести баксов. Но у нее хватало денег, и потом, надо еще поглядеть, что за псих, может, с него и двухсот баксов достанет.
    Шип был облачен в костюм-«тройку» с блесткой, в белую рубашечку из шелка; ворот рубашки был небрежно расстегнут. На ногах – домашние тапочки.
    – Не люблю, когда шаркают по полу или стучат каблуками, – перехватив ее взгляд, пояснил он. – Я и вас попрошу снять обувь, здесь ковер чистится два раза в день. Мы с вами станем, что называется, на одну ногу.
    Она подумала, что он полный козел, и сняла босоножки.
    – Ложитесь, – неприятно осклабился он и кивнул на диван.
    «Вот козлючина», – подумала она и легла на диван.
    Это был не кожаный адвокатский диван, а именно домашний, мягкий, плюшевый, застланный льняной простынкой в зеленый горошек. В смысле, не пятнышки зеленые, а стручки гороха.
    – Психоанализ начинается с дивана, – объявил доктор Шип и двусмысленно улыбнулся. – А заканчивается постелью!
    – Это все, на что вы способны? – спросила она.
    – Не так быстро, уважаемая. Сперва мы должны познакомиться. Давайте побеседуем, просто поболтаем. Хотите кофе?
    – В постель?
    – Разумеется. Неужели вы откажетесь от чашечки хорошего ароматного кофе в постель?
    – Ты его знаешь куда налей?.. Клоун.
    Она обиделась. Ей казалось, что псих просто издевается над ней. Но ничего, она и не таких уродов обламывала.
    Доктор Шип расхохотался мелким дробным смехом, показав желтые редкие зубы.
    – Что вы сейчас подумали? – внезапно спросил он.
    Она не ответила.
    – Вы подумали, какой у этого идиота на редкость противный смех и ужасные редкие зубы. Вы подумали, что платить такому человеку двести долларов – невероятная глупость. Не так ли?
    – Конечно, глупость, а вы как думали?
    – О! Видите? И прошу вас, не бойтесь произносить вслух все, что вы в данную минуту думаете. Только так и не иначе!
    Она поднялась и села на диване, достала пачку дамских сигарет «Вог», закурила.
    – Прошу, – он поднес пепельницу. – На самом деле я вас обманул. На самом деле психоанализ начинается с кресла. И сакраментального вопроса «на что жалуетесь?». Вот как бы вы ответили мне, если бы я вам его задал?
    – Хреново, – ответила она и просыпала пепел мимо пепельницы.
    – Метро? – док был сама серьезность.
    – Угу.
    – Дело обычное. Может, вы не любите людей? Как вы полагаете?
    – А меня кто любит?
    – В самом деле. Резонно… Но давайте вернемся к необычности нашего с вами общения. Знаете, я не обычный психоаналитик. Нетрадиционность – мой конек. Если идти обычным путем, то на все про все уйдет не меньше трех сотен сеансов. Помножим три сотни на две сотни. Вы согласны иметь сухими трусики, когда спускаетесь в подземку, за шестьдесят кусков?
    В ее глазах блеснула искорка интереса.
    – О чем вы подумали? Не стесняйтесь, говорите.
    – Ну… Забавно, что ли.
    – Сказать, что я подумал?
    – Ну?
    – Что у вас обворожительные ножки. Изящная ступня. Если бы не отношения: я – доктор, вы – пациентка… У меня был бы шанс?
    Она отрицательно помотала головой.
    – Жаль, искренне жаль. Порой мне кажется, что в психоаналитики я пошел из-за своих некрасивых зубов. Кому нужен кривозубый хохмач? Вы скажите – вашим подругам нужен?
    Она улыбнулась.
    – Итак, метро. Хорошо. Метро и меня пугает. Тот самый момент, когда поезд вырывается из тоннеля. Сперва тянет свежим и холодным воздухом, затем нарастает грохот, и вдруг в лицо бьет воздушная волна. И из черной дыры тоннеля, нехорошей, пугающей дыры вылетает, злобно воя… Вдруг из маминой из спальни, колченогий и хромой, вылетает умывальник и качает головой. Что вы подумали?
    – Детский стишок…
    – Спасательный круг, милочка.
    Она вопросительно подняла брови.
    – Стишок – это спасательный круг. Вам ведь стеснительно произнести, что вы думаете, что я напрягаю вас, козел эдакий, что от меня воняет потом и противным мужским одеколоном, что я лысый и нудный?
    – Вы читаете мысли?
    – Да нет, – равнодушно ответил он. – Мы с вами общаемся уже минут двадцать и по-прежнему находимся в неравных условиях. Я вам представился, а вы мне – нет. Играете роль загадочной страдающей дамы. Поверьте, это не ваша роль. Вот будет вам хорошо за тридцать – тогда да, становитесь загадкой. Итак, вас зовут…
    – Юлей меня зовут. Вы сами…
    – Что я сам?
    – Вы сами делаете так, чтобы я казалась дурой.
    – Может быть, может быть. Юленька, детка, ведь в детстве вы не боялись быть дурочкой для своего любимого папочки? Ведь вы были папочкиной дочкой? Не так ли?
    Она задумалась.
    – Пациентки обычно признаются в этом на двадцатом сеансе. А до этого им кажется, что все их тайны останутся их тайнами, что липкие пальцы психа так и не доберутся до их ранимой души, а писаться в трусы они при этом перестанут. Не выйдет! Я здесь перед вами на пупе верчусь не за двести баксов. Это пускай ваши домработницы вертятся. Им есть что терять. Я за вас воюю, Юленька. Ваш папа тоже был плешивым, но ведь вы не ставили это ему в упрек. Потому что готовы были ему отдаться, если бы это разрешала вам обыкновенная человеческая мораль. И зубы у него были далеко не идеальные, а уж прокуренные – точно. Но это не мешало вам ревновать его к вашей матери. Мать постоянно жаловалась вам на отца? Не стесняйтесь, здесь все свои: вы и ваше подсознательное. Не нужно бояться своего подсознательного. Наверное, подруги рассказывали вам о подсознании, или вы читали об этом звере в дамских журналах, в разделе «житейские истории»?
    Она нервно раздавила окурок в пепельнице.
    – Я, пожалуй, пойду.
    – А я дверь запер, – лениво ответил доктор. – Хотите коньяку?
    Он налил в пузатые фужеры коньяку.
    – Берите, Юленька. Вы должны смириться с тем, что вам придется в этом кабинете работать. Поверьте, я не шучу, не развлекаюсь, не издеваюсь на вами. Куда там. Или вы считаете, что мне нравится копаться в ваших проблемах? Скажите себе: я должна вылечиться, и для этого я должна работать вместе с этим доктором. Пускай этот доктор странен, пускай смешон, пускай неприятен, пускай даже пугающ. Но он меня вылечит. За вас, Юлия.
    Доктор Шип поднес фужер к носу, покачал его, втянул аромат, причмокнул и выпил совсем не по правилам – одним махом.
    Она пожала плечами.
    – Я за рулем.
    – Тогда не пейте.
    – Да ладно уж, выпью.
    – Ну вот мы храбрые, вот мы и собрались с духом. Скажите, Юля, если я начну сейчас беседовать с вами о детстве, о родных, о том, что вы никому никогда не рассказывали, – вы согласитесь с этим? Не отвечайте, только кивните – да, нет?
    Она не кивнула, не покачала головой. В глазах возник испуг.
    – Тогда вы должны просто лечь на диван, закрыть глаза и говорить, говорить. Все, что хотите, что лезет в голову. Только-то и всего. Я же буду сидеть в кресле и молчать. Не комментировать, не задавать наводящие вопросы. Я буду паинькой. Вы же говорите. Смотрите, вы пока что не произнесли ни одной фразы длиннее четырех или пяти слов. Не бойтесь, что я подумаю о вас. Помните – я ваш доктор. И мы таким образом с вами работаем. А теперь ложитесь. И начнем сеанс.
    Прошло, наверное минут десять, пока ей не надоело молча лежать и она не заговорила.
    Она рассказала, что ее сосватала сюда Катерина, подруга. Что Катерина недавно вышла замуж, уже в третий раз. Что дружат они со школы и та всегда шарахалась от пацанов. И завидовала ей, Юле. А у нее, у Юли, с парнями как раз было все отлично… Здесь она замялась и перешла на Виолетту. Виолетта – круглая дура. Но ей по жизни охрененно везет. Переделала себе имя с Варвары на Виолетту и убедила всех, что ее папик работает в МИДе, а мама – в ювелирторге. А на самом деле папа был шофер, а мама – коридорная в «Космосе», была такая гостиница. Какого хрена ее снесли, номера были дешевые, можно было с пацанами на ночь… Юля снова осеклась. И перешла на Сочи. Ей не нравился этот город-курорт, всесоюзная здравница. Педики, папики с жирными чревами. Думают, раз ноги у тебя длинные, значит, помани пальцем – побежишь. Щас, разогнались. От этих потных папиков один лишь триппер. Виагра им уже не помогает… Она снова замолчала.
    – Я бриллианты люблю. Золото нет. Серебро – так себе, забавно, что ли. Когда вещь старинная, тогда серебро катит. А так… Нет. Бриллиант в один карат – самое оно. Меньше – как-то не того. А больше тоже не того. Кинулись все на брюлики и ни хрена не секут. Им «Орлова» подавай, чем больше, тем лучше. И на члены бросаются, словно кайф – от размера. Бред какой-то. А что по телеку показывают? Это ж дети смотрят! Вот и вырастают пидарасы. И эти, которые херами под роддомами трусят… Уже двух дур-лесбиянок в звезды записали. Куда все катится? К психу, как последняя дурра, приперлась. На, раздевай меня, конфетку. Еще и оближи. Ходят, зенками зырят, раздевают прямо сквозь белье. Хоть не носи белье это, все равно как голая… Бутики эти – одно название. Те же тряпки, что на рынке, а цена – одуреть. Фитнесы. Дерьмо собачье. А не будешь ходить – выпадешь из контекста. Ты бы эти фигуры видел. Тренеры между собой рыгочут с этих коров. Их не в фитнес, а на свиноферму. Свиноматками, – она хохотнула. – Жена префекта, задница на унитаз не налазит, – «ах, у меня целлюлит, операция так дорого стоит». А я сама всего достигла. И под мужиков не подкладывалась, как… Я тебе много наговорить могу. Так и что толку? Это что, помогает?
    Док не отвечал, а ей захотелось открыть глаза и посмотреть, что он там сейчас делает, как он на нее смотрит. Да и повернуться набок нужно, спина вся затекла.
    – Я повернусь, это дозволяется… наукой? Не отвечаешь? Значит, можно. Молчание – знак согласия. А мне плевать, что ты там обо мне думаешь. Я тебе двести баксов отстегнула. Раз это по науке. Все ж в себе носишь. Этих подружек выслушивай, поддакивай. От них уже тошнит. У них мужья, им сочувствия не хватает. Некому поплакаться. А Юлька все выслушает. А то, что у Юльки самой… Мне, может, по ночам… Ты там сам сообразишь, что мне по ночам. Или тоже рассказать? Может, ждешь, как я буду рассказывать о всяких там сценах? Так купи себе порно и разглядывай. Всем, понимаешь, расскажи, поделись, душу выложи. А кто ты такой? Исповеди хочешь? Ну конечно, чего же еще. Вы от этого кайф ловите. Вот вас психами и зовут. Трусики ему… Я тебе что, говорила, что у меня там в метро? Не говорила. На память не жалуюсь. Я всегда помню, что говорю, а что нет. Могу напиться в дрова, все равно помнить буду. Иначе бы я здесь не лежала. А где-нибудь на занюханой фирме, у шефа на столе. Говно – эта ваша демократия.
    – Уф! – подал голос психоаналитик.
    Она лениво потянулась и решила посмотреть ему в глаза.
    – Да, можете подниматься. Теперь я с вами побеседую и, думаю, примем решение. Думаю, беде вашей можно помочь. Как хотите, можете оставаться на диване, можете перейти в кресло. Полчасика беседы и… Я вам еще не надоел?
    Она подумала и перешла в кресло. Закурила. На доктора старалась не смотреть и казалась отчужденной. Впрочем, Шип прекрасно понимал, что к чему. Пациентка излила душу, обнажилась, так сказать, и теперь ждет приговора. Отсюда и напряжение. Но психоаналитику до этих переживаний нет никакого дела.
    – Да, так вот, – продолжал Шип, – как я уже упоминал, я не практикую традиционный психоанализ. Есть у меня одна, но значительная слабость – женщины. Люблю я вас, что поделаешь? Но, знаете, годы бегут, берут свое. И стал я за собой замечать, что общение с женщинами забирает чересчур много сил. Если бы я был суеверен, решил бы, что все женщины – ведьмы. Работаешь с пациенткой и видишь, что с каждым сеансом ты бледнее, а она – ярче и здоровее. Нет, о вас, Юля, я ничего подобного не думаю. О вас мне покамест, собственно, думать нечего. Ведь вы мне ничего о себе не рассказали.
    Он замолчал, позволив ей пожать плечами и затушить окурок.
    – Все, что вы мне рассказали, – это стандартный набор. Идя к психоаналитику, вы, наверное, готовили себя. Неосознанно. Знали ведь, что придется рассказать о себе, вот ваш «компьютер» в вашей очаровательной голове все и разложил по полочкам. Чтобы получилось и психологично, и в то же время чтобы о настоящих ваших страхах и болевых точках – ни гу-гу. Да, метро… метра – нигде нет. Чтобы его отыскать, надо копнуть. И обнаружится банальнейшая причина. Причин этих – стандартный набор. Любой начинающий психолог перечислит их по пальцам. Но какой бы ни была причина, знать о ней – уже боль и состояние стресса. Обнаружить ее мне, как психоаналитику, легко, но вот чтобы вы ее согласились увидеть и поверили мне, что я вас не мучаю, а лечу, чтобы было так – между нами должно быть полное доверие. Вы знаете, какая доверительность наступает между доктором и его пациенткой? Абсолютная, безграничная, словно оба – уже в одном теле, так сказать – одна душа. Не верите? Вот вы сейчас напряжены и не верите. Но если бы мы провели сотню-другую сеансов… Вы бы узнали, что такое настоящий друг. Но, скажу вам по секрету – к проблеме метрополитена это не имело бы ровным счетом никакого отношения. Вашу фобию можно исцелить и без этого влезания в душу. Вы уйдете от меня и будете знать, что у меня не остались ключи от вашей души. Так будет честнее, не правда ли?
    Она наконец посмотрела на него. Во взгляде что-то промелькнуло, какая-то мысль. Доктор оставил этот момент без обычного своего комментария.
    – Итак, вы поведали мне о себе. Теперь мой черед. О чем мне вам рассказать? Конечно, о моих проблемах. А какие у меня проблемы? Конечно – психоаналитические.
    Она улыбнулась уголками рта. И вытащила новую сигарету. На этот раз в движении не было скованности и нервозности.
    – Ну вот. А так как проблемы психоанализа не могут замыкаться на одном лишь докторе, то будут они касаться и вас, Юля. Но касаться как обобщенной, так сказать, пациентки. Понимаете, методика предписывает мне доискаться до ваших фобий, а затем до их истоков. Истоки должны пребывать где-то в вашем детстве или юности. Все фобии родом из детства. Кстати, еще по коньячку? Совсем по чуть-чуть.
    Доктор Шип плеснул в фужеры.
    – За ваше исцеление.
    Она кивнула, и они выпили.
    – Скажите, Юля, вы не обидитесь на меня, если я не стану изучать вашу индивидуальность, раскрывать вам вашу личность? Нет? Вы меня успокоили. Тогда я вам скажу по секрету одну вещь. Знаете, в какую эпоху мы живем? В эпоху безличного. Нет личностей, нет. Нет индивидуальностей. Так что нечего раскрывать. Современному человеку бремя личности не по плечу. Даже гении, за которыми мы должны признать индивидуальность, выдерживают ее ношу с превеликим трудом. Недаром о них говорят, что они параноики, шизофреники, в лучшем случае им следует ставить диагноз «неврастения» или «маниакально-депрессивный синдром». Это Фрейд ублажал своих экзальтированных дамочек сказками об их сложной и многогранной натуре. А человек прост, и нет в нем никаких сложностей, даже если этот человек – женщина. Вы не обижаетесь, Юля? Я знал, что мы поймем друг друга. Ведь вы – сильный характер. Вам самой эти сказки были бы смешны. Другое дело, что… Не сейчас, потом, через день, неделю, вы подумаете, что у ваших подруг в их жизненном наборе есть утешительные сказки психоаналитиков, как есть походы в косметический салон, в массажный кабинет. Подумаете и взгрустнете. Поверьте, здесь грустить не о чем. Потому что каждый психоаналитик думает о людях то же самое, что и я. Только я это прямо выкладываю, а они боятся. И у них есть свои фобии. И они проходят цикл психоанализа у своих коллег, для профилактики. А люди просты. И мне совсем не нужно слушать вашу историю жизни, вдаваться в подробности и искать болевые точки, чтобы выяснить, откуда же у вас метробоязнь. Я знаю откуда. Вы упрекали меня, что я жажду исповеди. Вот я как раз и не жажду.
    Доктор Шип снова замолчал. Свет в комнате был приглушен, доктор небрежно оперся о подлокотник кресла, поза его свидетельствовала о раскрепощенности, пациентка откинулась на спинку своего кресла, что говорило о спокойном ожидании. Доктор выключил настольную лампу и зажег торшер, стоявший в углу за его спиной, видимо, выключатель был спрятан где-то в столе. Торшер изливал красноватый сумеречный свет.
    – Мне нравится такое освещение, – продолжал доктор. – Предметы едва различимы, их контуры расплывчаты. Стен почти не видно, и кажется, что ты плывешь где-то… Плывешь по жизни, сокрытый ото всех, но все-все видишь. Это подсознание, Юля. Только оно может желать и бояться. Разум – лишь инструмент, чтобы желания осуществлялись, а страхи – нет. Скажете, запел доктор свою песенку, задул в свою дуду? Сейчас охмурять начнет. Признаюсь, я и сам не верю в это подсознание. Его придумал все тот же Зигмунд Фрейд, отец психоанализа. Для этих самых экзальтированных дамочек, дабы благоговели перед большой наукой и делали круглые глаза, дуры. На самом деле сидит в каждом из нас такой маленький тиран, наше истинное Я. И никакой психоанализ ему нипочем. Ни за что не покажет себя тиран, ни из какого зеркала не глянет. Раз он решил, что метро – это страшно, значит, будет страшно. Не помогут никакие уговоры, никакие угрозы или спецметоды вроде кодирования. Можно, конечно, попробовать гипноз, но я, знаете ли, не советую. Гипноз, решая одну проблему, порождает массу новых. Да вы, кстати, гипнозу не поддаетесь, редкий для женщины случай. Что же делать, спросите вы, с этим тираном? А надо ли с ним что-то делать? Разве можно изменить свое Я? Ведь это уже будет не ваше Я, другой человек, не Юля, а какая-нибудь Валя. Вы желаете стать Валей, Юля?
    Раздался смешок. Психоаналитик отметил, что смех у Юлии приятный, низкого тембра, не дурносмех. Шип вздохнул печально, что поделаешь: дал себе слово не ударять за пациентками – держись, маленький тиран.
    – Когда человек приходит на настоящую исповедь, в церковь, – иной исповеди, вне церкви, быть не может, – речь идет именно о нашем скорбном Я, о нашем тиране. Поэтому грех и называется грехом, что исходит от тирана, а не ангела.
    – О-о! – протянула она. – Верующий психоаналитик…
    – Правда, звучит как сентиментальный патологоанатом?
    – Угу.
    – Это значит, что вы меня понимаете. Это хорошо. А когда пациентка рассказывает…
    – Слушайте, почему вы все – пациентка, к вам что, мужчины не ходят?
    – За десять лет практики был один. Случай, однако, относился к области психиатрии, а не анализа. Анализировать было уже поздно. Итак, когда дама рассказывает о своей половой жизни, это вовсе не исповедь. Просто между мужчиной и женщиной, не важно – нравятся они друг другу или ненавидят, – происходит некая механика. Это в чистом виде химия: гормоны, феромоны. Это жесткий механизм, заданный природой-матушкой. Если бы я был женщиной – пациентки тоже говорили бы об этом, но плюс поменялся бы с минусом. Там, где она требовала бы от меня сочувствия, от докторши ожидала б укоризны, скажем, по адресу своего любовника. Здесь есть тонкости. Ну, а так как сумма удовольствий в сфере секса превышает сумму всех прочих удовольствий в жизни человека, то здесь и кроются самые большие обиды и страхи. Все мы сидим на этой игле. Внутреннему тирану хочется, чтобы нашелся кто-то, кто одобрит его страсти и рождаемые ими нескромные желания, предосудительные поступки и даже пороки. Этим мы сильно отличаемся от священников. Священник укоряет человека в пороках, а мы гладим по головке. Нравятся тебе мальчики-малолеточки – ничего страшного. Мы тебе откроем глаза: всем нравятся, только они боятся себе в этом признаться. Мы убеждаем, что надо себе в этом признаться – и станет легче. И внутренний тиран скажет себе: «Ба! а стоит ли себя бояться, зачем себя пугаю? Не нужно мне себя бояться!» Слышали, Юля? Я сейчас раскрыл вам главную тайну психоанализа. Ее пациенткам, простите, дамам не сообщают, равно как и пациентам. За то нам и платят и не считают эти деньги потраченными зря. Сам себе человек этого сказать не может. То есть сказать-то он скажет, но не подействует. Тиран не доверяет своему разуму, потому что разум для него – всего лишь инструмент. Мы же не доверяем, скажем, молотку. Для доверия требуется собеседник, облеченный авторитетом, такой собеседник, которого внутренний тиран назначит авторитетом, сделает своим зеркалом.
    Она передернула плечами, даже, скорее, вздрогнула, но доктор этого не видел. Он смотрел в стену, которой и в самом деле было не различить в красноватом сумраке, просто темное пятно. Но он и без этого знал, какое впечатление производят на собеседницу его слова.
    – Да, не я, психоаналитик, тружусь над вами, а вы надо мной. Вы используете меня в своих интимных надобностях. Вот и посудите, не обидно ли? Есть ли здесь отношения равных? Есть ли здесь одна душа и одно тело? Да, я наше общение построил совсем иным образом. Но изначально вы были готовы назначить меня своим зеркалом и своей тряпкой для смахивания пыли, что скопилась на вашем Я. Теперь же мы с вами – на равных. Вы заплатили мне деньги, и я должен избавить вас от фобии, оставив ваше Я нетронутым, не дав ему заглянуть в себя и удовлетворенно вздохнуть. Если же вы искали у меня именно этого – чтобы ваш тиран смотрел на себя и жмурился от удовольствия, – то есть и другие специалисты, традиционные. Итак, давайте решим, как мы победим сегодня вашу проблему. Способ здесь один, он же общий для всех практикуемых методик. Если проблема не приняла формы психического заболевания, то решается она именно этим единственным способом. У каждого из нас, извините за банальность, есть энергетика. Назовите ее психической, назовите астральной, назовите биополем, наконец. Вы, конечно, не раз замечали подобное. Вспомните, только вы оказывались в новой компании, как уже чувствовали: этот человек вам приятен, а этот почему-то – вы не знаете почему – нет. Это и есть оно, странное свойство каждого из нас влиять друг на друга, минуя слова, взгляды. Мы с вами могли вообще не встретиться в этой жизни, Юля. А я бы все равно когда-нибудь подумал о вас, а вы обо мне. Я бы называл вас не Юлией, а Офелией… Вы же… Не буду гадать, как именно вы бы подумали обо мне. Но подумали б, потому что все на этом свете предопределено. Так или иначе, мы бы встретились. Нет никакой индивидуальной психики, а есть одна, общая, одна на всех. Наши истинные Я погружены в нее. И чтобы встретиться друг с другом, им вовсе не нужно очное, так сказать, телесное знакомство. Они не нуждаются ни во времени, ни в пространстве. Они просто должны знать друг о друге, хотя бы ощутить друг друга. Вам кажется, что я говорю загадочно. А между тем я говорю о самом главном и самом простом. Припомните свои ощущения, ведь вы слушали меня до сих пор с доверием, сознайтесь.
    Огонек ее сигареты утонул в пепельнице. Она кашлянула, но ничего не ответила.
    – Итак, последнее и главное. Я действую на вас. Все это время я действую на вас, помимо слов и взглядов. А вы действуете на меня. Я это чувствую. Более того, по этим ощущениям и сужу, когда пациентка готова принять исцеляющее воздействие, а когда нет. Традиционный психоаналитик делает то же самое. Он просто переносит свою здоровую, спокойную психику, то есть накладывает на беспокойную психику больного. Происходит это в моменты, когда они вместе припоминают самые болезненные моменты жизни пациента, пускай будет пациент. Это безотчетное действие. Доктор и пациент в этот момент оказываются одним целым в том самом едином мире человеческой психики. И побеждает здоровое начало доктора. Только и всего. И всех делов. И теперь я в последний раз попробую отгадать ваши мысли, Юленька. Вы подумали: «Когда этот хмырь бросит трепаться и приступит к лечению?»
    – Не угадали, доктор.
    – Да, не угадал. А раз не угадал, значит, разговор окончен, и нам пора поспешить в метро. Там все и произойдет. Все и случится. Вы зайдете внутрь, воспользуетесь магнитной карточкой, минуете турникет, спуститесь на эскалаторе к перрону, подойдете к белой линии, дождетесь поезда, войдете в вагон, проедете одну остановку, выйдете из вагона, подниметесь на эскалаторе, снова пройдете через турникет и спокойно, с легкой душой покинете метро. Вот и весь план наших действий. Почему наших? Не забывайте – будет мое воздействие, замещение здоровым началом, здоровым посылом, здоровым отношением к метро. А сам я буду следовать позади вас, чтобы вы не забыли, о чем мы здесь с вами беседовали. Я не буду держать вас за руку, вы не будете оборачиваться и смотреть на меня. Вы просто посетите метро. И я где-то там, сзади. Если вы испугаетесь – я верну вам ваши деньги. И даже извинюсь. Обувайте ваши босоножки, идемте.
    Она вышла на улицу, на стоянке у здания машины в два ряда. Там и ее «Порш». Она шагнула было туда, но передумала или вспомнила, что планы у нее иные.
    Налетал порывами ветер, но было душно. Еще не село солнце, а прохожие уже казались одинокими, затерянными в своем одиночестве или в одном общем одиночестве. На каждом лежал золотистый с розовым отливом отблеск закатного солнца, отчуждая всех ото всех, и тех, кто шел по вечернему проспекту, и тех, кто прятался за окнами.
    Она надела темные очки – словно скользнула в скафандр отчужденности.
    Вход в метро находился неподалеку, на этом же проспекте, нужно было лишь пройти одну троллейбусную остановку.
    Перед дверями она остановилась. Ей захотелось оглянуться. Но она не оглянулась, толкнула дверь и подошла к кассе. Молча взяла карточку. Повертела ее в пальцах. И таки оглянулась на вход. Психоаналитика не было, наверное, еще не подошел.
    Что ж, тем лучше, зачем ему наблюдать за ее колебаниями? И пока он не вошел, она поспешила к турникетам. Там возникла заминка – она не знала, каким концом вставлять карточку: в последний раз она проходила еще по жетонам. С третьей попытки – оказывается, карточку нужно было вынуть, а потом проходить, – она миновала турникеты и ступила на эскалатор. Хорошо, что на ней были темные очки и никто не видел, что она в этот момент зажмурилась. Она ждала приступа тошноты, но его пока не было. Она открыла глаза – сейчас должно стать страшно от того, что люди исчезают где-то внизу, словно падают в бездну. Но страшно не было. Наверное, где-то сзади уже находился доктор, наверное, он на нее смотрел.
    Когда эскалатор вынес ее в подземный зал, к одной из платформ уже прибывал поезд. К нему она и свернула, ускоряя шаг, чтобы не застрять в дверях. Как только вошла в вагон, двери захлопнулись, и поезд мягко стал набирать скорость. Она сжала рукой поручень и снова зажмурилась. Доктор наверняка не успел за ней! Впрочем, он мог зайти в следующий вагон. Но нет, страха все еще не было.
    Она опустилась на сиденье. И стала напряженно ждать. Тьма за окном нисколько не беспокоила, и она стала рассматривать лица пассажиров. Как давно она не видела, как выглядят люди в метро! Кажется, все они чем-то озабочены, уж не боятся ли они сами этого дурацкого метро? Она улыбнулась. Сидевший напротив то ли кавказец, то ли араб заметил, что она смотрит на него и улыбается, кивнул ей и тоже заулыбался.
    Она сделала серьезное лицо и отрицательно покачала головой. Араб-кавказец разочарованно закатил глаза и отвернулся.
    На следующей станции она покинула вагон, спокойно поднялась на эскалаторе и вышла из метро.
    Остановилась, закурила и стала ждать психоаналитика. Прошло минут пятнадцать – он так и не появился.
    Что ж, тогда остается спуститься в метро и вернуться за машиной.
    Она помедлила: ведь теперь доктора «на подстраховке» не было. «Черт с ним», – сказала она себе и пошла обратно в метро. И снова никакого страха, никаких неприятных ощущений.
    В вагон она зашла уже не спеша, села на свободное место. Посмотрела по сторонам – скучные, однако, люди. Закрыла глаза. Нет, ничего она больше не опасалась, просто не хотелось смотреть. И вдруг она ощутила ликование, тихое, теплое, как закатный луч, ликование. Она улыбалась, а люди смотрели на нее хмуро, недоуменно, не умея оставить свою озабоченность и удивиться неожиданному. Уже само появление в вагоне подземки шикарно, даже пренебрежительно по отношению ко всем одетой красивой женщины было неожиданностью, событием. А она еще и улыбалась. Люди отводили глаза, они же не знали, что она не смотрит на них, что она сейчас далеко – мчит в беззвучном и прохладном потоке нирваны, большой, красивой птицей парит в недостижимых для простых смертных небесах царства абсолютной свободы.
    «Станция…» – слащавый и чуточку торжественный голос назвал остановку. Поезд стал тормозить, но она не поднялась, она не хотела думать о своей машине, ей хотелось катить дальше, пока не надоест. Да, она хотела, чтобы ей именно надоело ехать в этом поезде, она хотела испытать чувство утомления от метро.
    Потом она пересела на кольцевую, вернулась-таки к своему авто. Возвратилась домой. Дома сварила кофе и наедине с собой отпраздновала свою маленькую победу.
    Она вернулась к обычной жизни. Через год вышла замуж. Нет, муж не был идеалом, и она это прекрасно знала. Она теперь вообще много чего знала о людях, словно видела их насквозь. Она не боялась видеть в них грязь и пакость, страх, лесть, предательство… Точнее, готова была это видеть, видеть и принимать людей такими, как они есть.
    Она стала очень богатой и известной. Но деньги ее не волновали. И оставляло равнодушным то, что ее деньги весьма волнуют окружающих. Она была счастливой женщиной, но вовсе не потому, что все это у нее было. Нет, не потому.
    Любила ли она своего мужа? Наверное, любила. И дочку любила. Но знала, что когда-нибудь она их покинет, оставит все свои дела, все оставит и все забудет.
    Она продолжала носить темные очки, чтобы никто не видел ее улыбающихся глаз. Тот праздник, то тихое ликование, тот полет большой красивой птицы продолжался. И откуда-то она знала, что это никогда не закончится. Вообще никогда. Ведь даже смерть – это всего лишь очередная остановка метро.
    В метро она больше никогда не спускалась.
    А что психоаналитик? А был ли он, этот странный психоаналитик? Наверное, был. Как-то раз одна из ее подруг стала жаловаться, что боится водить машину. Что страх нападает, когда она только заводит мотор и даже когда сидит рядом с водителем.
    – Дурочка, ты не пожалей двухсот баксов, сходи к психоаналитику.
    – Ты думаешь, поможет?
    – Обязательно.
    И последнее, что следует сказать в завершение этой истории. Дело в том, что доктор Шип никогда не практиковал нетрадиционный, как он уверял Юлию, психоанализ. И после нее он еще некоторое время продолжал вести вполне обычные сеансы. Но психоанализ стал ему неинтересен. Шип устроился психологом-консультантом в крупную фирму, потом в другую, параллельно читал лекции в частной академии.
    О том, что такого произошло с ним и его пациенткой Юлией, он не думал, просто потому что не хотел об этом думать. Самоанализ не должен был касаться этого момента в его жизни.
    Доктор Шип верил, что жизнь вечна. И пускай все решится когда-нибудь потом. Кто знает, кто вообще это может знать – а вдруг они и в самом деле станут одной душой и одним телом? Бывший психоаналитик и его бывшая пациентка.
   

   

    

     Сергей Чекмаев
     ИСПРАВНИК
    

    Сын моей сестры попросил в подарок паровозик. И не какой-нибудь, а именно прозрачный – «хочу, теть Тань, видеть, как внутри у него все крутится», – и именно с белыми колесами.
    Пришлось побегать. В «Детском мире» среди похожих на бронированных лягушек танков, увенчанных кричащими американскими флагами размером с простыню, трансформируемых чудовищ и чудовищных трансформеров, фигурок назгулов, эльфов, хоббитов и лошадей из «Властелина колец», пышных кукол всех рас и оттенков кожи, моделей гоночных болидов, тракторов с педалями и всего такого прочего искомый паровоз я таки нашла. Правда, на ценнике меня ожидал сюрприз – локомотив стоил примерно половину моей месячной зарплаты. Для родного племянника, конечно, не жалко, только имеет ли смысл дарить четырехлетнему пареньку, увлеченному исследованием тайн мира, радиоуправляемую игрушку? Через два дня дистанционный пульт хрустнет на крепких молодецких зубах, а спустя неделю разонравившийся паровоз (почему-то сам ездить перестал, бяка, – приходится катать!) попадет в катастрофу: направляемый умелой и безжалостной рукой, столкнется, например, со шкафом. Хорошо, если так. А то ведь «машинист» может беднягу и с «моста», сиречь с балкона, уронить. Дабы не достался каким-нибудь фашистам ценный груз.
    Нет уж. Надо что-нибудь попроще, подешевле и – самое главное – покрепче. Вот когда пожалеешь, что дешевый раскрашенный пластик пришёл на смену убожеству советских игрушек, побочного продукта оборонных заводов. И пусть зайцы были синими, крокодилы розовыми, а волки – зелеными, пусть машинки напоминали собачью конуру на колесах, а самолеты – раскладушки с крыльями… Зато делались они по военным стандартам прочности, и открутить голову у пупса невероятной расцветки и пропорций – это минимум часа два нелегких физических упражнений. Не у всякого терпелки хватит.
    Впрочем, гримасы русского бизнеса непредсказуемы. В переходе, буквально в ста метрах от «Детского мира», продавали те же самые игрушки, в таких же красочных упаковках, но примерно втрое дешевле. Я принялась шарить глазами по набитым, как вагон метро в час пик, полкам торговых павильончиков. Но судьба решила надо мной сегодня посмеяться. Было все, кроме нужного: частная торговля объявила паровым локомотивам бойкот. Завалы мягких игрушек титанических форм сменяли целые дивизии крошечных и не очень солдатиков в плакатных позах, потом, неожиданно, стойка с трогательно маленькими детскими ботиночками, далее – аляповатые коробки «Нинтендо» и «Плейстейшенов». А паровозик все не попадался. Впору было вконец отчаяться.
    У прилавка со знаковой вывеской «ВСЕ за 30 руб.», намалеванной выцветшим фломастером, грустно переминался бомж. Ну, конечно, не бомж – это я уж так его окрестила по привычке, – просто очень уж бедно он был одет. Потертый плащ, на месте пуговиц торчат обкусанные ниточки, обтрепанный воротник давно не стиранной рубашки а-ля «руссиш глубинка». То ли продавец, то ли просто посторожить попросили. Прилавок был завален дешевейшим барахлом сомнительного качества – поддельные батарейки, прищепки, ершики для посуды, зеркальца, открывалки, одноразовые ручки… В общем – «Все за 30 рублей». Магазин одной цены, так сказать. Вот интересно, как понимать слово «все» – любая вещь по тридцать или всё целиком?
    Впрочем, мое внимание привлекло отнюдь не барахольное изобилие. «Бомж» или, скорее всего, все-таки продавец вертел в руках… тот самый паровозик! Именно прозрачный, так что внутри проглядываются какие-то части, а колеса – белее не бывает. Игрушка выглядела крепкой, хоть и сработана на редкость топорно, из грубой пластмассы.
    – Почем? – небрежно спросила я, указывая на нее.
    – Пятьдесят.
    Голос у него оказался на удивление сочный. Даже жирный, ухоженный. Таким в новорусских боевиках принято обсуждать миллионные сделки. Нечто неуловимое в его тоне заставило меня осторожно переспросить:
    – Пятьдесят чего?
    – Зеленых.
    Ну, верно говорят: наглость – второе счастье. Неужто на моем лице так явственно читается нужда в этом растреклятом паровозике? Но сдаваться без борьбы я не намерена.
    – А как же это? – кивнув на вывеску, с иронией осведомилась я.
    – А ты будто цену не знаешь? Не разыгрывай тут комедию! Нужен – плати, не нужен – проваливай, на Исправника желающие всегда найдутся! Чай, не каждый день попадается! А Каину сама все объяснишь…
    Исправник? Каин? Собеседник мой, похоже, был абсолютно уверен: эти имена мне хорошо известны. Гм… Такое ощущение, что он меня с кем-то спутал.
    И тут я приметила интересную детальку. О-па! У «бомжа» из-под замызганной полы плаща выглядывали носки стильных и дорогих кожаных ботинок. Едва ли не от «Гуччи». Нечисто здесь что-то! Как бы в историю какую не влипнуть!
    «Бомж» заметил мой взгляд, скривился, словно проглотил целый лимон, и поспешно одернул плащ. Ботинки исчезли. Зато на руке с неожиданно ухоженными ногтями золотой искрой сверкнул «Ролекс».
    – Ну что? – спросил он почти грубо. – Долго будешь пялиться? Нужен тебе Исправник или в гляделки будем играть?
    – Исправник? – я недоуменно подняла бровь.
    – Ну, я не знаю, как тебе его описали. У него же – тысячу имен, а то и мильон. В мой раз он был Исправником, в прошлый – Выпрямитель Ошибок. Называй, как хочешь… – «бомж» с каким-то остервенением покатал паровозик по шаткому прилавку. – Ну? Берешь, нет?
    – За десять баксов, пожалуй, взяла бы, – сказала я. Лениво так, без интереса. Торгуемся мы или что?
    Он аж подпрыгнул.
    – Десять грин!! Да ты знаешь, почем я его купил?!
    – Нет, да и не интересно, честно говоря. По мне он и ста рублей не стоит, просто решила племяннику подарок сделать…
    – Пле… кого? Постой, постой! Да ты кто, подруга? Тебя Каин прислал?
    Ага, добрались до сути. Хорошо бы криминала никакого не всплыло, а то кто их знает – может, таким образом драгдилеры товар друг другу передают. Паровозиком.
    – Никто меня не присылал. Просто игрушка приглянулась, хотела племяннику купить.
    – Что же ты мне тогда голову морочишь?! Племяннику… – «Бомж» как-то странно захихикал, потом затрясся от беззвучного смеха. Руки у него заметно дрожали.
    Переход жил своей жизнью. На нас никто не обращал внимания. Народ суетливо спешил по важным своим делам, некоторые тормозили у прилавка, видимо, привлеченные вывеской, жадно обнимали глазами барахло. Потом глумливо хмыкали и снова устремлялись в людской водоворот. Похоже, бизнес у моего визави не слишком процветал. Зато с соседнего прилавка доносились грохот взрывов, визг тормозов, скрежет сминаемого металла – продавец, виртуозно барабаня по кнопкам джойстика, впаривал зачарованному пареньку новую игрушку. Мимо прошагала счастливая девчушка лет шести, обхватив руками здоровенного плюшевого тигра, раза в полтора больше ее самой. Следом плелась мамаша, с озабоченным видом пересчитывая в кошельке оставшиеся купюры.
    – Вот… вот было бы шоу, когда б ты Исправника… – смеясь, бормотал «бомж», – и вправду племяннику подарила…
    – В смысле? – Ситуация начинала меня раздражать. – Паровоз как паровоз. Покатает пару недель, да и забросит под кровать.
    – Да не паровоз это! Я же тебе сказал – Исправник! Выпрямитель Ошибок! Не шутка… Стоит твоему… как зовут-то?
    Я почему-то смутилась.
    – Татьяной…
    – Да не тебя! Племянника!
    – Яшей.
    – Стоит твоему Яшке его, – он потряс паровозиком, – пару раз катнуть по полу… у-у-у!
    – Да что такое с ним? Объясни толком.
    – Объяснить? Это, Танюша, не так просто. Да и тебе оно надо?
    – Это я уж как-нибудь сама решу.
    – Вольному – воля. Слушай. Впрочем, нет, скажи сначала – не было ли у тебя в жизни поступка, который ты хотела бы переиграть? Может, обидела кого зря или в свое время карьеру, деньги, власть против простого человеческого счастья поставила? Подумай…
    А кто из нас может честно, положа руку на сердце, сказать: я все всегда делала правильно, я никогда не ошибалась? Да никто. У каждого в жизни есть один-два момента, когда альтернатива стоит остро: или то, или это. Приходится выбирать. И мучиться потом всю жизнь неправильным выбором. До гробовой доски будет глодать мыслишка: а вот если бы я тогда поступила по-другому, то…
    Есть она и у меня, верно продавец паровозиков сказал. Три года назад дурацкая ревность и понятия об оскорбленной чести заставили меня указать Артему на дверь. На презентации он, помнится, перебрал, разругался со мной и пропал на два дня. А потом я узнала, что он к бывшей своей ездил, плакаться. На меня, видать, жаловался. Ну я и… психанула. Иди, мол, к своей вешалке, если тебе она больше по душе.
    Очень он не любил, когда я так говорила. Гордый он, Артемка… Хлопнул дверью и ушел. С тех пор я одна. Есть, конечно, на работе один, да это – так, ерунда. Не в счет.
    Яшке вон уже скоро пять, а Анюта, сестра моя, ведь на три года меня моложе. Вот и выходит, что паровозик я покупаю племяннику, а могла бы – собственному сыну.
    – Есть, как не быть. Погорячилась в свое время… А сейчас думаю: может, зря?
    – Вы, бабы, всегда так: сначала делаете, потом думаете. Ладно, ладно – не кипятись, слушай лучше. Был и у меня свой гвоздь в душе. Бывало, свербило так, что хоть на стенку лезь, хоть головой в омут, особенно когда на кладбище приезжал.
    Он помолчал.
    – Была у меня подруга, понимаешь, мы с ней с самого детства вместе, чуть ли не на одном горшке сидели. Катюха… выросли вместе, да так и не расстались. Она с деньгами на «ты» была – голова! Не то что я. Сразу просекала, откуда бабками пахнет. Ну, и я за ней, вроде как ведомый. Сначала мелкие дела вершили, но постепенно раскрутились. В девяносто третьем подвернулась одна возможность, сейчас даже не верится. Агентство одно рекламное прогорело, сдавали его за копейки вместе со всеми долгами, недоснятыми роликами и недвижимым барахлом. Катюха и здесь не зевнула. Своих денег у нее не хватило, так она меня в компаньоны взяла, а я как раз со сверхсрочной пришел, с Пянджа, там тогда неплохо платили. Вот Катюха и потащила меня за собой. Спросишь – зачем?
    Он хитро подмигнул мне. Я пожала плечами, но спрашивать не стала. И так сам все расскажет.
    – Мне хватки деловой Бог не дал, это верно, да и погулять я люблю, чего уж там… Она бы и без меня отлично справилась, заняла бы денег, в конце концов. Только вот на переговорах да презентациях всякие там директора банков охотней с мужиком дела ведут, так уж у нас повелось. Женщину мало кто из богатых парней за стоящего партнера воспринимает. – Он глумливо хихикнул. – Партнера по бизнесу, я имею в виду. Дальше уж дела в гору пошли, не остановить, гребли деньги лопатой – пятерым не управиться. Ну, жизнь облагородили себе, сама понимаешь, тачки там приличные, домик трехэтажный, шмотки, то-се… Не жизнь – сказка. Ты на это все не смотри, – он пару раз хлопнул рукой по обшлагу плаща, – это так, последствия. А тогда мы даже у Зайцева одеваться брезговали. Во-от…
    – А паровозик-то здесь при чем? – не выдержала я. Больно уж монолог у него затянулся.
    – Дойдем и до него, не торопись. Слушай дальше. Жили мы так припеваючи, пока кризис не случился. Дефолт который. Всем было несладко, и по нам вдарило, конечно. Анекдот знаешь? Про те времена? Звонит один банкир другому, спрашивает: «Алло, Вася, ты? Как дела?» Второй отвечает: «Хорошо». «Ой, извините, – говорит первый, – я, кажется, номером ошибся…» Улыбаешься? Так это точно про нас. Катюха, чтобы контору нашу на плаву удержать, свои бабки в нее горстями кидала, как в топку. Машины продала, дом заложила… А я в стороне стоял, ухмылялся, была уже тогда у меня одна мыслишка, главбух, скотина, нашептал. Ну, с Катькиной помощью кое-как кризис пережили, и тут-то я и не прозевал свой шансик. Собрал акционеров, да и рубанул прямо: так, мол, и так, Екатерина Сергевна виновна в нецелевом использовании средств, расхищении активов и прочее в таком же духе. Она у нас по агентству официально замфином числилась, как раз за такие дела и отвечала. У нее, бедняги, аж речь отшибло, только все смотрела на меня. Будто не верила. А я несся, как по проторенной дорожке: мол, в кризис она спохватилась, испугалась проверок, бросилась денежки назад вертать, да поздно.
    Собеседник, похоже, вычитал в моем взгляде нечто красноречивое, потому что потупился на миг, смешался.
    – Не смотри на меня так, Танюша, не стоит. Все люди – волки, весь мир – большой сортир. Был бы у тебя похожий шансик, и ты б не прозевала. И нечего тут глазами сверкать! Не прозевала бы, уж поверь. Честные мы только на словах, ты ничем не лучше других. Все цену имеет: и благородство, и дружба, и честность – все. У каждого своя цена, но она есть. В общем, захотелось мне одному в агентстве паханом сидеть, и Катюху я таки вытурил. Назначили проверку, вскрылось много всего – Катька-то бабками как своими распоряжалась, захотела – в дело вложила, захотела – шубку новую купила или на Бали слетала, позагорать. Она ж знала, что в любой момент недостачу восполнит, стоит только парочку верных делишек провернуть. У нее на это нюх был, я тебе уже говорил. А проверяющему пойди все объясни, тем более что истинного положения дел – кто настоящий директор агентства – никто и не знал.
    Мне стало противно.
    – И что?
    – Уволили ее, расследование началось, судебных приставов поналетело – имущество описывать. То, что осталось. Она со мной встретиться пыталась пару раз, звонила, но я не откликнулся. Решил – пойду до конца. Все от нее отвернулись, многие наши общие знакомые даже спрашивать про нее перестали… вот тебе тоже проверка на честность – стоило ей обезденежеть, как их сдуло, словно ветром. Катюха одна осталась. А у нее с детства что-то с сердцем было не так, врожденная гадость какая-то, точно не знаю, как называется. Так от всех этих дел моторчик и зашалил, приступ, «скорая», все такое. И никого рядом, понимаешь, Тань, никого! Бабок тоже – ноль. Свезли Катюху в обычный городской стационар, где она через два дня умерла. Ей и тридцати не было, вот так.
    Он поставил паровозик на стол, зашарил руками по карманам, потом чертыхнулся вполголоса. Смотреть на меня он избегал.
    – Клянусь, я не знал. Я видел, что Катюха пытается до меня дозвониться, но думал, это все по поводу наших заморочек с агентством. А она там умирала одна, понимаешь! Без лекарств, без денег, да и без помощи тоже – ты наверняка в курсе, как у нас в больничках медперсонал к обычным пациентам относится. К тем, что заплатить не могут. Ее кровать в коридоре поставили, у разбитого окна – еще бы день, и Катюшка вдобавок и воспаление схватила бы. Только не успела. А потом поздно было… Я, как узнал… не поверишь, конечно… волосы на себе рвал! Похороны устроил по высшему разряду… гроб… памятник… только разве совесть этим успокоишь!!
    Последнюю фразу он выкрикнул почти в полный голос так, что даже перекрыл шум перехода. На нас стали оглядываться. Впрочем, без особого интереса – ну, торгуются люди слишком эмоционально, что с того?
    – Поздно, батя, пить боржом, когда печень отвалилась, – пробормотала я скорее себе, чем собеседнику, старую, еще институтских времен, поговорку.
    Однако он услышал, усмехнулся безрадостно.
    – Ну, ты права в чем-то. Но знаешь: одно дело – человека подставить, скотство, конечно, тоже, но совсем другое – бросить умирать. Тем более женщину. Да какой же я мужик после такого! А она ведь на меня надеялась! Ждала до последнего… Э-эх, – он махнул рукой, – да что говорить! Подонок я и совершил подонство. Это-то меня и буравило постоянно. Так, бывало, прихватит иногда, кажется – вовек не отмоюсь! На кладбище к ней приезжал каждый год, букет клал, стоял, как положено, со скорбной рожей… И казалось мне, веришь, что каждый проходящий мимо человек так и норовит ткнуть в меня пальцем: «Смотрите, он женщину предал!» Да будь они прокляты, эти бабки!
    Вакханалия самокритики мне надоела. Я грубо оборвала его:
    – Трогательная история. Не понятно только: а при чем здесь паровоз?
    «Бомж» тряхнул головой негодующе, словно говоря: «Нет, ну вы посмотрите, какая тупая попалась!»
    – А я тебе о чем толкую! Как-то по пьянке в одном кабаке нажаловался я случайному собеседнику про свои горести. А это Каин и был. Если ты про него не слышала, объяснить будет сложно, кто он такой. Просто уясни для себя, что этот парень решает проблемы. Любые. И методы у него… – он крутанул в воздухе пальцами, – такие, что по второму разу обратиться – тысячу раз подумаешь. Он-то мне и предложил Исправника. Это не просто игрушка…
    Его рука ласково погладила паровозик, потом неожиданно крепко стиснула так, что побелели костяшки пальцев.
    – Острож… – вскинулась было я.
    – Не боись. Эта штука не ломается. Кто его сделал, когда – неизвестно. Каин сказал, что при нем уже шестеро Исправником пользовались, первый откуда-то из Европы его привез. То ли из Венгрии, то ли из Италии… не помню. Вещица вроде с виду неказистая, а вот такие проблемы, типа той, что я тебе расписал, решает. Легко и непринужденно.
    – В смысле? – я даже растерялась.
    – Вот так вот. Надо только в голове держать тот случай, который заново переиграть хочешь, да катнуть его пару раз, вот так… – он показал как, – и все дела. Как действует – не спрашивай, не знаю. Просто выходит задним числом, что в тот день, когда все закрутилось, ты по-иному поступил. Ну, вроде как второй шанс получаешь… А третьего не будет – Исправник по такому принципу работает: один человек – одна попытка. Потом чего хочешь с ним делай – по столу катай, об стену стучи… ноль реакции. А другому передаешь – снова работает.
    – И ты что же? Исправил? – недоверчиво спросила я.
    Он хмыкнул.
    – А то ты не видишь? Сработало, мать его через корыто! Только… лучше б не работало…
    – Что-то не так?
    – Все не так! Все! Как дело-то было? Вспомнил я тот день, ну, заседание совета, представил во всех подробностях и… того… катнул паровозик. Никаких внешних эффектов, я тебе скажу, ничего. Просто в голове помутилось немного и все… В себя пришел, плюнул – падла, думаю, не сработало. Купил меня Каин своими басенками, купил, как пацана. Сунул паровозик в карман, да и засобирался в агентство, вечером договорчик один важный подписывали с «Русским Транзитом». Спускаюсь вниз – машины нет… Думаю, что за дела? Уехал Сергуня, водила мой, бомбить, что ли? Ну, погоди, гаденыш, вернись мне только! Плюнул, пошел тачку ловить – и тут облом! Бабок нет! По карманам еле на метро наскреб… Приезжаю, а охрана меня не пускает. Не велено, говорит, личный приказ Екатерины Сергевны. Кого, спрашиваю?! Тут уж я озверел. Не зря в погранах служил, дети они все против меня – раскидал сопляков, наверх прорвался. А там – Катька моя сидит и спокойненько так говорит: что ты, мол, Лешенька, ерепенишься? Все уже сто раз обговорено, долю я твою выкупила? Выкупила. Акции ты передал? Чего ж ты еще хочешь?
    – В смысле? – не поняла я. – Она что, живая?
    – Живее нас. Я потом кое с кем парой слов перекинулся, выяснил. Расклад такой получился: Катька благополучно кризис пережила, состояньице потом еще приумножила, и однажды пришла ей в голову свежая мысля. А зачем, собственно, ей, такой умной и красивой, нужен какой-то там Лешка? Только из-за воспоминаний детства? Да за ее деньги она себе такого диКаприо подобрать может, держись только! А Лешенька все дело только тормозит, хватки у него – ноль, своими частыми гулянками имидж портит и вообще. С чего бы он, то есть я, ей сдался? Ну, и начала Катька веселую игру. Втихаря выкупила мою долю, акции на себя перевела и однажды ясным утром указала своему старому другу-приятелю, мне, значит, на дверь. Без копейки меня оставила, гадюка! Даже хату мою забрала за долги – я потом поперся домой, а там печати висят. Такие дела… Оставила только то, что на мне было, даже плащ вон пришлось на барахолку ехать покупать.
    Слишком уж все это было как-то фантастично, нереально, чтобы быть правдой. Я хотела было рассмеяться, пальцем у виска покрутить, сделать что-нибудь этакое, чтобы ему сразу стало понятно: не удалось тебе меня провести! Ишь, нашел глупую девочку, мишень для розыгрышей. Слезу захотел вышибить, что ли?
    Но что-то в его облике заставило меня задуматься. Золотой «Ролекс», ботинки от «Гуччи» и вдруг – обтрепанный плащ и грязная рубаха… как-то все это не вязалось друг с другом. А вдруг все правда?
    – Вижу, не веришь. Не могу тебя винить, я бы тоже не поверил.
    – Да нет, я…
    – Не веришь, Тань, не веришь… В лучшем случае сомневаешься, куда бежать – в психушку или в ментуру. Только мне твоя вера без надобности. Я тебя предупреждал – надо оно тебе? Ты решила по-своему. Теперь думай сама. А если захочешь проверить – вот он, Исправник, бери. Так уж и быть, отдам за десятку…
    Я задумалась. Эх, Артемка… Если б я тогда не вызверилась на тебя, кто знает, где бы мы сейчас были. Помнишь, как мы мечтали: белое платье со шлейфом, лимузин метров в двадцать, Кипр, Майорка… Может, попробовать? Что я теряю?
    Леха неожиданно протянул мне Исправника:
    – Подержи в руках, сожми… Говорят, помогает иногда.
    Я, словно зачарованная, подчинилась, взяла из его рук паровозик, крепко обхватила пальцами…
    

    – Мама пришла! – звенел за дверью радостный детский голос.
    Я провернула ключ и распахнула тяжелую железную створку. Тут же на меня набросился паренек лет шести, с гиканьем обхватил меня руками:
    – Мам, а я знал, что ты сейчас придешь!
    Мой сын? Мой?
    – Я тебя ждал, – зашептал он мне на ухо, – а папка мне говорит: не жди, мама еще не скоро приедет, но я все равно ждал…
    В прихожей появился Артем. Я остолбенело уставилась на него. Он изменился – немного располнел, завязал наконец в хвост свои непослушные волосы. Он улыбнулся во весь рот, подошел ближе, обнял и крепко-крепко прижался щекой к моим волосам.
    – Привет! – в этом слове не было ничего наигранного, никакой искусственности, просто тихая, спокойная радость. – Вот мы все вместе!
    – Мам, – снова обратил на себя внимание сын, – а ты купила мне паровоз? Ты обещала! А папка говорит, что такого паровоза не бывает!
    

    Я тряхнула головой, отгоняя наваждение. Вокруг тот же переход, тот же неумолчный шум московской подземки. В руке – простая игрушка, под пальцами ощущается грубый, шероховатый пластик.
    – Ну что? – спросил Леша. – Видела?
    – Что?
    – Вариант.
    – Наверное… Точно не знаю. Я… я, пожалуй, возьму его…
    Сзади донесся зычный голос, прямо-таки иерихонская труба:
    – Дорогу! Дорогу!
    Народ в ужасе расступался, пропуская плешивого армянина, нагруженного сверх меры здоровенными клетчатыми сумками. Девушка на изящных каблучках неуверенно покачнулась, оступилась и налетела на меня.
    – Ой, извините!
    Инстинктивно я стиснула рукой Исправника – как бы не выронить…
    

    – Артемка! Артем…
    В ответ – тишина. Спит, что ли? Не рано? Еще десяти нет… Хотя утром у него были съемки, устал, наверное, да еще настроение ни к черту: мы снова вчера поругались. Но он сам виноват: ах, ах, я тонкая творческая натура! А я – выходит, грубая колхозница, что ли?!
    – Ты дома? Хватит дуться!
    Я неуклюже скинула туфли, бросила на тумбочку вымокшую куртку. Туда же полетели и свернутая трубкой газета, ключи.
    Я почти бегом проскочила коридор, распахнула дверь в спальню. В общем, все было хорошо видно и так, но я зачем-то щелкнула выключателем. Свет вспыхнул неожиданно ярко, резанул по глазам. На широкой кровати, неряшливой, незастеленной, раскинув руки, лежал Артем. В его спокойном и неподвижном лице не было ни кровинки. На пушистом ворсе ковра валялась пустая пластиковая баночка. В таких обычно продают лекарства. Я подняла ее, посмотрела этикетку – «Реланиум». Пахло аптекой.
    Руки у Артема были холодными и неестественно твердыми. Я судорожно пыталась нащупать пульс, уже зная, что это бесполезно. У изголовья, прямо на смятой подушке, лежала записка. Я схватила ее, быстро пробежала глазами.
    «Я не могу так больше жить. Твои бесконечные напоминания… ты никогда не сможешь простить до конца… Лучше я уйду. Ты станешь свободной, а мне уже давно все равно. Прости меня. Твой Артем».
    

    Господи! А это что? Тоже вариант… А ведь правда, и такой не исключен. Я вообще по натуре злопамятная, могу придирками кого угодно достать. Боже, Артемка… Лучше б ты с моделями своими развлекался.
    Вот оно как! Нет уж! Пусть все идет как идет. Если когда-то судьба нас с Артемкой развела, значит, так было надо. Какая-то сила посчитала, что так будет лучше. Что же теперь, менять все? И мучиться потом: к какому из двух вариантов мы придем?
    Исправлять старые ошибки – значит плодить новые…
    – Эй, эй, Танюша, у тебя все в порядке? – Леша осторожно потряс меня за плечо.
    Я открыла глаза. На меня обеспокоенно смотрела давешняя девушка. Немного испуганно… Красивые брови сведены домиком, в глазах – золотистые искорки от ламп-таблеток.
    Я широко улыбнулась:
    – Теперь да.
    И недрогнувшей рукой поставила паровозик обратно на прилавок:
    – Спасибо, Леш. Но этот выбор не по мне. Извини…
    

    Вся эта история не шла у меня из головы. До дома я дошла на каком-то автопилоте, не очень обращая внимания на то, что происходит вокруг. По-моему, я даже умудрилась столкнуться с каким-то пожилым интеллигентом. В ответ на мое «ой, простите» он извинялся долго и галантно, даже вроде предложил проводить. Я неопределенно помахала рукой и нырнула в арку своего дома.
    В себя меня привел резкий автомобильный сигнал. Я подняла голову, недоуменно посмотрела по сторонам.
    Из припаркованной у самого подъезда «шестерки» вылез улыбающийся и немного смущенный Артем. В руках у него алел пышный розовый букет.
    – Знаешь, – сказал он просто. – А я по тебе скучал…
   

   

    

     Сергей Лифанов, Инна Кублицкая
     ИМЯ ЙОНТИ
    

    
     Две женщины почти всегда лучше, чем одна.
     Сэр Джон Болингброк
    
    

     

      1
     

     Карел Мюллер подкатил свою тележку к кассе и полез в карман за бумажником. Улыбчивая кассирша переложила все в фирменный пакет маркета: литровую упаковку молока и солидный кусок сыра, полукилограммовую буханку пшеничного хлеба и бутылку минеральной воды.
     – Вам прописали диету? – спросила кассирша. – Вид у вас цветущий, герр Мюллер.
     – Надо худеть, – мрачно бросил в ответ господин Мюллер. Ему не очень нравилось, когда его называли «герр Мюллер», но сделать замечание кассирше он так и не смог набраться решительности за много лет, пока отоваривался в этом магазинчике. В остальном это была добрая и симпатичная женщина.
     Он протянул деньги, получил сдачу, взяв пакет, вышел из магазинчика, пересек улицу по переходу и вошел в подъезд. Но направился он не к себе в контору, как можно было ожидать, а вниз, на цокольный этаж. Прошёл длинным коридором в самый его конец, где открыл ключом дверь, за которой от порога вниз шла крутая железная лестница, упиравшаяся в следующую дверь. Господин Мюллер захлопнул верхнюю дверь за своей спиной. Щелкнул замок, зажглась лампочка. Она загоралась автоматически, достаточно было наступить на верхнюю ступеньку, и выключалась, стоило сойти с нижней, или наоборот, если вы поднимались из подвала, причем горела лампочка только тогда, когда обе двери были закрыты.
     Господин Мюллер спустился на несколько ступенек, привычным движением положил ключ на почти не заметный узкий карниз на стене, по которому шла проводка. Тут же лежал второй ключ; этим ключом господин Мюллер открыл нижнюю дверь.
     В голом сером помещении тускло светила свисающая с потолка просто на проводе стоваттная лампочка без абажура, в дальнем углу стояла так уместная в этом казенного вида помещении просторная железная клетка, в какой обычно содержат диких животных в передвижных зоопарках, – чем она, собственно, и была. Около клетки, прямо на каменном полу, стоял дешевый пластмассовый поднос; дальше, у стены – древнее плетеное кресло, на нем переносная магнитола. К стене у кресла была прислонена зловещего вида здоровенная палка с крюком на конце, напоминающая багор; в самом углу стоял запыленный кофр.
     Приемник магнитолы был включен и настроен на круглосуточную программу новостей Би-Би-Си. Новости он излагал довольно громко.
     Прежде чем войти, господин Мюллер внимательно посмотрел на свою пленницу. Точнее, на существо, которое он содержал здесь, подальше от посторонних глаз. Оно как будто спокойно сидело на полу в своей клетке, и господин Мюллер вошел, задвинув за собой тяжелый засов. Первым делом он поставил у стены пакет, палкой подтянул к себе поднос, стряхнул с него объедки в большой черный пакет для мусора и выложил вместо них принесенные продукты; потом палкой же пододвинул поднос к клетке. Подходить к решетке вплотную господин Мюллер опасался – сила у существа была совершенно нечеловеческой, в этом он убедился, когда оно чуть не выдернуло ему руку, и только былая сноровка, доведенная до автоматизма, помогла тогда господину Мюллеру вырваться из безумной хватки. Плечо болело до сих пор; врач, к которому обратился господин Мюллер, подозревал сначала трещину плечевого сустава, но, внимательно изучив рентгеновский снимок, счел, что ничего серьезного не произошло. «В ваши годы не пристало ввязываться в уличные драки», – укорил врач. Господин Мюллер, сам же и выдумавший для убедительности сказочку о грабителе-наркомане, лишь развел руками: «Так уж получилось…»
     Существо в клетке никак не реагировало на его присутствие. Господин Мюллер зажег еще одну лампочку, подтащил поближе к свету пыльное кресло, снял с него магнитолу, тщательно обтер сиденье носовым платком и сел; при этом он пробурчал себе под нос: «Что за пылища, каждый ведь день тебя протираю, и откуда только берется…»
     Существо в клетке наконец подняло голову и пристально посмотрело на господина Мюллера.
     – Ешь, – сказал господин Мюллер. В голосе его неуместно прозвучало сочувствие.
     – Выпусти меня, – тихим сипловатым голосом произнесло существо.
     Трогательные просительные обертоны могли обмануть кого угодно, но господин Мюллер только мрачно хмыкнул и вынул из кармана свежий номер «Северингерт».
     – Выпусти меня, – еще более несчастным голосом, с прискуливанием, повторило существо.
     – Как твое имя? – спросил он вместо ответа.
     Существо оскалилось и взрыкнуло, но тут же опомнилось, и из-за решетки послышался сдавленный всхлип, перешедший в щенячье поскуливание.
     Господин Мюллер выключил магнитолу и развернул газету. Под продолжающееся скулеж господин Мюллер вслух читал политические новости, как делал это уже который день подряд. У него не было уверенности, что его слушают, но он читал ровно и внятно, как если бы у него была аудитория по крайней мере человек в десять.
     Озвучив обзор политических событий Европы, он поднял глаза и, повысив голос, сказал:
     – Слышишь? Высокий Гость завершает турне по Европе и сегодня в шесть двадцать по Гринвичу отбывает на родину.
     Господин Мюллер отнюдь не был садистом, но и мазохистом тоже – скулеж ему порядком надоел, и он был рад, когда вой прекратился. Существо кинулось на решетку, вцепилось в прутья и в дикой ярости громко и злобно завыло. Клетка тряслась, но господин Мюллер надеялся, что она выдержит. Можно было только порадоваться, что подвал расположен под зданием старинной постройки, иначе его обитатели могли бы решить, что началось землетрясение.
     Жуткий вой не помешал господину Мюллеру читать газету дальше. Он оторвался от нее лишь тогда, когда стихло. Посмотрел: существо сидело на полураскрошенном куске поролона и зубами надрывало бумажный пакет с молоком.
     Господин Мюллер добродушно посмотрел, как существо пьет молоко, заедая его хлебом и сыром, и пробормотал ободряюще:
     – Ешь-ешь…
     Насытившись, существо поскулило еще с полчаса, потом затихло.
     Господин Мюллер поднял глаза от газеты: кажется, оно спало, свернувшись клубком на драном листе поролона. Это было что-то новенькое, до сих пор он не замечал, чтобы существо спало.
     Господин Мюллер посмотрел на часы, была половина восьмого.
     – Хм, занятно.
     Он устроился в кресле поудобнее и продолжил чтение газеты про себя.
     Минут через сорок, когда он начал подумывать, не пора ли домой, он еще раз глянул в клетку и увидел пару трезво смотрящих на него глаз. Взгляд был непривычно осмысленным.
     Минуту или две царило молчание.
     – Выпустите меня, – услышал он смертельно усталый голос.
     Помелив с минуту, господин Мюллер решился. Он встал и приблизился к клетке, все еще не решаясь подойти вплотную.
     – Как твое имя?
     Секундная пауза показалась ему очень долгой.
     – Шано, – наконец прозвучал ответ, – Шано Шевальер.
     Господин Мюллер смотрел долго и внимательно. Наконец, что-то решив для себя, он достал из кармана ключ и подошел к самой клетке.
     – Хочу предупредить. Если ты меня убьешь, тебе все равно не выйти, – на всякий случай сообщил он.
     – О господи, патрон, да кому вы нужны, – был усталый ответ.
    

    

     

      2
     

     Господин Мюллер точно не заметил, когда это началось у Шано. Для него самого все началось с того, что он нечаянно спихнул со стола сахарницу.
     Сахарница раскололась на три больших фарфоровых черепка и цветную мелочь. На полу образовалась сладкая горка. Господин Мюллер чертыхнулся про себя и полез в стенной шкаф за совком и щеткой. Но, вероятно, день у него выдался такой – ронятельный, что ли: неловко взявшись за ручку щетки, он ударил ею по полке, заставленной ненужным хламом, избавиться от которого все никак не доходили руки, и оттуда посыпались какие-то коробки. Тогда он, чертыхнувшись вторично, уже вслух, прислонил щетку к стене и принялся водворять коробки на место. Но тут же замер, обнаружив в глубине полки вещь, которой там никак не должно было быть.
     Он переложил коробки на пол, оставшиеся – на другие полки или сдвинул в сторону и снял с полки футляр для снайперской винтовки, выполненный в форме кейса; судя по весу, он вовсе не был пуст.
     Старательно обойдя горку сахару, господин Мюллер перенес футляр к себе на стол, устроился в любимом кресле. Изящные замочки отщелкнулись, господин Мюллер откинул обтянутую черным крышку.
     Новенькая снайперская винтовка лежала на пластиковом подложье во всем великолепии. Отдельно – ложе темного дерева с матовыми, вороненого металла деталями цевья, затвора и компенсатора, с рамкой оптического прицела; отдельно – ствол; отдельно – удобный, с регулировкой под плечо, приклад; и, каждый в своей нише, покоились: оптический прицел в мягком замшевом мешочке, два, разной длины, глушителя, пустой магазин на три патрона, коробка с масленкой и протиркой, шомпол. Судя по подбору, перед господином Мюллером лежал не просто набор для богатого стрелка-спортсмена или охотника-профессионала от фирмы Герхарда Иоганнеса Штрауса, а самый настоящий рабочий инструмент класса «люкс», предел мечтаний любого профессионала совсем иного плана. Такой не купишь запросто в оружейном магазине. Это вещь если не штучная, то уж точно узкоспециализированная. Два глушителя: полегче для открытых пространств и подлиннее для помещений, и это при том, что глушитель – предмет, для всеобщего пользования запрещенный. Возможность работы без приклада и пристроившаяся в крышке футляра раздвижная сошка – все говорило именно об этом. И прицел наверняка с приспособлением для ночной стрельбы. Господин Мюллер вынул из ниши замшевый мешочек. Так и есть: цейсовская оптика с безбликовыми линзами и инфракрасной насадкой с внутренним питанием.
     Господин Мюллер аккуратно вернул прицел в мешочек, а мешочек на место. Затем так же аккуратно, за срезы, поднял ствол и поднес его к носу. Запаха почти не было, но из него явно недавно стреляли, после чего тщательно вычистили.
     – Так-так-так, – то ли пробормотал под нос, то ли подумал господин Мюллер.
     Оставив футляр с винтовкой лежать на столе, господин Мюллер переместился обратно к стенному шкафу и, поискав, обнаружил на той же полке поясную сумку Шано, а в ней коробку с патронами, темные очки, которых Шано сроду не носила, и пару тонких кожаных перчаток, из тех, какими пользуются велосипедисты, гонщики или… или киллеры в американских боевиках. Впрочем, господин Мюллер знал, что не только в боевиках.
     Ситуация становилась все более и более интересной.
     Оставив оружие на столе, а сумку прибрав в свой сейф, господин Мюллер навел порядок на полу и в шкафу, потом сел в кресло, тяжелым взглядом уставясь на винтовку, протянул руку к телефонной трубке.
     Полчаса спустя он точно знал, что по крайней мере винтовку с этим номером ни одна европейская полиция или спецслужба не разыскивает ни по одному из находящихся в разработке дел о терроризме или заказном убийстве. Правда, кто сказал, что номер на оружии соответствует заводскому?
     Тогда господин Мюллер набрал еще несколько номеров и попробовал отследить путь винтовки от заводов Герхарда Штрауса до шкафа с различным хламом в своей конторе. Это оказалось столь же несложно, сколь и бессмысленно. Оружие с данным номером числилось как «элитарное стрелковое» и было продано около года тому назад какому-то элитарному же стрелковому клубу за границами Северингии. Где, что тоже вполне естественно, следы его терялись в сиреневом тумане.
     И все.
     И: «Фирма-изготовитель не несет ответственности за нецелевое использование выпускаемой ею продукции и нефабричные доработки и изменения конструкции»; пункт 236, параграф 14 «Уложения о торговле оружием». Точка. Одним словом: я не я, и винтовка не моя. Обычное, надо заметить, дело. Или винтовка со всеми аксессуарами изготовлена на тех же заводах Штрауса, и тогда под вывеской «элитарного стрелкового клуба» числится какое-нибудь полулегальное агентство вербовки наемников – «диких гусей», а то и какая-нибудь спецслужба одного из «дружественных» Северингии государств. Хотя не обязательно и «дружественных»: Герхард Штраус – вполне самостоятельное и весьма влиятельное частное лицо и поплевывает на интересы родной отчизны, когда дело касается прибылей. Или запрещенные законом «навороты» действительно не имеют ни какого отношения к фирме-изготовителю и сделаны в подпольных цехах пресловутого «элитарного стрелкового клуба» самостоятельно. Хотя и в этом случае не исключено, что под видом «стрелкового клуба» выступает подставная фирма самого же Герхарда Штрауса: продать оружие самому себе и, снабдив соответствующими «нефабричными доработками», пустить налево – вполне даже изящная комбинация и неплохой способ избежать ненужных вопросов от налоговой полиции. В обоих случаях концов не сыщешь.
     Все эти измышления и изложил господину Мюллеру в телефонном разговоре старший инспектор полиции Коэн, к которому тот тоже обратился за консультацией.
     – Да что я тебе объясняю, – закончил Коэн. – Ты и сам не хуже меня знаешь.
     – Да, – подтвердил господин Мюллер, – знаю. Просто хотел уточнить на всякий случай.
     – А в чем, собственно, дело? – ненавязчиво поинтересовался Коэн. – У тебя что-то есть на этот ствол?
     – У меня есть сам этот ствол, – задумчиво ответил господин Мюллер. – И я в данный момент смотрю на него. И он вправду не похож на оружие для стрелкового клуба. Даже для элитарного. Больше всего он похож на нечто из американских полицейских боевиков, – добавил он. – Ты «Леона» видел? Или «Никиту»…
     – Это не американские, – с некоторой укоризной сказал Коэн, – это французы, Люк Бессон.
     – Да? – безразлично удивился господин Мюллер. – Впрочем, не важно. Главное, похоже.
     И замолчал, продолжая тупо разглядывать лежавшее перед ним оружие.
     – И? – несколько раздраженно напомнил о себе Коэн не меньше чем через полминуты.
     – И всё, – коротко ответил господин Мюллер.
     – Карел, – раздражаясь, окончательно не выдержал Коэн. – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Неужели так трудно ответить: откуда у тебя это оружие?
     – Ты хочешь знать это, господин инспектор? – слегка удивленно ответствовал господин Мюллер. – Это допрос?
     – Иди к дьяволу! – резко ответил Коэн. – Конечно нет, ты же сам мне позвонил.
     Господин Мюллер тяжело вздохнул. Что правда, то правда.
     – Тогда отвечу тебе честно: я и сам хотел бы это знать. Да не нервничай ты так, Бернар, – прибавил он примирительно. – Ствол чистый, я узнавал по своим каналам. За вами ничего не числится. А остальное несущественно.
     Коэн на том конце провода все же обиженно посопел в трубку.
     – Зачем же ты мне о нем сообщил? Ты разве не понимаешь, что я должен принять меры.
     Господин Мюллер знал. Как официальное лицо старший инспектор Главного полицейского управления Северингии, начальник отдела тяжких насильственных преступлений старший инспектор Коэн мог, даже более того, был обязан потребовать от господина Мюллера объяснений. И тот, как законопослушный гражданин, был обязан их ему дать. Но Бернар Коэн давно и хорошо знал Карела Мюллера. В частности, он знал, кем был Карел Мюллер задолго до того, как стал главой частного сыскного агентства «Мюллер и Мюллер», ныне – «Мюллер и Шевальер». Поэтому он не стал настаивать, а молча положил трубку. Даже не попрощавшись.
     Телефон, впрочем, тут же зазвонил снова. Прежде чем взять трубку, Коэн все же выдержал паузу в семь звонков, хотя прекрасно понимал, что это глупо и мелко. Особенно если звонил вовсе не Мюллер.
     Но это был все-таки Мюллер.
     – Нас тут прервали, – начал он как ни в чем не бывало (Коэн мысленно застонал), – а я вот о чем хотел тебя попросить. Сделай, пожалуйста, мне по старой памяти экспертизу ствола. Неофициально пока, на всякий случай.
     – Ладно, сделаю, – безнадежно вздохнул Коэн. – Приезжай, я договорюсь с Арманом.
     – Приезжать сейчас? – уточнил Мюллер.
     – Хорошо, можешь сейчас, – ответил Коэн.
     – Спасибо, – сказал Мюллер и, чуть помолчав, добавил: – Извини, что так получается.
     – Ты меня тоже, – буркнул Коэн на прощание.
     В конце концов, Мюллер был прав. А он, Коэн, просто дал волю своим чувствам там, где этого не стоило делать. Любопытство не всегда уместно, когда имеешь дело с Карелом Мюллером. К тому же предложение провести экспертизу можно было считать с его стороны актом доброй воли. И шагом к примирению. Карел Мюллер имел возможность сделать это самостоятельно, по своим каналам и, возможно, с большим эффектом. Но он решил дать понять, что мало ли что могло случиться с этой винтовкой, мало ли где и когда она могла всплыть, а результаты экспертизы, пусть даже неофициальной, останутся в картотеке ГПУ.
     Рассуждавший примерно так же, но в данный момент более озабоченный так неожиданно свалившейся на него из собственного шкафа проблемой, Карел Мюллер тем временем уложил кейс с винтовкой в спортивную сумку Шано и повез трофей в Главное полицейское управление.
     Кориса отличалась от многих европейских столиц хорошей организацией транспортной сети, так что через полчаса господин Мюллер уже входил в здание ГПУ, поминутно раскланиваясь со знакомыми.
     – Что-то ты уж слишком встревожен, – заметил ему криминалист-баллистик, тоже давний знакомец, собирая винтовку и устанавливая ее стенд для отстрела пули. – Патрон у тебя есть или?..
     – А ты бы не был встревожен, если бы нашел у себя в кухонном шкафу нечто подобное?
     – Пожалуй, да, – согласился баллистик. – Вещица неординарная, профессиональная, скажем прямо, вещица. Через меня такие сто лет не проходили. Так патрон есть?
     – Есть, – сказал господин Мюллер и вынул из кармана коробку с патронами. Эксперт извлёк из коробки патрон, близоруко повертел его перед глазами, держа между большим и указательным пальцами.
     – Однако, – задумчиво произнес он и поцокал языком. – Нестандартно, весьма нестандартно. Отойди-ка от греха, а то забрызгаешься.
     Господин Мюллер последовал свету. Пули, во избежание деформации и искажения следов от нарезов ствола, строго индивидуальных, несмотря на многочисленные ухищрения, для каждого оружия не хуже, чем отпечатки пальцев, ушных раковин и узор сетчатки для человека, отстреливались в бак с густым вязким гелем. Эксперт аккуратно нажал спусковой крючок, гулко хлопнул выстрел.
     – Так ты говоришь, в кухонном шкафу? – продолжал эксперт, рукой в резиновой перчатке выуживая из бака пулю. – Красиво живешь. У меня вот на кухне нет таких шкафов, чтобы туда могло поместиться нечто подобное.
     – У тебя на кухне базуку спрятать можно среди немытой посуды. И хранить там вечно, – усмехнулся господин Мюллер. Арман Декаменьи был закоренелым холостяком.
     – Ну, ну, Карел, – укоризненно покачал головой эксперт, снова разглядывая зажатую в пальцах пулю – проверяя на четкость нарезов. – Давненько, однако, ты не бывал у меня на кухне.
     – Неужто женился? – удивленно поднял брови господин Мюллер.
     – Ни боже мой, – возразил эксперт. – Как ты мог такое подумать? Просто стал старше и аккуратнее.
     Он укрепил пулю в зажимы и готовился к сканированию.
     – Проверять по картотеке не надо, – сказал господин Мюллер. Эксперт поглядел на него с любопытством. – Я уже пробил по своим каналам, ствол чистый по Европе. Просто зафиксируй, чтобы нарезы в картотеке остались.
     – Ну, ну, – повторил эксперт с другой интонацией и включил стенд. Пуля завращалась, снимаемая видеокамерой со всех сторон. – Пусть будут.
     Господин Мюллер следил за работой с несколько отстраненным любопытством. Он понимал, что без этой новой техники шагу не шагнешь, но как-то относился к ней с недоверием. Наверное, старел.
     – Ты оставишь мне машинку? – сказал эксперт, снимая оружие со стенда; пулю он уложил в отдельную коробку с синтепоновой прокладкой и прикрепил ярлычок. Он любовно осмотрел «машинку» со всех сторон. – Изящный предмет, не находишь? Чудо технической мысли. Красота и целесообразность, ничего лишнего.
     Господин Мюллер пожал плечами.
     – Я читал где-то мнение, что оружие любят люди слабохарактерные и интеллигенты. А еще, что оно, оружие то есть, является одним из основных фаллических символов.
     Эксперт на мгновение оторвался от разборки и укладки вершины человеческой инженерной мысли и поглядел на господина Мюллера с укоризной. Злые языки в ГПУ давно уже поговаривали о его не совсем традиционной ориентации, но господину Мюллеру было достоверно известно, что это не так. Сам эксперт относился к подобным намекам спокойно, даже с некоторой долей иронии, едва ли не сам подогревая подобные слухи.
     – Как знать, как знать, – сказал он задумчиво, возвращаясь к прерванному занятию. – Хотя, по моему мнению, последнее утверждение – идиотизм. Просто дедушка Фрейд был сам весьма слабохарактерным человеком и интеллигентом и оправдывался в своих глазах тем, что проецировал свои слабости на все человечество в целом… Так ты мне это оставишь? Надо бы ее еще с глушителем отработать, оптику поглядеть, со стволом тоже…
     – Владей, – разрешил Мюллер, складывая пустую сумку. – Пусть эта игрушка тут у тебя в лаборатории побудет, можешь любоваться ей хоть до посинения. Да и мне спокойнее. Только вот не забудь черкануть расписочку.
     – Экий ты меркантильный, Карел, – вздохнул эксперт и нежно уложил в футляр ствол. – Я тебе о красоте, о высоком, а ты – «фаллический символ», «расписочку бы». Все готов опошлить. Нет в тебе поэтики. – Он еще раз вздохнул. – А расписочку мы тебе сейчас организуем, это уж непременно.
     – Кто-то из мировых классиков сказал, что красота спасет мир, – произнес господин Мюллер, глядя, как эксперт готовит «расписочку». – Как ты думаешь, что он имел в виду?
     – А другой мировой классик, – продолжая писать, ответил эксперт, – вопрошал, что значит красота: сосуд, в котором пустота, или огонь, что теплится в сосуде.
     – Ты это к чему? – не понял Мюллер.
     – К тому что оболочка ничто, важно содержание и наполнение.
     – Наполнение – вот оно, – Мюллер постучал пальцем по коробке с патронами. – Здесь ровно девять жизней. Неизвестно чьих.
     – Это ты все на того же классика намекаешь? Который еще и цену всеобщего счастья за жизнь одного невинно загубленного младенца назначил?
     – Хотя бы.
     – Так это же русский был, – махнул рукой эксперт. – Они вечно задают ненужные вопросы и всех ими мучают. Загадочная русская душа. На тебе расписку.
     – Пальчики тоже сними, – сказал господин Мюллер на прощание. – Мои – не надо. И вообще напиши мне ее историю.
     – Обижаешь, – сказал эксперт. – Тебе позвонить?
     – Позвони.
    

    

     

      3
     

     Полночи Мюллер не спал. Он расхаживал по своей большой холостяцкой квартире, садился за стол, выходил в сеть и готовил себе кофе с бутербродами в ожидании ответов на свои запросы. Потом выключил компьютер, устроился на диване, бездумно глядя на экран старенького, давно вышедшего из моды «панасоника», и думал.
     Он уже знал историю винтовки, хотя и не смог проследить весь ее путь – были две лакуны, и это его тревожило. Если даже его источники не могли заполнить эти пустоты, значит, дело серьезное.
     Так как все же очутилась в его конторе эта проклятая винтовка? И как давно она там находилась? Впрочем, и то и другое понять было несложно. Винтовку принесла и спрятала здесь Шано, Шано Шевальер, его младший и, как он полагал – и не раз за все эти пять лет мог в этом убедиться – весьма надежный младший партнер. Время – дня три-четыре тому назад. Именно тогда, как он установил, просмотрев ее банковские счета, со счета Шано была снята довольно значительная сумма, соизмеримая со стоимостью найденного оружия. Где Шано могла ее приобрести? При ее ловкости профессионала, а девочка быстро стала профессионалом, это не проблема.
     Гораздо более его интересовало: зачем это было сделано? Зачем Шано так вдруг понадобилась эта винтовка и почему она не поставила в известность его?
     Конечно, может быть, она хотела сделать ему подарок. Когда-то, очень давно, он подарил ей хороший спортивный пистолет. Так почему не предположить, что Шано решила отдариться? Но никакого юбилея или значительной даты в обозримом будущем у господина Мюллера не наблюдалось. Да и не был он, в отличие от Шано (или вот Армана, к примеру), таким уж страстным поклонником оружия. Может быть, подарок предназначался не ему? Например, кому-то из приятелей по стрелковому клубу имени принца Альберта? Не жирно ли? Не жирно, если вспомнить, что среди таковых полно богатых аристократов, а среди ее близких друзей числится сам принц-наследник. Но и августейших праздников тоже не намечалось, а личные отношения у них с принцем были не настолько близкими для подобного рода подарков – чисто приятельскими. Кстати, об аристократах. Может быть, Шано – чем черт не шутит и чего в жизни не бывает – решила порадовать своего венценосного супруга, как бишь его: Сан… Пан… Чанг, что ли… Да нет, за три дня она бы не выдержала – проболталась бы, похвастала перед любимым патроном.
     Нет, с праздниками и подарками полная чепуха. Подарки подобного рода не в стиле и вкусе Шано. Да и не слишком приятные ассоциации подарок подобного рода мог вызвать у нее самой.
     Нет, тут что-то другое. Тут какая-то тайна.
     А тайны, связанные с появлением неизвестно откуда взявшегося оружия с оптическим прицелом, господину Мюллеру совершенно не нравились. Особенно если эти тайны связаны с Шано Шевальер, происхождение которой тоже тайна еще та.
     Господин Мюллер пробовал анализировать поведение своего младшего партнера за последние дни и пришел к неутешительному выводу, что оно несколько изменилось. Мелочи, казавшиеся ему незначительными, сейчас открывались в новом свете. Правда, это все мистика, но когда мистика наблюдается в поведении Шано Шевальер, господина Мюллера при всем его материализме она начинает настораживать. Особенно выбивались из линии поведения Шано два обстоятельства, внешне, казалось, совершенно не связанные, но в контексте появления винтовки…
     Во-первых, уже несколько дней, как Шано кроме желтоватой «Куриер вад-Корис», неистощимого источника слухов и сплетен, начала читать официозную «Северингерт», где публиковались серьезные статьи и анализы политических и экономических проблем, а приемник магнитолы, до того выдававший всякую FM-овскую дребедень, всю последнюю неделю был настроен на новостную программу Би-Би-Си. Это при том, что раньше за Шано страсть к вопросам мировой политики не замечалась.
     Во-вторых, и это уже полная глупость, господин Мюллер собственными ушами слышал, как Шано несколько раз в телефонном разговоре назвала себя Сандрой-Лусией – ни больше и ни меньше. Собственно, по документам она и была Сандра-Лусия Шевальер, хотя и это не было ее настоящим именем. Оно так и осталось неизвестным. Так же как и происхождение.
     Родители ее и двое младших братьев были убиты, когда будущей Сандре-Лусии было что-то вроде семи лет. Это произошло во время некогда весьма прогремевшего дела, известного как «Бойня на озере Сен-Этьен». Убиты они были зверски, неизвестным маньяком, который через много лет вернулся, чтобы убить и саму Шано. Но не преуспел. Родители ее, как легко выяснила полиция, тоже не были никакими Мариусом и Жанной Дюпон, их настоящее имя также осталось неизвестным, а чудом – в буквальном смысле этого слова – оставшуюся в живых Шано Сандрой-Лусией окрестили монашки из приюта, где она воспитывалась до совершеннолетия, дав фамилию Шевальер по названию улицы, где ее обнаружил тоже ныне покойный Майк Кеслер.
     Кстати, автоматически отметил про себя господин Мюллер, «Сент-Этьенский мясник» тоже оказался неизвестно кем – его опознали только по отпечаткам пальцев на месте преступления, и дальнейшая идентификация результатов не дала. Никаких. Словом, загадка со всеми неизвестными.
     Но к делу сейчас это отношения не имело.
     Или все же имело?
     Как бы то ни было, а имя, данное ей монашками в приюте, Шано ненавидела всей душой. Шано даже хотела исправить документы, да как-то все руки у нее все не доходили, и нужны были поистине чрезвычайные обстоятельства, чтобы заставить Шано назвать себя Сандрой-Лусией. Тем более добровольно, в обыденном разговоре. Автоматически? Возможно, но не несколько раз подряд.
     Нет, тут должна быть какая-то связь. И смутно понималось, какая именно, хотя верить в это не хотелось. Впрочем, при всем своем крайне отрицательном отношении ко всякого рода неразгаданным загадкам господин Мюллер давно знал, что они существуют. И не всегда их решение является рациональным. На его, Карела Мюллера, взгляд.
     Поэтому, когда господин Мюллер поднялся с дивана и выключил телевизор, то по дороге в спальню остановился возле книжного шкафа и отыскал на полке книгу «ИМЯ: история и легенды» Акила и Сусанны Героно с дарственной надписью последней.
    

    

     

      4
     

     Раннее появление господина Мюллера на рабочем месте не вызвало обычных для такого случая шуточек – Шано, войдя, спокойно поздоровалась, бросила на свой стол свежие выпуски «Куриэр» и «Северингет» и включила приемник. Кофе она, правда, приготовила как обычно – на себя и на патрона, и, когда господин Мюллер буркнул «Спасибо, Сандра», небрежно кивнула и уселась за свой стол.
     Делая вид, что занят текучкой, господин Мюллер смотрел, как Шано в ожидании каких-то вызванных на компьютер данных пролистала «Куриэр», задержалась на разделе политической хроники, отложила и занялась «Северингет». Господину Мюллеру не надо было напрягаться для того, чтобы определить, что именно она читает – обе газеты, уже просмотренные им, лежали в ящике его стола рядом с несколько необычного вида пистолетом. Оба материала были посвящены предстоящему визиту в Объединенную Европу Высокого Гостя из Америки.
     Он открыл ящик стола, переложил что-то в карман и, вытянув из канцелярского набора бумажный квадратик для заметок, направился к столу Шано.
     Он положил листок перед Шано и, когда та, оторвавшись от клавиатуры, поглядела на него: «Что такое, патрон?» – произнес:
     – Будь добра, напиши здесь свое полное имя.
     В газах Шано мелькнул огонек удивления.
     – Зачем это вам?
     – Большими красивыми буквами. Пожалуйста.
     Шано пожала плечами и потянулась за ручкой.
     – Гелевой можно? – съязвила она. – Или обязательно кровью?
     – Можно и кровью.
     Шано взяла ручку, твердо, печатными буквами вывела «САНДРА-ЛУСИЯ ШЕВАЛЬЕР» и поставила точку.
     – Это все? – спросила она, протягивая господину Мюллеру листок.
     – Теперь распишись на другой стороне, – господин Мюллер перевернул листок.
     – Вам что, нужен образец моего почерка? – спросила Шано. В голосе ее уже не было и следа иронии. Он был чуть встревожен.
     – Ты что-то имеешь против? – вопросом на вопрос ответил господин Мюллер.
     Шано повела плечом.
     – Мне просто интересно зачем? У вас куча образцов.
     – И все же. Тебе трудно?
     – Нет.
     – Тогда в чем дело?
     – Просто хотелось, чтобы вы объяснили свои действия.
     – А я обязан?
     Шано пожала плечами.
     – Было бы неплохо. Мы все-таки партнеры.
     – А что будет, если я не хочу объяснять?
     – Ничего.
     – Тогда распишись.
     Шано поднесла ручку к бумаге и размашисто расписалась.
     – Вы уверены, что с вами все в порядке, патрон? – поинтересовалась она, протягивая бумажный квадратик.
     – Вполне. – Господин Мюллер лишь мельком глянул на него – «S» со вписанной в него «L» на манер символа доллара выглядела вполне отчетливо. Это решило все. – А что, я похож на сумасшедшего?
     – Нет, – коротко ответила Шано и бросилась на него.
     Господин Мюллер едва не прозевал этот момент, хотя и ожидал. Схватки не получилось. Негромко хлопнул выстрел, и Шано, пролетев мимо того места, где только что стоял господин Мюллер, кулем повалилась на пол. Если бы он не успел подхватить ее, она наверняка бы наверняка разбила себе лицо о ножку стула – ведь она не могла подготовиться к падению, потому что, не успев даже толком вскочить со стула, была уже в бессознательном состоянии. Стрелка, которой господин Мюллер выстрелил из не совсем обычного оружия, была смазана быстродействующим ядом нервно-паралитического действия. Доза была невелика и для человека не смертельна, зато гарантировала мгновенное отключение сознания и двигательных функций в течение ближайшего часа.
     Осторожно опустив тело на пол, господин Мюллер положил пистолет на стол, достал из кармана носовой платок и вытер моментально вспотевшие шею и лицо. «Проклятье, совсем старею, – подумал он, – нервы ни к черту». Он сунул платок обратно в карман, вынул из него две пары наручников и замкнул их на запястьях и лодыжках пленницы. После этого запер дверь конторы на ключ, оставив его в замочной скважине, вернулся к столу, не спеша открыл сейф, спрятал в него свой странный пистолет, достал заранее приготовленный резиновый жгут и два шприца. Завернув рукав блузки, он сделал Шано инъекцию – теперь неподвижность тела была гарантирована на ближайшие четыре-пять часов. Во второй шприц он набрал немного крови из вены; выдернул иглу, приложил к ранке тампон. Пустой шприц он бросил в мусорную корзину, второй, уложив в бумажный пакет вместе со стрелкой, вернул в сейф, туда же направился аккуратно свернутый жгут. Прежде чем закрыть дверцу, господин Мюллер достал из недр сейфа бутылку коньяка, которую хранил «для медицинских целей», налил себе пятьдесят грамм в извлеченную оттуда же рюмку-наперсток. Опрокинув наперсток в рот, он постоял, прислушиваясь к ощущениям, налил еще. Вторую порцию он выпил тщательно, мелкими глотками, неторопливо, запер сейф и пошел в крохотную комнатку, служившую в конторе кладовкой, гардеробом и кухней, где при необходимости можно было переодеться, приготовить легкий завтрак или ужин. Открыв кран, господин Мюллер нагнул голову и бросил горсть воды в лицо.
     Как и от коньяка, лучше не стало. Проклятая профессия, думал господин Мюллер. Проклятая интуиция. Проклятая жизнь. Проклятое, подлое совпадение. Все оказалось именно так, как он предполагал, но он не понимал почему – и это было самым проклятым. Это было отвратительно, это было странно, но весьма определенно: он не сомневался, что Исполнителем в предстоявшей акции должна была стать именно Шано Шевальер. Или…
     Во всяком случае, он не имел права рисковать. Не имел, черт бы его подрал!
    

    

     

      5
     

     Сегодня утром, специально придя в контору гораздо раньше обычного, господин Мюллер сделал то, что ему следовало бы сделать еще вчера вечером, – провел тщательную, по всем правилам, ревизию ящиков рабочего стола Шано. Как и ожидалось, он не нашел ничего предосудительного. Зато в сумочке им была обнаружена карта-схема Корисы с пометками – несколькими пересекающимися линиями, проведенными под линейку в районе аэропорта Бенедикта Барра и вдоль шоссе, ведущего к княжеской резиденции, замку Лот-Сабан; карта была вложена в номер «Северингерт» недельной давности.
     Чтобы узнать некоторые подробности пребывания Высокого Гостя в столице Северингии, господин Мюллер набрал сложный двенадцатиразрядный номер, который ответил ему после гудка и еще одного трехразрядного набора.
     – Шутишь? – спросили на том конце провода, после того как господин Мюллер изложил свою просьбу. – Сведения совершенно секретные, тебя в списке допущенных нет и быть не может – ты же сто лет как в отставке.
     – Формально, – перебил господин Мюллер. – Тебе ли об этом не знать.
     – Все равно, – упрямилась трубка. – И зачем тебе это? Тебе мало газет и сети?
     – Мало, – сказал господин Мюллер. – Уж поверь, просто так я не стал бы тебя беспокоить.
     Трубка помолчала и спросила:
     – Так серьезно?
     – Более чем, – ответил господин Мюллер.
     – На что ты меня подбиваешь, – посетовали в трубке.
     – На должностное преступление, – подсказал господин Мюллер. – И ты на него пойдешь. Вы ведь там у себя хотите, чтобы Высокий Гость убыл из страны живым и здоровым, своими ногами, а не в рефрижераторе.
     – Послушай, старина…
     – Тебе повторить? – снова перебил господин Мюллер.
     Повторять не пришлось.
     – Хорошо, – ответила трубка после короткого молчания. – Но учти – я буду вынужден поставить в известность… сам знаешь кого. И за последствия не ручаюсь.
     – За последствия можешь не волноваться, – ответил господин Мюллер. – Конец связи.
     – Конец, – буркнула трубка.
     Десять минут спустя в дверь конторы постучали.
     В коридоре стоял молодой человек в безукоризненно строгом сером костюме.
     – Томас просил передать вам письмо.
     Мюллер принял у него из рук опечатанный конверт, осмотрел со всех сторон. Все было в порядке. Тогда он открыл дверь и сказал тоном приказа:
     – Можете войти, но оставайтесь у порога.
     Молодой человек шагнул в комнату и плотно закрыл за собой дверь. От господина Мюллера его отделяло два шага, и он не отводил взгляда от конверта.
     Господин Мюллер еще раз осмотрел конверт и печати и только после этого вскрыл. В нем находился официального вида документ со множеством грифов и кое-что, написанное от руки. Почерк был хорошо знаком господину Мюллеру, но записка была не от Томаса. Ибо никакого Томаса не существовало – он был мифической личностью, именем для пароля. В анонимной записке содержалось напоминание о необходимости вернуть бумаги немедленно по ознакомлении. Держа документ так, чтобы внимательный молодой человек не мог разглядеть ни буквы текста, господин Мюллер прочел его, перечитал еще раз, запоминая необходимые подробности, сложил документ вместе с запиской и вернул обратно в конверт, тот вложил в другой, большего размера, предупредительно поданный молодым человеком, заклеил и, написав по месту склейки «Передавай привет внукам, целую ручку. К. М.», поставил дату, не соответствующую сегодняшней, и точное действительное время. С этим он передал получившийся пакет молодому человеку, дождался, пока тот уложит его в не по фасону большой внутренний карман пиджака и застегнет «молнию», и только после этого отпер дверь и отступил в сторону.
     Молодой человек учтиво приподнял шляпу и покинул помещение.
    

    

     

      6
     

     Обтеревшись полотенцем, господин Мюллер вернулся в комнату и некоторое время стоял над скорчившейся на полу в нелепой позе девушкой, гадливо морщась от столь дикого, невероятного, подлого совпадения. Ситуация, в которой он волей-неволей оказался, ему была противна. Было в ней что-то такое, неестественное. Все в ней было неестественным. Шано, та Шано Шевальер, которую он знал столько лет, просто психологически не могла быть Исполнителем. Не то чтобы ей не хватило умений или решимости, нет. Стрелять она умела лучше многих, а в трудных ситуациях не терялась – действовала быстро, четко и хладнокровно. И терпения, необходимого Исполнителю, у нее доставало. Но убить она могла только в самом крайнем случае, например защищая себя или другого человека – как убила того типа, «Сен-Этьенского мясника».
     Это не Шано, старался убедить себя он, это что-то или кто-то заставило Шано. Нет, причин, по которым она могла начать хладнокровно планировать самый настоящий теракт против Высокого Гостя, господин Мюллер вообразить себе не мог. Как не мог понять, почему вынашивание этого плана заставило ее отказаться от имени Шано и вернуться к ненавистной Сандре-Лусии. А ведь он чувствовал, что одно должно быть неразрывно связано с другим.
     Господин Мюллер вздохнул. Но ведь перед ним на полу, скованная наручниками, лежала именно Шано. Сомнений в этом не осталось, после того как господин Мюллер, морщась от отвращения к себе, присел возле лежащей девушки и приподнял край ее юбки – особая примета, шрам от автоматной пули рядом со складкой между бедром и ягодицей, оставшийся на память от поездки в Куфанг, – была на месте. Если, конечно, они не подделали особую примету.
     Что за черт! Кто – они?
     Бред, бред!
     И все равно – это не Шано, – твердо решил он.
     Господин Мюллер поправил юбку, поднялся во весь рост и пошел к столу Шано. Ее мобильный лежал рядом с клавиатурой. Господин Мюллер взял трубку, просмотрел меню и, найдя строку «Сузи», нажал кнопку вызова.
     Ответили сразу, словно ждали звонка.
     – Алло, Шано?
     – Госпожа Героно? Это Карел Мюллер, – сказал он ровным голосом. – Можно вас спросить, давно ли вы в последний раз виделись с Шано?
     – В последний раз? – после секундной паузы ответила Сузи Героно несколько озадаченно. – Дней десять назад. Меня не было в Северингии, я делала доклад в Оксфорде на конференции и вернулась буквально два дня назад. – И помолчав тревожно: – С ней что-то произошло?
     – У меня в конторе находится бесчувственное тело, – сказал господин Мюллер, и не обращая внимания на раздавшееся в ухе «О господи!», продолжал: – Не могли бы вы приехать и своими методами определить, принадлежит ли оно Шано Шевальер или кому-то еще, очень сильно на нее похожему?
     – О господи, – повторила Сузи. – Что там у вас произошло? Что значит…
     – Это не телефонный разговор, госпожа Героно, – резко оборвал ее господин Мюллер. – Но дело не терпит отлагательства.
     Повисла пауза.
     – Я буду через полчаса, это вас устроит?
     – Устроит, – сказал господин Мюллер.
     – Еду, – бросила Сузи Героно и отключилась.
     Господин Мюллер немного посидел, потом достал из нижнего ящика стола набор для снятия отпечатков и занялся руками лежащей. В результатах он был и так уверен, но надо же чем-то занимать себя эти полчаса.
    

    

     

      7
     

     – Здравствуйте, Сузи, – сказал господин Мюллер, закрывая дверь за Сузи Героно на ключ. – Проходите, она за креслом.
     Сузи замерла, увидев лежащую на полу Шано.
     – О господи, – произнесла она третий раз за день. – Послушайте…
     И снова господин Мюллер не дал ей договорить.
     – Я сомневаюсь, что та особа, которую вы видите, мой младший партнер, известная вам Шано Шевальер, – четко проговаривая слова, сказал господин Мюллер. – Можете ли вы, используя свои… – он сбился, – нетрадиционные методы, определить – Шано это или нет?
     Сузи посмотрела на лежащее на полу тело и перевела взгляд на господина Мюллера.
     – А обычными методами вы уже пробовали?
     Кажется, тон, которым он говорил с ней, убедил Сузи, что весьма странное поведение его вызвано чем-то более серьезным, чем простой старческий маразм.
     – Да. Особые приметы и отпечатки пальцев соответствуют. Поведение – нет. Поэтому я и подозреваю подмену.
     Сузи смотрела на лежащую и покусывала нижнюю губу. Она достаточно неплохо знала господина Мюллера, чтобы понимать, что этот человек просто так ничего не делает. И если уж при его отношении к магии и боязни всяческой мистики обратился за помощью к ней, значит, к тому есть весьма веские предпосылки. И все же она спросила:
     – Что все-таки произошло?
     – Объяснения потом, – сказал господин Мюллер. – Скажу только, что я вынужден был так поступить. Итак?
     Сузи закивала:
     – Да, да, конечно.
     Она решительно сбросила на кресло курточку, сняла с руки часы, разулась и аккуратно поставила туфли. Все это она делала замедленно, словно впала в транс или задумалась.
     – Она без сознания? – спросила Сузи, закончив приготовления.
     – Я вколол ей… снотворное.
     Сузи опустилась на колени рядом с лежащей, положила руку на лоб.
     Господин Мюллер внимательно следил за ее действиями.
     Сузи надавила на плечо девушки, чуть меняя позу лежащей. Расстегнула ее блузку, обеими пальцами одновременно начала рисовать, зеркально-симметричные узоры с груди перешли на шею, потом поднялись на лицо. Несколько минут спустя оба пальца сошлись на переносице. Сузи надавила на точку схода, сделала паузу и громко произнесла, как выдохнула:
     – Шано, ты здесь?
     Господин Мюллер и сам замер в ожидании. Но ответа не последовало. Ни один мускул не дрогнул на лице спящей.
     Сузи еще с минуту напряженно вглядываясь в лицо спящей, потом отпрянула и поднялась на ноги.
     – Это не Шано, – заявила она твердо.
     – А кто?
     – Не знаю. У вас есть какие-нибудь предположения?
     Господин Мюллер покачал головой.
     – Сначала я думал, что изменения в поведении объясняются постгипнотическим внушением, – сказал он.
     – Шано нельзя загипнотизировать, – сказала Сузи.
     – Я знаю, – ответил господин Мюллер. – Я имел в виду зомбирование в нормальном, обыкновенном, смысле слова.
     – Шано нельзя зомбировать, – возразила Сузи. – Вы не знали? У нее «черная кровь».
     – Не замечал, – буркнул господин Мюллер.
     – Это не медицинский термин. На самом деле кровь у нее, конечно, красная. Просто «черная кровь» означает, что Шано из тех людей, на чью психику очень трудно, практически невозможно воздействовать.
     – Это как-то связано с… – господин Мюллер замялся, – с происхождением Шано?
     – Скорее всего – да, – согласилась Сузи. Тут ей пришла в голову какая-то мысль, она резко обернулась и посмотрела на то, что выглядело как Шано. – У вас иголки есть?
     Мюллер вышел в гардеробную-кухню-кладовку и скоро вернулся с пластиковой коробкой, в которой лежали катушки с нитками, булавки и иглы.
     Сузи выбрала подходящую, снова склонилась над спящей, повернула ее голову вправо и, прощупав ухо, уколола в какую-то точку на мочке. Еще раз повернула голову, повозилась, устраиваясь поудобнее, склонилась ниже и занялась левым ухом.
     Господин Мюллер расстроенно покачал головой. Все это ему очень не нравилось.
     Сузи тем временем сделал несколько уколов, потом спросила:
     – Как твое имя?
     Спящее существо вдруг открыло глаза и мертвенными губами тихо произнесло:
     – Сандра-Лусия Шевальер.
     Сузи поспешно уколола где-то за ухом, и глаза закрылись, потом перебралась на другую сторону и повторила все действия в обратном порядке.
     – Как твое имя? – повторила она, закончив манипуляции.
     – Шано, – не открывая глаз, ответила спящая. Внезапно ее лицо исказилось, тело задергалось в судорогах, рот скривился в мучительной гримасе. Сузи как можно быстрее уколола ее за ухом, но девушку еще некоторое время корчило, и подскочившему на помощь господину Мюллеру пришлось с силой придерживать бьющуюся в судорогах и закрывать ладонью ее рот, заглушая мучительные стоны. Не хватало еще, чтобы кто-то услышал, что творится в офисе весьма приличного, с самой доброй репутацией детективного агентства – конец тогда доброму имени и самому агентству.
     Когда девушка успокоилась и снова затихла, господин Мюллер и Сузи поднялись на ноги и посмотрели друг на друга.
     – Да что же это такое, – против воли вырвалось у господина Мюллера. Он был необыкновенно бледен.
     – Это была Шано, – ответила Сузи. – Кто-то захватил власть над ее телом и сознанием.
     – Вы только что говорили, что она не поддается внушению. Из-за этой, как ее, «черной крови».
     – Здесь другое, – ответила Сузи. – Кто-то воспользовался ее Именем.
     Господин Мюллер невесело ухмыльнулся.
     – Да уж, чего-чего, а имен у нее хватает. С избытком.
     Сузи покачала головой.
     – Настоящее Имя. Истинное. Одно.
     – Я понял, – ответил господин Мюллер. – Я прочитал это в вашей книге. Там написано… кхгм… – Сузи чуть не улыбнулась, когда господин Мюллер заговорил с запинками. – Если Шано действительно… ну, не совсем человек, то у нее должно быть Имя. Неназываемое имя, тайное… которое никому нельзя называть, иначе кто-то может воспользоваться им… так?
     Он поглядел на Сузи. Говорить на подобные темы для него, прагматика до мозга костей, было дико. Сузи, внутренне улыбнувшись, кивнула.
     – Да, вы правильно поняли, – сказала она.
     – И это Имя, – продолжал господин Мюллер, – определяет ее сущность.
     Сузи снова кивнула, подтверждая.
     – Если то, что Шано рассказывала о своем происхождении, – не ее фантазии, а так оно, скорее всего, и есть, то так и должно быть.
     – Я только не понял, что это значит, – признался господин Мюллер.
    

    

     

      8
     

     «…Когда Боги были молодыми и им было небезразлично, что происходит на земле, они создали Йонти, чтобы те прислуживали им, и Людей, чтобы те поклонились Богам, ибо поклонение для Богов есть пища…»
     Что такое Люди, пожалуй, можно не объяснять, а вот Йонти встретишь не каждый день, а встретив, можешь не понять, что это Йонти. Они похожи на Людей, но способности имеют другие, ведовские, таинственные – ведь это Йонти принесли на Землю колдовство.
     И сила Йонти держится на Истинном Имени, имени, которое они получают при рождении и потом никому не называют, ибо, если Имя узнает враг, он может воспользоваться силой Йонти. А вот у Людей нет и не может быть Истинного Имени, ибо «…нет у них силы». Но это было верно в те времена, когда людей и Йонти только что создали, потому что Боги не запретили Людям и Йонти «смешиваться друг с другом…», а сейчас, в наше время, практически не осталось чистых Людей и чистых Йонти – есть потомки смешанных союзов, у которых доля крови Йонти колеблется от ничтожной части до девяносто девяти и девяти десятых процента.
     «…И если человеческого в Йонти не более четверти, у него есть сила и есть имя…»
     (Из книги Акила и Сусанны Героно «ИМЯ: загадки и легенды», глава «Понятие силы и имени в мифологии некоторых европейских народов».)
    

    

     

      9
     

     – Итак, получается, что наша Шано – йонти? – подвел итог господин Мюллер.
     Они с Сузи сидели за столом, попивая кофе – господин Мюллер с добавкой коньяка; то, что они по привычке называли Шано, по-прежнему скованное и неподвижное, лежало на диване, прикрытое пледом.
     – Получается, что да, – согласилась Сузи. – Причем практически стопроцентная, чистокровная, что сейчас должно быть большой редкостью.
     – Как и вы?
     – Мы, кажется, уже перешли «на ты», – напомнила Сузи.
     Господин Мюллер кивнул и церемонно приподнял свою чашечку.
     – Тогда можешь называть меня Карел.
     Сузи кивнула и впервые сегодня улыбнулась.
     – За тебя, Карел.
     – За тебя, Сузи.
     Они отхлебнули.
     – Так значит: как и ты? – повторил свой вопрос господин Мюллер.
     – Сомневаюсь, что во мне хотя бы половинка крови йонти. Скорее – треть. Хотя это не имеет значения, если вы имеете в виду мои способности к магии. У меня это благоприобретенное.
     – А тот тип, который хотел ее убить?
     – Да, это был один из видов йонти – мурги. Черный йонти.
     – Нехороший?
     – А вы в этом сомневаетесь?
     Господин Мюллер не сомневался. Он просто не верил во все это.
     – Я наверняка знал одного человека, который был йонти, – задумчиво произнес господин Мюллер. – Очень хороший человек.
     – Кто он?
     – Это было давно. Очень давно. – Он улыбнулся. – Ну а у меня, наверное, и полпроцента не будет.
     – Я бы не стала утверждать так уверенно. Вы тоже можете оказаться большим йонти, чем я.
     Господин Мюллер поднял бровь.
     – Вы в детстве летали во сне? – спросила Сузи.
     – Конечно, – еще больше удивился господин Мюллер. – Кто в детстве не летал? А при чем здесь… Это что, тест?
     – Да. А как именно это происходило?
     – То есть?
     – Ну как вы летали? Все ведь летают по-разному. Одни – перепархивают вроде гиббона по веткам, видели? Другие летают с помощью каких-то предметов, стула например, и им для этого надо прилагать усилия. Третьи взлетают с разбега, раскидывают руки, как птицы крылья…
     Господин Мюллер задумался, на лице его заиграла легкая улыбка. Сузи не торопила его, понимая, что он вспоминал давно забытое – детство, сновидения детства…
     – Мы жили в старом городе, на Стражей Революции, – вздохнул господин Мюллер, – и летом я любил спать на балконе. Знаете, такие большие балконы, солидные, – он поднял глаза, и Сузи кивнула. Кто же не знает балконы старого города: с узорчатыми чугунными перилами, лепниной и прочими архитектурными излишествами, такими ненужными и такими нарочито красивыми. – Так вот мне часто снилось, что я лежу на балконе, днем, и он начинает отваливаться, как бы отплывать от дома и, медленно-медленно вращаясь, даже не падает, а плавно опускается. Вниз. Долго-долго падает. А там, внизу, стоят люди, много-много людей, толпа. И все смотрят вверх и ждут.
     – Вам было страшно?
     – Нет! – горячо возразил господин Мюллер. – Мне было… интересно. И приятно… Так каков будет приговор?
     Сузи пожала плечами.
     – Это, конечно, недостоверно, но, по некоторым источникам, чем более легко и приятно вам дается полет во сне, тем более близки вы к йонти. Вас бы я поставила довольно высоко… вы типичный «падальник». Не помню точно, но довольно близко к половине. Я, например, отношусь к «гиббонам» и «стульникам», а это именно указывает, что во мне не так уж много от йонти. А вот Шано рассказывала, что летала просто так, когда захочет, без малейшего напряжения. Она даже сквозь стены летать умела.
     – Так что, выходит, йонти могут летать?
     Сузи снова пожала плечами.
     – Это не установлено точно. Но если вспомнить историю Шано…
     – Она тебе ее рассказывала?
     – Я думаю, даже больше, чем вам или господину Коэну.
     – Ну, со мной-то она не очень откровенничала, – господин Мюллер нахмурил брови, словно собирался рассердиться. – Да и с Бернаром, то есть с инспектором Коэном, тоже. Неблагодарная девчонка, – буркнул он, покосившись на диван. – А мы с ней столько лет возимся как дурни с писаной торбой.
     Сузи не нашла что ответить. Только подумала, что, если бы господин Мюллер и инспектор Коэн знали бы то, что знала она, они бы все равно не поверили и в половину этого.
     Впрочем, господин Мюллер в ответе не нуждался.
     – Так, ладно, – деловито сказал он, поглядев на часы и опуская Сузи с высот науки на грешную землю. – Разговоры разговорами, но… хм… она скоро придет в себя. Что будем делать?
     – Честно говоря, не знаю, – призналась Сузи. – Мне никогда еще не приходилось заниматься этой проблемой. Даже не знаю, чем вам помочь. Я не знаю Истинного Имени Шано и не смогу освободить ее от постороннего влияния.
     – И что мне теперь с этим делать?
     Сузи нахмурилась.
     – Вы так спрашиваете, словно я сама хоть что-то понимаю.
     – Ты же написала эту книгу.
     – Да это же просто компиляция из разных источников! Не больше. К тому же вы сами мне ничего не объяснили и, как я понимаю, не собираетесь этого делать.
     – Правильно понимаешь, – согласился господин Мюллер, – не собираюсь. У меня есть для этого все основания, которых тебе лучше не знать. Поверь мне на слово.
     – Значит, дело очень серьезное. Значит, кому-то из йонти (тех, которые мурги) потребовалось совершить что-то… противозаконное?
     Господин Мюллер кивнул.
     – И он воспользовался Истинным Именем Шано, чтобы сделать это и остаться в стороне.
     – Зачем?
     – Откуда мне знать? – бросила Сузи и задумалась. – Могу я задать один вопрос?
     – Попробуй.
     – То, для чего кто-то завладел телом и сознанием Шано, уже произошло?
     – Нет.
     – А вы знаете, когда это должно произойти?
     Господин Мюллер пожевал губами, но все же выдавил из себя:
     – Через три дня. Это как-то может нам помочь?
     Сузи пожала плечами.
     – Раз мы не можем освободить Шано, то надо хотя бы помешать тому, кто завладел Именем. Может быть, ее каким-то образом изолировать, чтобы она не могла совершить преступления?
     – Что нам это даст?
     – Йонти оставит Шано, когда отпадет необходимость в его вмешательстве.
     Господин Мюллер задумался надолго, Сузи ему не мешала.
     – А сколько этот йонти может владеть Шано, когда, как ты говоришь, необходимость в его вмешательстве отпадет?
     Сузи ответила не очень уверенно:
     – Сразу. Удерживать Имя, по всем источникам, стоит очень немалых усилий. И еще это очень опасно для овладевшего. Если йонти умрет, пока его Имя у кого-то в плену, для захватившего это кончится страшно.
     – То есть? – живо поинтересовался господин Мюллер.
     – Вы что, собираетесь убить Шано?
     – Ты с ума сошла! – возмутился господин Мюллер, но тут же взял себя в руки. – Прости, но ты сама виновата. Как тебе только такое могло прийти в голову. Наоборот. Уже и полюбопытствовать нельзя…
     – Полюбопытствовать можно. По одним сведениям, придет дух погибшего йонти с мечом и станет рубить захватчика в капусту. По другим, Имя погибшего йонти будет золотыми ножницами отрезать кусочки от Имени обидчика. А по третьим, Имя погибшего будет всюду разгуливать за обидчиком и громким голосом разглашать его Имя, чтобы им мог воспользоваться любой желающий.
     – Ну и нравы, – прокомментировал услышанное господин Мюллер. – Хотя, полагаю, случись с самой Шано что-нибудь подобное, она бы придумала для обидчика и что-то похлеще.
     Сузи улыбнулась.
     – Пожалуй.
     – Еще один вопрос. То, что она себя начала называть Сандрой-Лусией, имеет какое-то значение?
     – Ее этим именем окрестили, поэтому для окружающих это имя значит больше, чем то, которым она сама себя называла. По всем документам она Сандра-Лусия.
     – А этот йонти не может воспользоваться кем-то другим, чтобы осуществить задуманное, если мы выведем Шано из игры?
     – Вряд ли. Чтобы использовать Имя, нужно потратить много сил и времени. Хотя… Может быть, йонти работает не в одиночку.
     – Ну, тут уже ничего не поделаешь, – задумчиво сказал господин Мюллер и снова глянул на часы. – Хорошо. Придется воспользоваться твоими советами. Тем более что ничего другого нам не остается. – Он встал. – Ты побудь здесь, я скоро.
     Сузи кивнула, и господин Мюллер вышел, заперев за собой дверь.
     Он вернулся минут через десять, волоча за собой весьма потертый огромный кофр на колесиках.
     – Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила Сузи, вставая.
     Мюллер махнул рукой.
     – Иди, я сам справлюсь.
     Но Сузи решила остаться. Она смотрела, как господин Мюллер положил кофр набок, раскрыл его и выстелил внутри снятым со спящей пледом. Затем, подняв на руки, перенес и уложил в него саму Шано. Пыхтя, распрямился и повернулся к Сузи.
     – Достань скотч. Там, в верхнем ящике.
     Сузи повиновалась.
     – Карел, вы что, хотите ее сдать в камеру хранения? – сказала она, протягивая господину Мюллеру требуемое.
     – Гораздо лучше, – ответил Карел, заклеивая рот Шано скотчем.
     – Будьте осторожны, Карел, – сказала Сузи ему в спину. – Если йонти не сможет совершить того, требует от него хозяин Имени, он впадает в неистовство и будет пробовать все возможные и невозможные способы, чтобы сделать это.
     – Что значит «невозможные»? – спросил господин Мюллер, оборачиваясь. – Ты имеешь в виду всякие магические штуки?
     – Нет. Только то, что в силах обладающего им тела. А Шано, как вы, наверное, знаете, слишком долго носила серебро.
     – Хорошо, – сказал он. – Можешь не беспокоиться, наша девочка будет в безопасности. И от всяких этих йонти, и от самой себя. Но теперь тебе все же лучше уйти, – повторил он почти тоном приказа.
     Сузи вздохнула, сунула ноги в туфли, надела и поправила жакет, протянула руку за сумочкой.
     – Часы, – напомнил господин Мюллер.
     – Ах да, спасибо. – Сузи взяла со стола часы, застегнула браслет и направилась к дверям.
     Господин Мюллер отпер замок.
     Уже в дверях Сузи обернулась.
     – Я буду звонить?
     – Конечно, – кивнул господин Мюллер и аккуратно прикрыл дверь; ключ в замке не щелкнул.
     Господин Мюллер слышал, как Сузи не сразу отошла от двери, а задержалась на некоторое время, не то собираясь вернуться, не то прислушиваясь в тому, что происходит в конторе. Потом шаги удалились по коридору.
     Дождавшись, пока они стихнут совсем, господин Мюллер позвонил швейцару и попросил помочь снести в подвал кое-какие вещи.
     – Одну минуту, господин Мюллер, – отозвался тот.
     Он поднялся наверх пару минут спустя, вдвоем они подняли кофр на колесики.
     – Да тут пуда четыре будет, – сказал швейцар.
     – Около того, Кристиан, – подтвердил господин Мюллер. – Было бы меньше, сам бы справился.
     Швейцар был молодой, дюжий парень, в обязанности которого входило не столько открывание и закрывание дверей, вызов такси и присматривание за уборщицами, сколько наблюдение за порядком и, в случае необходимости, недопущение в здание и выдворение из него слишком резвых посетителей. Контор в здании было множество, клиенты попадаются разные. Поэтому он принимал на себя основную нагрузку при опускании груза по лестницам (лифта здесь, увы, не предусматривалось, а перестраивать здание под лифт – запрещено столичным муниципалитетом, здание жутко историческое; максимум, что разрешили, это установку пандусов), господин Мюллер только поддерживал его при скатывании, чтобы тот не свалился набок. Перед дверью в цоколь господин Мюллер сказал:
     – Спасибо, Кристиан, дальше я сам.
     Двадцатка перекочевала в карман фирменной куртки.
     – Благодарю вас, господин Мюллер.
     Швейцар работал здесь недавно и, скорее всего, не знал, что находится за дверью. Здесь было то, что господин Мюллер называл своей личной тюрьмой. Даже его нынешний компаньон не подозревала об этом месте. Иногда, в некоторых делах, которые господин Мюллер проводил без привлечения Шано – часть из них финансировались «Томасом», – приходилось помещать в находящуюся здесь клетку «пациентов», отличающихся несговорчивостью или дурным поведением.
     Разумеется, это было незаконно, однако господин Мюллер за свою долгую жизнь привык к тому, что многие законы просто необходимо порой обходить, а некоторые для него были просто не писаны.
    

    

     

      10
     

     В тот же день господин Мюллер отправил «Томасу» номер «Северингерт» с вложенной в него исчерченной схемой Корисы, предварительно сам тщательно изучив покрывающие ее линии. «Томас» долго названивал в пустую контору, пока наконец не нашел его дома.
     – Что все это значит? – возбужденно спросил «Томас». Голос у него был не тем, что утром, но не от волнения, просто он принадлежал другому человеку – сейчас он был женским.
     – Тебе виднее.
     – У кого…
     – Предположим, я нашел это у себя под подушкой.
     – Ты допросил подушку?
     – С пристрастием. Но она молчит.
     – Ты сам начертил эту карту, мерзавец!
     – Ага. Как только ознакомился с одним документом, очень секретным. Напоминаю тебе, если ты забыла: подготовка и организация терактов не мой профиль.
     – Ты мерзавец!
     – Так все это действительно имеет смысл?
     – Уж будь уверен.
     – А как погода в Рейкьявике?
     – Накрапывает дождик, но грозы не предвидится.
     – Учти, – напомнил господин Мюллер, – в Далласе тоже поначалу было солнечно.
     «Томас» ничего не ответил.
     В одиннадцать позвонила Сузи.
     – Господин Мюллер?
     – Я за него.
     – Простите, Карел.
     – То-то.
     – Я хотела узнать…
     – Шано не вернулась, – сказал господин Мюллер. – Но она в надежном месте.
     – Спасибо, – ответила Сузи. – Я позвоню завтра.
     Шли дни.
     Высокий Гость благополучно перемещался по Европейскому Союзу – из Рейкьявика в Копенгаген, оттуда в Гаагу, и так далее, не тратя на каждую остановку более полутора суток, встречая везде и всегда теплый и дружественный прием: почетные караулы к трапу, улыбающиеся лица, звездно-полосатые флажки в руках. Единственной его проблемой были судороги лицевых мышц и ноющее правое запястье, отчего ему помогали легкий массаж и теплые ванны с морской солью.
     Каждый вечер господину Мюллеру звонил «Томас» и сообщал очередную сводку:
     – В Копенгагене ясное небо. В Гааге облачность переменная, но осадков не ожидается, – непременно заканчивая его неизменным: – В Корисе густой туман.
     «Томас» все надеялся, что господин Мюллер войдет в его положение и сообщит что-то еще, но тот только благодарил за информацию и отключался – он считал, что сделал все что мог. Так и было – карта-схема Корисы помогла выявить самые удобные позиции для снайперского обстрела по пути следования кортежа, а в одной из точек даже удалось обнаружить следы приготовлений к возможной акции. Но к счастью или стараниями господина Мюллера – «Томас» подозревал, что это одно и то же, – посещение Высоким Гостем Корисы обошлось без неприятностей. Однако сводки погоды, хотя это и не входило в обязанности «Томаса», продолжали регулярно поступать к господину Мюллеру даже после отбытия Высокого Гостя в «новые» европейские территории.
     – В Варшаве жара.
     – В Риге сверкнула молния, но ее никто, кроме метеорологов, не заметил.
     – Я видел репортаж…
     – Это была не молния, просто недоразумение. Молния ударила в громоотвод.
     – Это был грозовой фронт или отдельная туча? – полюбопытствовал господин Мюллер.
     – Совсем небольшая, – ответил очередной «Томас». – К сожалению, она самоликвидировалась до нашего прибытия.
     – Ай-ай-ай. Какая потеря для метеорологии, – посочувствовал господин Мюллер.
     Ежедневно по вечерам звонила Сузи, но с ней разговор был короток: она искала, но ничего не могла найти, а он ничего не мог сказать нового, кроме того, что Шано все еще в надежном месте.
     Сам же господин Мюллер ежедневно по несколько часов читал вслух «Северингерт» хитрому существу, которое заняло тело и сознание Шано и упорно продолжало именовать себя Сандрой-Лусией. В первые дни, когда оно еще не потеряло надежду обмануть господина Мюллера и выбраться из подвала, оно вело себя относительно разумно: взывало к трезвому рассудку, напоминало об уголовной ответственности за незаконное содержание, иногда плакало и жаловалось на свою судьбу. А после того как Высокий Гость посетил Корису – господин Мюллер тогда вынужден был провести в подвале практически весь день, – его поведение резко изменилось: оно окончательно потеряло всякую сдержанность, и приступы дикой ярости чередовались у него с не менее жуткими приступами глухого отчаяния, а закончилось это светопреставление абсолютной меланхолией. На следующий день оно все еще рвалось из клетки, но безнадежность опоздания туманила остатки сознания, лишая существо человеческого облика – оно просто выло и скулило, словно дикий зверь.
     После Лиссабона (небольшая облачность, легкий юго-восточный ветерок, но ничего существенного) и вовсе затихло.
     В голову господина Мюллера порой закрадывалась преступная и крамольная мысль, что, если Шано не придет в себя к тому времени, как Высокий Гость уберется к себе за океан, пожалуй, имеет смысл освободить Сандру-Лусию – пусть себе летит следом, выполняет свое задание. И если американские метеорологи не смогут помешать, то пусть об этом у них голова болит. Зато Шано вновь станет прежней и наконец вернется – не такая уж она у него дура, чтобы не выкрутиться из сетей тамошних наблюдателей за погодой! А если что, он найдет рычаги воздействия на «Томаса»…
    

    

     

      11
     

     – Если ты меня убьешь, тебе все равно не выйти из подвала, – предупредил господин Мюллер.
     – О господи, патрон, – устало ответила Шано, – да кому вы нужны.
     Господин Мюллер открыл замок и отошел в сторону.
     Шано, пригнувшись, выбралась из клетки через низенькую дверцу.
     – Могу я одеться? – спросила она в пространство.
     – Можешь. Твои вещи там, – кивнул господин Мюллер на притулившийся в углу кофр, успевший слегка обрасти вездесущей пылью за те дни, что стоял здесь.
     Шано отошла в угол и начала одеваться, не глядя сторону патрона, тоже собиравшего мелочи в пластиковый пакет.
     – Так необходимо было меня раздевать догола? Здесь не жарко, – сказала она, не оборачиваясь и застегивая блузку.
     – Ты даже не представляешь, что способен сделать человек из куска ткани, – ответил господин Мюллер. – Зато я дал тебе три листа поролона. Не моя вина, что от них осталась одна труха.
     Йонти Сандра-Лусия, похоже, не ощущала подвальной прохлады. Во всяком случае, господин Мюллер за все дни ни разу не наблюдал на ней гусиной кожи. Зато капли пота – видел не раз.
     – Если же ты, – продолжал он, – стесняешься меня, то зря. За свою жизнь я столько женщин повидал, что тебе и не снилось. И в одежде, и без одежды, и даже…
     – Без кожи, – закончила за него Шано. – К тому же я не в вашем вкусе. Я помню, патрон. А вы повторяетесь.
     Господин Мюллер, продолжая укладываться, улыбнулся.
     – С возвращением тебя, девочка.
     Шано обернулась.
     – Значит, меня освобождают совсем?
     – Совсем, – ответил господин Мюллер. – Если только ты не возражаешь, чтобы я завязал тебе глаза.
     – Что за шпионские страсти? – сказала Шано раздраженно.
     Господин Мюллер хладнокровно достал из кармана кусок плотной ткани.
     – Джеймс Бонд из Корисы, – фыркнула Шано, поворачиваясь к патрону спиной. – Завязывайте, если вам так приспичило.
     – Очень пожилой Джеймс Бонд, – уточнил господин Мюллер, завязывая ей глаза. – Он впал в детство и любит играть в жмурки с молодыми девицами.
     – Черт с вами, играйте.
     Они вышли из каземата, поднялись по лестнице; Шано, держась рукой за стену, шла впереди, господин Мюллер с пакетом сзади корректировал ее.
     Когда до верхней двери оставалось несколько ступенек, он скомандовал:
     – Стоп.
     Шано покорно остановилась.
     Господин Мюллер отодвинул ее в сторону, открыл запор и отворил дверь.
     Они прошли по подвальному коридору; в течение всей дороги господин Мюллер еще два раза остановил Шано и раскручивал, чтобы она потеряла направление и подумала, что вышли из какого-нибудь из боковых коридоров. Она не сопротивлялась – только вздыхала и шевелила губами, ругаясь про себя, спотыкаясь или оступаясь.
     У самого выхода из подвала господин Мюллер снял с нее повязку. Шано прикрыла глаза ладонью – свет на лестнице показался ей слишком ярким.
     Господин Мюллер взял ее под локоток и повел в контору.
     Оказавшись наконец в знакомой до мелочей комнате, она хотела было опуститься на первый подвернувшийся стул, но господин Мюллер дотянул ее до кресла и сразу же пошел открывать сейф, а потом в кухоньку за посудой.
     – В медицинских целях, – сказал он, наливая побольше Шано и поменьше себе.
     Шано протянула руку за наперстком, и, когда поднесла его к губам, ее рука – да все тело – мелко дрожала. Шано поставила стакан на стол и обхватила плечи руками.
     – Успокойся, девочка, – господин Мюллер набросил ей на плечи свой пиджак. – Все прошло, это просто реакция. Это тоже пройдет.
     Он взял со стола отставленный Шано стаканчик и поднес к ее губам. Шано сделала несколько глотков, отстранилась. Кажется, она начала успокаиваться.
     Господин Мюллер выпил сам и потянулся за телефонной трубкой.
     – Сузи Героно, – ответил знакомый голос.
     – Здравствуй, Сузи, – ответил господин Мюллер. – Хочу тебя обрадовать – Шано вернулась. Буквально только что.
     – Ой, – сказала Сузи. – Я приеду?
     – Конечно! Все кончилось, – повторил он, глядя на Шано. – Ты вернулась.
     Та не ответила.
     Помолчали.
     – И что теперь? – произнесла Шано наконец. – Что, так и ждать всю жизнь, когда меня снова украдут?
     Она сказала это скорее для себя, но господин Мюллер все же спросил:
     – У тебя есть Имя?
     Шано глянула него и ответила резко:
     – Меня зовут Шано Шевальер!
     – Я не об этом, – сказал господин Мюллер.
     – Есть, конечно, – вздохнула Шано. Ей как-то разом расхотелось щетиниться. – Иначе как бы я вляпалась во все это… – она зябко передернула плечами. – Я ведь все помню, патрон. Все. Просто я ничего не могла сделать.
     – Я знаю. Сузи мне кое-что объяснила.
     – Объяснять легко, а вот быть там…
     Помолчали еще. И снова первой молчание нарушила Шано.
     – Не думала, что такое со мной может произойти. Кому я нужна с жалкими остатками Силы… Что я могу сделать?
     – Ну… По крайней мере ты умеешь метко стрелять. Очень метко.
     – Проклятье, – взвилась Шано. Вдруг, сразу, рывком, в одно мгновение, она переменилась: подобралась, стала злой, энергичной. Господин Мюллер еле успел подхватить скинутый с плеч пиджак. – Лучше быть сиротой, чем иметь таких родственничков! Черт! Черт, черт, черт!.. Не желаю быть рыбкой на крючке! Почему я не могу отплатить им той же монетой!
     – Может, еще сквитаешься, – попробовал успокоить господин Мюллер, вешая пиджак на спинку стула. – Мы что-нибудь придумаем.
     Шано встала, подошла к окну и стала смотреть на улицу. Господин Мюллер устроился в своем кресле и попивал коньяк.
     – Сузи подъехала, – сказала Шано.
     – Вот и хорошо, – миролюбиво сказал господин Мюллер и пошел встречать.
     – Постойте, патрон! – остановил его возглас Шано. Она шагнула к его столу, выдернула из набора бумажный квадратик для заметок, взяла ручку, что-то быстро написала на нем и протянула листок господину Мюллеру. – Запомните, патрон. Это – мое Имя.
     Минуту спустя, когда Сузи вошла в контору, смятый клочок догорал в пепельнице.
     – Праздничная иллюминация? – поинтересовалась она вместо приветствия.
     Шано улыбнулась и сделала подруге ручкой.
     – Ага, по случаю моего возвращения. Ты проходи, я сейчас.
     Шано дождалась, пока листок полностью превратится в пепел, торцом карандаша растолкла его в серую пыль и унесла пепельницу в кухонный закуток.
     Сузи переглянулась с господином Мюллером, подозревая, что в действиях подруги кроется какой-то скрытый смысл, но тот сделал непонимающее лицо и лишь развел руками.
     – Коньяку? – спросил он, поднимаясь и протягивая руку к бутылке. – В медицинских целях… – Сузи рассеянно кивнула. – Шано, прихвати там еще стаканчик!
     Шано появилась в дверях со стаканом в руках, но с глазами, полными слез.
     – У меня сейчас начнется истерика, – безвольно заявила она.
     Господин Мюллер закатил глаза, отобрал у нее стакан и, поручив заботам подруги, направился к столу наполнять посуду.
     – Ты, Сузи, не обращай на нее внимания, – приговаривал он, разливая по стаканам остатки коньяка. – Это она так, притворяется. Какая истерика? Истерика – изобретение человеческое, а что, скажите на милость, в ней человеческого? Йонти в чистом виде.
     – Йонти? – встрепенулась Шано, мигом забыв о слезах. Она резко вывернулась из рук Сузи. – Что ты ему такого наговорила?
     Сузи растерялась лишь на миг.
     – Да ничего, – пожав плечами ответила она. – Просто я рассказала Карелу легенду.
     – Карелу? – повторила Шано. Она отступила на шаг и, переводя взгляд с господина Мюллера на Сузи и обратно, зло, сквозь зубы прошипела: – Нет, я когда-нибудь возьму в стрелковом пистолет и вас пристрелю. Обоих. – Шано всплеснула руками и, обращаясь к невидимому остальным собеседнику, посетовала: – Нет, что за люди! Отлучиться на несколько дней нельзя, сразу – интриги, заговоры. Уже на «ты», йонти уже какие-то… Даже в истерику спокойно впасть не дадут! А может, вы уже помолвлены? – Шано упёрла руки в боки. – Ну-ка рассказывайте!
     – Ты успокойся, успокойся. Или вот лучше сначала выпей, – с чувством произнес господин Мюллер, протягивая ей стакан. – В медицинских целях.
    

   

   

    

     Елена Первушина
     ИМИДЖ-ПРОГРАММА
    

    
     Все тоскует о забытом,
     О своем весеннем сне,
     Как Пьеретта о разбитом
     Золотистом кувшине…
     

     Все осколочки собрала,
     Не умела их сложить…
     Если б ты, Алиса, знала,
     Как мне скучно, скучно жить!
     

     Я за ужином зеваю,
     Забываю есть и пить,
     Ты поверишь, забываю
     Даже брови подводить…
     А. Ахматова
    
    

     

      1
     

     «Сняв дорогой одноместный номер в гостинице «Россия» и купив там же в вестибюле газету «Реклама-Шанс», герой-любовник принял душ, выпил чашечку кофе и, удобно развалясь на широкой кровати, стал внимательно просматривать страницы, целиком отданные под частные объявления граждан, мечтающих завести новые знакомства.
     Богатый «производственный» опыт подсказывал ему, какие именно женские имена могут сулить наибольший успех. Например, Вали, Ирины или Катерины могли не иметь не только дорогих вещей, но и собственного жилья. Тогда как, поставив на Жанну, Стеллу или Альбину, можно было сорвать изрядный куш. Несмотря на кажущуюся сложность подобного социологического прогноза, его житейская природа необычайно проста. Простые люди предпочитают давать своим детям простые имена. Тогда как люди образованные и обеспеченные, считая себя по большей части натурами незаурядными, хотят, чтобы их любимые чада хоть в чем-то, но отличались бы от всех прочих детей».
     

     Сергей свернул газету и закрыл КПК. Похождения ушлого альфонса-афериста былых времен не увлекали, лишь вызывали вялый интерес. Оказывается, в XXI веке было так мало зон покрытия, что свежую газету можно было скачать только в вестибюле гостиницы. Занятно, но не слишком. Или это «правило имен». Да он хоть сейчас может назвать десяток исключений. Взять хотя бы его семью. Все суммы и недвижимость, о которых стоит говорить, оформлены на его скучные имя и фамилию – Сергей Смирнов, прошу любить и жаловать. А вот красавица Мелани Джевецкая-Смирнова у нас бесприданница и обязана своим вычурным именем неуемной любви тещи к какому-то заплесневелому роману.
     Нет, пора отписываться – «Пятниццо» совсем распоясалась. Желтая газета не должна быть скучной – скуки нам хватает и по будням.
     А все-таки, отдадим должное тещеньке, имя приятное. «Мелани», – произнес он одними губами, и на него тут же пахнуло ароматом кофе с корицей, а ладони почувствовали прикосновение коричневого бархата платья, скрывавшего (но не слишком) теплые нежные груди. «Мелани», – сгрести в охапку, потеребить большими пальцами соски, заглянуть в затуманившиеся глаза…
     Сергей тряхнул головой. «Мэ-э-э-э… лани! – передразнил он сам себя. – За дорогой следи, баран, а то со столбом будешь целоваться». Впрочем, кажется, уже приехали. Он зарулил на пригородную стоянку автообмена, вылез из городского «жучка», захлопнул дверцу и прошелся по площадке, выбирая машину для дальнейшей поездки. Хотелось чего-то простого и строгого в темных тонах, но, как назло, все внедорожники на стоянке сегодня были словно с ежегодного субфестиваля – красные, оранжевые в зеленую крапинку, розовые с золотыми солнышками. Наконец он выбрал серебристый джип как наименьшее зло. И пока работник-синтет заправлял машину, Сергей посасывал электрическую сигарету. В это время к стоянке подкатил еще один семейный автомобиль, оттуда выскочила растрепанная мать, высыпали трое детей, потом степенно вышло на длинных паучьих ногах детское кресло с упакованным в него младенцем. Пока семейство загружалось в тот самый розовый с солнышками внедорожник, синтет отключил кабель от машины Сергея и метнулся ко второму внедорожнику, едва не поскользнулся, но удержал равновесие, и в этот момент Сергей ясно увидел, что никакой он не синтет, а обыкновенный человек: просто низкого роста, со смуглой кожей и монголоидным разрезом глаз. Это куртка с логотипом ген-симс ввела в заблуждение. Обыкновенная, кстати, куртка, не форменная. В любом супермаркете такую не купишь, но в спецмагазинах, где продаются «фантики для субов», – запросто.
     Сергей выжал сцепление и вырулил со стоянки, фыркая, как тюлень. «Ай, молодца, автообменщики!» – и живую рекламу себе соорудили – нам, мол, для наших клиентов даже синтета купить не жалко, и денег не потратили, и не подкопаешься. Никто не запретит низкорослому смуглокожему монголоиду носить куртку из субмагазина с логотипом «ген-симс»? Даже принадлежать к субкультуре псевдосинтетов никто не запретит. (Какой он, кстати, национальности, интересно? Не похоже, что он специально менял внешность – такое простому заправщику не по карману.) А то, что куртка в сочетании с ростом и внешностью у любого обывателя намертво ассоциируется с синтетом – так это автообменщики не виноваты. Тем более, настоящий синтет может выглядеть вообще как угодно и даже, как правило, не похож на человека. Но для общественного сознания «казаться» всегда было важнее, чем «быть». А «казаться» – это значит «совпадать с ментальным образом», но отнюдь не с реальностью. Как там было сказано в законах Мэрфи: «Не важно, если что-то не получается, – возможно, это неплохо смотрится со стороны». Хм, а мысль-то не праздная. И, пожалуй, имеет самое непосредственное отношение к «Микромату».
     Название, конечно, следует другое придумать. Хотя «Микромат» уже прижился на фирме, у потребителя вызовет не самые лучшие ассоциации. Впрочем, что их не вызовет? Потребитель у нас на это ушлый. Ладно, я отвлекся, а мысль была стоящая. Только какая? «Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть». Что в нашем случае обозначает: лучше выглядеть программой, а быть… чем? Стандартным диалоговым обучением. Человек – человек. То есть родитель – ребенок. «Микромат», как следует из его названия, должен обучать малышей математике. То есть заменить учителя. И вроде бы это несложно, потому что математические алгоритмы легко формализуемы, а эмуляторы ИИ уже столь совершенны, что легко подстраиваются и под интеллект трёхлетки. Проблема, как обычно, в клиенте. Если программа не насыщена в достаточной степени (то есть «до фига и выше» динамикой и спецэффектами), детки теряют к ней интерес. А если насыщена – детки впадают в транс и начинают действовать методом немецкого ученого Тыка. А самые продвинутые качают из сети коды взлома и начинают просматривать ролики, обходя задания. Что, конечно, тоже достижение – но не совсем то, за что готовы платить родители.
     Ок, ну так и что мы придумали? Что программа должна только казаться самодостаточной, а на самом деле побуждать к диалогу не только детей, но и родителей. Как? Ну, например, будет периодически заводить детей в тупик или подвисать, что потребует участия взрослого. Нет, это слишком грубо. А если так: она будет демонстрировать преимущества человеческого интеллекта перед машинным. То есть периодически давать задачи не на механическое выполнение тех или иных действий, а на комбинаторику, на инсайт. Головоломки. Не слишком сложные, конечно, такие, какие взрослый решает с полпинка, – ну это методотдел разберется. И здесь мы представим родителям возможность победить машину на глазах у чада. Нужно только, чтобы подобные экзерсисы занимали не более 5–7 минут, и еще предусмотреть возможность дистанционного доступа – все равно ведь редкий родитель не геймит параллельно с работой, а так мы предоставим им возможность обучать подрастающее поколение и это… стой… «передавать им индивидуальные паттерны поведения сложных условиях». Как-то так нужно сформулировать… Хм, неплохо. Хотя рынок программного обеспечения для детей у нас перенасыщен, мне удалось найти новое направление. Пахнет премией! Да хрен ли?! Прибылью пахнет, что гораздо приятнее…
     Всю дорогу до дома он так и этак вертел эту мысль, изжевал мундштук электросигареты до пластмассовой крошки, долго плевался, но, уже заглушив мотор, еще посидел минут пять в гараже, укладывая свою идею в чеканные формулировки бизнес-предложения.
     Но даже после этого его не «отпустило» до конца, и, обнимая Мели, Сергей был еще рассеян и отстранен, однако знакомый запах корицы мгновенно переключил его из гештальта «креативный менеджер» на гештальт «любящий муж», и поцелуй, последовавший за объятием, вышел образцово-страстным, так что Мелли даже задохнулась.
     Ужин сегодня был в японском стиле: салат из водорослей, пряный суп из морепродуктов и стеклянная лапша со свининой в спайси-соусе. Отличная еда – много витаминов, фосфора и магния. И мясо – для настоящего мужчины. Мелли с удовольствием следила за тем, как он ест.
     – Тебе нравится, милый?
     – Да. Это новый ресторан?
     – Совсем новый. Даже новая сеть – «Мурасаки». Они начали открываться две недели назад, я как раз сегодня прочитала в сети и решила попробовать.
     – Отлично. Ближайшие полгода можно спокойно у них заказывать, пока они набирают клиентуру. Потом начнут экономить, и мы их пошлем…
     – Конечно…
     «Ты спроси ее, когда она последний раз сама что-то готовила? – зазвучал в ушах Сергея ехидный голос мамы. – Хоть картошку почистила? Хорошие жены мужей домашненьким балуют…»
     Сергей откинулся в кресле и залюбовался Мелли, изящно сидящей на кушетке. Проследил взглядом плавный изгиб полноватой голени, уходивший в чувственный полумрак под подол платья, линию бедра, мягкую округлость животика и грудь, слегка приподнимающуюся вслед за движением руки, державшей палочки. Нет, мамочка, ты не права. Может быть, ты и была всю жизнь кухаркой и домработницей при папе, но мне кухарка и домработница не нужна. И Мелли проявляет не меньше заботы обо мне, когда выбирает рестораны, в которых заказывает еду. И кроме того, мамочка, тебе никогда не понять, какая это роскошь – праздная женщина. Женщина, тело которой полностью расслаблено, а голова свободна от забот. Какой это деликатес, какой десерт… Право, если бы Мелли чистила картошку или мыла полы, она не была бы и вполовину такой желанной.
     Он поцеловал прохладное запястье жены, одновременно едва заметно лаская пальцами ее теплую и чуть потную ладошку, и задумался, чего ему сейчас больше хочется: подняться с женой в спальню или пойти в кабинет, записать пришедшие по дороге мысли. И с удивлением обнаружил – что в кабинет. Хотя, если подумать, логично – незаписанная идея будет постоянно отвлекать, а предвкушение любовных наслаждений само по себе наслаждение. Итак, сначала удовлетворим потребности духа, а потом – тела.
     – Сережа!
     – Ну что? – Он обернулся, не считая нужным скрыть недовольную гримасу. Ну ведь ясно же сказал: «Мне надо еще поработать». Или не сказал? Ну даже если не сказал, можно сообразить, что, если муж идет в кабинет, лучше его не трогать. Никого уважения к чужому сосредоточению!
     – Я сегодня с Люсей разговаривала…
     О, только не это! Сейчас начнет рассказывать, с кем Люся порвала, с кем порвала, но не совсем, а с кем совсем, но не порвала. Да еще будет спрашивать его мнения! Ну на хрен нужна такая подруга, после трехчасовой болтовни с которой жена еще и к мужу с глупостями пристает?
     – Она записалась на программу в «Бьюти-клуб» и пригласила меня тоже. Знаешь, они не только дают померить несколько имидж-моделей, но и включают психологическую релаксацию… и еще какую-то психодраму. Представляешь, как интересно?
     – В самом деле?
     Мелани не заметила иронии.
     – Конечно. Мы же пойдем на рождественскую вечеринку в «Аматор»?
     – И?
     – И представляешь, как я всех там удивлю?
     – До Рождества еще три месяца.
     – Вот именно. Как раз будет время, чтобы подготовиться.
     – Ну ладно, иди. От меня что требуется?
     – Ты не мог бы сделать перевод в этом месяце чуть пораньше… Они требуют предоплату…
     – Сделаю в понедельник. Это все? Тогда, прости, мне нужно работать.
     Мелли закрыла дверь, а Сергей еще долго раздраженно фыркал. Ну никакого такта! Деньги ей подавай, вот тут, немедленно! А то, что эти деньги еще нужно заработать, а работать в такой обстановке просто невозможно, нашим куриным мозгам не сообразить? И нечего смотреть на меня глазами кролика, сударыня!
     Впрочем, за работой он быстро утешился и забыл об этом маленьким инциденте. Тем более что ночью Мелли была, как обычно, выше всяких похвал.
    

    

     

      2
     

     – Пляши! Только что прошел платеж от Джевецкой!
     – Трам-парам-парам-пам-пам! Нет, в самом деле отлично. Начинаем.
    

    

     

      3
     

     – Здравствуйте, дамы, очень рад видеть вас у нас в гостях. Я ваш имидж-консультант, меня зовут Виктор, – молодой человек отточенным жестом указал на бейдж, прикрепленный к карману белого халата. – Присаживайтесь, пожалуйста. По бокалу шампанского, чтобы снять напряжение? В нашей с вами работе напряжение совершенно недопустимо. Вы должны доверять мне, как я доверяю вам. Я верю, что в каждой из вас как цветок в бутоне, заключена королева красоты и обаяния, и вы тоже должны поверить в это. И также вы должны поверить в то, что я способен помочь бутону раскрыться, показать вашу внутреннюю красоту и вам самим, и всему миру? Скажите, вы мне верите?
     Люся энергично закивала, словно отличница, у которой спрашивают, любит ли она математику. Мелани задумчиво улыбнулась и тоже кивнула.
     – Великолепно! Итак, главное у нас есть – ваша вера в себя! Теперь о том, что мы можем предложить вам. Наша программа состоит из трех больших этапов. Во-первых, к вашим услугам консультации косметолога и диетолога и все процедуры нашего салона красоты: глубокий пилинг, подводный и вихревой душ, жемчужные ванны, уникальные виды морских обертываний и прекрасные массажные техники, аппаратные методы борьбы с целлюлитом и старением кожи. Наши специалисты по уходу за телом смогут подобрать для вас индивидуальный курс процедур, которые помогут вам всегда быть в тонусе и выглядеть свежо и подтянуто.
     Далее мы приступаем к имидж-моделированию. Благодаря самым современным техникам клеточного программирования мы можем менять вам цвет кожи и глаз, цвет и фактуру волос, моделировать фигуру, наносить временные татуировки, в том числе флюоресцирующие и динамические. Все изменения легко обратимы, в этом вы сами убедитесь. Разрешите представить вам мою ассистентку – Алису.
     Виктор позвонил в изящный посеребренный колокольчик, висевший на стене, и в дверях салона появилась хрупкая рыжеволосая девушка.
     – У Алисы большая проблема – ей трудно загорать, ее кожа покрывается сыпью при малейшем контакте с солнечными лучами, – пояснил Виктор.
     Алиса безмятежно улыбалась, всем своим видом показывая, что проблема не так уж велика и неразрешима.
     – Но мы можем ей помочь! – поддержал девушку Виктор. – Попросим нашего косметолога Мария Семеновну сделать что-нибудь для Алисы?
     – Да, да! Просим-просим! – засуетилась Люся, которая хоть и не была белокожей, но все же регулярно засыпала на пляже и просыпалась, вполне готовая сыграть заглавную роль в фильме «Покахонтас».
     Снова прозвучал звон колокольчика, и на этот раз из дверей вышла пожилая женщина в белом халате. Ласково улыбнувшись женщинам, она обратилась к Алисе:
     – Ну пойдем, доченька.
     Они ушли за ширму. Впрочем, Мария Семеновна тут же включила прожектор, так что Мелани и Людмила могли теперь наблюдать театр теней. Алиса скинула халатик и осталась, судя по силуэту, в чем мать родила. Она встала как физкультурница на плакате – ноги врозь, руки в стороны, а Мария Ивановна принялась опрыскивать девушку чем-то больше всего напоминавшим репеллент от комаров.
     – Сейчас Мария Семеновна обрабатывает Алису биологически активной жидкостью, содержащей взвесь генов, продуцирующих меланин – пигмент, отвечающий за окраску кожи, – объяснял Виктор. – Жидкости требуется около трех минут, чтобы впитаться, затем нужно подождать немного, пока гены встроятся в клетки кожи, и затем проявить нашу «фотопленку» под обычной лампой солярия. А пока Алиса готовится к преображению, прошу вас, дамы, вас ждут глубокий пилинг и тайский массаж…
    

    

     

      4
     

     – Ой! Ой, мамочки! – стонала Люся, без сил распростершись на массажном столе. – Ой, умираю! Ой, вот тут еще, пожа-а-а-алуйста, ну еще капельку! А-а-а-а-а-а-а-а-а!
     Мелани молчала, и только затаенная в уголках губ улыбка подтверждала, что она тоже получает удовольствие.
     Наконец мускулистая тайка в последний раз провела по спине Мелани ладонями, накинула на нее полотенце и, поклонившись, покинула комнату. Люська за ширмой продолжала стонать – видимо, ей удалось уговорить свою массажистку на «еще капельку».
     Мелани попыталась встать, но у нее неожиданно закружилась голова, и ей пришлось схватиться за массажный стол, чтобы не упасть.
     – Осторожнее, пожалуйста, – раздался рядом мелодичный голос. – Первый сеанс массажа может быть очень утомительным. Позвольте, я принесу вам фиточай, он восстанавливает силы.
     Мелани не отвечала – она не могла оторвать глаз от лица вошедшей. Перед ней стояла смуглая и темноволосая латиноамериканка с ярко-зелеными ирландскими глазами.
     Алиса улыбнулась, сняла с подноса чашку с чаем, поставила ее на откидной столик, прикрепленный к массажному столу, и исчезла за ширмой, откуда немедленно донесся вопль Люси:
     – Твою мать! Мулатка-шоколадка! Виталя на такое точно заведется!
     Алису они в этот день встретили еще раз: она подала им пальто, когда они уходили, умученные процедурами до полного блаженства. Девушка – снова как по мановению волшебной палочки ставшая белокожей рыжулей – лукаво улыбнулась подругам.
     – Точно, заведется! – пришла к выводу Люся. – В следующий раз обязательно попробую.
    

    

     

      5
     

     – Ну как там наша Мелани? Идет на контакт?
     – Не поймешь ее. Глядит словно корова, только жвачку не жует. Мы не ошиблись?
     – Думаю, нет. Как правило, это защитная реакция – личность, не в силах выдержать постоянного давления, погружается в спячку. Зато когда такие спящие красавицы просыпаются – это что-то! Поэтому пока создаем атмосферу принятия и безопасности – как в животе у матери. Когда она ослабит свою защиту, двинемся дальше.
     – Ну не знаю… Мне больше вторая нравится.
     – Для себя? Ну так и забирай.
     – Да что вы, Елена Владимировна?!
     – Что слышал. Хочешь подкатиться к Людмиле – подкатывайся. Глядишь, она по знакомству еще кого-нибудь приведет, больше от нее все равно никакого толка. А Мелани не трогай. Поверь моему опыту, она перспективная девочка.
    

    

     

      6
     

     О третьем этапе имидж-программы Виктор заговорил только через три недели – когда девушки уже освоились в бьюти-салоне и начали первые робкие эксперименты с внешностью. Точнее, заговорил не сам, а представил еще одного сотрудника салона – специалиста по психодраме Елену, больше всего напоминающую классическую училку в прямой юбке, роговых очках и узлом волос на затылке.
     – Вы уже знаете, – сказала Елена, – что мы обладаем практически безграничными возможностями по смене внешности. Также наши сотрудники – специалисты по сценическому движению и медицинской кинезиологии могут отработать с вами новую пластику, научить вас движениям, подходящим для вашего нового образа. Но все это не изменит вас – вы останетесь теми же людьми, с прежними страхами, проблемами и ограничениями. Я же предлагаю вам способ радикальной гармонизации сознания, который будет, как и все процедуры, абсолютно безопасен и безболезнен. С помощью пакета компьютерных программ мы моделируем ключевые ситуации из вашего прошлого, и вы можете попробовать другие сценарии поведения. Вам все ясно?
     Женщины недоуменно молчали.
     – Ну что ж, думаю, все станет еще яснее, когда мы перейдем от теории к практике. Вы, Людмила, пройдите с Виктором, а вас, Мелани, попрошу следовать за мной.
     – Я совсем не разбираюсь в компьютерных играх, – сказала Мелли, послушно опускаясь в кресло перед монитором.
     – А вам это и не потребуется. – Елена ободряюще ей улыбнулась. – Просто попробуйте вспомнить какой-то эпизод из своей жизни, когда вы остались неудовлетворенной.
     – Кто вам сказал? – удивилась Мелани. – Я… мы… вовсе не…
     – О, нет-нет, простите, я неточно выразилась, – на этот раз Елена сумела удержаться от улыбки, за что Мелани была ей благодарна. – Я имела в виду эпизод, когда вы предпочли бы, чтобы события развивались по-другому. Например, родители не купили вам котенка – а вам бы хотелось, чтобы купили.
     – Да, только не котенка, а морских свинок… Люся подарила мне их на день рождения, когда мне было восемь… Глашу и Шустрика… А отец закричал, что он у себя в доме не станет держать крыс, и велел мне отнести их обратно в зоомагазин… а… простите, я… это глупо…
     – Ну что вы… мы обязательно проиграем этот эпизод. Просто лучше начать с чего-нибудь менее травматичного. Какие-нибудь небольшие разногласия, когда вам не удалось настоять на своем. Можно тоже из детства, но когда вы были постарше и ситуация была менее болезненной.
     – Тогда… может быть, как мы с мамой выбирали платье для выпускного?
     – Отличная идея. Вот смотрите, у нас здесь есть шаблоны: кафе, парк, зоопарк, квартира… ага – вот магазин. Выбираем магазин одежды.
     На экране компьютера появились стойка с платьями и чуть в стороне – касса с кассиром.
     – Теперь выберите персонажей. Их было двое, как я понимаю, – вы и мама?
     Мелани кивнула. Елена вывела на экран два абстрактных женских силуэта.
     – Может быть, в сцене участвовал еще кто-то: продавец, другие покупатели, ваш отец?
     – Нет, – Мелани покачала головой.
     – Хорошо. Тогда все просто. Сколько вам было лет?
     – Семнадцать.
     – А вашей маме?
     – Тридцать восемь.
     – Отлично. Видите, когда мы щелкаем по силуэтам правой кнопкой мышки, появляется меню «Параметры». Мы можем ввести сюда возраст, приблизительный рост, вес, телосложение. Дальше переходим в меню «Внешность» и выбираем цвет волос, прическу, одежду, косметику, как когда мы подбирали имидж-модели для вас и Людмилы. Попробуйте сделать это самостоятельно.
     Мелани сначала неуверенно, затем со все большим энтузиазмом принялась тыкать во всплывающие кнопки меню. Вскоре на экране можно было увидеть угловатую девочку-подростка и моложавую сильно накрашенную женщину «в возрасте кризиса среднего возраста».
     – Вы отлично справляетесь, Мелани, – похвалила «училка». – Мы можем приступать к формированию диалога.
     – Извините, – Мелани впервые подняла не нее глаза. – А можно смоделировать платья? Ну те, о которых мы спорили?
     – Конечно. Отличная идея. Тыкайте по вешалке правой кнопкой мыши – вывалится меню.
     На вешалке появились два платья: классический костюм с белой блузкой и ярко-зеленое, бархатное с глубоким декольте.
     – Дайте угадаю – вы выбрали это, – аккуратный ноготок Елены, покрытый бесцветным лаком, ткнулся в зеленый бархат.
     Мелани смущенно улыбнулась, но ничего не ответила.
     – Хорошо. Давайте я покажу вам, как работать с диалогом. Наводите курсор на фигуру и нажимаете левую кнопку мыши. Видите, на головой персонажа появилось облачко, как в комиксах. Теперь введите туда фразу. Например: «Я советую тебе выбрать костюм, Мелани».
     – Она сказала: «На твоем месте…» – пролепетала девушка.
     – Отлично. Значит, вводим: «На твоем месте я выбрала бы костюм, Мелани», – и Елена застучала по клавишам. – Дальше у второго персонажа появляется несколько ответных реплик: «Хорошо, мама», «Ни в коем случае, мама», «Извини, мама, но мне больше нравится платье». Если вы хотите добавить что-то свое – то эта возможность предусмотрена, вот здесь оставлено свободное «облачко». Какой вариант вы выбрали в реальности?
     Мелани ткнула курсором в «Хорошо, мама».
     – А какой хотели бы попробовать сегодня?
     Мелани задумалась, потом нерешительно перевела курсор на «Извини, мама…».
     – Ок. Нажимайте.
     Мелани нажала. Из нарисованной мамы тут же выскочили три фразы: «Хорошо, дочка, это твой праздник», «Что за глупая идея!» и «Ты хорошо подумала?» плюс свободное «облачко».
     Мелани, не дожидаясь подсказок, ткнула в «Ты хорошо подумала?».
     Мелани-на-экране выдала: «Да. Оно мне нравится», «А что с ним не так?» и «Извини, мама, теперь я вижу, что ты была права».
     Мелани-перед-компьютером ткнула в «А что с ним не так?».
     Мама-на-экране предположила: «Оно мне не нравится», «Оно слишком дорогое», «Оно слишком дешевое», «А ты сама не догадываешься?»
     Мелани задумалась, потом впечатала в свободное «облачко»: «Подумай, как ты будешь выглядеть?»
     Комп выдал: «Да, извини, мама, ты была права», «Все наши девочки будут в таких платьях» и «Мне это нравится».
     Мелани выбрала «Мне это нравится» и, не читая предложенных компьютером вариантов, напечатала следующую мамину реплику: «Нравится сверкать грудью, как шлюхе? На тебя же все будут смотреть». И, снова не читая шаблонов, ответила: «Они не смотрели на меня двенадцать лет, так пусть посмотрят на выпускном».
     Ее щеки раскраснелись, она, сама того не замечая, вскинула голову, так что стали видны пульсирующие сосуды на шее, и прижала ладонь к груди.
     Елена мягко коснулась ее плеча:
     – Думаю, на сегодня достаточно. Я слышу, Людмила тоже закончила. В следующий раз вы сможете продолжить этот диалог или выбрать какую-то другую проблемную ситуацию.
     – Ну что, Мелка? – Люся была возбуждена и тараторила без умолку. – Удалось начать новую жизнь? И как оно?
     – Было интересно, – с мягкой, ускользающей улыбкой ответила Мелани. – А ты довольна?
     – Ой, ты не представляешь! – Люся взяла подругу под руку. – Я сегодня попробовала так, как будто бы я не ушла тогда от Вадика к Виталику, а подождала еще полгода и ушла к Вовику.
     – И что получилось? – поинтересовалась Мелани.
     – Ой, ты не представляешь! – Люся вздохнула – Опять все то же самое…
    

    

     

      7
     

     Ноябрь Сергей помнил плохо. Идея привилась, пошла и, как всегда на начальном этапе работы, приносила больше головной боли, чем удовлетворения. Ознакомившись с бизнес-проектом, один из самых солидных заказчиков фирмы – «Опортьюнити», крупное агентство по детскому рекрутингу, – потребовал, чтобы время совместной работы детей с родителями фиксировалось в программе и чтобы эти данные были доступны по запросу.
     – У нас лонгитюдные проекты, – объяснял представитель фирмы. – Так называемые долгие деньги. Мы выбираем перспективных детей, вкладываемся в их образование и потом долго ждем, когда они начнут отдавать долги и приносить доход. Разумеется, наш основной материал находится в нижней страте среднего класса и еще ниже. Однако, по расчетам наших аналитиков, скорость окупаемости и предполагаемый доход зависят не только от врожденных способностей материала, но и от того, насколько родители заинтересованы в карьере ребенка. Поэтому мы перед заключением контракта обязательно подвергаем родителей тестированию. Однако это субъективный метод. На словах все ради своей кровиночки готовы разбиться в лепешку. А на деле – палец о палец не ударят. А с вашей помощью мы сможем оценивать участие родителей объективно. Более того, мы сможем стимулировать наиболее активных, а со злостными бездельниками разрывать контракт либо при высоком потенциале ребенка назначать дополнительное педагогическое сопровождение или даже изымать ребенка из семьи, где его развитию не уделяется достаточно внимания, и помещать его в интеллектуально обогащенную среду.
     Проблема имела простейшее техническое решение, но очень сложное – юридическое. Речь, как-никак, шла о контроле за личной жизнью. В одном очень узком аспекте и о количественном, а не о качественном контроле, но тем не менее. Сергей дневал и ночевал в юридическом отделе, научился сыпать терминами не хуже любого адвоката из сериала, но только к концу ноября они сумели сформулировать пункт в пользовательском договоре, согласно которому пользователь разрешал фирме периодически снимать данные о работе программы со своего компьютера «с целью совершенствования работы программного обеспечения и техподдержки». Обязательство фирмы предоставлять свои базы данных по требованию государственных служб было заключено давным-давно, и в свою очередь агентство давно заключило соглашение с социальными службами о том, что те будут представлять по запросу информацию о семьях, с которыми у агентства заключен рекрутинговый договор. Таким образом, через третьи руки агентство получало возможность следить за участием родителей в обучении ребенка.
     Занятый и – что греха таить – по-настоящему увлеченный решением этой непростой задачи, Сергей не слишком-то вникал в развлечения Мелани: только радовался, что жена при деле и не скучает. Имидж-программа «Бьюти-клуба» и в самом деле шла ей на пользу: она посвежела, все время радовала глаз то новой прической, то новым оттенком волос и кожи, а главное – перестала приставать с глупыми вопросами и задушевными разговорами. Сергей в который раз убедился в гениальности принципа делегирования полномочий – с тех пор как жена начала изливать душу имидж-консультанту, муж мог вздохнуть свободно и сосредоточиться на работе. А ради своего душевного спокойствия и рабочего настроения никаких денег не жалко! Хотя цены у этих консультантов, прямо скажем, не детские.
    

    

     

      8
     

     «Убери эту гадость из моего дома! Немедленно!»
     «Дочка, ты же знаешь, что папа не любит грызунов».
     «Но папа, это ведь подарок».
     «Это мерзкие, гадкие крысы! А твоя Люська – идиотка, если дарит такие идиотские подарки!»
     «Она дарит мне то, что я хочу. В отличие от вас».
     «Всё! Я не буду больше разговаривать с тобой!»
     «Отлично! Тогда я буду разговаривать с Глашей и Шустриком».
     Мелани щелкнула два раза по изображению отца, и он исчез с экрана. Мелани навела курсор на мать и, подумав, написала:
     «Понимаешь, дочка, папа действительно боится крыс. Он в детстве жил в лагере беженцев – помнишь, он тебе рассказывал и…»
     «Но это же не крысы, а морские свинки. У них даже хвостов нет».
     «Да, но ему все равно страшно. И он не хочет показать свою слабость, а потому кричит на тебя».
     «Но мне нужно какое-то животное в доме. Мне нужно… – Мелани замерла на мгновение, а потом застучала по клавиатуре, не обращая внимание на выступившие на глазах слезы: – Мне нужно, чтобы меня любили, мама. Чтобы для кого-то я была самой главной в жизни. Собаку вы не хотите, говорите, что дорого. На кошек у тебя аллергия. А я… мне так одиноко».
     «Милая моя, – щелчком клавиши девушка заставила нарисованную маму обнять нарисованную Мелани, – кажется, я знаю, что нам делать. Давай отнесем свинок в школьный зооуголок, а потом поедем на птичий рынок и купим тебе собаку. Только помни – ухаживать за ней будешь ты сама».
     Настоящая Мелани всхлипнула и, отведя на секунду глаза от монитора, с удивлением обнаружила на столике рядом с клавиатурой стакан воды и пачку бумажных салфеток.
     Елена осторожно заглянула в кабинет психодрамы, потом тихо прикрыла дверь и повернулась к косметологу.
     – Марья Семеновна, приготовьтесь. У нас сегодня будут красные глаза.
     – А то будто я не знаю, что после третьего сеанса у всех красные глаза, – проворчала под нос Мария Семеновна.
    

    

     

      9
     

     – Елена Владимировна? Вы видели запись сегодняшнего сеанса?
     – Нет, а что там?
     – Смотрите: я принес распечатку.
     – Ого, Мелани уже спорит со своим мужем.
     – Да, удивительный прогресс. Оказывается, из-за него она так и не получила диплом. Этот козел назначил репетицию свадьбы именно на тот день, когда у нее была защита, и отказывался перенести, ссылаясь на то, что очень занят. Вот смотрите, здесь он ей говорит: «Мне не нужна жена с дипломом. Мне нужна нормальная женщина без всяких дурацких фантазий». А она: «Тогда, может, тебе поискать ее где-нибудь в другом месте?»
     – А что я тебе говорила?
     – Снимаю шляпу. Я, как всегда, недооценил женщин.
    

    

     

      10
     

     Мелани исчезла. Сергей забеспокоился не сразу. Он вернулся домой с важных переговоров – обсуждали возможность перевода «Микромата» на английский язык и одновременной презентации программы в России и в Америке. На столе в кухне он обнаружил записку: «Ужин в микроволновке. Вернусь поздно. М.». Недовольно скривился, но тут же перевернул бумажку и прочитал постскриптум: «Решили прошвырнуться с Люськой по магазинам». И тут же успокоился. Ну одно слово – бабы (бабцы, как выражается шеф), что ты с ними сделаешь? Разогрел «pasta alla puttanesca» (если верить надписи на коробке), наплескал себе коньяка и врубил для расслабона триллер покровавее. И заснул как младенец под крики расчленяемых бензопилой бабцов.
     Проснулся с мерзким вкусом во рту и в плохом настроении. Пошел в спальню в поисках Мелли и увидел, что постель не тронута. Первые несколько секунд он испытывал кристально чистый абсолютный ужас. Пришел в себя, уже набирая телефон полиции. Ему ответили именно то, что он так часто слышал в триллерах: что принять заявление смогут только через три дня, что скорее всего его жена просто задержалась и чтобы он попытался связаться с ней. От ассоциаций у него засосало под ложечкой, потом он хлопнул себя по лбу и принялся набирать мобильный Мелли. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Люся? Слава богу, ответила.
     – Люся, дай трубку Мелли, пожалуйста.
     – Какой Мелли? Ты очумел?
     – Разве она не с тобой?
     – Мы с ней уже неделю не виделись. Слушай, что…
     Сергей бросил трубку.
     Потом позвонил на работу, сказал, что простыл и берет сегодня день за свой счет. Шеф охотно пошел ему навстречу – он был доволен результатами вчерашних переговоров, да к тому же послезавтра должны были начаться рождественские каникулы.
     Так, что дальше? Идти искать Мелани? Куда? Звонить? Кому? Друзьям Мелани? Но у нее нет друзей, кроме Людмилы. Родителям? И что им сказать? Что их дочь ушла из дома? Ушла от него? Он все-таки позвонил – в «Бьюти-клуб», сказал, что жена просила узнать, на какое число она записана, – она-де потеряла наладонник. Узнал, что записи не было. Прошелся по комнатам, впервые обратив внимание, что кое-каких вещей не хватает. Пропала часть одежды Мелли, ее косметика и украшения, зубная щетка, документы и, разумеется, карточка, на которую он как раз два дня назад перевел ежемесячное содержание Мелли, а также деньги на хозяйство. Понял, что в полицию обращаться бесполезно – заявление они не примут.
     Остаток дня он провел, сидя в кресле, тыкая время от времени в клавишу мобильника и слушая бесконечные «Аппарат абонента выключен…».
    

    

     

      11
     

     – Звонил муж Джевецкой. Спрашивал, не было ли у нее записи на сегодня.
     – Ого, девочка прогрессирует на глазах.
     – Думаете?
     – А ты как думаешь?
    

    

     

      12
     

     – Здравствуйте, Сергей Иванович. Ну как самочувствие?
     – Здравствуйте, Светлана Игоревна. Все помаленьку. Уже совсем здоров.
     – Шеф просил узнать, будете ли вы на рождественской вечеринке в «Аматоре». Вы же – герой месяца, вас все ждут.
     – Обязательно буду, Светочка. Обязательно.
    

    

     

      13
     

     В самом деле – как он мог забыть про «Аматор»?! Мелли же говорила: «Представляешь, как я их там всех удивлю!» Нет, она точно явится туда, коза драная. Точно заявится, дура набитая, жопой покрутить они все охочи – ни за что шанса не упустят. Тут он ее за жопу-то и ухватит. Сергей налил себе еще коньяка – для бодрости и…
     …и когда он открыл глаза, за окном уже было темно. Вот ведь блин! Проспал! Проспал, как школьник. Ну ничего, вечеринка только началась, он еще успеет. Только надо поторопиться.
     Ну улице зарядил дождь. Сергей гнал по шоссе, огни вдоль дороги то сливались в единую ленту, то закручивались в спирали, то, отражаясь в мокром асфальте, превращались в калейдоскоп. Тем не менее ему хватило ума сбросить скорость до разрешенной, едва он въехал в зону видимости поста ГИБДД. Нам не нужны лишние сложности, ничто не должно отвлекать его от поисков заблудшей жены. В полиции не захотели помогать ему, и не надо. Настоящий мужчина должен все делать сам.
     – Черный джип АК 378 остановитесь у обочины и приготовьтесь предъявить документы. Вы нарушаете габаритный режим. Повторяю, черный джип АК 378 …
     Черт! Черт! Черт! Это про него. Он забыл, что в город разрешено въезжать только «жукам». Проклятье! Забыл заехать на стоянку автообмена. Вот идиот! Сейчас этот идиот-патрульный подойдет к нему, захочет проверить документы, а потом – тест на алкоголь. Проклятье! Сматываемся!
     Сергей принялся выкручивать руль, разворачиваться прямо на встречке, и чертов громкоговоритель взревел:
     – Черный джип АК 378! Немедленно припаркуйтесь у обочины!
     Сергей выскочил из машины и бросился бежать.
     К счастью, стоянок автообмена на городском периметре было понатыкано как грибов после дождя – так что Сергей почти не промок, пока добирался до места. Почти. Всего-то несколько грязных следов на полу. Но мальчишка-дежурный так скривился, будто участвовал в рекламе моющих средств. Педик проклятый! Сергей демонстративно повернулся к нему спиной и направился к ближайшему «жуку». Сунул руку в карман и понял, что универсальный ключ остался в машине. Проклятье! Теперь придется идти на поклон к вонючему педику.
     – Простите, я забыл свой универсальный ключ. Я – член автоклуба «Выбор». Не могли бы вы пробить мой номер по базе данных и выдать мне машину?
     – Вашу клубную карточку, пожалуйста!
     Черт! Карточка осталась в барсетке, а барсетка в бардачке.
     – Боюсь, я ее тоже забыл. Но я помню свой код и пароль.
     – Извините, но этого недостаточно. Хотите, я вызову вам такси?
     – Валяйте.
     – Тогда прошу, присядьте и подождите. Здесь есть бесплатные журналы и телевизор. Могу также предложить кофе и бутерброды.
     Сергея сейчас интересовало только одно – большое табло электронных часов над телевизором. Когда часы отсчитали десять минут, он вернулся к стойке.
     – Где мое такси?
     – Простите, машина выехала, но на улицах пробки. Ожидание продлится около получаса.
     – Проклятье!
     Перегнуться через стойку, схватить вонючего педика за его вонючий пидорский галстук… Нет, нельзя. Вся его злость сегодня принадлежит Мелли. Он должен не расплескать ни капли.
     – Простите, но…
     – Забудьте. Я ухожу.
     Какой огромный город… Сколько часов он уже идет? Дождь перестал. На улицу высыпали парочки: гуляют, обжимаются у всех на виду. Мерзость! Спокойно. Если ты врежешь сейчас этому чмырю, тебя заберут в полицию, и ты никогда не увидишь Мелли. Эта коза будет трясти своей задницей у всех на виду, а ты ничего не сможешь сделать. Держись, Сережа, ты же советский человек! Тьфу, пропасть, откуда это?
     Клуб «Аматор». Тяжелые дубовые двери. Высокая мраморная лестница. Ну почему такая высокая? Нет, он поднимется. Ползком, если нужно. Ага, еще одни двери. А за ними зал – огромный, бесконечный. Гремит музыка, мечутся лазерные лучи. И – бабы, бабы, бабы… Бабцы, как говорит шеф в бане («А не позвать ли нам бабцов?»). Здесь тоже жарко, как в бане, и в воздухе легкая взвесь капель – жидкая радость, безопасный стимулятор, снижает напряжение, повышает настроение. Все в обтягивающих блестящих платьях с декольте до пупа, трясутся обвисшие сиськи, обтянутые тугие задницы, пахнет потом и перегаром, на лицах похоть. И где-то в этой потной, сочащейся жиром и гормонами толпе – Мелани. Его девочка, его чистая лань, которую обманули эти гадкие психологи, задурили, заставили бросить любящего мужа, пойти по рукам. Ну ничего. Он пришел. Пришел ее Белый Рыцарь в Сверкающих Доспехах. Он спасет ее, уведет отсюда. Поруганную, оскверненную, несчастную, плачущую. Такую любимую, самую родную. Мелли! Я пришел! Не бойся! Я спасу тебя!
     И охрана.
     – Постойте, у меня есть приглашение. Да подождите же, не выкручивайте руки. Понимаете, меня ждет жена. Она… случайно забрала мое приглашение. Позовите ее. Мелани. Мелани Джевецкая-Смирнова. Да позовите же ее!
     – Сергей Иванович! Сергей! Да пропустите же его – я его знаю. Что случилось, Сережа? На тебе лица нет.
     Шеф. Проклятый, улыбающийся ублюдок.
     – А иди ты в жопу, директор.
     Сорвался. Жаль. Но – ах! – как приятно. Должен же он чем-то себя вознаградить за этот трудный, долгий и мокрый путь.
     Шеф, ясное дело, в обморок не упал, но побледнел и отшатнулся. Интеллигент хренов. Сейчас ведь охрану позовет. Надо действовать быстро.
     – Мелли?
     Нет, не Мелли. Другая какая-то телка… Только фигура похожа. Стоп, фигуру она могла поменять, что-то такое ей эти психиатры хреновы обещали. Фигуру, лицо, цвет волос… Мелли! Мелли, где ты? Ну выходи, не прячься! Выходи, коза драная, сука вислозадая! Я люблю тебя, Мелли, слышишь! Вернись! Вернись, сука!
     Сергея поймали, когда он обнимал колени какой-то визжащей афроамериканки, тыкался мокрой головой в подол ее платья и стонал:
     – Мелли! Ну почему ты ушла, Мелли? На кого ж ты меня кинула, ласочка моя, кисонька.
    

    

     

      14
     

     «Мелани! Пожалуйста, загляните в клуб. Ничего не бойтесь – мы вам поможем. У меня есть разговор к вам.
     Елена».
    

    

     

      15
     

     – Ну что вы, Мелани. Вам нужно гордиться собой. Кстати, ваш супруг намедни устроил пьяный дебош в клубе «Аматор» – даже в городские новости попал. Так что вы были сорок раз правы, когда уходили от него. И еще – вы сами нашли себе жилье. Сняли комнату. Это очень хороший знак. По статистике 80 % женщин, подвергавшихся систематическому психологическому насилию, не в состоянии позаботиться о себе – они так и застывают в состоянии маленького ребенка. Вы сумели это преодолеть, значит, и остальное вам будет по плечу.
     Теперь о ваших дальнейших шагах. Лучше будет, если вы с мужем больше не увидитесь. По крайней мере до тех пор, пока у вас не накопится опыт самостоятельной жизни и защиты своих интересов. Внешность вы уже изменили – это хорошо. Теперь вам нужно поменять документы. И здесь мы можем вам помочь – наш клуб оказывает и такие услуги. Деньги? Ну разумеется, не бесплатно, вы же не девочка. Но скажем так – в кредит.
     Давайте будем говорить как взрослые люди, Мелани. Если вы откроете любой из аналитических обзоров экономики, то увидите, что сейчас во всех отраслях наблюдается дефицит квалифицированных кадров. Старшее поколение – те, кто родился еще до генной и стволовой терапии, – стремительно уходит из обоймы, а производства расширяются, и специалистов требуется все больше. Поэтому мы работаем с рекрутингом. Нет, не так, как фирма, с которой сотрудничал ваш муж. Они вкладываются в детей. Но это – долгие деньги и, на мой взгляд, ненадежные. Я предпочитаю короткие деньги – находить тех, кто, как вы, Мелани, не по своей воле когда-то остался без работы, и давать им второй шанс.
     Да, вы совершенно правы. У меня есть предложение для вас. В одной из лабораторий, занимающихся генным инжинирингом, нужен стажер. И мне кажется – это хорошая возможность для вас. Вы сможете завершить свое образование, ликвидировать пробелы в знаниях, которые накопились за время вынужденной безработицы, и начать свою карьеру. С вашими способностями и силой воли, я не сомневаюсь, она будет успешной. Кроме того, у лаборатории есть филиалы в других городах, так что вам, во-первых, предоставят оплачиваемое фирмой жилье. А во-вторых, ваш муж не найдет вас, пока вы сами не захотите. А оплатить наши услуги вы сможете постепенно, отдавая нам часть вашей зарплаты. Ну что, согласны? Великолепно. Знаете, еще в первый раз, когда вы пришли сюда, я почувствовала, что у нас с вами все получится.
    

    

     

      16
     

     – Завидую я ей…
     – Мелани?
     – Да.
     – Почему, Елена Владимировна?
     – Первые два-три месяца свободной жизни – самые сладкие. Как первая влюбленность. Время амока. Все тебе трын-трава, и все тебе по плечу. Эндорфины в крови играют, и кажется, любую гору пальцем сдвинешь. И одновременно страшно до колик – то ли от собственной ничтожности, то ли от собственного могущества. «Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог».
     – А когда она догадается, что мы ее обманули?
     – Это ты о чем?
     – О том, что она могла поменять документы совершенно официально и за гораздо меньшую сумму, чем мы вписали в договор?
     – Ну ты, Витя, прямо как маленький. Если она не дура (а она не дура), то быстро поймет, что жизнь свободного человека имеет свои ограничения. И одно из них: никому нельзя верить. Так что если она действительно не дура, она еще будет благодарна мне за урок. Ладно, передашь договор в бухгалтерию. Так, что у нас дальше – заявка от фармацевтического концерна на фармацевта-стажера? Давай смотреть базы данных по выпускам фарминститута. Да, разумеется, люфт, как обычно, семь-десять лет, чтобы девушки могли насладиться семейной жизнью и созреть. Отлично, смотри сюда. По-моему, очень перспективные кандидатуры.
    

   

  

  

   

    БОЙЦОВЫЕ КОШКИ
    
   

   

    

     Ольга Погодина
     ДОСТОЙНЫЙ ПРОТИВНИК
    

    – Позвольте дать вам совет. Полтора миллиона – это очень много. Больше, чем вы можете вообразить. Перед вами Вселенная – зачем вам этот жалкий кусок грязи?
    – Не ваше дело. Я ставлю. Вы принимаете или нет?
    – Ставка принята. Красное. Чет. Бесконечность.
    Она хмуро смотрит на крупье. Руки у него холеные, в массивных золотых перстнях. В этой конторе, как нигде, позаботились о том, чтобы антураж XIX века сохранился полностью. Зеленое сукно стола, вишневый бархат кресел – можно подумать, что ты и впрямь в одном из роскошных салонов ушедшего под воду Санкт-Петербурга. Игра пришла оттуда, однако за триста лет древний смысл стерся. Когда-то ставкой были кружки из золота. Но деньги – это ведь так пошло! Только сумасшедшие русские и могли придумать эту смертельно элегантную забаву. Игра на жизнь. Просто, как все гениальное.
    Сафра сидит очень прямо, пальцы осторожно прижаты к столу. Наблюдатели бесстрастно взирают из своих позолоченных рам, стилизованных под старинные портреты. Некоторые из них люди, но большинство даже не млекопитающие. Огромные веганцы, прозрачные существа из созвездия Тукана, ящерицы с Фомальгаута, китообразные стауты с Проциона – Игра оказалась тем немногим, что объединяло их всех.
    Крупье раскручивает рулетку, платиновые шарики со стуком падают на дно и делают круг. Один. Два. Три…
    …Это началось три месяца назад. Тогда она впервые переступила порог конторы на Ариане – тотализаторы есть везде, даже в самых неблагополучных мирах. Эта контора куда больше походила на место, где играют на жизнь: шаткая ржавая хибара на краю топяных кварталов – тех, что дважды в сутки заливают шестиметровые приливные волны. Дома там стоят на титановых сваях: ничто другое не выдерживает свирепую любовь океана Арианы. Крупье, бедняга, не был арианцем – на его коже от ядовитой атмосферы вовсю цвели язвы. Длинные нити слюны выдавали, что он уже познакомился с кафиром. Все инопланетники с ним рано или поздно знакомились. Она тогда их просто ненавидела.
    – Чего тебе? – неласково спросил он. И впрямь, чего ей? Маленькая и худая, с обветренным лицом и стертыми в кровь руками. Раскосые голубые глаза – наследие смешанных браков между первыми поселенцами, русскими и китайцами, – похожи на льдинки. Жизнь арианцев на этой проклятой богом планете так тяжела, что большинство из них не смотрят даже вид. Вечером сил остается лишь на то, чтобы запихнуть в рот безвкусный брикет ужина и провалиться в гипносон – его многочисленные корпорации с Земли, Проциона, Фомальгаута и Веги раздают бесплатно. Как и кафир, добываемый из местной разновидности водорослей, гипносон вызывает зависимость. Гипносон и кафир, кафир и гипносон. Третьего не дано – жизнь на Ариане с ее тусклым двойным солнцем, ледяным ревущим океаном и полуторной силой тяжести слишком невыносима.
    – Я хочу сыграть, – мрачно сказала Сафра, выдвинув подбородок.
    – Совершеннолетняя? Правила знаешь? – Крупье нехотя вынырнул из кафирового тумана. – Первоначальная ставка – твоя жизнь.
    – Угу, – еще мрачнее повторила Сафра. – Где тут надо нажать?
    – Смотря на что ставишь, – ухмыльнулся крупье. – Многие новички ставят «три поцелуя» – это на красное или черное, чет или нечет и на цифру. Так больше шансов.
    Крупье лгал, как ему и было положено.
    – Красное. А что такое чет? – Сафра поглядела на незнакомые закорючки и ткнула в ту, что понравилась ей больше всех, похожую на двойную петлю или движение крыла ядовитых стрекоз, охотящихся на побережье.
    – Ты что, цифры не знаешь? – изумился он. – Сколько тебе лет?
    – Двадцать, – солгала Сафра, не моргнув глазом. – А тебе ксива нужна?
    – Нет-нет, – крупье определенно не хотел терять клиента. – Вы, ариане, всегда выглядите как дети. Маленькие, тощие…
    – Это потому что нам чаще всего нечего жрать. – Сафра, набычась, поглядела на складку у него на шее. Такую складочку и свисающее над ремнем брюхо не нагуляешь, ворочая парус из мочевого пузыря ирраги или орудуя багром на водорослевых фермах.
    «Будь у Исины хотя бы четверть того, что ты лопаешь каждый день, она не умерла бы с голоду».
    – А кто виноват? Сами и виноваты. Так на что ставишь?
    – Красное. Чет. И вот это.
    – Бесконечность. Это значок бесконечности. Высшая ставка. Редко выпадает.
    – Мне нужно все – или ничего! – заявила Сафра, уперев в бока грязные кулаки. – Давай, мешок жира, сыграем по полной!
    – А ты с огоньком! – В мутных глазах крупье появился даже отголосок флирта. – Так и быть, если проиграешь, я угощу тебя!
    – Я не курю кафир, – Сафра брезгливо вздернула губу, – и тебе не советую.
    – Не нужны мне твои советы, – огрызнулся крупье. – Все. Ставка принята. Пеняй на себя.
    Он приложил маленькую ладонь Сафры к монитору, затем ввел код игры и ставку.
    – Не боись, не обману, – хмыкнул он, поймав ее недоверчивый взгляд. – У нас на это есть Наблюдатели. Вон мигают, с картин.
    – Если обманешь, я сама расквашу тебе харю, – сказала Сафра. Крупье рассмеялся.
    – Лихая девчонка! – Он крутанул рулетку, бросил в нее шарики и подмигнул. – Я поставил бы на тебя!
    Сафра молчала. Колесо рулетки крутилось невыносимо медленно, за это время можно собрать и распустить парус, как ей не раз приходилось делать при охоте на анаку. Раньше они хорошо продавали свою добычу. Но с гарпуном мог управляться только отец, когда еще не пристрастился к кафиру…
    Можно было, конечно, наняться на водорослевую ферму. Но там все рано или поздно начинают курить кафир и умирают в вонючей луже, утратив контроль над своим мозгом и кишечником. Можно было даже выйти замуж за Тулима, третьей женой. «Хорошее предложение, лучшего тебе не видать», – сказала ей сваха.
    – Красное. Чет. Бесконечность. Ты выиграла, крошка! – в голосе крупье сквозило неподдельное изумление.
    – Хорошо, – сказала Сафра. – Сколько?
    – Если ставишь на Бесконечность, результат надо спрашивать наверху. – Он нехотя начал нажимать кнопки. – Для этой ставки каждый раз рассчитывается специальный курс. Вот, поглядим… Н-да, негусто. Сегодня ты выиграла всего девять жизней.
    – Почему так мало? Я слышала, геймеры выигрывают жизни тысячами!
    – Так то на больших планетах, там может действовать общепланетарный курс! Если ты поставила на Бесконечность, это означает, что тебе переходят все жизни, которые есть на счете конторы. И, – он сник, – после твоего выигрыша контору здесь, скорее всего, закроют. И без того дела шли неважно. Какие-то они неазартные, эти ариане…
    – А где находится ближайшая планета? Я могу использовать выигранные жизни там?
    – Да. Наши конторы находятся на пятнадцати планетах. Две трети из них – захолустье вроде этой, хотя таких тухлых сборов нигде нет, – крупье скривился. – Отсюда ближайший пространственно-временной туннель ведет напрямую к Гамме Индейца. Ее планета Навахо – перевалочный пункт к Фомальгауту.
    – Хорошо. Давай мне мои жизни, и я пошла.
    – Ты не хочешь даже отпраздновать победу? Наше заведение дает по этому поводу бесплатный кафир. Или гипно, если хочешь.
    – Не хочу.
    – Вот чертовка!
    – Можешь взять вместо меня, – равнодушно сказала Сафра.
    Глаза крупье жадно блеснули, пальцы забегали по клавиатуре – вдруг передумает?
    – Вот это подарок! Настоящий русский подарок! Уж ты заходи еще! Вдруг и не закроют? В любом случае можно будет играть еще пару недель.
    – Чтобы выиграть… что? – усмехнулась Сафра. – Нет уж, гони мне мои жизни!
    – На, держи! – крупье вложил ей в руку черный пластиковый браслет. – Здесь твой личный код и коды твоих ленников – тех, чьи жизни ты выиграла. Игра выбирает их абсолютно случайно – если есть из чего выбирать. И здесь же – черный код на всех.
    – Черный код?
    – Код смерти. А ты думала, как еще Игра заставляет людей выполнять любое желание победителя? Потому-то ее и называют игрой на жизнь. Когда ты приложила ладонь к сканеру, он впрыснул тебе дозу реагента-маркера, который при определенных импульсах превращается в мгновенно действующий яд.
    – А почему ты меня об этом не предупредил?
    – Ко мне давно новички не захаживали. – Затянувшись дареным кафиром, крупье на глазах становился словоохотлив и правдив. – Отчеты в контору приходилось слать все реже. А я ведь на проценте…
    – Надо было все же рожу тебе разбить, – сказала Сафра, взяла браслет и вышла.
    

    – Ли Вонг? – открывший дверь сутуловатый человек был смертельно бледен. Он быстро покосился на черный браслет на ее руке – его руку украшал такой же. – Вы… ко мне? – сдавленным шепотом спросил он. – Что я могу для вас сделать? Все что угодно – только не просите меня добыть вам кафир! Это верная смерть! Верная! Пожалейте, у меня пятеро детей!
    – Доставь меня на Навахо – и свободен! – сказала Сафра. Она стояла, глядя на него в упор из-под нечесаной черной челки.
    От облегчения у Ли подкосились ноги. Он осел прямо на пороге, глупо улыбаясь:
    – По правилам я выполняю только одно желание, и его действие ограничено одной неделей, – косясь на нее, торопливо сказал он.
    – Доставь меня на Навахо, – повторила Сафра.
    – Каким классом?
    – А что такое класс?
    

    …Два дня спустя Сафра вылетела на грузовом каботажном корабле, на котором Ли был пилотом. Она провела двенадцать дней полета до Гаммы Индейца, скрючась в маленьком тайнике между переборками, сооруженном для перевозки контрабандного кафира. Человек нормального роста и психики сошел бы с ума в этой клетке размером метр на метр наедине с двенадцатью брикетами сухого пайка и биотуалетом. Когда Ли после окончательной посадки открыл тайник, Сафра могла передвигаться только на четвереньках. Она выползла наружу, отряхнулась, как собака, посмотрела на Ли снизу вверх и холодно спросила:
    – Где тут душ? Я хочу помыться!
    Ночью Ли вывел ее из корабля, миновав паспортный и таможенный контроль, и проводил в примыкавший к докам грязный переулок:
    – Все? Я свободен?
    Она молча кивнула, набрала на браслете код отмены и развернулась, чтобы уйти, но Ли вдруг замешкался, а потом вытащил из кармана тощую пачку купюр:
    – Возьми. У тебя же денег нет. Это талеты, они здесь в ходу. Хоть сапоги себе купишь.
    – Мне хватит одной. – Сафра вытащила из пачки одну купюру, скупо улыбнулась и с видимым усилием выговорила: – Спасибо!
    – И тебе тоже. Больше всего я боялся, что меня пошлют кого-нибудь убить. – Ли передернуло. – И еще, Сафра, – тебя ведь так зовут? – никогда не приходи в гости к тем, чью жизнь ты активируешь. Тебя могут убить прежде, чем ты успеешь набрать код.
    – Не успеют, – сказала Сафра. – Но я учту.
    На Навахо оказалась атмосфера и сила тяжести, наиболее близкая к земной, – а значит, не было удушающего притяжения Арианы, ее плотного пыльного воздуха, которым гуманоиды земного происхождения еле могли дышать. Сафра первый раз в жизни ощутила, что ей хочется улыбнуться.
    Она быстро нашла контору – Наблюдатели старались располагать их неподалеку от доков и шлюзов, поскольку космолетчики считались одними из самых азартных игроков.
    Эта контора была обставлена с намеком на шик. Крупье был уже немолод, лысоват и напоминал доброго дядюшку из затертых видов, которые она смотрела в детстве, когда мама еще не заболела. Увидев браслет на руке Сафры, крупье приподнялся в своем кресле:
    – Вы хотите сделать ставку… госпожа? – Его голос растекался и обволакивал, точно тягучая темная смола, нагретая летними солнцами. Сафре сразу сделалось неловко и за свой гортанный акцент, и за обломанные ногти.
    – Да, – она крепче сцепила челюсти и вздернула подбородок. Однако крупье и глазом не моргнул. Приложил ее ладонь к сканеру, уважительно присвистнул:
    – У вас на счету восемь жизней! Что будете ставить?
    – Девять жизней. Восемь чужих и свою, – сказала Сафра.
    – Девять жизней. Отлично! На что ставим?
    – Красное. Чет. Бесконечность.
    Крупье промолчал. Проворно запустил рулетку. Сафра смотрела, не отрываясь.
    – Вы выиграли! Выиграли! – пальцы крупье дрогнули. – Какая удивительная удача! Первый раз такое вижу!
    – Я рада, – честно сказала Сафра. – Сколько я выиграла?
    – Сейчас посмотрим… Каждая жизнь по текущему курсу – один к пятнадцати. Это значит – сто тридцать пять жизней! С таким капиталом игроки обычно обменивают его и выходят на покой: дважды такая удача может и не улыбнуться!
    – Я не выйду из Игры.
    

    – Ро Карпински? – она улыбнулась испуганному мальчишке со светлыми вихрами. – Живешь один? Отлично! Я погощу у тебя неделю. Будешь меня кормить и снабжать информацией. Через неделю я выиграю и уеду. И ты – свободен!
    Мальчишка просиял.
    – Проходи! Есть хочешь? У меня холодильник набит битком. Только я совсем не умею готовить, так что лезь и выбирай что понравится. – Какое-то время он молча наблюдал, как Сафра, оставляя на кафельном полу грязные следы босых ног, бродит по кухне и уплетает все, до чего может дотянуться.
    – Как работает контора? – спросила Сафра с набитым ртом.
    – Каждый день. Каждую неделю – дополнительная попытка для новичков, – сообщил ей Ро. – Я играл только один раз, три недели назад. Мне исполнилось шестнадцать, мы с друзьями напились, поспорили… А наутро было слишком стыдно отказаться от своих слов… И… я проиграл.
    – Родители у тебя есть?
    – Есть. Работают на орбите. Приедут через месяц. Так что пока твое желание для меня ничего не будет стоить. Хочешь – можешь пожить еще, мне все равно одному скучно. И ешь ты что-то совсем немного.
    – Я подумаю.
    

    – Это ты, арианка? Снова? – удивился крупье, увидев Сафру на следующий день. – Хочешь еще поставить?
    – Можно я пока просто тут постою?
    – Правилами это не возбраняется. Стой сколько хочешь. Но не думай, что в Игре есть какая-то система. Многие так думают поначалу. Но здесь не работает ничего, кроме чистой случайности. Шла бы ты домой. Сто тридцать пять жизней – это очень много.
    – Я постою.
    С тех пор в течение недели она приходила каждый день. Перевернутая восьмерка бесконечности не выпадала ни разу. Посетители появлялись редко. Чаще всего крупье скучал, по-старомодному читая газету. Сафра сидела в углу в видавшем виды кресле – молча, уставившись в одну точку. За это время проиграли четверо, выиграл один – здоровенный бугай с поросячьими глазками, после выигрыша махом осушивший из горла бутылку чего-то ядовитосинего.
    Через неделю, ближе к вечеру, Сафра зашевелилась в своем углу.
    – Можно я поставлю? – спросила она.
    – А, надоело? А я уже даже привык к тебе. Когда-то давно у меня была кошка. Почти совсем ее было не видно, спала себе в кресле целый день. А все равно кто-то живой. Хочешь совет? Брось это дело, пока не поздно.
    – Я хочу сделать ставку.
    – Ну хорошо. – Крупье поплелся к столу, с видимой неохотой разложил фишки. – Что ставишь?
    – Сто тридцать шесть жизней. Красное. Чет. Бесконечность.
    – Опять? Послушай, девочка, второй раз тебе так не повезет. Поставь хотя бы не так много. Проиграешь – тебе просто спишут чужие жизни со счета. Зачем ты снова ставишь свою?
    – Ты принимаешь или нет?
    Рулетке, казалось, передалась неохота крупье – она набирала обороты медленно, со скрипом, а затем так же неохотно замерла, чуть-чуть недотянув до желанной отметки.
    – Эх, ты… – протянул крупье с каким-то даже разочарованием.
    Рулетка дрогнула еще раз, сдвинулась на миллиметр и вошла в поле бесконечности. Глаза крупье расширились.
    – Этого не может быть! Не может быть!
    – Я выиграла? – сказала Сафра. – Сколько на этот раз?
    – После твоего выигрыша общепланетарный курс упал. – Крупье трясущимися руками набирал код. – Наверное, теперь один к семи… или даже к пяти… не больше… Да. Так и есть. Один к семи. Сто тридцать пять на семь… Девятьсот пятьдесят две жизни! Девятьсот пятьдесят две! Это же почти все, что есть на планете!
    – Отлично! – Сафра проследила, чтобы на ее браслете активировались заветные цифры – за неделю Ро научил ее считать. И вышла.
    У Ро ее ждал сюрприз – его родители неожиданно вернулись. Ро что-то неубедительно блеял про виртуальную подружку с Арианы, но Сафра не стала ждать. Тихо собрала в пластиковый мешок подарки Ро – майку с изображением последней модели звездолета, плеер с чипом транс-техно – и замерла в дверях.
    – Я ухожу, – сказала она, стараясь не смотреть в страдающие глаза Ро.
    – Спасибо тебе! Спасибо! – Ро бросился к ней, горячо обнял. – Если тебе будет нужна помощь…
    Сафра отшатнулась, насупилась, закусила губу. Казалось, она вот-вот передумает. Но потом она подняла валявшийся у ног мешок и быстро сбежала по ступенькам.
    – Сафра, постойте! – За ней бежал отец Ро. Он ей понравился – высокий, светловолосый, в чистеньком комбинезоне орбитальных служащих. – Постойте! – он торопливо достал бумажник. – Я знаю, кто вы, Ро мне рассказал. Я не могу передать, насколько вам благодарен, что вы не использовали моего сына для… чего-то… Ужасно, что он вообще пошел туда, я-то думал, что мы ему достаточно объясняли. Лично мне Игра кажется аморальной по своей сути, но я, ей-богу, ни в чем вас не виню, поймите… Мало ли у цивилизации пороков, освященных традицией… Слава богу, что Ро попался на вашем пути. Ему это хороший урок, а вам… вот, возьмите.
    Это был чек на десять тысяч талетов. Сафра повертела его в руках.
    – Мне не нужны деньги, – сказала она, возвращая чек. – Отдайте его Ро. Может быть, ему пригодится.
    Она повернулась и ушла, оставив его с раскрытым от удивления ртом.
    В тот же день Сафра активировала еще одну жизнь по видеовызову:
    – Мне нужен билет на ближайший рейс на Фомальгаут и смена одежды… вот на этот размер.
    Через четыре часа в космопорт примчалась запыхавшаяся полноватая женщина. В руках она несла объемистый пакет.
    – Вы Сафра? Возьмите! Я надеюсь, вам подойдет, – она протянула ей пакет и билет, напряженно проследила за отменой кода и нырнула обратно на эскалатор так быстро, словно за ней гнались. Билет был третьего класса. Но зато пакет оказался полным одежды: две футболки, брюки, теплая кофта, черная кожаная куртка с заклепками и две пары детских ботинок, пришедшихся точно по ноге.
    На входе Сафра первый раз в жизни прошла идентификацию личности по сетчатке. Немного заблудилась, прямиком проследовав в грузовой отсек вместо пассажирского, но вежливая стюардесса проводила ее до места. Все семь суток полета до Фомальгаута-3 – так называли единственную пригодную для жизни планету в этой системе – Сафра провела, старательно рассматривая бесплатные рекламные брошюры. Рядом пассажиры бубнили фомальгаутские расхожие фразы – переводчики стоили бешеных денег, а общаться без них с негуманоидами было весьма затруднительно. Прыжки через пространственно-временной тоннель, после которых большинство пассажиров выворачивало наизнанку, похоже, Сафру никак не волновали. Приземлившись на Фомальгауте-3, она снова активировала свой выигрыш по видео. По морде похожего на ящерицу фомальгаута было невозможно ничего понять. Но Сафра просто сказала:
    – Мне в течение недели нужно жилье и переводчик.
    Понял фомальгаут или нет, она не знала. Но через стандартный час он примчался на длинной зеленой машине, где в сиденьях предусматривались отверстия для хвоста, растопорщил разноцветный околошейный гребень и вежливо пригласил в гостиницу для инопланетников. Жилье самих фомальгаутов не подходило – эти древесные ящерицы гнездились большими колониями на гигантских деревьях, и без специальных присосок на лапах удержаться там было затруднительно.
    – Где здесь ближайшая контора? – спросила она, садясь в машину. Переводчик из фомальгаута оказался паршивый, она не поняла его даже после третьей попытки. Бедняга с каждым разом все больше зеленел и топорщился, что, вероятно, означало у фомальгаутов крайнюю степень волнения. В конце концов он просто привез Сафру к конторе и наполовину жестами, наполовину на всеобщем сообщил, что будет ждать ее здесь. Сафра вошла. Высокий (для фомальгаута – они обычно даже с поднятым гребнем не превышают метра) морщинистый самец-крупье лениво свернулся кольцом вокруг рулетки и дремал, прикрыв кожистыми веками оранжевые глаза. При виде Сафры он встрепенулся, быстренько надел переводчик – они были дороги, но для крупье, вероятно, контора выделила приборчик бесплатно – и прошелестел:
    – Добро пожаловать, мэм! Хотите сделать ставку?
    – Какой курс? – деловито спросила Сафра.
    – На Фомальгауте-3 лучший курс! У нас самое высокое покрытие…
    – Знаю. Какой курс?
    – Одна к двадцати! – гордо сказал фомальгаут, глядя на Сафру немигающими глазами. – Фомальгауты не знают страха!
    – Тем лучше, – сказала Сафра. – Ставлю девятьсот пятьдесят три жизни.
    У фомальгаута совсем по-человечески отвалилась нижняя челюсть.
    – Конечно, – переводчик хрипел и потрескивал. – На что?
    – Красное. Чет. Бесконечность.
    – А, маленькая дама с Навахо! Примите мои глубочайшие уважения, – фомальгаут подвигал головой взад-вперед, вероятно, вместо поклона. – В нашей работе такие телодвижения встречаются нечасто. Прекрасный гребень! В случае выигрыша пользуюсь правом крупье дать вам золотой бонус в сто жизней!
    – Хорошо.
    Три круга рулетки, короткая остановка, и рулетка замерла на перевернутой восьмерке.
    – Вам снова удалось прокатиться на гребне, – восхитился фомальгаут. – Как вы это делаете?
    – Не знаю. Я не отвлекаюсь по мелочам, – сказала Сафра, проследила, чтобы девятнадцать тысяч жизней перетекло на ее счет, и спросила: – Какие у вас резервы?
    – Резервы? Наш курс теперь несколько упал… до восьми целых двенадцати сотых… На какую ставку вам рассчитывать?
    – На все.
    Фомальгаут поперхнулся, затем затрещал по клавишам хвостом:
    – Такая сумма… вы можете сделать такую ставку один раз. Но дальше… наши ресурсы будут исчерпаны.
    – Где больше?
    – Только у стаутов на Проционе. Фомальгауты бесстрашны, но эти просто купаются в секреции опасности!
    – Тогда я снова ставлю.
    – Подряд? Вы… вы не человек, вы – стаут!
    – Принимаете ставку?
    – У-у-у! – Ящерица защелкала, вздувая и складывая гребень. – Вы войдете в историю фомальгаутов!
    – Мне это ни к чему. – Сафра дождалась, когда выпадет красное-чет-Бесконечность и полностью посеревший крупье перевел на ее счет сто пятьдесят пять тысяч жизней.
    Фомальгаут-переводчик ждал ее, зевая и демонстрируя раздвоенный язык. Сафра села в машину и сказала:
    – Ты знаешь, я управилась раньше, чем планировала. Мне надо на Процион. Можешь считать себя свободным, если отправишь меня туда.
    Фомальгаут оказался турагентом. Через четыре дня Сафра летела на Процион вместе с шумной компанией ящериц-подростков. За две недели она отлично научилась разбираться в их мимике – фомальгауты демонстрировали ее, окрашивая в разные цвета соответствующие части тела. Только тогда она осознала, что крупье-фомальгаут был смертельно напуган.
    Перед приземлением был один неприятный инцидент – на нее напал какой-то фомальгаут. Потом ей объяснили, что у некоторых особей перед периодом спаривания случаются всплески неконтролируемой агрессии. К счастью, никто, кроме самого несчастного безумца, выбросившегося в канализационный люк, не пострадал.
    На Гидре – восьмой планете системы Проциона, где проживали стауты, – была атмосфера, непригодная для дыхания гуманоидов, – гремучая смесь метана и гелия. Кроме того, среднелетняя температура колебалась в пределах от минус тридцати до минус шестидесяти по Цельсию, так что инопланетники могли передвигаться по поверхности только в специальном скафандре. Да и поверхности-то как таковой не было: планета напоминала слоеный пирог из рыжеватых и голубых облаков разной плотности, и стауты строили свои города, пользуясь конденсирующими гравитаторами.
    Сафра сошла на станции и активировала одну жизнь. Стаут комплекцией и размером с кита прибыл на гравиподушке, и даже незнакомая с местной жизнью Сафра ощутила исходящую от него властную ауру.
    – Чем могу служить, инопланетница? – прогудел он в маску речевого ретранслятора. – Вы – та самая Сафра? Почту за честь исполнить вашу волю. Стауты Гидры плавникоплещут вам! Вероятно, вы хотите навестить местную контору? Не тратьте на это своей драгоценности. Я добуду вам нужный скафандр и отвезу туда безо всякого вдоха… даром? Вы так это называете?
    – В жизни ничего не бывает даром, – сказала Сафра.
    – О да! – стаут покачал своим массивным телом. – Я хочу получить удовольствие, наблюдая за вашей игрой. Я сам, знаете ли, выигрывал много тысяч жизней. Если вы дадите мне задание, после которого я останусь в живых, Наблюдатели должны будут вернуть мне статус. Специальный бонус для стотысячников!
    – Это хорошо, – кивнула Сафра. – Буду знать.
    Стаут утробно проревел что-то в висевшее на круглой стене устройство, и два черно-серых стаута размером поменьше быстренько притаранили (иначе не назовешь) Сафре идеально подошедший скафандр. Выйдя со станции с искусственной гравитацией в открытую атмосферу Гидры, Сафра чуть не сорвалась с посадочной платформы под напором бешеного ветра, дующего вниз и вверх сквозь слои метановой атмосферы, однако стаут бережно поймал ее, прижав к своему огромному шершавому телу:
    – Возможно, это неразумно с моей стороны и проще было бы дать вам улететь, тем аннулировав вашу волю. Но мне слишком хочется поглядеть, как вы их надуете!
    Контора располагалась примерно посередине между рассыпанных в атмосфере шаров-куполов, именуемых городом.
    У входа их ожидала целая толпа стаутов.
    – Я сообщил о вашем приезде на нашем речевом диапазоне, – гордо сообщил ей стаут. – Мои друзья и коллеги, – они все в Игре – хотят посмотреть, как вы будете играть.
    – Это правилами не запрещено, – сказала Сафра.
    Контора из-за размеров стаутов и низкой гравитации имела вид полусферы с огромной рулеткой посередине. Сафра могла бы улечься в ее чаше целиком, даже не подгибая ног. Крупье-стаут при ее появлении встал на хвост, удивительно напоминая вытянувшегося в струнку часового:
    – Госпожа Сафра! Стауты Гидры приветствуют вас!
    – Сегодня я просто посмотрю, – огорчила всех Сафра. Несмотря на ее явное желание свернуться калачиком и отдохнуть в тихом месте, толпа стаутов даже слышать об этом не пожелала. На своих гладких черно-полосатых спинах они пронесли ее по прозрачным тоннелям, соединявшим основные улицы, показали местные достопримечательности и даже пригласили в бар, где стауты имели обыкновение замутнять рассудок, купаясь в огромных бочках со специфическими смесями из самых нижних слоев атмосферы, вызывавших у статутов эйфорию и неудержимую веселость.
    Сафра просидела в качестве живого истукана семнадцать стандартных часов, выслушивая комплименты и различные истории, пока не отключился последний стаут, а потом вернулась в Контору.
    Прошло еще четыре дня, прежде чем она сделала ставку. Все это время толпа стаутов только росла – на Сафру прикатили посмотреть азартные болельщики, а также проигравшие с других куполов. Это даже вызвало некоторые проблемы у устроителей купола, так как под избыточным весом гравитаторы начали работать в повышенном режиме. Так или иначе, на четвертый день на глазах у трех десятков стаутов (больше контора не вмещала, и остальная полуторатысячная толпа ждала у входа) Сафра сделала свою коронную ставку при текущем курсе один к десяти. И выиграла.
    Ликованию стаутов не было границ. Все находившиеся вместе с ней в зале «в знак солидарности» тоже сделали ставки. Выигрыш и проигрыш их нимало не волновали. Затем восторженная толпа разделилась на желающих сделать ставку и тех, кто понес победительницу на своих спинах во второе победное шествие. И это, надо сказать, было на редкость не тихое мероприятие.
    За всей этой суматохой ни Сафра, ни кто-то еще из стаутов и не заметил, что Наблюдатели на стенах конторы кажутся странно матовыми. На самом деле это включился режим экстренной видеоконференции:
    – Она выиграла уже полтора миллиона жизней! Это не может быть простым совпадением! – Говорившим был землянин, высокий и худой, со старомодной эспаньолкой. В его голосе звучала смесь ярости и растерянности.
    – Не мы ли в прошлый раз сетовали, что Игра стала для нас скучной? – ехидно сощурил глаза наблюдатель-фомальгаут. – Все надоедает, даже власть над миром, где мы правим. И именно вы, при всем уважении, говорили, что нам не хватает достойного противника… или хотя бы легенды о нем. Что ж, похоже, такой противник появился.
    – Игру невозможно предугадать, – возразил почти черный от возраста стаут. – Мы ведь предусмотрели все. Обычные генераторы случайных чисел не защищены от фрактальных закономерностей, известных из теории хаоса. Но мы разработали специальный чип, который регулярно сбивает каждую зарождающуюся фрактальную закономерность. Вся система, включая чип, работает безупречно – я проверял!
    – Одна закономерность все же есть – мы, господа, до сего дня всегда оставались в выигрыше, – веганец поколыхал всем своим огромным телом. – Любая же настоящая игра такова, что рано или поздно проигрывает даже самый удачливый игрок. Так вот, господа, этот игрок не арианка – мы!
    – Вы хотите сказать, что сама Игра дает ей выигрывать? Игра, которая желает нас проучить? Абсурд!
    – Не знаю. Может быть, Она решила над нами подшутить. Но никакой другой силы, способной дать такой результат, включая все известные виды магии, я не знаю. Кроме того, наблюдение за особью, установленное с Фомальгаута-3, показывает, что она не пользовалась никакой из восьмидесяти известных видов магии.
    – А подосланный к ней на Фомальгауте-3 и безвременно почивший убийца? Камеры ничего не показали!
    – Ну как же! Простой отравленный кинжал, – стаут явно наслаждался изяществом ситуации. – Девочка наблюдательна и быстра – она заметила камеру и заслонилась, но я прокрутил раскадровку. В начале их встречи рукоять кинжала была у нее в ботинке, а потом кончик ножен торчал из рукава. Эти витые кинжалы делают на Ариане и держат в отравленных ножнах из кожи морской змеи с капелькой яда на донце. Достаточно крошечной ранки, яд действует мгновенно, вызывая приступ безумия. Неудивительно, что фомальгауты спутали симптомы с сезонной агрессией самцов. Не обманывайтесь, арианка вовсе не удачливая деревенщина. Она удивительно эффективна.
    – Если у нее и есть какая-то цель, то это не удовольствие, не власть и не деньги. Она вообще еще ни разу не воспользовалась кредиткой! Берет у своих ленников то, что ей нужно, – но не больше, чем они могут дать, – и они начинают боготворить ее!
    – Эта Сафра ведет себя как черная дыра – все вбирает и ничего не выдает наружу!
    – Я согласен, что девочка нравится Игре, – сказал еще один седой землянин с холодным взглядом профессионального военного. – Есть что-то общее в них обеих – эта абсурдная, какая-то механическая линейность.
    – Что ж, пора признать, что юная самочка с Арианы оказалась не глупее нас. – Фомальгаут поднял гребень. – Смысл Игры всегда был в том, что нет ничего ценнее, чем принадлежащая тебе жизнь разумного существа. Выигрыш и проигрыш в Игре случайны, в этом ее притягательность – но мы могли выбирать себе ленников, и это всегда оставалось за кадром. Ста тысяч жизней вполне достаточно, чтобы управлять семью мирами, – если уметь выбирать… Но теперь арианка набрала полтора миллиона жизней за два месяца и стала легендой. Она представляет собой реальную угрозу, господа.
    – Как она сказала крупье? «Я не отвлекаюсь по мелочам». Возможно, ее стоит отвлечь? Что она, в конце концов, хорошего в жизни видела? – задумчиво сказал землянин.
    

    Стауты слышать не пожелали о каких-то жизнях. Они, скинувшись, купили ей билет первым классом до Земли – ее следующей и конечной остановки. В салоне первого класса Сафра выглядела и чувствовала себя нелепо. Большую часть пути она бы с удовольствием провела в своей каюте, однако ей приходилось выходить обедать – капитан корабля был стаут и в придачу ее восторженный ленник. Обеды в гравикреслах были настоящей пыткой. Кроме нее, к капитану был приглашен всего один землянин, скучающий красавец-миллиардер по имени Ант. При ее появлении в его глазах что-то изменилось:
    – Госпожа Сафра… Погодите-ка… Я слышал о вас в местных новостях! Это из-за вас три дня было парализовано движение в Куполе-десять? Какая-то арианская девушка…
    – Это я.
    – Как интересно! Позвольте мне…
    Ант оказался прекрасным собеседником, мягко и ненавязчиво заполнявшим паузы в разговоре. Сафра в его присутствии казалась… почти живой. Полет к Земле был долгим, он длился почти месяц. За это время любая женщина была бы сражена наповал. Любая, но не Сафра. Она вежливо беседовала с Антом, даже улыбалась его шуткам, но ни разу не ответила на его приглашение прогуляться по оранжерее, полюбоваться звездным небом и тому подобное.
    – Это не женщина. Это чушка! Из натурального чугуна! – жаловался Ант высокому землянину по секретному каналу.
    – Терпение! Она очень юна. Ее клеткам не больше шестнадцати стандартных лет. Возможно, она просто боится поверить своему счастью… Попробуй быть более активным.
    Ант попробовал … и получил пинок в пах детским ботинком, после которого ему потребовалась срочная операция. Больше Сафру до конца полета никто не беспокоил.
    На земле Сафру встречала целая делегация.
    – Вы Сафра? Позвольте познакомиться, я – Наблюдатель Игры, – представился ей высокий худой землянин с эспаньолкой, – Йозеф Танкин, к вашим услугам, а это…
    Он познакомил ее еще с одним седовласым мужчиной-Наблюдателем и кучей официальных лиц. Повел ужинать в шикарный ресторан на двухсотом этаже заново выстроенных башен-близнецов на Манхэттене и вел себя так, что она даже почти не ощущала ошарашенных взглядов официантов.
    – Видите ли, юная леди, – сказал он, поднимая бокал с «Дом Периньон» великолепного урожая 2020 года, – поскольку, если вы выиграете еще хотя бы один раз, наша Игра закончится, мне бы хотелось знать наперед вашу цель. Чего вы хотите?
    – Я скажу это завтра, в Конторе. – Сафра смотрела ему прямо в глаза.
    – Вы милый бесстрашный ребенок, – улыбнулся Йозеф Танкин, но глаза его оставались холодными, как океаны Гидры. – И несчастный, о да, очень. Потому что вы не видите вокруг никакой радости. Не позволяете себе ничуть удовольствия. Какой бы ни была ваша цель, она не стоит того, чтобы потратить на нее свою молодую жизнь. Вы ведь еще так юны!
    – Три миллиона геймеров Игры сдувают свою жизнь в море за мгновение, – пожала плечами Сафра. – Их цели еще глупее!
    – Наверное, по-настоящему глубоких целей вовсе нет? – вкрадчиво сказал Йозеф.
    – Есть, – сказала Сафра. – Завтра я скажу вам мою цель. И выиграю все три миллиона жизней. Включая вашу.
    

    И вот теперь она сидит напротив него, Йозеф Танкин в роли крупье, остальные смотрят с портретов на стенах.
    – Итак, ваша цель.
    – Независимость Арианы.
    Глаза Танкина расширяются в неподдельном изумлении. Затем сужаются. У него всего несколько мгновений, чтобы переубедить ее.
    – Позвольте дать вам совет. Полтора миллиона – это очень много. Больше, чем вы можете вообразить. Перед вами Вселенная – зачем вам этот жалкий кусок грязи?
    – Не ваше дело. Я ставлю. Вы принимаете или нет?
    – Ставка принята. Красное. Чет. Бесконечность.
    Колесо рулетки крутится. Один круг, второй, третий. Никто не видел, как Йозеф Танкин нажал на секретную пружину, замедляющую ход колеса. Он немного поднажал и мысленно усмехнулся. Правила, несомненно, хороши, но настает момент, когда единственным правилом остается право сильного.
    Колесо рулетки немного замедлилось, но продолжило вращаться. Онемев, Танкин в отчаянии жал на секретную педаль, а шарики продолжали отстукивать по гладкому металлу, пока не скатились вниз.
    – Красное. Чет. Бесконечность, – торжественно объявил Наблюдатель-стаут из своей рамы.
    – Игра окончена. Три миллиона жизней, включая наши. Вы что же, планируете доставить нас на Ариану и превратить в партизан? – Йозеф поморщился от такой перспективы. – Я уже слишком стар, и солдат из меня негодный.
    – Нет. Желание может быть исполнено только в течение недели?
    – Таковы правила, – тонко усмехнулся тот.
    – Хорошо, через одну неделю пускай Ариана заявит о своей независимости, а все эти кровососы-компании уберутся восвояси. Как вы это сделаете – мне плевать. Но если через неделю я не увижу это в галактических новостях – я введу черный код. На вас всех.
    Она сидела, утонув в кресле, ее ноги смешно не доставали до полу, но ни один из них не сомневался в серьезности ее слов.
    – Ты сумасшедшая сука! – Йозеф выхватил маленький лазерный пистолет. Никто не понял, как это произошло, но он вдруг начал оседать на пол с очень удивленным лицом. Сафра чуть приподняла маленький кулачок с зажатой в нем арианской духовой трубкой. Конечно, гостью система просканировала на входе, и сканер нашел бы любой кусочек пластика, любой кусочек металла, который она бы попыталась пронести. На ботинки обратили особое внимание, заставив отдать кинжал вместе с ножнами. Но трубку из кости арианской акулы, очень сходной по строению с человеческой, сканер не заметил. Сафра носила ее прикрепленной к внутренней стороне рукава. Она научилась стрелять отравленными шипами иглобрюха еще до того, как ей исполнилось пять лет.
    – Проигрывать надо достойно, – сказала Сафра и встала. – Встретимся через неделю. И не вздумайте меня искать!
    Она вышла, оставив Наблюдателей в оцепенении взирать на тело старейшего из них.
    – Чистая победа! – восхитился стаут после долгого молчания. – Я поражен и тронут!
    На матовом экране одного из портретов что-то мигнуло, затем появилось расплывчатое пятно. Это подключился еще один Наблюдатель – медузообразное существо из созвездия Тукана, технический эксперт Совета, которому после событий на Проционе были незамедлительно переданы все файлы с информацией.
    – Кажется, мне удалось найти разгадку, – прохлюпало существо в ретранслятор. – Жаль, что она в результате оказалась бесполезной для вас. Я перевел систему в графический режим и проверил, каким образом работает генератор. Господа, увы, вы перехитрили самих себя. После десяти миллиардов генераций с участием чипа система, если угодно, перестает генерировать закономерности. И становится крайне восприимчивой к влиянию извне. В общем, это примерно то же, что ввести посторонний предмет в перенасыщенный соляной раствор – он мгновенно кристаллизуется. Графически это выглядит как сворачивание хаотических флуктуаций в точку. Или в бесконечность. Вашей Сафре так невероятно повезло потому, что она не отступила и дала Игре, так сказать, кристаллизоваться вокруг нее. Мне еще не совсем понятно, почему Игра выдавала этот результат только при ее молекулярном коде, но в целом…
    – Значит, все-таки дело было в ней самой, в этой проклятой девчонке! Мы еще можем ее отследить по браслету и убить, – приподнялся в своем кресле седовласый землянин в военной форме – генерал Эггс.
    – Вы так думаете? – Фомальгаут поднял на Эггса свои оранжевые глаза. – Фомальгауты древняя раса, мы на миллиард лет древнее вас. И я вам говорю – когда разумное существо имеет такую силу духа, его невозможно свернуть с пути. Существо более развитое можно было бы остановить доводами о целесообразности жертв, приносимых в угоду пустопорожним рассуждениям. Ибо свобода есть только то, что мы сами о ней думаем. Но Сафра примитивна, как фомальгаутский моллюск – нахи. Она знает только одно движение, и это движение вперед. Никому, кто не готов отдать за это свою собственную жизнь, не остановить ее.
    – Я могу попытаться! – В глазах стаута загорелся азартный огонек. – Это самый достойный противник, что я встречал за свою жизнь!
    – И проиграете, – встопорщил гребень фомальгаут. – Потому что вас будет вести азарт прокатиться на гребне, а ее – иллюзия великой цели. Что ж, это был интересный опыт. Начинайте вести переговоры с корпорацией «Стаут Ариана и К».
    – Что? – взревел стаут. – Выполнить ее волю? Проиграть?!
    – Не будьте моллюском, – холодно обронил фомальгаут. – Разумное существо использует все, даже собственный проигрыш. Ее требования по здравом размышлении не так уж существенны. Что такое сто тысяч нищих оборванцев Арианы, если нашего влияния на ключевые фигуры в объединенном галактическом совете достаточно, чтобы выполнить ее условия – и получить наш статус, а также все выигранные Сафрой жизни обратно! А какую популярность это обеспечит Игре на долгие века вперед! Мы ведь хотели даже создать подобную легенду – не с такими, конечно, потерями, признаюсь! И вот эта легенда есть, причем никто не сможет заподозрить нас в ее фальсификации. Играйте – потому что мы честны с вами до конца! Это дивиденды на века, господа! Разве я не прав?
    – Правы, – кисло признал стаут. – Но в вашей правоте никакого удовольствия!
    – Ах да, удовольствие! Удовольствие оставьте глупцам. Таким, как Сафра. Она дорого заплатит за него.
    – Вы полагаете? – вклинился землянин.
    – А вы? – покачал головой фомальгаут. – Слепая, глупая, такая красивая в своей прямоте! Уж вы-то должны понимать, что ее ждет. Через неделю – героиня Арианы. Через месяц – измученная вниманием жертва, через год – инструмент в чужих руках. Возможно, в наших – разве мы не найдем обходных путей к тому, чтобы продолжать получать прибыли? Они даже, скорее всего, возрастут за счет того, что мы сможем избавиться от большинства никчемных существ, паразитирующих на любой отлаженной системе и делающих ее неповоротливой, как беременная самка. О да, юную Сафру ждет разочарование! Лет через тридцать – я полагаю, все мы здесь долгожители – позвольте себе навестить ее. Это будет ржавая хибара на краю топяных кварталов, где те, за кого она ставила снова и снова свою жизнь, будут все так же умирать от кафира в вонючей луже собственных нечистот. Она станет более мудрой и сговорчивой. «Бар у Сафры! Загляните к героине независимости! Гипно или кафир, господа?» – фомальгаут язвительно дернул хвостом.
    – Печально! Так печально – почему? – огорченно пробубнил стаут. – Вы тоже так думаете, Эггс?
    – В нашей истории было много революций. – Эггс поджал губы. – Да, так оно и будет, пожалуй. Немного эйфории, немного иллюзий. Новая элита, еще более жадная, чем та, что была до нее. Ближайшие десять-двадцать лет на Ариане все будет еще хуже, чем есть. А потом – потом все начнется сначала, и люди поверят, что эта жизнь лучше, потому что иначе слишком горько ощущать бессмысленность принесенных жертв. Я от души пожелал бы Сафре умереть, так и не увидев этого.
    – Ваш прогноз вероятен, но слишком прост. Не потому ли, что вам самому хочется в него верить? Вам не дает сна, что вы, древнее и бесконечно мудрое существо, проиграли необразованной человечьей самке! – раздраженно бросил стаут фомальгауту.
    – Или, быть может, это вы настолько неразумны, чтобы желать для нее другого финала? – снисходительно оскалилась ящерица. – Остаток дней в почете, убеленная сединами героиня в кольце восторженных юных лиц? Бросьте!
    – И все-таки это был достойный противник! – упрямо рявкнул стаут.
    – Да, – помолчав, кивнул фомальгаут. – Достойный противник – это тот, которым вы, несмотря ни на что, все-таки хотели бы быть.
   

   

    

     Юлиана Лебединская
     АЛЬФА-ЧЕЗАРЕ
    

    Танна проснулась за пять минут до звонка будильника. Как всегда, впрочем. Ужасно, когда в твой сон врывается резкое и назойливое «д-з-з-з-зынь!», стало быть, надо его опередить. Она потянулась. За стенкой тут же заворочалось, зашуршало, стукнула дверь, и спустя секунду в комнату ворвался омега. «Почему он до сих пор здесь?» – утреннее одиночество Танна любила чуть ли не сильнее всего на свете. Борис это знал. И все равно посмел явиться на глаза.
    – Хочешь кофе?
    «Хочу, чтобы ты убрался», – собралась ответить Танна, но омега так жалобно смотрел… Она милостиво кивнула. Воздыхатель уточнил, желает ли она кофе с сахаром или со сливками, большую чашку или маленькую, и наконец отчалил на кухню. Да, с гаммами было проще. Захотела секса – позвала. Поимела – выставила за дверь. И все довольны. За небольшим исключением. А этот… Нет, предыдущие ночи она и его выставляла, но вчера он засиделся допоздна, а потом – боялся идти в темноту. Что поделаешь, смелостью ни гаммы, ни омеги никогда не отличались.
    Танна села на кровати, натянула халат. Сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Отключила проснувшийся будильник, потянулась к ноутбуку. Что у нас с фотографиями Марины Кэй? Пресс-секретарь певицы обещала выслать их еще вчера, но эта фифа… Ни слуха, ни голоса, а туда же – в звезды. Запрос на фотосессию – на уровне директора издательского дома! Где это видано? Послать бы паршивку куда подальше, но публика ее за что-то любит. Впрочем, Танна уступила не из-за публики, а из уважения к матери Марины – Тереза Кэй была настоящей примой. И настоящей альфой, не то что доченька. Та-а-ак! Танна открыла почту. Есть фоточки. А где же эксклюзив? Конкуренты недавно печатали эту фотосессию. И эту – тоже. Паршивка попсовая!
    – …и бутерброд.
    – Что?! – Танна вздрогнула. Она успела забыть о госте.
    – Говорю, я тебе к кофе бутерброд сделал. – Омега попытался поцеловать ее в ухо, Танна уклонилась.
    – Спасибо, Борис, – машинально взяла чашку, отхлебнула.
    К слову о конкурентах. О чем тут пишет «Мэнс Лайф»?
    – Цветы полить? Или пол?
    – Что – пол?
    – Помыть.
    – Нет, спасибо.
    «Мэнс Лайф». На прошлой неделе ее заместительница начала переговоры о покупке этого издания. Цифры обещают, что приобретение станет прибыльным. Но у Танны принцип: прибыльное должно быть еще и качественным. Насколько это позволяет глянец. Та-а-ак, пять рецептов одного борща, с леди в постели – знай, когда остановиться, интервью с омегой, занявшим руководящий пост. Пожалуй, достойное приобретение.
    Танна скосила глаза. Борис лежал на краю кровати и сверлил ее обожающим взглядом. Уходить он собирается или нет? Ах да! Деньги!
    – Деньги в верхнем ящике.
    Омега бросился к уже знакомому ему шкафчику. Танна тихо фыркнула. Конечно, сегодня – конец недели. Кто же уйдет без вознаграждения? Впрочем, омега никогда не притрагивался к заветному ящику, как, впрочем, и другим вещам, без разрешения. В отличие от его предшественника-гаммы – мерзкого воришки, едва не оставившего Танну без копейки. Что с них возьмешь? Жалкие, ни на что не способные существа.
    Альфа отмахнулась от дурных воспоминаний и с удивлением увидела, что Борис по-прежнему не торопится прощаться. Пересчитав купюры, он вернулся на диван и продолжил взирать на нее влюбленными глазами.
    – М-м-м. Чем собираешься заняться? – поинтересовалась Танна, не отрываясь от монитора.
    – Вообще-то планировал провести день с тобой.
    – Мне надо работать.
    – Но Котенок! Сегодня же суббота!
    Танна презрительно скривилась. Конечно, ничего не делая и живя за чужой счет, можно и выходные соблюдать. Она молча отвернулась к ноутбуку. Спустя секунду сильные руки скользнули под халат, сжали грудь, потащили в теплый уют пушистого пледа и мягких подушек. Что за бестолочь?! Как можно не понимать элементарных вещей? То, что ночью приносит удовольствие, сейчас просто неуместно, а потому раздражает. Учишь их, объясняешь, все равно на голову норовят сесть. Танна попыталась вырваться, но Борис вцепился еще сильнее.
    – Нет. Моя! Сегодня ты только моя! Я целый месяц ждал.
    – Послушай, – ей наконец удалось освободиться, – если тебе нечем заняться, посмотри ТВ-фон или почитай книгу. Или – да – можешь помыть пол. А хочешь, сходи куда-нибудь, тут недалеко выставка 4D-картин открылась. Могу премиальные выдать. Только не мешай, пожалуйста!
    Борис отодвинулся и надулся. Впрочем, надолго его не хватило.
    – И сколько тебе времени надо, чтобы закончить работу?
    – Я не знаю.
    На этот раз он молчал дольше. Танна даже успела ответить на письмо двух редакторесс.
    – Мне уйти? – раздалось за спиной.
    «Надо же! Догадался!»
    – Да. Созвонимся на неделе.
    – На неделе? Ты и вечером будешь работать?
    – Вечером я встречаюсь с Лийной.
    Борис совершенно сник. Начал одеваться, запутался в штанах, долго расчесывался перед зеркалом. Периодически бросал на Танну обиженные, но в то же время полные надежды взгляды. Танна успокаивала себя тем, что еще минут пять, и она – свободна! Однако у порога случилось непредвиденное:
    – Ты меня не любишь! Вообще ни в копейку не ставишь! – милый, обходительный Борис вдруг завопил не своим голосом. – Все время занята! Когда ни позвонишь, когда ни придешь. Не отвечаешь на эсэмэски, на е-мейлы! Некогда тебе. Своим партнерам строчишь письма, а на меня не можешь отвлечься. Для Лийны время находишь, а для меня – нет. Целый месяц встречаемся, а еще ни разу толком не побыли вместе!
    – Мы были вместе каждую третью ночь. – Танна так растерялась, что принялась оправдываться.
    – Тебе только секс и нужен! Я тебя люблю! Люблю, понимаешь? А ты со мной просто трахаешься!
    Танна пожала плечами. Возразить было нечего. И незачем.
    – Почему ты не завела себе какого-нибудь гамму?
    – Я и сама уже думаю: почему? – к Танне начало возвращаться самообладание.
    – Я больше не стану этого терпеть!
    – Значит, расстаемся?
    Борис опешил. Видимо, не такого ожидал ответа.
    – Я… Я не могу без тебя.
    – Значит, созвонимся на неделе, – она потянулась к замку, но Борис преградил путь.
    – Скажи, что любишь меня! Я не уйду, пока не скажешь!
    Танна устало смотрела на представителя особи, которых когда-то называли «мужчинами». Особь тяжело дышала, шмыгала носом, будто готовясь расплакаться, и как-то невпопад топала ногой. А еще сжимала кулаки. Неужели посмеет? Нет, он же – омега.
    – Я не люблю детей, – сказала наконец Танна. – Особенно великовозрастных. До связи!
    – Ты такая же, как и все женщины! – Борис ударил кулаком в стену и выбежал из квартиры. Танна с облегчением вернулась в комнату, села в релаксирующее кресло. Вдох-выход, потянуться, отключить внутренний диалог, еще раз – вдох… А вот теперь можно и поработать.
    

    С делами расправилась быстро. Вообще, когда у тебя над душой и телом не стоит никакая гамма с омегою, рабочий процесс идет на удивление живо и продуктивно. Замечено и проверено неоднократно.
    Итак, до прихода любимой леди – два часа. Нет, два с половиной. Лийна всегда опаздывает. Тем лучше, есть время заняться ужином. Танна растерянно остановилась посреди кухни. Запоздало подумала, что поспешила с изгнанием омеги – пусть бы сначала еды приготовил, что ли. Теперь самой морочиться.
    Она открыла холодильник: вчерашний жульен с грибами (привет от омеги), сыр с розовой плесенью, гроздь хмелианы, креветки. Негусто. Танна позвонила в «Мобильный ресторан» и заказала жаркое для влюбленных, салат из листьев алое (для фигуры полезен) и бутылку мартини. Доставка – через час. Отлично! Есть время принять ванну. Она открыла воду, вздохнула, протяжно выдохнула. Посмотрела на себя в зеркало. Каштановая челка, аккуратная, но в то же время слегка хаотичная прическа, глаза «с хитринкой», стройная фигура… И все это достается ворам и слизнякам. Хорошо, что Кошки придумали Лийну.
    Лийна опоздала не на тридцать минут, а на все сорок пять. Какой-нибудь гамма вылетел бы за подобное из квартиры с треском. Только пятки бы засверкали. Но любимой леди можно все. Практически.
    – У меня для тебя сюрприз! – заявила она подруге, едва та переступила порог.
    – Ах! И что же? Очередное запретное видео?
    – Угу-у-у! – мурлыкнула Танна. Экранизации древних легенд для широкого населения были табу. Как и книги, старые, бумажные, рассказывающие о временах, когда мужчины – полумифические особи, отдаленно напоминающие гамм и омег, – правили миром, поклонялись странным кровавым богам и сами не вылезали из войн. Совет считал, что ни к чему будоражить общественность страшными сказками. Вместе с тем эти сказки для чего-то старательно берег, хоть и скрывал под семью замками. Но она, директор Национального Медиахолдинга и человек, вхожий в палаты Совета (в том числе и в отмеченные когтистой лапой), имела доступ к секретным архивам. Чем и пользовалась. И надо сказать, не без удовольствия. Было в этих историях что-то такое… Танна не могла подобрать слово. Что-то будоражащее, в общем.
    – Сегодняшний фильм называется «Борджиа».
    

    – Останови, пожалуйста! – Лийна скривилась, потянулась за хмелианой. Покрутила прозрачную ягоду тонкими пальцами. Глубоко вздохнула, выдохнула. Задумчиво отправила хмелиану в рот. Черноволосая пышногрудая пантера, талантливая пианистка, прима, до которой далеко всяким там маринамкэй, любимая леди. Солнечный луч скользнул по лицу Лийны. Матерь кошачья, чьи светлые лапы ступают по небесной пустыне! До чего же подруга прекрасна! А в дерзкой белой тунике еще и похожа на героиню отвергнутого ею фильма.
    Танна остановила ТВ-фон, отключила адаптер для дисков – древнего носителя информации, одолженного, опять же, в архивах Совета.
    – Как ты можешь такое смотреть? Зачем ты вообще это смотришь?
    – Но… Разве тебе не интересно, как люди жили до нас? Или тебя смущает отсутствие 4D– и 3D-эффектов?
    Лийна пожала плечами, накрутила на палец черный локон.
    – Не смущает. Но я не вижу ничего интересного в жизни всяких слизняков.
    «Ну, уж кого-кого, а Чезаре Борджиа слизняком назвать трудно», – хотела сказать Танна, но промолчала. К чему спор? Досмотрю фильм сама. Придется, правда, пожертвовать одним из вечеров, предназначенных Борису.
    – Как, кстати, твой омега?
    – Как слизняк! Требует любви, внимания и заботы! Пришлось выделить ему дополнительный день в неделе в ущерб сеансу «Дыхание женской души». А он все равно недоволен. Хочет жить со мной в одной квартире, спать в одной постели! Проводить со мной двадцать четыре часа в сутки, представляешь? Недавно напросился со мной на презентацию, так я не могла ни с кем поговорить нормально – он без конца крутился рядом и требовал внимания. Стоило мне отойти, это несчастье бежало следом, перебивало важные разговоры. Он считает, что мне заняться больше нечем, кроме как его персоной!
    – Дорогая! – Лийна расхохоталась. – Но омеги все такие. Плюс-минус. Тебе, похоже, попался мега-омега!
    – Я рада, – буркнула Танна.
    – Любовь моя, но если тебе так неприятно внимание и обожание, зачем ты перешла с гамм на омегу?
    – Хотела разнообразия.
    – Нет, моя пушистая! Та, что выбирает омегу, ищет не разнообразия, а стабильности. И, – она снова хихикнула, – семейного уюта.
    – Скорее, мне хотелось уверенности, что меня больше не обворуют. Что до уюта, мне не нужен ТАКОЙ уют. Ты говоришь «внимание и обожание». А я вижу идолопоклонничество и пресмыкание. Это как-то недостойно… человеческого существа. Более того, рядом с Борисом я и себя чувствую несвободной, словно в клетке. Или с камнем на шее.
    – Пушистая. Ты насмотрелась своих фильмов.
    – Они все слабаки! Гамм интересует только секс с женщиной, омег – поклонение женщине. А! Еще и те, и другие любят деньги, но абсолютно не умеют их зарабатывать. Все. Никаких иных целей в жизни нет и не предвидится! И фильмы тут ни при чем.
    – Они же гаммы и омеги! Зачем им цели?
    – Но… Разве тебе интересно проводить время с твоим, как там его?
    – Юльжек создает мне домашний уют, преданно ждет после концертов и репетиций, дома кормит ужином, делает массаж. Выполняет все мои капризы, ничего не требуя взамен. Кроме оговоренной в месяц суммы. От него я получаю такую дозу восхищения, которую не даст ни один зал поклонниц. Правда, – она сморщила красивый носик, – признаю, перед ним мне попался тип, который не выносил живой музыки. У него была очень богатая мамочка. И он клялся сам содержать меня и одновременно быть моим рабом до конца жизни, если я откажусь от игры на фортепьяно. Я его выгнала, а он еще три дня скулил под дверью. Но Юльжек – очень удобен в обращении.
    Танна вздохнула, отгоняя набежавшую тень раздражения, а Лийна театрально наклонила голову и добавила:
    – Да, очень удобен. А за интересным общением я иду к тебе, пушистая.
    Танна улыбнулась и обняла подругу, любимую леди, самую прекрасную пантеру в мире. Пальцы скользнули по тунике, плавно сдвигая с плеч шелковую ткань. Плевать, что их мнения расходятся. Лийну можно простить. Она сильная. Почти как Чезаре.
    

    В понедельник Танна наконец прочитала статью про «Омегу на троне». А точнее – интервью с неким Иоанном Налиным, занявшим пост главврача в областной больнице города N. Небольшой городок, но все же! Омега на троне. Небывалое явление. Сверхкрутой мамочки или сестрицы у доктора не оказалось (бывает, хоть и редко, что влиятельные леди вытаскивают сыночков на какой-никакой уровень, но те все равно не стоят ни гроша). Значит, Налин действительно хороший специалист. Хм. Омега – специалист. Да еще и хороший. Получается, чтобы добиться чего-то в жизни, необязательно родиться альфой или бетой, то бишь – женщиной? Да, занять место под солнцем, будучи всего лишь омегой, неимоверно сложно, но возможно!
    Танна вскочила, возбужденно зашагала по кабинету. Наверняка есть еще такие! Не может быть, чтобы на всю страну этот Иоанн был единственной адекватной омегой. Должны быть другие, которые, может, и не добились больших результатов, но хотя бы стремятся к ним! Разумеется, в столице и крупных мегаполисах у них ничего не выйдет, но в маленьких городках вроде этого N… Реально, вполне реально. А барышни из «Мэнс Лайф» молодцы. Надо будет сохранить им рабочие места после покупки журнала. А наши? Матерь Кошачья, наши редакторессы куда смотрят?!
    Танна пробежалась глазами по списку изданий крупнейшего медиахолдинга страны, остановилась на элитном глянце «Миледи», набрала номер.
    – Приветствую, леди Дамара. Танна Морс беспокоит. Вы уже читали последний номер «Мэнс Лайф»? Да? И как вам статья про Иоанна Налина? Мне тоже понравилась. И у меня вопрос: почему мы до сих пор ни о чем подобном не написали? Найти Налина! Найти еще двух хоть омег, хоть гамм, достигших чего-либо самостоятельно! И дать большой материал в ближайший номер. Я проверю!
    Она положила трубку и гневно зашипела. После чего собралась расслабленно выдохнуть, но не успела – телефон зазвонил вновь.
    – Привет, Котенок! Встречаемся вечером? – Судя по голосу, Борис уже и думать забыл про субботнюю ссору.
    – У меня сегодня фитнес. Перенесли занятие. Я и сама не ожидала. Прости. – Ну вот, приходится опускаться до вранья и сюсюканья. Нет у нее никакого фитнеса, она просто хочет досмотреть фильм про Чезаре, но Лийна настоятельно просила ее быть с омегой помягче. «Они же такие чувствительные! Душа – как у младенца. А ты по ней – сапогом! Ты ведь не станешь топтать сапогами ребенка?»
    «Смотря, какой ребенок», – подумала Танна, а вслух пообещала быть добрее.
    – Опять фитнес? – простонал Борис.
    – Чем ныть, лучше бы взял и сам делом занялся! – выпалила Танна и тут же представила себе укоризненное лицо любимой леди. – Хорошо. Я передумала! – Обиженное сопение в трубке замерло в ожидании. – Приходи сегодня ко мне. Фильм посмотрим.
    

    – Что ты больше всего любишь?
    – Быть с тобой!
    – А когда меня нет рядом, чем занимаешься?
    – Скучаю по тебе.
    – Хорошо, до знакомства со мной что ты делал?
    – Мечтал о тебе!
    – Ты книги читаешь?
    – Если тебе угодно, буду.
    – До нашей встречи ты работал… э-э-э… продавцом?
    – Нет. Ресепшионистом в торговом центре.
    – Понятно. А вуз какой-нибудь заканчивал?
    – Вузы – для женщин.
    
    – Зачем? Я и так счастлив.
    Еще бы! Висеть на женской шее!
    – Но… разве тебе не хочется добиться чего-то в жизни? Стать уважаемой личностью?
    – Котенок! Я хочу быть с тобой. Хочу быть твоей любимой личностью.
    Правильные ответы. Абсолютно правильные для омеги. Но, Матерь Кошачья, как же они раздражают. Танна устало откинулась на подушки. Борис воспринял это как призыв к действию. Бросился к обожаемому котенку, принялся поспешно, будто боясь опоздать, целовать шею, срывать блузку. Что за привычка дергаться, как червь на крючке?
    – Подожди! Мы же собрались фильм смотреть!
    – Но котенок, мне казалось, ты любишь секс!
    – Очень люблю. – «Только уже не с тобой». – Но любое блюдо, знаешь ли, приедается, если питаться только им.
    – Хорошо. – Борис сконфуженно отодвинулся. – А о чем фильм?
    – О мужчинах.
    – А что это?
    – Сейчас увидишь!
    Полфильма Борис просидел с открытым ртом. Танна уже начала думать, что не так он и безнадежен, как казалось. На его счастье. Если Лийне она готова простить нелюбовь к Чезаре, то всяким там омегам…
    – Значит, вот таких ты любишь? Животных? – У омеги тряслись губы и блестели глаза. Того и гляди, снова в истерику скатится.
    – Э, – Танна на всякий случай отодвинулась. – Это не животные. Это мужчины.
    – Вымышленные персонажи. Все ясно. Я-то думал, проблема во мне, а ты просто живешь в иллюзорном мире.
    Танна с облегчением рассмеялась.
    – Прекрасно. Тогда уходи, а я досмотрю фильм!
    Борис издал странный звук и бросился на альфу. Сильная ладонь сжала женскую шею, приподняла Танну над кроватью, словно кошку. Альфа отчаянно забилась, захрипела, впилась ногтями в руку обезумевшего омеги.
    – Такое ты любишь? Такое? – не отпуская шеи, впился поцелуем в ее губы, прокусил их до крови.
    – С ума… сошел?! – Танна запоздало поняла, что омега пытается скопировать сцену из фильма про Борджиа. – Пусти. Немедленно. Я полицию. Вызову.
    Борис разжал ладонь. С ужасом уставился на жадно глотающую воздух альфу. Постепенно начал осознавать, что сотворил. И наконец упал на колени, схватил любимую за руки, принялся целовать ладони.
    – Прости! Я думал, тебе понравится. Прости, прости, прости! Накажи негодного, хочешь, высеки розгами, забей до смерти, только прости!
    – Ты жалок! Убирайся! Навсегда!
    

    Танна закрыла глаза. Расслабиться, просто расслабиться – рецепт предков, спасающий от любых неприятностей. Бесноватый омега ушел и теперь уже не посмеет вернуться. Мерзкие создания. Один ворует, другой душит. К псам плешивым их! Она устроилась в релаксирующем кресле, вдох-выдох, дышать и дышать до онемения пальцев, до потери связи с реальностью. Расслабляйся всегда и везде, чтобы ни случилось, где бы ты ни находилась – первая заповедь Кошки. Танна восстановила дыхание, сладко потянулась, провела ладонью по груди, животу, скользнула между ног, довольно выгнулась дугой, мурлыкнула, имитируя прародителей. Истинно, женщины произошли от кошек, а гаммы с омегами – от пыли из-под кошачьих лап. Поэтому женщины правят миром, а эти ничтожества годятся только на то, чтобы нас удовлетворять. Интересно, от кого произошел Чезаре?
    

    На следующий день она первым делом зашла в редакцию «Миледи».
    – Приветствую, леди Дамара. Как дела с моим заданием?
    – Леди Танна. Приветствую. – Главная редакторесса «Миледи» замялась, но лишь на секунду. – Прошло совсем мало времени. Но мои девочки уже выяснили координаты доктора Налина и нашли еще двоих претендентов на интервью. У них не такие результаты, но все же. Первый – художник. Недавно провел выставку собственных картин в городе N.
    – А город N богат на таланты. Кто второй?
    – Второй… Не думаю, что он нам подходит, я рассматривала его как запасной вариант. Писатель. Живет в городе M. Опубликовал пару повестей и один роман. Критики даже сулили ему удачу, несмотря на то что он – гамма, но он вдруг прекратил писать. Уже больше двух лет о нем ничего не слышно.
    – Связывались с кем-нибудь?
    – Еще нет. Не успели.
    Глаза Танны блеснули лукавым огнем.
    – Дайте мне контакты всех троих!
    – Да, конечно. Но позвольте спросить: зачем?
    – Поеду брать интервью!
    – Но леди Танна! Это работа журналисток! Или вы не доверяете моим девочкам?
    – В профессионализме ваших девочек никто не сомневается. Но не забывайте, я тоже начинала с простой журналистки. И, – она подмигнула, – никому не помешает тряхнуть стариной да размять кости!
    Дамара вежливо улыбнулась, протянула начальнице листок с адресами и телефонами.
    – Благодарю. Если за сегодня и завтра управлюсь с текущими делами, то к послезавтрашнему утру буду в славном N. А от него – и до M рукой подать!
    Танна едва сдержалась, чтобы не выбежать из кабинета Дамары вприпрыжку. На мгновение показалось, будто она и впрямь перенеслась лет на десять назад и стала юной восторженной журналисткой, только начинающей карьеру в Национальном Медиахолдинге. Подобное странное возбуждение охватывало ее разве что при просмотре древних фильмов.
    

    – Эй, слизняк! Закурить не найдется?
    – Э… М-нэ-э-э… Я не курю…
    – Неужели?
    – Ха-ха! А в карманах у тебя что, слизнячок?
    Танна прислушалась. Пошла на приглушенные голоса. За кустарником отцветающей сирени три малолетние барышни окружили одного омегу. Тот стоял спиной и сиротливо сутулился. Барышни были в обтягивающих кожаных комбинезонах и шапочках а-ля «кошачьи ушки». Танна скривилась. Тоже мне, героини! Позорят священный символ!
    – Что здесь происходит?! – она включила «командный» тон и вышла из тени.
    – А! Нет, ничего.
    – Мы просто…
    – Мы пошутили!
    Еще и беты, плюс ко всему!
    – Брысь отсюда!
    Беты стушевались и мгновенно растаяли в вечерних сумерках. Омега все еще стоял, ссутулившись, и затравленно поглядывал на спасительницу.
    – Какого пса плешивого? – прошипела та, узнав жертву.
    – Я просто хотел взглянуть на тебя хоть издалека. – Борис медленно выпрямился. – А ты сегодня задержалась дольше обычного. Я не собирался тебя тревожить, просто посмотреть… Но я пропадаю без тебя. Ты же видишь! Неужели тебе ничуть меня не жаль?
    – Жаль?! За кого ты меня принимаешь? За омегу?
    – В этом твоем фильме… Там женщины совсем другие.
    – Мужчины тоже!
    – Котенок…
    – Пойдем в машину. – Танна с трудом скрывала отвращение. – Отвезу тебя домой.
    – Котенок! – омега радостно бросился к ней, но Танна его остановила.
    – Я просто! Отвезу! Тебя! Домой! Чтобы ты опять не влип во что-нибудь. Но в следующий раз, увидев, что ты попал в беду, я и пальцем не пошевелю, понял? Забудь меня! В наше время тоже полно женщин, способных вас жалеть. Я этого не умею. К тому же мне в N ехать сегодня.
    Она развернулась и пошла к серебристой «Неохонде». Омега уныло поплелся следом.
    

    В городе N Танну ждали две новости, и обе были печальны. У дома художника Радомира ее встретила похоронная процессия. Пожилая женщина убивалась над гробом с молодым то ли гаммой, то ли омегой (поди их разбери, мертвых), рядом на липе бестолково пищали синицы. Танна отправила дурные предчувствия к псам лишайным и спросила у стоящей рядом молодой леди:
    – Простите, а кого хоронят?
    – Радомира Казевича, – бесцветным голосом ответила леди, альфа, несомненно. – Моего брата.
    – Что случилось?
    – А вы, простите, кто?
    Танна замялась. Представляться директором Национального Медиахолдинга было как минимум неуместно. Соврать, что давняя знакомая?
    – Меня зовут Танна Морс. Я…
    – Я знаю, кто вы. Брат предупреждал, что вы приедете. Во вторник днем. А вечером бросился под грузовик.
    Танна вздрогнула. Она говорила с художником во вторник утром. Договорилась о встрече. А сегодня телефон Казевича не отвечал. Теперь понятно почему.
    – Я не верю! – Сестра погибшего вскинула голову, с вызовом посмотрела Танне в глаза. – Радомир был талантлив. И любил жизнь. Да, он переживал из-за того, что ему сложно пробиться, но не настолько, чтобы…
    Она задрожала и умолкла.
    – Успокойтесь, – Танна приобняла леди Казевич за плечи. – Если вы не возражаете, расскажете мне про вашего брата позже. Когда придете в себя.
    Казевич молча кивнула.
    А Танна поехала в областную больницу, не ожидая, впрочем, и от этого визита ничего хорошего. Телефон Иоанна Налина тоже упорно молчал.
    – Нелепая случайность, – заместительница главврачессы, толстая бета в белом халате, развела руками. – У него в кабинете окно заклинило. Ждали мастерицу со дня на день, но он решил открыть его сам. Всегда был таким самостоятельным… В общем, влез на подоконник, поскользнулся и вылетел прямо на мостовую.
    – Он?..
    – Лежит в реанимации.
    – Слава Кошкам! Я должна его увидеть.
    – Он без сознания!
    – Неважно! Мне просто нужно… – Что именно «нужно» Танна объяснить не могла. Но была четко уверена, что должна, нет, просто обязана увидеть Иоанна. Живого.
    – Подождите. Леди! Куда вы?
    Бета катилась за ней по больничным коридорам.
    – Иоанн Налин! В какой палате Иоанн Налин? Где здесь реанимация? – Танна бросалась к проходящим мимо врачессам, медсестрам, пациенткам. От нее почему-то шарахались.
    – Стойте! – бета наконец умудрилась схватить ее за руку. – Вот врачесса Налина. Она вам все расскажет.
    Танна остановилась перед красивой высокой альфой с аккуратной прической и уставшими глазами.
    – Вы родственница? К сожалению, Иоанн только что скончался.
    

    Из больницы Танна вышла совершенно разбитой. Будто это ее выбросили из окна и переехали грузовиком, а не абсолютно незнакомых ей омег. Впрочем, нет. Эти двое были больше чем омегами. Они были личностями!
    И их убили.
    В последнем сомневаться не приходилось. Даже во времена наивной юности она не верила в подобные совпадения, а теперь – и подавно. Кому-то мешают успешные омеги. Кто-то их боится. Возможно, по той же причине, по которой прячет фильмы про Чезаре и ему подобных. И кто-то не хочет, чтобы информация об омегах распространялась по миру. Иоанна сгубила статья в «Мэнс Лайфе». Радомира – видимо, ее звонок художнику. От осознания, что она оказалась пусть косвенным, но убийцей, стало тошно. Но до третьего – гамма-писателя по имени Антон Крон – она так и не дозвонилась. Не только сегодня, а вообще. Значит, его отследить не могли. Конечно, если информацию убийцам не слила Дамара. А вдруг слила? В порошок сотру!
    Танна добралась до «Неохонды», рухнула на сиденье. Несколько раз глубоко вздохнула. Сейчас бы в комнату отдыха, на сеанс сверхрелакса. А потом бы еще на массаж. Чтобы окончательно восстановиться. И на «Дыхание женской души» – чтобы не убить кого-нибудь ненароком. Но придется пользоваться тем, что имеется под рукой. Она заперла дверцы машины, откинула спинку сидения, включила режим дорожного расслабления, часто-часто задышала. Хорошо, что Кошки придумали релакс. Уже через пятнадцать минут она была готова ехать дальше.
    В город М.
    Если и Антон окажется мертвым, выйдет большая статья об уничтожении разумных омег с гаммами. Но уже не в «Миледи», а в одном из политических таблоидов. Если писатель жив – статья все равно выйдет, плюс – у Танны появится возможность пообщаться пусть не с мужчиной, но хотя бы с кем-то на него похожим.
    Только бы убийцы не добрались до Антона раньше нее!
    Дома писателя не оказалось. Танна долго звонила в дверь, но безуспешно. С одной стороны, это хорошо. По крайней мере, никто не вышел и не сообщил, что Антону внезапно захотелось прогуляться по карнизу. С другой – сам Крон не вышел тоже.
    – Кто вы? – из соседней квартиры высунулась бета-старушка.
    – Я Танна Морс.
    – И что? – старушка спесиво поджала губы. Танна растерялась.
    – Ничего. Я пришла к Антону.
    – Это я вижу. Что вам надо?
    В этот момент Танна поняла, что старая леди наверняка знает, где писатель. Но просто так она об этом никому не расскажет.
    – Послушайте, – альфа постаралась, чтобы голос звучал как можно убедительней и миролюбивей, – я знаю, что Антон в беде. И я, возможно, одна из немногих, кто может ему помочь. Понимаю, вам трудно довериться незнакомке, но, если хотите спасти его, скажите мне, где он?
    Двадцать минут спустя она ехала в направлении пригородных дач. Найти описанный старой Мартой дом оказалось нетрудно. Она поднялась на аккуратное синее крылечко, постучала. Дверь открыл симпатичный молодой гамма.
    – Вы Антон Крон.
    – Не думаю.
    – Я здесь, чтобы помочь!
    – Неужели? – писатель смерил ее любопытным взглядом и приготовился закрыть дверь.
    Танна замялась. Еще ни один представитель низшего слоя так с ней не обращался. Видимо, ее растерянность слишком уж отразилась на лице.
    – Кто вы такая?
    – Я Танна Морс. Я боялась, что не застану вас живым. И я… я смертельно устала!
    Антон удивился настолько, что не стал возражать против того, чтобы незнакомка прошла в дом и свалилась в первое же кресло. Танна же только сейчас осознала, что в общей сложности провела за рулем почти сутки.
    – Выспались?
    Она открыла глаза. Пес плешивый! Вырубилась в чужом доме! Сколько же она проспала?
    – Который час?
    – Половина одиннадцатого. Утра.
    Ясно. Значит, проспали мы больше двенадцати часов. Танна с трудом пошевелила руками, ногами – от неудобного положения затекло все тело.
    – Вы не перенесли меня на кровать.
    – А должен был?
    – Вы точно гамма?
    – Точнее не бывает.
    Танна прикрыла глаза и сделала несколько стандартных утренних вдохов-выдохов. Антон флегматично за ней наблюдал.
    – Если вы выспались, может, продолжите свой путь?
    – Я еще не сказала, зачем приехала.
    – Мне это не интересно.
    – Зачем же вы меня пустили?
    – Не оставлять же вас спать на пороге.
    – Что вы себе позволяете?!
    – Я? Ах да, это же я ввалился в чужой дом и задрых!
    – Вы в опасности! Убиты две омеги с… э… которые были…
    – Договаривайте, – лениво бросил он. – Которые были людьми, а не пресмыкающимися?
    – Я хотела сказать, мужчинами.
    – Вы из полиции?
    – Нет. Из журнала.
    – Почти одно и то же. Что вам надо?
    – Хочу выяснить, кто и зачем их убил? Хочу защитить вас.
    – Кто их убил. Думаете, их было двое? Нет, уважаемая, их… нас было гораздо больше. Просто эти успели покупаться в лучах славы, потому вы о них узнали. Я тоже одно время был известен, а потом… Все мы – нестандартные гаммы и омеги, белые вороны – старались держаться вместе. Поэтому, когда вдруг мои друзья начали умирать один за другим… Можете считать меня трижды ничтожеством, но погибать ни за что, ни про что – страшно.
    – Я не считаю вас ничтожеством.
    – Считаете. Я ведь – гамма! Ничтожество по определению.
    – Прекратите!
    – Я уже два года живу на даче. Питаюсь тем, что выращиваю на огороде. И еще Марта помогает. Посмотрите! – он рывком открыл ящик стола, указал на стопки исписанных листов. – Это мои романы и рассказы. Я пишу их от руки, как в древние времена. И они никогда не будут опубликованы, потому что я трус. Я не хочу разделить судьбу остальных. И не писать не могу.
    – Антон, вы не трус! Любой бы боялся на вашем месте. Я помогу вам! Я директор крупного медиахолдинга, мы напишем статью, много статей. У меня есть связи в Совете. Никто не посмеет вас тронуть.
    – Вам пора.
    – Антон, – Матерь Кошачья, чей роскошный хвост разгоняет тучи в светлый летний день! Как же он не похож на других. – Антон, я не уйду. Не сейчас. Я слишком долго вас искала.
    – Да? А я думал, Марта сдала меня довольно быстро.
    Танна покачала головой. Обняла мужчину.
    – Я слишком долго тебя искала.
    – Хорошо, оставайся. Только в душ сходи.
    

    – Ты рискуешь, оставаясь со мной, – Антон приподнялся на локте, провел пальцами по ее лбу, отодвигая упавшую на глаза каштановую челку.
    Прошла неделя с тех пор, как Танна постучалась в дом писателя. Каждое утро она просыпалась с мыслью, что сегодня уж точно уедет, но каждый раз звонила в офис и говорила, что ее командировка затягивается еще на день.
    – Но сегодня мне придется уехать, – она улыбнулась. – Пока НМХ не подал в уголовный розыск.
    Целую неделю они были неразлучны. Вечерами, скрытые сумерками, гуляли по окрестным полям, купались в речке, жарили на костре грибы и картошку или просто сидели у огня, прижавшись друг к другу. А днем – не вылезали из постели. Танна считала, что за свои тридцать пять лет успела узнать о любовных утехах все. Что она могла знать? У нее был трах с гаммами и омегой, секс с Лийной, и только Антон подарил нечто такое… по-настоящему будоражащее. Даже сильнее, чем фильм про Чезаре.
    – Уезжай. Я привык бояться за себя, но страха за нас двоих я не выдержу.
    Танна прочитала его рассказы и начало романа. Ничего подобного ей никогда не встречалось, хотя директор НМХ была человеком весьма эрудированным. Разумеется, в мире полно талантливых писательниц, но все они женщины. В запретной древней литературе было много авторов-мужчин. Но Антон не похож даже на них. Нет, такой талант однозначно нельзя закапывать в землю.
    – Ты поедешь со мной! Никто не тронет мужчину директора НМХ!
    – Гамму директора.
    – Мужчину!
    – Брось, Танна. Мы оба знаем, что это невозможно.
    – Мы оба знаем, что невозможно всю жизнь прятаться. Ты не трус! Раньше ты был совершенно один, но теперь – ты под моей защитой. Обязанность всех женщин – защищать и оберегать гамм с омегами, давать им средства к существованию. Ты лучший из всех, кого я встречала. Почему бы мне не защитить именно тебя? А ты сам? Не надоело сидеть взаперти, словно загнанный зверь, словно преступник? Ты человек! Ты личность! Талантливый писатель, наконец!
    – Ты меня любишь?
    Матерь Кошачья, чье шипение отгоняет коварных псов! Опять этот вопрос! И почему мужским существам он так важен?
    – Я хочу спасти тебя!
    – Вот видишь. Даже если я поеду с тобой, даже если останусь жив, буду писать и издаваться, я все равно никогда не добьюсь тех вершин, которые доступны женщинам. Не сравняюсь с тобой по статусу.
    – Плевать на статус! Ты – личность, которых мало. Остальное – неважно!
    Антон сел в кресло, в то самое, с которого началось их знакомство, подпер подбородок кулаками. Уставился куда-то за пределы комнаты.
    – Антон, – Танна подошла, запустила пальцы в смоляные, как у Лийны, волосы, прижалась к мужчине всем телом. – Я защищу тебя. Обещаю.
    Они выехали через час. Танна щебетала без умолку, словно какой-нибудь гамма на брачном ложе, Антон был молчалив и сосредоточен.
    – Тебе надо расслабиться, – сказала ему альфа. – Первая заповедь Великой Кошки: чтобы ни случилось – расслабляйся.
    – Это же вы, женщины, потомки Великий Кошачьих. А мы, жалкие гаммы, произошли от…
    – Хватит! Не желаю этого слышать! Плевать, кем ты родился. И ты, и Иоанн, и Радомир – доказательство того, что все зависит от человека. Остальные просто ленятся. Привыкли существовать по правилам общества, им даже в голову не приходит, что можно жить иначе! Но ты! Ты живой пример для всех них. Антон, как же я рада нашему знакомству. – Весенний ветер врывался в открытое окно, развевал волосы. – Вместе мы взорвем этот мир! Мы найдем и спасем других. Дадим ряд публикаций. Антон, ты станешь звездой! Ты слышишь меня? Антон?
    Танна ударила по тормозам, прижалась к обочине.
    – Антон! Антон, ответь!
    Мужчина не шевелился. Не дышал.
    – АНТОН!!!
    Она хлестала его по щекам, делала искусственное дыхание, умоляла, угрожала – ничего не помогло. Танна, рыдая, вышла из машины. Ни души. Абсолютно безлюдная дорога, с обеих сторон – пустынные поля. Предположение, что Антон стал жертвой снайпера, отпало. Стрелку просто негде спрятаться. Да и ран на теле нет. Но что же произошло? Отравление? Они всю неделю практически не разлучались, ели из одного котелка, отрави кто-нибудь пищу, альфа бы тоже погибла. Яд, который действует только на гамм? Чушь собачья. Яд замедленного действия, которым Антона отравили еще до их знакомства? Как раз в то время, когда погибли Иоанн с Радомиром. Вполне возможно. Вот только почему городских омег убили мгновенно, а живущего в глуши Антона – медленным ядом?
    Не сходится. Ничего не сходится.
    Танна села в траву около машины. Продолжать путь не было сил. Да и куда ехать? Зачем? Трава мягко шелестела в тон беззвучным слезам альфы. Мыслей не было никаких, даже релаксировать не хотелось, не говоря уже о том, чтобы анализировать ситуацию. Смысл? Никакой анализ не оживит Антона. Сидеть, просто сидеть и смотреть на зеленое море. Сидеть, а потом… Не будет никакого потом. Незачем.
    – Танна Морс?
    Она что – заснула? Танна растерянно смотрела на припарковавшийся напротив ее «Неохонды» черный шарообразный автомобиль и на пожилую альфу, окликнувшую ее. Окликнувшую сухо и абсолютно спокойно. От этого почему-то стало мерзко. Танна тряхнула головой, словно пытаясь отогнать дурной сон. Или – нелепую реальность.
    – Где Антон Корн?
    Из машины вышли еще три молодые альфы. Танна молча на них смотрела. Пожилая леди вздохнула.
    – Хорошо. Поставлю вопрос иначе: Антон Корн еще жив?
    – Кто вы?
    – Меня зовут Алисия Шерри. Я – настоятельница Совета по вопросам взаимоотношений между социальными слоями.
    – Зачем вы его убили?
    – Значит, он уже мертв, – настоятельница кивнула спутницам, двое из них направились к «Неохонде».
    – Назад! Не смейте его трогать!
    Третья телохранительница бросилась ей наперерез, схватила в охапку.
    – Милая леди, – Алисия по-прежнему говорила аномально спокойно. – Вашего писателя никто не убивал. Равно как и врача с художником. Нам следовало встретиться раньше, но я не думала, что у вас с этим гаммой так далеко зайдет.
    – С мужчиной! Он был мужчиной! А вы – жалкие убийцы!
    – Хорошо, Танна. Нам надо поговорить. Но не здесь.
    – Я никуда с вами не поеду!
    – Тогда, может, пригласите меня к себе?
    

    За руль «Неохонды» села одна из телохранительниц. Алисия со второй расположились на заднем сиденье. Тело Антона увезла третья. Уже у самого дома у Танны зазвонил мобильный.
    – Пушистая, куда ты пропала? – трубка защебетала жизнерадостным голосом любимой леди. – Не отвечаешь на звонки, не появляешься ни дома, ни на работе! А мы с Ритой, Сандрой и Амэ в сауну собрались. Захватим парочку гамм и – вуаля на весь день! Присоединяйся!!!
    – Нет. Спасибо.
    – Дорогая? У тебя все хорошо?
    – Не совсем.
    – Мне приехать? Танна? Почему ты молчишь?
    – Приезжай. Через час. Только без гамм и без бани. Жду. – Танна положила трубку и с вызовом посмотрела на Алисию. Осмелитесь ли убить меня теперь? Алисия осталась невозмутимой. Впрочем, глупо. Захоти настоятельница от нее избавиться, сделала бы это в чистом поле. И могилку бы там же выкопала. Одну на двоих с Антоном.
    В квартиру вошли вдвоем с Алисией. Телохранительницы остались в подъезде.
    

    Алисия какое-то время бродила из комнаты в комнату, рассматривала стены, картины – простые, масляные, без каких-либо эффектов, но от этого не менее очаровательные. Стеллажи с книгами. В основном со стандартными цифровыми, но немало на полках было и старых, бумажных.
    – Вижу, ты хорошо покопалась в нашем архиве. Тем проще пройдет беседа.
    – Что случилось с Антоном?
    – Мужчины… Женщины… Эволюция всегда развивается по той ветке, к которой стремится большая часть общественного сознания. – Настоятельница села в релаксирующее кресло, сохраняя при этом царскую осанку. – К примеру, после нескольких мировых войн коллективное сознание устает от мужчин-завоевателей, наталкивает некую ученую леди на открытие, скажем, в генетике, и с определенного момента начинают рождаться сплошные гаммы с омегами, понимаешь?
    – Не совсем. Нас учили, что гаммы с омегами родились из пыли под лапами…
    – Забудь. Человечеству не раз предрекали гибель, но оно живуче, как кошки! Доказательство тому – замена агрессивных мужчин мягкотелыми особями, способными лишь удовлетворять женщину. В них ничего иного не заложено, понимаешь?
    – Кажется, да.
    Алисия удовлетворенно кивнула.
    – Итак, некая особь рождается с определенной программой. Но вдруг в программе происходит сбой, и это существо вопреки своей ограниченной природе начинает рисовать картины. Уходит от основной задачи в неизвестном направлении. Проведем параллель: что происходит с компьютерной программой в случае сбоя?
    – Ее ликвидируют.
    – Или?
    – Она заходит в тупик и перестает функционировать. Вы хотите сказать, что Антон самоликвидировался?
    – На уровне подсознания. И остальные тоже. Программа зашла в тупик, накопила массу ошибок. Выход у нее лишь один. Антон и так просуществовал дольше остальных. Возможно, отказ от публичности и частичный побег от таланта притормозили его ошибочное развитие. А может, это потому, что гаммы не так чувствительны, как омеги. В том числе – и к собственным трансформациям. Но ваш роман эти трансформации усилил.
    – Я его убила?
    – Ускорила неизбежное.
    – Зачем вы мне все это рассказали?
    – Чтобы ты не наделала глупостей. Не принялась искать несуществующих убийц, гоняясь до конца жизни за призраками.
    – И вы думаете, я вам поверю?
    – Хочешь провести эксперимент? Возьми любого гамму или омегу. Посади под замок, огради от внешнего влияния, устрани малейшую угрозу, установи за ним круглосуточное наблюдение. И попробуй сделать из него еще одного Радомира или Антона. Увидишь, что выйдет. Только, чур, – не реветь потом!
    – Но… Неужели это навсегда? Хоть когда-нибудь они смогут измениться?
    – Возможно. Тем более что предпосылки уже есть. Но должно пройти время. Окрепнуть сознание. Измениться запросы общества.
    – И вы не будете им мешать?
    – Зачем? Разве можно остановить эволюцию? Другое дело, что в процессе трансформации погибнет еще не один омега и гамма.
    – Погибнут. Именно те, кто больше всего достойны жизни. Неделя с Антоном была лучшей в моей жизни. Я больше ни на одного из этих… существ взглянуть не смогу.
    Алисия не ответила. Какое-то время они молчали.
    – А Чезаре? Существовал ли когда-нибудь Чезаре?
    – Кто???
    Танна достала диск с древним фильмом, положила перед собеседницей.
    – Ах, Чезаре. Этого тебе не скажет никто. Много их было, воителей.
    – Но женщины тоже воевали!
    – Только не дочери Кошки. Пока соблюдается Первая заповедь, войны нам не страшны.
    – Заповедь? Вы же сказали, что кошачья религия – выдумка!
    – Но это не значит, что мы не должны расслабляться!
    Танна закрыла дверь за старой леди. Легла на кровать. Несколько раз глубоко вздохнула. До прихода Лийны оставалось минут сорок…
   

   

    

     Наталья Корсакова
     И МИР ЕЕ – ВОЗМЕЗДИЕ
    

    

     

      1
     

     
      «Святая Оанда, имя твое выбито на скрижалях памяти нашей.
      Ты подняла нас с колен, вернув этому миру совершенство.
      Ныне прошлое навсегда вычеркнуто из летописи дней.
      Мы свободны…»
     
     Юноша коснулся выпуклой, шелковистой вязи орнамента на буквах. Мастерство необычайное. Каждая страница – картина, засмотреться можно, краски яркие, живые, словно вчера положенные. Сейчас так не пишут, мельчат, строчка к строчке, тесно, без украшений, бумага нынче дорога.
     Расточительство, сказал тогда наставник, так не беречь бумагу, поля чуть не в ладонь, а буквы-то, буквы большущие, а укручены завитушками так, что читать сложно. Не жрецами писано, беспокойный слог, невнятица. Сожги!
     Но не поднялась рука бросить в огонь древнюю книгу. Спрятал, читая тайком. Только книга разочаровала. Не было в ней мудрых высказываний старцев, лишь странные легенды о святой Оанде. Истории, одна другой причудливее, грозили страшными карами неведомым врагам. И ни слова о величайшем подвиге святой Оанды: о сотворении этого мира у истоков времен.
     Он приоткрыл окно, совсем немного, чтобы утренний, наполненный уже осенней прохладой воздух не выстудил комнату, и осторожно, стараясь ступать по приметной трещинке, где половицы не скрипели, подошел к кровати. На этот раз приступ лихорадки был особенно долгим, наставник бредил всю ночь и лишь перед рассветом затих в тяжком сне. В этом году болезнь вернулась рано, обидно рано, ведь еще не было осенних ветров.
     Где-то протяжно затрубил рожок. Юноша встревоженно замер, метнулся взглядом по лицу наставника, но тот лишь слабо застонал сквозь сон, корябнул пальцами грязную суконку одеяла и затих. Осень. В стылом воздухе звуки становятся ярче, пронзительнее. Ругая себя за оплошность, вернулся к окну и осторожно приладил перекошенную раму обратно. Слава святым, не заскрипела.
     Напротив, под кособоким соломенным навесом, собирались поселяне, зубоскалили, шумели, готовясь к встрече с хозяйкой. Сенги покачал головой. Странные обычаи. Так не похоже на Убежище. И люди здесь странные. Смотрят, словно кусают. Наставник говорил, что жрецов уважают, но почему же?..
     И староста… Юноша невольно поежился. Пришел сегодня на рассвете, навис сумеречной тенью, перепугав до смерти. Сегодня праздник, говорил староста, не таясь, в голос, работы отменены, госпожа приезжает. Умоляю, тише, вскочил с постеленной на полу накидки, оглянулся, ловя звук дыхания, наставник только что уснул, прошу вас тише, шептал ему, боясь заглянуть в темные провалы глаз. Приходи, ученик жреца, уголок рта кривился в непонятной ухмылке, приходи утром…
     Сон зыбкий, мучительный, отступал, сползал тяжким шершавым куском весеннего снега, обнажая остро-остро вспыхивающую где-то под сердцем колкую струнку боли, еще кроткую, еще щекотную. Старик улыбнулся ей, прислушался к ласковому биению, и радость, тихая, безбрежная радость наполнила его. Как хорошо, прошептал он, слава святым, болезнь отступает. Ликование росло в его груди, и казалось, еще мгновенье, он сорвет с себя тяжелое одеяло, выбежит прочь из этой душной коморки, смеясь…
     Боль вдруг шаркнула огненным коготком по сердцу, окатив волной дурноты. Почему, удивился он, почему? Сумерки потянулись к нему вязкими, жаркими щупальцами, и мысль тревожной, суетной птицей забилась на границе сознания, он напрягся, потянулся к ней, но она сочилась сквозь пальцы колючими, ускользающими искрами, а у него не хватало сил собрать их воедино.
     Старик открыл мутные, воспаленные глаза и непонимающе уставился в пустоту. Рожок протрубил снова. Болезненная судорога прошла по лицу жреца.
     – Осень, – прохрипел старик, – она зовет…
     – Что? Что вы сказали? – Сенги подбежал к кровати, взял в ладони жаркую тяжелую руку.
     Старик вздрогнул, плеснулось в зрачках узнавание.
     – Сенги, как хорошо. Это всего лишь сон. – Его лицо прояснилось, он улыбнулся слабой, вымученной улыбкой, но тут же с растущим беспокойством оглядел комнату. – Где мы? Что это за место?
     – В поселении, что недалеко от моста.
     Жрец со стоном закрыл глаза. В поселении. Сенги все же притащил его сюда, пренебрег запретом. Упрямец. Стало быть, звук рожка ему не почудился. Началась осень. Это время года, несмотря на десятилетия, проведенные в Убежище, он ненавидел до сих пор, и до сих пор оно отзывалось в нем тупой, грызущей болью, не знающей пощады.
     – Ты не должен был меня сюда привозить.
     – Наставник, я не мог вас там оставить, начался дождь, – юноша нахмурился. – Я знаю, вам не нравится останавливаться в поселениях, но вы и так два дня не приходили в себя.
     – Сенги, ты не понимаешь, – качнул головой старик. – Мальчик мой, ты всю свою недолгую жизнь провел в Убежище и даже не догадываешься о мире, что лежит за его стенами.
     – Я не заметил особой разницы, – обидчиво вздернул он подбородок.
     – А что ты мог заметить? Мы вышли из Убежища всего две недели назад. Что ты мог увидеть?
     – Вы преувеличиваете, наставник.
     – Нет. Осень… Нам нельзя здесь оставаться. Началась осень, – торопливо заговорил жрец, сопротивляясь растущему, мучительному жару. – Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Я очень долго жил в городе, и осень была для меня проклятьем.
     – О чем вы?
     – Сенги, тебе нужно уйти. – Он сел, цепляясь слабыми пальцами за спинку кровати. – Отправляйся в Убежище. Ты знаешь дорогу. Не медли. Я догоню тебя.
     – Я не могу вас оставить. Когда вы поправитесь…
     – Ты должен!
     – Я не могу.
     Старик обессиленно закрыл глаза, порыв, давший ему силы, вдруг истощился, и он тяжело опустился на жесткое ложе.
     – Не спорь со мной. Ты должен уйти. Еще есть время.
     Ученик лишь тревожно покачал головой.
     – Осень, – взгляд старика бродил по прошлому. – Осень… Я встретил ее осенью… Святая Оанда, как она была прекрасна… Осень, была дивная, долгая осень… Она стала моим проклятьем…
     Он умолк, тяжело и прерывисто дыша. Нет, только не сейчас. Не сейчас. Он должен его уберечь. Череда призрачных образов закружила вокруг, освобожденная болезнью, тянула в страшную глубину, налипая тяжкими тоскливыми каплями. Старик боролся изо всех сил, стараясь не упустить из виду слабую, сияющую точку, тревожный маячок на границе яви и небытия, не дающий провалиться в забытье.
     – Сенги, мальчик мой, уходи, обещай мне, что уйдешь. Обещай мне.
     Лицо юноши страдающе исказилось.
     – Наставник, не беспокойтесь, – он беспомощно погладил его по руке, стараясь унять непонятную тревогу, – вы скоро поправитесь. К тому же я обещал старосте…
     – Что? Что ты сказал?
     – Да не волнуйтесь так. Тут есть смешной обычай: когда приезжает хозяйка поселения, все должны ее поприветствовать. Староста просил, чтобы я пришел, раз мы здесь остановились.
     Жрец вздрогнул.
     – Нет, только не это! Сенги, – потянулся он к юноше дрожащей, слабеющей рукой, – нет! Ты не должен туда ходить.
     – Я обещал.
     – Святые, да услышь меня!
     – Вы всегда учили меня быть благодарным.
     – Прошу тебя, – он судорожно вцепился в его руку, крепко сжал горячими, потными пальцами. – Сенги, мальчик мой, я умоляю тебя, уходи. Нет, я приказываю тебе уйти, как твой наставник. Я имею право.
     – Я обещал, – голос юноши упал до шепота, – я должен.
     – Нет, мальчик мой, послушай меня, уходи!
     Почему он так настаивает? Сенги всмотрелся в родное, измученное болезнью лицо. Почему, святые, почему простая благодарность хозяйке так его тревожит?
     – Не понимаю, наставник.
     – Я потом все объясню, не медли.
     – Нет, сейчас. Я хочу разобраться.
     Старик опешил.
     – Неужели тебе мало моей просьбы? Ты обязан беспрекословно…
     – Мое ученичество закончилось.
     – Но ты еще не жрец, Сенги, а я все еще твой наставник.
     – Вы по-прежнему обращаетесь со мной как с ребенком, а я хочу принимать решения сам.
     Старик застонал.
     – Да нет же, нет! Сенги! Я горжусь тобой. Я хочу тебе добра, хочу помочь, хочу уберечь.
     – Да от чего уберечь? От чего?
     – Мальчик мой, не хмурься, я всегда буду тебя так называть, сколько бы тебе ни было лет. Мальчик мой, я всю жизнь оберегал тебя… святые, как жарко… осень, Сенги, началась осень… этот мир не так прекрасен, каким кажется из-за стен Убежища. Я не хотел, чтобы ты даже знал о нем… может быть, это ошибка… идеал чистоты… понимаешь… оградить от всех горестей… Сенги… Здесь так жарко, дай воды. Благодарю. Какой странный привкус. Что это?
     – Травяной настой.
     – Сенги, я же просил воды.
     – Вас снова лихорадит. Вам нужно поспать.
     – Ну вот, меня укоряешь, а сам принимаешь решения за меня, – жрец вымученно улыбнулся. – Но ты покраснел. Это хороший знак.
     – Простите, наставник.
     – Мальчик мой, ты еще так молод… Я… Какое сильное зелье… язык заплетается… Сенги, прошу тебя… – Его глаза закрылись, голос, едва слышный, прерывистый, еще звучал сквозь наваливающуюся дремоту, повинуясь страстной воле старика: – Не ходи… прошу…
    

    

     

      2
     

     Длинные нити ветвей серебряной кроны платоида вяло шевелились в горячем медлительном токе воздуха и, подчиняясь этому неторопливому, словно прибой, движению, текла по доскам крыльца прихотливая вязь сияющей светотени. Солнечные пятна бродили по узкому неподвижному полотнищу родового вымпела, раскинутому на перилах, горел алый бархат, источая кровавое сияние, танцевали в горячем воздухе, сплетая гибкие тела в причудливые узоры, златотканые драконы.
     Светлейшая Лакл, устало сутулясь в жестком кресле, раздраженно терла висок, пытаясь избавиться от сонливости, ногти болезненно впивались в кожу, это чуть-чуть бодрило, но ненадолго. Цепочка поселян текла мимо крыльца, выплескивая к его подножию согбенные, лепечущие что-то приличествующее ее приезду мужские фигуры.
     Их лица, изможденные, выжженные до черноты жестким летним солнцем, старые, совсем юные, грязные, уродливые, перечеркнутые шрамами, сливались в бесконечную ленту. «Ненавижу, – тоскливо подумала она, без всякой злости, на нее уже не было сил. – Почему они идут так медленно, так невыносимо медленно?» Веки тяжелые, непослушные требовали покоя, копили песчинки.
     Солнечное пятно незаметно перебралось на серебряный подол платья и ощутимо пекло колени. Лакл слегка повернула голову, скользнула по утянутым с шеи до пят в черную, лоснящуюся кожу гибким фигурам воительниц, застывших вокруг. Уловила вопросительный взгляд старшей, нет, отрицательно качнула головой, ничего, пусть все остается как есть, не хочется шевелиться, не хочется. Сонливость окутывала ее, сотканная из скользящих теней на нагретых солнцем досках крыльца, из терпкого, густого аромата листвы, сочащегося вниз по могучему шершавому стволу платоида, из усталости от долгой ночной дороги, когда сон бежит, потревоженный движением повозки.
     Поселяне шуршали у ног, горбясь в поклонах, таращились на платье. Но что они понимали в переплетении древних узоров? Тайный смысл, заложенный в каждой линии, в каждом завитке, гордой летописью провозглашавший историю древнего рода Клайэдоннэ, был им недоступен. Они ничего не могли оценить. Ничего. Ей вдруг стало жалко себя, такую уставшую после долгой дороги, такую нарядную, но перед кем, такую одинокую.
     И тут же всплыло отчаянное, бледное лицо Торца, залитое слезами, обрюзгшее, рыхлое тело, дрожащее в рыданиях. «Ты постарел, Торц, – сказала она ему тогда, – растолстел. – Он корчился у ее ног, нелепый, жалкий. – Я не хочу тебя больше видеть, уходи». А он все не мог поверить, все пытался перевести в шутку ее слова, вплести их в прелюдию игры, так безотказно действовавшей когда-то.
     Да, когда-то выражение его глаз, жгучих, наглых, с ускользающей злой смешинкой в черной глубине, привлекло ее, но все меняется, глаза выцвели, волосы поредели, тело заплыло жиром. Уходи, ты свободен, она смеялась его упрекам, капризно-искусственной ревности, нет, я еще не нашла нового избранника, нет, но ты мне больше не нужен…
     Еще одно сияющее пятно жарко возникло на плече, неприятно ярко вызолотив тяжелые пряди темно-рыжих волос. Заморгала, ослепленная, недовольно поерзала на узком сиденье, пятно чуть сдвинулось. Может, все-таки передвинуть кресло? Скосила глаза в поисках тени, взгляд, оступившись, упал на шуршащую у ног толпу. И показалось, небо обрушилось на нее, осеннее пронзительное небо. Вздрогнула, теряясь в тревожных толчках головокружения, лицо смутным овалом дрожало в зрачках, и только глаза… Его глаза, распахнутые, доверчивые. Ток гулкий, жаркий пронзил ее тело, сладкой истомой угасая в груди. Неужели, о святые, неужели?
     Он склонился перед ней.
     – Да пребудет с вами свет звезд, госпожа. – Золотом вспыхнули волосы, попадая в солнечный свет. – Мы благодарны вам за приют и кров.
     – Откуда ты? – едва слышно прошептала она, удивленная, зачарованная.
     Уже шагнувший со ступеней, он остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Святые, изумилась она, он смотрит как на равную. Как он смеет?
     – Я из Нагорного Убежища.
     Жрец?! Нет, только не это. Прикусила губу, больно, до крови. Разочарование ядом сочилось вместе с кровью.
     – Зачем ты пришел на приветствие? Здесь не место таким, как ты.
     Голос, послушный инструмент, звучал ровно, с положенной долей насмешки, кровь соленым облачком – на языке. Жрец. Святые, это так оскорбительно.
     – Это дань уважения. – Пятно света танцевало у его босых ног. – Мой наставник тяжело заболел, госпожа. Нам пришлось остановиться в вашем поселении, но вы не беспокойтесь, как только он поправится, мы сразу же уйдем.
     – Оставайтесь сколько потребуется. – Солнце в его волосах вдруг ослепило. Откинулась на спинку кресла, туго напряглись корсетные струны платья, воздуха для вдоха только на горсть, чуть-чуть, чтобы не задохнуться. – Куда вы идете?
     – Мы возвращаемся в Убежище после поклонения мощам святой Локс.
     – Святой Локс? Мощи? – повторяла она пустые, ничего не значащие слова, пыль на губах, нечем дышать.
     – Да. Таков обычай, – торжественно подтвердил он.
     – Какой обычай?
     – На тридцать шестой день осени я должен стать жрецом. Перед этим принято просить благословения у святых. Мой наставник выбрал святую Локс.
     Качнулся золотым кружевом мир. Потянулась вперед, жесткие подлокотники болезненно ударили в ослабевшие пальцы.
     – Так ты не жрец?
     – Нет, я всего лишь ученик жреца, но мое ученичество уже подходит к концу.
     Ученик! Жизнь мягко толкнулась в жилах. Ученик! Ветер, почти летний, шальной, ударил в лицо запахами опаленного на солнце луга. Она вдохнула его, потянула жадными нервными ноздрями, до озноба, до головокружения, глоток за глотком, ненасытно.
     – Как твое имя, ученик?
     Ключевой водой текло на языке слово «ученик», вторило ему вкрадчивое эхо внутри, отражалось на губах угасающей полуулыбкой, копилось внутри теплым, щекочущим комком.
     – Сенги.
     – У тебя очень древнее имя. Оно означает «дающий обет».
     – Я знаю, – он застенчиво улыбнулся.
     Она улыбнулась в ответ, не вспоминая об этикете, не выверяя положенный изгиб губ, босоногой продрогшей девчонкой потянулась к нему, словно к огню, истосковавшись по теплу.
     – Хочешь, я пришлю твоему наставнику знахаря?
     – Не беспокойтесь, госпожа. Знахарь уже приходил.
     – Может быть, прислать еды?
     – Благодарю, не нужно. Наша пища очень проста, и ее достаточно.
     Неуч, легко усмехнулась, он смеет отказываться. Да, не торопятся жрецы преподавать мирские законы своим ученикам.
     – Значит, вам ничего не нужно?
     – Нет. – Он покачал головой. – Я пойду?
     – Торопишься?
     – Наставник один, я тревожусь за него.
     – Но ты же сам сказал, что ему нужен покой. Пусть поспит. А мы между тем побеседуем.
     – Скоро полдень, а солнце ранней осенью еще опасно, нельзя держать их там долго, – он кивнул в сторону поселян, сгрудившихся в прозрачной тени платоида. – Вы должны позаботиться о своих людях.
     Должна? Он смеет учить меня? Чуть не вскочила с кресла, но с трудом сдержалась, стекленея в полуулыбке.
     – Ты прав, – заставила себя кивнуть, превозмогая судорогу мышц шеи, покосилась на непроницаемые лица воительниц, слишком непроницаемые, чтобы не заподозрить ускользающую усмешку. – Подожди в доме, я скоро освобожусь, и мы продолжим разговор.
     Он растерянно покачал головой.
     – Но я должен идти.
     – Сенги, я всего лишь предлагаю тебе стать моим гостем и разделить скромную трапезу. Неужели будущий жрец может быть столь жестоким?
     – Жестоким? Но…
     – Ты отказываешь мне в духовном общении? И это в самое тяжелое для меня время, когда мне так необходима поддержка. Как ты…
     «Святые, что я делаю? Мне, которой достаточно только знака, чтобы его отвели в мои комнаты, зачем мне его согласие? Зачем, святые?»
     Он порывисто шагнул к ней, неверно истолковав мучительную гримасу на ее лице.
     – Нет, как вы могли подумать? Я не могу отказать, что вы. Если помочь вам в моих силах…
     – Да, – полувсхлип и слезы, совсем немного, чтобы чуть увлажнить глаза, но не размазать грим, – да, это в твоих силах.
     – Я только боюсь, что…
     – Не нужно слов, иди в дом, – спрятала она в дрожащей тени ресниц жадный блеск зрачков. – Становится жарко.
    

    

     

      3
     

     Он ждал ее у дверей комнаты, так и не решившись войти. Высокий, ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
     – Входи, – сквозь распахнутые, затянутые тончайшей белоснежной тканью окна тек пронизанный солнцем воздух, и она шла сквозь его вдруг сгустившиеся мерцающие волны почти на ощупь, слабея с каждым шагом, остро, до трепета болезненной жилочки в животе, ощущая его взгляд. – Садись, – обессиленно махнула рукой в сторону маленького столика с ледяным кружевом переполненных фруктами ваз. – Не стой на пороге.
     Он любопытно окинул комнату взглядом, равнодушно пропустив призеркальный столик с небрежно разбросанными драгоценностями, большое ложе на возвышении, стайку изящных мягких кресел, сбившихся вокруг стола, напряженно замершую фигурку светлейшей Лакл на краешке дивана, и лишь картина на стене, огромная, древняя, тревожным пятном пылающая на стене, привлекла его внимание.
     Светлейшая больно закусила губу. Неуч! Ничтожество! Будто меня здесь нет. Надо же, через всю комнату поперся к этой дрянной картинке и посмел повернуться ко мне спиной! Она медленно выдохнула, утишая растущий гнев.
     – Кто это? – Мятежная, рвущаяся навстречу фигура женщины в черных, льнущих к телу одеждах потрясла его. Гневное, неестественное бледное лицо, огромные черные глаза, снежное пламя волос, разметавшихся в порыве ветра, белые пальцы, стискивающие четыре огненных, широких кольца, – охватил одним взглядом. – Кто это?
     – Святая Оанда.
     – Это имя мне знакомо, – он отступил на шаг, жадно вглядываясь, – но я не знаю об этой святой ничего. В Убежище редко говорили о ней. Почему она такая сердитая? Она же святая, она должна улыбаться.
     Скривила губы. Должна. Женщина никому ничего не должна.
     – Святая Оанда – символ возмездия.
     – Да? – удивился он. – А что означают эти кольца?
     – Кольца? – Светлейшая невольно покосилась на ложе. – Ну, это… Ты сядешь или нет? Невежливо заставлять меня выворачивать голову при разговоре.
     – Простите, – он виновато улыбнулся, сел напротив, по-детски уложив руки на колени, – но картины – такая редкость, что я просто забыл обо всем.
     Забыл. Как мило. Холодом опалило лицо, маской стыла на коже приветливость.
     – Да, когда-то живопись не считалась бездельем.
     – А почему вы не отдадите ее в какое-нибудь Убежище?
     – Зачем?
     – Это же святая. Ей там место.
     – Ты считаешь, что я недостойна иметь изображение святой в своем доме?
     – Нет, что вы, я не это имел в виду, – он покраснел. – Я хотел сказать, что там больше людей смогут ее увидеть.
     – Сомневаюсь, что жрецы захотят взять эту картину.
     – Почему?
     – Эта святая у них не в чести.
     – Госпожа, такого не может быть. Святая есть святая. Вы что-то путаете.
     – Я никогда ничего не путаю, – надменно вздернула она подбородок. – Но я отдам эту картину твоему наставнику, если он захочет взять ее, хорошо?
     – Да, – сияние медленно умирало в его глазах.
     «Вот ляпнула не к месту, – запоздало спохватилась она, – зачем напомнила про наставника? Непростительно. Святые, я совсем тупею рядом с ним».
     – Значит, решено, – бодро хлопнула в ладоши. – Эта картина будет моим подарком.
     Он кивнул, тонкая морщинка залегла меж бровей упрямым лучиком.
     Взвизгнул щенок, неловко угодивший кому-то под ноги, заскрипел подъемник колодца, и тишина вновь воздвигла свой царственный замок, безмолвные, прозрачные стены – крепче брони.
     – Пить хочешь? – Она плеснула в узкий бокал вина. – Попробуй.
     Он отхлебнул как воду, большим жадным глотком, и закашлялся до слез.
     – Это вино, глупенький. Оно не прощает спешки.
     Нахмурился и отодвинул бокал.
     – Жрецы не пьют вина. Вы должны были предупредить меня.
     Несносный мальчишка, когда же ты прекратишь напоминать мне о долге?
     – Но теперь ты хотя бы знаешь его вкус.
     Отпила из своего бокала, сладкое тепло согрело горло, слегка закружилась голова. Откинулась на спинку дивана, медленно поглаживая кончиками пальцев бархатную обивку.
     – Скажи, а какое у тебя в Убежище было занятие? Ну, кроме молитв и прочей еру… то есть обрядов.
     – Я носил воду из горного источника.
     – А, вот в чем дело, – она улыбнулась безукоризненно и искренно. – При взгляде на тебя мне подумалось, что жрецы вдруг занялись физическим воспитанием своих учеников. Но было бы смешно подозревать их в этом. Не правда ли? – Уловила тень обиды, затмившую его лицо, и тут же прикусила язычок. – Но не будем об этом. Лучше скажи, есть ли что-нибудь, что заставит тебя отказаться от желания стать жрецом?
     – Нет, – он серьезно посмотрел на нее, оторвавшись от изучения узора на скатерти. – Я готовился к этому всю жизнь.
     – Зачем же тебе становиться жрецом? – Она чуть подалась вперед, не отпуская его взгляд, погружаясь в распахнутую, доверчивую синеву, теряя и обретая себя в тяжких ударах собственного сердца. – Ты так красив, Сенги, и я подозреваю, что даже не догадываешься об этом.
     Он покраснел.
     – Я… мы… наставник сказал…
     – Так это он, этот несчастный скопец, заморочил тебе голову? Да?
     – Я готовился к этому всю жизнь, – тихо повторил он.
     – Жизнь? И это ты называешь жизнью? Все время слушать нравоучения убогих кастратов и не иметь никакого представления о… – она медленно усмехнулась, – скажем, о других сторонах жизни.
     – Стать жрецом – это большая честь, – еще тише пробормотал он.
     – Честь? – она захохотала. – Честь!
     Святые, он верит в это всем сердцем. Бедный мальчик. Но, в конце-то концов, что он видел в жизни кроме Убежища и кучки мудрствующих скопцов?
     Сенги вскочил.
     – Вы… вы… – его голос сорвался, – вы же ничего не знаете. Зачем вы так?
     Задрала голову, поперхнулась смехом, закашлялась.
     – Извини, я не хотела тебя обидеть. – Неуютно было под его взглядом, так неуютно, что казалось забавным. – Да сядь же, я сверну себе шею.
     Он сел на самый краешек кресла, возмущенный, с пятнами румянца на щеках, до хруста стиснул пальцы.
     – Сенги, – смех бился в горле, покусала губы, унимая, на лицо – маску раскаяния, в голос – бархат и печаль, – Сенги, я сожалею, что невольно оскорбила тебя. Я так мало знаю о… жизни в Убежище. Прости меня.
     – Хорошо, – заглянул он ей в глаза, – я прощаю вас. Только вы больше не должны говорить так.
     Не должна! Опять это слово. Нет, я убью его! Мужчина смеет мне указывать! Взорвалось внутри, ударила по жилам огненная волна гнева. Ничтожество, маленькое убогое ничтожество, да что он о себе возомнил?
     – Не буду, – процедила она сквозь сведенные злостью челюсти.
     – Почему вы так плохо относитесь к жрецам? Вы же их совсем не знаете.
     – А это имеет значение? – она отхлебнула из бокала, жадно, много. – Тебе-то что?
     – Я хочу, чтобы у вас в душе был мир.
     – Ого, как трогательно. Но тебе это не по зубам, как, впрочем, и никому другому. Мужчине не дано понять женщину.
     – Почему? Вы такой же человек, как и я.
     – Да, две руки, две ноги, – усмехнулась она, гнев растворялся в горечи, – но есть и отличия, не правда ли?
     – Разве они так значительны, чтобы не суметь понять друг друга?
     Что со мной? Кажется, я привыкаю, что мужчина смеет так смотреть на меня, не опуская взгляда, как на равную. Но святые, какие же у него синие глаза.
     – Сколько тебе лет, ученик жреца?
     – Какое это имеет значение? – он дернул плечом. – Восемнадцать.
     – Ты так молод.
     – Ну и что, это ничего не меняет.
     – И много ли ты женщин видел в своей жизни?
     – Несколько, не помню, я не считал.
     – И со сколькими тебе удалось поговорить?
     Он сосредоточенно разглядывал ножку бокала, хмурясь и теребя уголок скатерти.
     – Только с вами.
     – И вот, поговорив со мной чуть-чуть, ты заявляешь, что познал душу женщины?
     Опять уставился, святые, у меня кружится голова от его взгляда.
     – Я так не говорил.
     – Это иносказательно, я имела в виду, что ты совсем не знаешь женщин, чтобы судить о них.
     – Так же как и вы о жрецах, – упрямая морщинка глубоко легла меж бровей.
     – А вот тут ты заблуждаешься. У меня есть некоторый опыт общения со жрецами. Но не будем о них. Налей-ка мне лучше вина, мой бокал пуст.
     Отхлебнула немного, потом еще и еще, сладкое тепло, расширяясь, заструилось по телу. «Я пьянею, – подумала она, – но от вина ли?» Желание росло в ней, и не было сил ему сопротивляться. Она закрыла глаза, унимая дрожь.
     – Что с вами?
     – Мне нужно прилечь, – она шагнула прочь, в пронизанное солнцем пространство, слепо опустилась в упругое скопление подушек на ложе, – я ехала всю ночь, и, святая Оанда, я так устала. Подай мне покрывало, я хочу укрыться. Да, это. Постой же, не уходи, присядь здесь. Расскажи мне о своем Нагорном Убежище…
     Он невесомо сидел рядом, на самом краешке ложа, и рассказывал. Она смотрела в его лицо, на свободную, гордую посадку головы, на легкие жесты рук, рисующие что-то в воздухе. Смотрела, вслушивалась в звук его голоса, не понимая смысла слов и не стремясь их постичь. Лежала, укутанная по самое горло, и грелась кошкой в сиянии, исходящем от него. И нарастало внутри что-то истомленное, огненное, растекалось по жилам шелком слабости.
     Протяни руку, и дотронешься. Рядом. Только коснись. И вдруг заробела, как девчонка, побоялась прервать его, предчувствуя, что так говорить с ней он не будет уже никогда. Никогда. Ну и пусть. Теперь он мой. Мой!
     Легким, кошачьим движением опрокинула его на спину, положила ладонь на грудь, туда, чуть выше сердца, где расстегнулся ворот рубашки.
     Он умолк, обеспокоенно посмотрев ей прямо в глаза.
     – Почему ты так хочешь сбежать от меня? – Блики света отражались в ее зрачках странно и влажно. – Не торопись, – невесомо провела по его щеке подушечками пальцев, – мой ученик.
     – Госпожа, – удивление в его голосе было бесконечным, – почему?
     – Молчи, – она легко коснулась его губ подрагивающей ладонью. – Хочу тебе показать кое-что. – Нетерпеливо дернула, завела его руки вверх. Глухо клацнули замки, и бархатистые витые ленты туго охватили его запястья. – Ты знаешь, что это такое? – Смотрела, как он пытается высвободиться, царапая кожу о край металлических пластин. – Святая Оанда, помнишь ее? Ты хотел узнать о ней. Это замки святой Оанды.
     – Замки? – переспросил он, все еще не догадываясь, все еще не понимая. – Но зачем?
     – Святая Оанда, сотворившая мир, оставила нам их, ибо не один мужчина не смеет коснуться женщины. Ну же, вспомни, я не верю, что ты не слышал о них.
     Растерянность в его глазах сменилась ужасом.
     – Нет, – прошептал он, – нет, прошу вас…
     Она сильно ударила его по лицу, до крови разбив губы перстнем.
     – Молчи, – страшные пульсирующие зрачки приблизились, лишая воли, лишая сил, – молчи! Два кольца, помнишь, ты спрашивал о них, здесь еще два. – Наклонилась к его ногам, жестко сомкнулись, обтянутые бархатом, стальные ленты на щиколотках. – Это и есть ритуальные замки святой Оанды, мой ученик.
     – Прошу вас, не надо…
     О святые, какие бездонные глаза, как небо. Сладкая судорога прошла по ее телу. Рванула шнуровку, нетерпеливо вырывая петли, и платье упало к ногам. Нагая, гибкая, шагнула к нему, не сводя жадного, страшного взгляда. У него потемнело в глазах и сердце вдруг забилось в горле тяжело, часто, судорожно.
     Она сорвала с него одежду, нетерпеливо, грубо, любуясь его поджарым, мускулистым телом, чуть прихваченным до пояса загаром, ладонями пыталась унять его дрожь, вжимая в подушки, шепча что-то бессвязно-ласковое.
     Тяжелые, шелковистые пряди коснулись его лица, запах разгоряченной, нагой плоти лип к коже смрадной, вязкой жижей. Он забился в путах, распятый, беспомощный, почти не осознавая происходящее, только стучала в голове отчаянная, лихорадочная мысль: так не должно быть, не должно, не должно…
     Пальцы, бесстыдные, жесткие, впивались в его тело снова и снова, не ведающие отказа, чуткие, опытные, алчные, распаляя ответный, мучительный огонь. Он хотел закричать, но лишь беззвучно хватал воздух потрескавшимися, разбитыми губами.
     Так не должно быть… не должно…
    

    

     

      4
     

     Лакл сладко потянулась всем телом, до истомы, до легкого сердцебиения. Халат тончайшего изумрудного шелка туго натянулся, холодя кожу. Погрузила ладони в медную пену волос и замерла, медленно вдыхая утренний, стылый воздух, впрочем, слишком холодный, чтобы наслаждаться им, стоя босиком у распахнутого окна. Зябко передернула плечами и торопливо вернулась на ложе, облачко подушек обняло, согрело.
     …Шелк, да, именно этот оттенок, текли по телу ласковые, щекотные волны, именно этот, темно-синий, под цвет глаз. Нежная ткань под пальцами льется, холодит. Портниха одобрительно кивает, хороший вкус, светлейшая. И герб, вот здесь, на груди, нет-нет, сделай побольше, да, алым с золотом, пусть все видят – собственность рода Клайэдоннэ. Улыбка течет по мягким, влажным губам портнихи, все будут видеть, светлейшая, все…
     Дверь ударила о стену, плеснув в глаза ярким бликом. Воительница, смуглая, с раскосыми ярко-зелеными, дерзкими глазами, отчеркнутыми рваной каштановой челкой, слегка кивнула, застыв на пороге.
     – В чем дело, Киана? – Радость угасла свечой, задутой ветром.
     Приглушила зеленое ресницами, шагнула в сторону. Втащила за шиворот Сенги, ударила, ставя на колени, замерла рядом, довольные искорки плещутся в смешливых, кошачьих глазах.
     Что это? Лакл ошеломленно вгляделась, темно-синий костюм, который она только вчера подарила, был помят и изорван.
     – Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? – Стиснула бахрому подушки, холод тек по лицу.
     – Он хотел сбежать, светлейшая.
     – Что… – судорога перехватила горло, – что ты сказала?
     – Сегодня. На рассвете.
     Солнце, пронзительное, слепящее, било навылет, расчерчивая комнату рваными полосами. Там, в их пронзительном единении, – сгорбленная фигурка на коленях, далеко, невыносимо далеко.
     – Иди. Ты свободна.
     Бесшумно отступила Киана в полупоклоне, царапая смешливым взглядом, читая ее лицо, скользнула за порог, опять острый блик ударил по глазам.
     – Как ты посмел? – Слова горьким ознобом текли по горлу.
     – Вы не вправе задерживать меня здесь.
     – Ничтожество! Я подарила тебе такую роскошную одежду. Во что ты ее превратил?
     – Она мне не нужна.
     – Цвет не понравился? Скажи какой, и я куплю!
     Он дернулся как от удара.
     – Верните мою одежду.
     – Ты будешь носить то, что дам я.
     – Я все равно убегу, – едва слышно прошептал он.
     – Неужели? – Холод ядом ожег губы.
     Яркая полоса света легла на его лицо, золотом вспыхнули волосы. Шелк горел, темно-синий, глубокий, ускользающий из пальцев.
     – Наставник сказал…
     – Наставник? Ты видел его?
     – Да. Он приходил вчера. – Он смотрел на нее, плохо различая сквозь бьющий в лицо свет, только золотой силуэт на фоне ложа. – Вы должны меня отпустить.
     Лакл шагнула к нему, свет и тень расплескались у ног ослепительными лепестками. Схватила за волосы, резко дернула назад, заглянула в глаза.
     – Должна? – Спазм перехватил горло.
     – Да, госпожа.
     Она наклонилась к нему, вспыхнули огненным ореолом волосы, бросая на застывшее, страшное лицо горячие тени.
     – Отпустить? – Холодные пальцы сжались сильнее.
     – Я хочу… – Мурашки потекли по спине, перехватывая дыхание, но он все равно шептал, цепенея под ее взглядом: – Хочу стать жрецом.
     Черная волна захлестнула ее, тяжелая, бесконечная, наполнила каждую клеточку стылым бешенством, тугой жадной ночью потянулась к ней сквозь тревожные струны света.
     – Пойдем. – Она шагнула прочь, рвались у ног ослепительные струны, растворялась в крови черная волна.
     – Я должен…
     – Заткнись! – Ложе стылое, наполненное сумраком, обожгло ладонь. – Иди сюда.
     Фигурка в перекрестии света дернулась, заметалась радужная волна по алому гербу, часто-часто, в такт дыханию.
     – Я не привыкла ждать! Иди!
     Он вскочил с колен, глаза огромные, неподвижные, как у загнанного зверя.
     – Ну же. Чего ты ждешь? Иди сюда!
     – Нет.
     Голос едва слышный, как выдох, упал шуршащим листком, и смысл не сразу дошел до нее. Что он сказал? Ночь холодной волной гнева взорвалась внутри. Он посмел отказать?
     – Я не привыкла требовать то, что любой мужчина обязан мне дать! – Она сорвалась с ложа, не чувствуя боли от вонзившихся в ладони ногтей. – Ты, которому я оказала великую честь, назвав своим избранником, посмел пренебречь мною? Да что ты о себе возомнил?
     Кошачьим стремительным движением замахнулась, но он невольно поймал ее руку, крепко стиснул запястье, не ощущая своей силы. Пальцы его дрожали.
     – Людей бить нельзя, – прошептал он едва слышно.
     Она ошеломленно ахнула. Он прикоснулся к ней! Мужчина посмел прикоснуться к ней! Святая Оанда, да как он посмел? Рассвирепевшей кошкой рванулась к нему, целясь в лицо алым вихрем отполированных когтей. Он чуть оттолкнул ее, почти увернувшись, отмеченный лишь одной кровавой царапиной. Лакл запнулась о халат и, растерянно взвизгнув, рухнула на пол, увлекая за собой хрупкий столик. Оглушительно взорвались осколками тонконогие вазы, мягко сыпля фруктами, разметалось багряными пятнами вино из серебряного кубка.
     Старшая ворвалась в комнату, настороженная, дикая, скачущим взглядом охватив всю комнату. Бросилась к Лакл, помогла встать.
     – Светлейшая, что случилось?
     Молчала, ее пальцы на талии, чуткие, заботливые, не отпускали. Рукоять меча больно врезалась под ребра при каждом вдохе, но шевелиться не хотелось.
     – Он толкнул меня.
     – Паршивый звереныш!
     – Викл! – остановила, удержала. Зачем? Удивилась себе. Что ей этот мальчишка? Одним больше, одним меньше. Этот шелк…
     – Как скажешь. – Стиснула рукояти мечей, отступила. – Как скажешь, светлейшая.
     – Простите, госпожа, это вышло случайно, – он ломал пальцы, мечась взглядом по ее лицу, – я не хотел. Простите меня.
     Лакл скривилась.
     – Ты посмел прикоснуться ко мне.
     – Это случайно, простите.
     – Заткнись. – Викл не сдержалась, ударила, сбила с ног. – Придержи язык за зубами, звереныш.
     Меч потек из ножен, лунный, тусклый клинок. Нет, шевельнула бровью, нет, Викл, не сейчас. А что изменится? Что? Мальчик у ног скрючился от боли, кусает губы, чтобы не застонать. Он будет моим или умрет.
     – Отведи его вниз.
     – Зачем, светлейшая?
     – Мы будем обсуждать мой приказ?
     – Светлейшая, если убить, так можно и во дворе.
     – Он мой избранник, Викл!
     – Сомневаюсь, что это поможет, – нехорошо прищурилась та. – Вряд ли тебе захочется, чтобы его силком каждый раз укладывали на ложе.
     – Викл, ты забываешься!
     – Я слишком хорошо тебя знаю, светлейшая.
     – Викл, отведи его вниз. – Всмотрелась в ее лицо, спокойное, хищное, с высокими скулами, тонким нервным ртом. Ведь забьет же насмерть, оставлю без присмотра, и забьет, как беспомощного кутенка. – Викл!
     – Да, светлейшая.
     – Не покалечь его.
     – Я постараюсь.
     – Викл!
     – Обещаю, светлейшая, – с трудом разжала та сведенные яростью челюсти.
     – Помни о своем обещании, старшая.
     – Я помню, светлейшая. Тебе не нужно повторять дважды.
    

    

     

      5
     

     Факел плевался искрами, Викл недоверчиво косилась на него и отводила руку в сторону, подальше от лица, с тихим мстительным удовольствием вонзая шипящее пламя в провалы дверных проемов. Факел возмущенно швырялся кусками огня, источая смрадный, черный дым, но все же освещал грязные клетушки, заставленные старыми, поломанными бочками, трухлявыми скелетами ящиков и прочим хламом. Викл цедила сквозь зубы ругательства и шла дальше, пинками распахивая толстые, медлительные в скрипучем движении двери, ища пустую комнату.
     Сенги беспокойно смотрел ей вслед. Коридор впереди был полон изломанных, пляшущих теней. Позади – ступеньки с ярким квадратом двери наверху. А если попытаться убежать сейчас? Успеют ли догнать?
     Что-то с грохотом вылетело в коридор и тяжко ухнуло о стену, ссыпалось в груду осколков. Викл появилась следом, поманила рукой. Шагнул к ней, не смея перечить, в сумрачное переплетение теней, а свет позади с каждым шагом все дальше.
     Комнатка с прелой соломой в углу, низкий потолок в пятнах копоти, огрызок ржавой цепи на стене. Сенги остановился посередине, жег спину взгляд кошачьих яростных глаз.
     – Я нашла тебе клетку, звереныш, – голос воркующий, низкий, пронизанный искорками злости. – Нравится?
     Он обернулся. Стояла напротив, ладони на рукоятях мечей, взгляд прицелом арбалета, скользит, почти ощутимо царапая.
     – Нет.
     Вздернула бровь, ухмыльнулась, жестко искривились тонкие, искусанные губы.
     – Ты забываешь добавлять «госпожа», – процедила сквозь зубы, стиснула пальцы до хруста, сдерживая нарастающий, бешеный зуд под кожей.
     – Так говорят только рабы, – шептал он, и коченело все внутри от мучительного ожидания удара.
     Расхохоталась, белые зубы, как у скалящегося зверя.
     – А ты кто, звереныш?
     – Я ученик.
     Зло дернула ртом.
     – Ты то, чем назовет тебя женщина. Понял?
     Свело от ненависти плечи, и отпустила, сбросила со звенящего тела оковы, метнулась вперед, к испуганным, таким отвратительно синим глазам. Податливое тело под костяшками ломается, оседает на пол, нет, звереныш, не закрывай лицо локотками, я хочу видеть твои глаза, хочу видеть твои слезы. Боль – великий учитель, звереныш, ты будешь самым преданным ее учеником.
     Отскочила в сторону, выдернула из держателя факел, вцепилась в древко изо всех сил, ища опору, ища защиту от себя самой. Пламя так близко у лица, что обжигает зрачки.
     – Я дала слово. Слышишь, звереныш? – Мышцы затекли, ползла по телу жгучая судорога. – Ты не умрешь.
     Он шептал в ответ имя наставника, словно заклинание, разрушающее все беды. Шепот гас в каменном мешке, стены пили его, поглощая без остатка, нависая, давя. Воительница смеялась, поигрывая факелом, остро вспыхивали белые зубы, влажно тек по черной коже костюма сияющий блик. Если бы можно было умереть усилием воли, он бы умер, но лишь лежал у ее ног, размазывая по щекам непрошеные горькие слезы.
     Время, всегда щедрое и просторное, теперь разделилось на два отрезка: тьму и свет. Тьма была скорлупой ореха, непроницаемой, мертвой, страшной, где время замирало, сочась шуршащими мгновеньями, осыпаясь в бесконечную пустоту. Свет вдруг врывался в нее, трепетный, яркий, невыносимо яркий, от которого слезились глаза, врывался под оглушительный скрип двери и вкрадчивый голос воительницы:
     – Ты еще не сдох, звереныш?
     Брезгливо швыряла еду на пол. Каждый раз он торопливо вскакивал, зная, что ей нравится, когда ее встречают стоя. Она рассматривала его, ненавидяще каменея лицом, иногда била, просто так, для порядка. Задавала глупые, смешные вопросы. Он отвечал односложно, боясь пропустить это слово – «госпожа». Не всегда получалось. Это нелепое слово часто терялось. Но Викл напоминала, и долго еще после ее ухода, когда стенки скорлупы смыкались, горело на коже это напоминание.
     Однажды пришла госпожа Лакл. В сияющем платье, с уложенными в причудливую прическу волосами, только нежные завитки у тонкой, длинной шеи. Странно и долго смотрела на него, теребя кружевной платочек. Не задавала вопросов. Молчала. Молчала и смотрела. И ему хотелось провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого взгляда.
     Лицо холодное, точеное, неподвижное. Статуя. Разжала непослушные губы и спросила:
     – Чего ты хочешь?
     – Вернуться в Убежище, госпожа.
     – Это не тот ответ, который мне бы хотелось услышать.
     – Другого у меня нет, госпожа.
     – Я могу сделать с тобой все, что захочу.
     – Да, госпожа, я знаю.
     Опять замолчала. Вдруг отяжелевшей рукой потянулась к виску, зажала болезненно забившуюся жилку. Колко заметались радужные искры по ожерелью в такт участившемуся дыханию. У нее подкосились колени, запрокинулась голова с жадно ловящим воздух ртом. Потолок. Он полз на нее, давил чудовищно тяжкой каменной плотью, отбирая дыхание. Она крепко стиснула веки, перепуганной бабочкой слепо раскинув руки.
     Что-то возникло рядом, ударило в пальцы, задержало падение. Привалилась, отчаянно цепляясь, ослабевшая, дрожащая, боясь открыть глаза.
     – Сейчас все пройдет… сейчас. Этот потолок… так низко… сейчас все пройдет, – шептала, борясь с животным, безотчетным ужасом. Сердце билось о ребра часто-часто. Осмелилась, приоткрыла глаза, изумленно охнула: – Ты? Ты посмел… Руки прочь!
     – Вы упадете, госпожа, – тихо сказал он, отступая.
     Она беспомощно покачнулась, потеряв опору, и испуганно уцепилась за него, неловко ткнувшись лицом в плечо.
     – Нет, помоги мне. Я никому не скажу, что ты прикасался ко мне. Я обещаю.
     – Благодарю, госпожа.
     – Как я ненавижу эти маленькие комнатки, Сенги. Они как могилы. Тесные, холодные, жуткие.
     – Да, госпожа, я знаю.
     – Я задыхаюсь, Сенги… я умираю…
     – Нет, госпожа, – он бережно обхватил ее за талию и повел к двери, – сейчас вам станет лучше. Вот и дверь. Обопритесь о стену, я…
     Дверь вдруг распахнулась, Викл, словно ударившись, замерла на пороге, судорога прошла по лицу страшным ломким огнем.
     – Звереныш, – полувыдох-полувсхлип, падает рука вдоль тела, соскользнув с дверной ручки, – как ты смеешь…
     Медленно потянулась к ней светлейшая, слишком медленно, не удержать молнию ладонью, только волна воздуха задевает пальцы.
     – Нет, Викл, нет!
    

    

     

      6
     

     Он открыл глаза. Желтые тени кружили вокруг. Среди них возникло алое. Приблизилось. Звуки приятные, тихие. Опять звуки. Громче, настойчивее. Что это?
     Алое прояснилось, обрело очертания платья. Женщина. Знакомое лицо. Какие красивые волосы, как огонь.
     Больно. Почему так больно?
     Женщина говорит, вопросительные нотки проскальзывают в бархате голоса. Он слушает голос, и золотые тени быстрее начинают кружиться вокруг. Наставник. Слово повисло в тишине тревожно-радостным шариком. Наставник. Он чувствует всю важность этого слова, тянется сквозь вязкую, непослушную память к ласковому сиянию, но не хватает сил вспомнить. Кружатся вокруг золотые тени, и голос шелковой нежной паутиной все ткет и ткет бесконечный узор…
     Тишина. Свеча у изголовья. Золотой туман сочится вокруг нее, водянисто дрожа радугой. Дрогнуло пламя, что-то темное потревожило туман. Голос. Далекий. Знакомый. Кто? Что-то больно отзывается в груди, жарко-жарко. Наставник. Светлячок в ночи, причудливый одинокий огонек, маленький, ничтожный, но без него так трудно жить.
     Имя. Да, кивает он, я слышу, наставник. Фигурка у постели вздыхает, горбится, зябко пряча руки в рукава, оседает у ног. Слова, обретая смысл, текут сквозь туман. Госпожа хочет разрушить Убежище. Лицо у жреца дрожит, безжизненное, измученное, золотые полоски текут по щекам. Почему? Горестно взлетают к груди рукава, скользит черная ткань к локтям, обнажая стиснутые кулаки. Земли, на которых стоит Убежище, принадлежат ей. По праву владения она может изгнать нас. Почему, шепчет он, танцуют вокруг золотые тени, холодом, жутким холодом веет от них, почему?
     Жидкое золото заливает лицо старика, дрожит каплями на подбородке. Прости меня, мальчик мой, я не уберег тебя, прости. Если ты останешься с ней, она подарит земли Убежищу.
     Пляшут ледяные тени, все теснее смыкается круг. Подарит? Молчит жрец, только вздрагивают плечи.
     Круг несется быстрее, сливаются тени в воющие слепящие жгуты, опадая в черную бесконечную сердцевину, он смотрел в нее, и ему не было страшно, только холодно, так холодно, что хотелось смеяться. Он улыбнулся, не плачьте, наставник, все так просто, но почему же так холодно? Он смеялся. Визжала летящая чернота, швыряясь ледяными искрами, тянула вниз.
     Сенги! Голос в страшной дали шепчет, шуршит звуками, тревожит, мешает. Что мне сказать госпоже? Сказать, повторяет он, смех перехватывает горло, зачем говорить, она знает, и вы знаете, зачем говорить? Сенги, далекий голос рвется, крошится ненужными звуками, Сенги…
     Золотое рвет стены воронки, бьет в лицо мягкий холод воды, текут по лицу щекотливые капли, обрывая смех. Осыпается хоровод теней беззвучным снегом к ногам женщины. Говори, стегает острой лозой бархатистый голос, говори, жрец, я хочу знать, что он сказал. Не надо, госпожа, шепчет Сенги, я скажу…
     Лицо прекрасное, неподвижное склоняется к нему, искры текут в зрачках, говори, губы ткут сверкающий узор, и он не может оторвать от них взгляд, немея. Говори! Подарите земли Убежищу, госпожа. А что я получу взамен, ученик? Туман колкой пылью тянется вверх, тонет в тени ее лицо. Все, что хотите, госпожа. Все? Лицо-тень еще ближе, жгут провалы глаз, ты сказал – все? Да, госпожа. Клянись всем святым, что у тебя есть! Поглощает свет туман, растворяется лицо-тень, гаснет в месиве пыли. Слова падают во тьму с немеющих губ, кровавой печатью жгут имена святых…
    

    

     

      7
     

     Он спрыгнул с повозки, жадно вдохнул холодный воздух. Горы так близко, что казалось, рукой коснуться можно. Ютка, огненно-рыжая, почти девочка, тоненькая, надменная, перегородила дорогу конем, ткнула меч в горло.
     – Куда собрался?
     – Госпожа, позвольте подняться на этот холм.
     – Убежать хочешь?
     – Я дал слово, госпожа. Вы знаете.
     – Слово, – презрительно фыркнула, – слово мужчины, что оно стоит?
     – Прошу вас, госпожа, позвольте. Мы ехали целый день, и я хотел всего лишь немного пройтись.
     – Ладно, – бросила меч в ножны, – иди, но только так, чтобы я тебя видела, избранник.
     – Благодарю вас, госпожа. Я не доставлю вам хлопот.
     Трава жемчужно-аметистовая, пряная, еще хранившая в узорчатой сердцевине капельки росы, беззвучно ломалась под каблуками. Он спешил, почти бежал к вершине холма, только бы не окликнули, только бы не позвали назад.
     На лысой вершине лишь ветер. Подставил ему лицо, повернулся навстречу и смотрел сквозь тугие порывы, не отрываясь, в дрожащей пелене слез, на изломанную линию гор.
     Голос. Ее голос острой иглой меж лопаток перехватил дыхание. Не захотела оставить игрушку, сама вскарабкалась следом.
     – Вам идет это платье, госпожа, оно восхитительно.
     Слова пустые, никчемные срываются с губ, но Викл требовала, чтобы он говорил их. Каждой женщине это приятно, зло шипела от его непонятливости, просто говори, и всё. И он говорил, каждый раз боясь, что госпожа поймет, что он с трудом может отличить одно платье от другого, поймет, что он ничего не смыслит в приемах укладки волос, поймет, что он лжет. Но госпожа лишь улыбалась в ответ, чуть-чуть, словно самой себе, и теплела в глазах черная звездочка, разглаживалась на лбу тонкая морщинка.
     – Отсюда хороший вид. – Она крутанулась на каблучках, поворачиваясь. – Смотри на меня.
     Опять. Тошнота подкатила к горлу. Смотрел в прищуренные кошачьи, жгучие глаза, боясь пошевелиться, только мучительно пытался изобразить улыбку, госпоже нравилось, когда он улыбался, но губы не слушались, складывая свой упрямый узор.
     Она смотрела, окутанная ветром, и разгорались в зрачках жадные, черные звезды.
     – Зачем ты сюда пришел?
     – Горы, госпожа, мы все дальше уезжаем от них.
     Смеялась в ответ, не отпускала взгляд.
     – Горы видно из города. Ты привыкнешь.
     – Я в этом не уверен, госпожа.
     – Пройдет время, и сам не захочешь уезжать. – Усмешка текла в звездной черноте. – Поверь мне.
     Вылетела нежданно на вершину всадница, осадила нервного скакуна. Путает ветер тысячу разноцветных косичек, блестит умащенное, чуть прикрытое шкурами тело.
     Оглянулась госпожа, побледнела.
     – Ты?!
     Выгнулась в седле всадница, смеялось лицо, исполосованное черными линиями, на щеках мялись белые спирали. Заговорила, незнакомый язык, каркающие звуки. Госпожа хмурилась, кусала губы, рвала кружево на рукавах.
     – Уходи, – бросила она сквозь зубы Сенги, – иди в свою повозку и не смей покидать ее.
     Ютка уже летела навстречу, осадила жеребца рядом, неспокойно металась взглядом вокруг. Всадницы пронеслись мимо, гортанно и протяжно крича. Загорелые, лоснящиеся тела льнут к нечесаным гривам лошадей. Белые спирали на щеках, черная краска вокруг глаз, как пустые глазницы.
     – Кто это, госпожа? – он удивленно проводил их взглядом.
     Презрительно сплюнула.
     – Дикие Кошки. Дань собирают. За проезд. Совсем обнаглели. И нечего на них пялиться, – ударила рукоятью меча в спину, – лезь в повозку.
     Внутри сумрачно, плотная ткань почти не пропускает свет. Душно. Пыльный запах соломы щекочет ноздри. Топот копыт приблизился и вдруг смолк, разом, как обрубленный. Короткие ножи вспороли ткань полога в разных местах, ворвались на повозку смеющиеся Кошки. Шаловливые пальцы ощупали Сенги, заломили руки за спину, туго перетягивая запястья кожаной петлей. Выволокли из повозки, бросили лицом вниз к ногам предводительницы.
     – Нет, – шипит светлейшая, падают на землю белые лохмотья кружев. – Ты не посмеешь!
     Молчит Дикая Кошка, мягким сапожком переворачивает Сенги, разглядывая.
     – Нет, – повторяет светлейшая, – нет.
     Викл наклоняется к ней, шепчет что-то. Нервно вздрагивают ноздри светлейшей.
     – Поединок, – говорит она, – поединок. Ты не смеешь отказаться.
     Молчит всадница, не сводит глаз с Сенги. Неподвижны узоры на щеках, прячется огонь в провалах глаз.
     – Хорошо, – кивает предводительница, звенят обереги в косичках, – пусть будет поединок.
     – Так дай же, – торопит светлейшая, – дай знак начала, солнце уже высоко.
     Смеется Дикая Кошка, сверкают зубы в оскале.
     – Не подгоняй меня, светлейшая. Ты же знаешь, я этого не переношу.
     Оборачивается к воительнице Лакл, смотрит в глаза.
     – Ты должна победить!
     – Я лучшая, ты забыла, – улыбается Викл, ветер теребит высоко затянутый на затылке хвосте.
     – Да, ты лучшая, – кивает светлейшая, – подари мне победу, старшая.
     – Я не подведу.
     Друг против друга: Викл и Кошка. Плетут узор поединка, глаза в глаза, солнце обжигает острие мечей. Танцует Кошка, пронизывает воздух меч, не успевает дотянуться до черной фигуры. Смеется Кошка, ускоряет танец, но вновь и вновь только воздух режет клинок. Лишь однажды встретились мечи, и опять отступила воительница, выжидая.
     Закричали что-то Дикие Кошки, запрыгали, подбадривая подругу. На мгновенье отвлеклась, отвела взгляд, но летел уже навстречу клинок…
     Кровь сквозь пальцы жаркими толчками уходит. Оступилась, рухнула в траву, расплескались тугие косички веером вокруг головы. Молчали Дикие Кошки. Хмурилась предводительница.
     Посветлело лицо госпожи и тут же холодом равнодушия задернулось. А за ее спиной танцевали в горячем ветре сияющие и недостижимые вершины гор.
    

    

     

      8
     

     – Она так сказала? – Стакан холодил пальцы, но пить не хотелось. Ничего не хотелось. Только вспороть душу, вытряхнуть этого маленького злого червячка, который грызет и грызет, и нет от него спасенья.
     – Да, госпожа.
     – Надо же, согласилась, – кривая усмешка ломает губы. – Не ожидала.
     – Госпожа, я могу идти?
     – Звереныш, ты так ничего и не понял.
     – О чем вы, госпожа?
     – О награде за поединок. – Поставила стакан на столик. – Светлейшая подарила мне ночь с тобой. Ты сам принес ее согласие. – Пальцы теребят бахрому на ножнах. Подарила. Уступила на одну ночь. Светлейшая, зачем? Что я тебе сделала? – Ложись.
     Он не шевельнулся, просто стоял и смотрел, неприятно смотрел, как смотрят на умирающего. Ненависть остро царапнулась в груди, и забилось в сжатых до боли пальцах только одно – убить, убить, убить. Но нельзя, опять нельзя, даже избить нельзя. О светлейшая, за что? Что я тебе сделала?
     – Ты слышал, что я сказала?
     – Да, госпожа.
     Обошел ее, словно мебель, потянулся к пуговицам рубашки неловкими пальцами. Не сдержалась, ударила, сбила с ног, завыла тихонько от непереносимой тоски. За что ты меня так, светлейшая? За что?
     Он корчился у ее ног, жалкий, слабый, ненавистный. И хоть бы раз закричал, взмолился о пощаде. Нет. Только смотрел. Так и не научился опускать глаза перед женщиной. Но светлейшей нравится. Это ее забавляет. Стиснула до сладкой судороги рукоять меча. Отвращение яркое, тошнотное вдруг накатило, не перенести.
     – Убирайся! Убирайся, звереныш! И передай светлейшей, что я отказываюсь от награды.
     – Я передам, госпожа. – Он встал, ухватился за спинку ложа, едва держась на ногах.
     А она улыбнется и скажет: я знала. Да, она знает. Злые слезы вдруг покатились по щекам. Она улыбнется. Улыбнется ему, зверенышу. Ему. Гнев и ненависть гремучей смесью выплеснулись в кровь. Хорошо же, светлейшая, хорошо.
     – Плевать! – Метнулась к столику, стиснула бутыль в ладони, вязкие капли потекли в стакан. – Плевать на все. Она согласилась. – Отхлебнула жадным большим глотком, передернула плечами, отвратительный вкус. Подошла к Сенги. – Пей, – больно ударила по губам стаканом. – Пей!
     Он с трудом проглотил горький напиток.
     – Это яд, госпожа?
     Викл расхохоталась.
     – Слишком большая честь для тебя.
     – Я могу уйти, госпожа?
     – Нет. Сейчас ты ляжешь. Туда. И живо.
     – Да, госпожа, как прикажете.
     Мир сузился до размеров комнаты, ласковый, жаркий. Викл зажмурилась, что-то освободилось в ней, огонь пробежал по жилам темной безумной волной. Сорвала оружие, сбросила костюм. Воздух мягко коснулся горячей кожи. Замки Оанды показались такими забавными, и как она раньше этого не замечала.
     – Сейчас подействует, звереныш, – она склонилась над ним, обжигая зрачками. – Подожди немного.
     Ее голос вдруг наполнился цветом и рассыпался по комнате радужными, шкодливыми пятнами, они бродили по стенам, касались ее лица, текли с губ. Сенги восторженно следил за ними, и предчувствие чего-то необыкновенного вдруг наполнило его, щекоча смешливыми, теплыми искорками.
     Она провела рукой по его груди. Каскад ярких ощущений обрушился на него. Он застонал. Викл засмеялась, и смех ее был хрустальным. Он засмеялся в ответ. Хрусталь слился в мерцающую радугу, замкнул их тела в шепчущий, звенящий круг, пронзая невыносимо-блаженной мукой неутоленной жажды…
     Лакл ворвалась в комнату, громко хлопнув дверью. Медленно наливалась гневом, разглядывая их просветленные, спящие лица, ломались ногти, впиваясь в ладони.
     Всю ночь! А она была уверена, что… Ошеломленно ловила его блуждающую, спокойную улыбку, и холод бил в виски.
     – Викл, уже день на дворе!
     – Что? – Бессмыслие плескалось в сонных глазах.
     – Ты хочешь лишиться службы в моем доме?
     – Службы? – Смутное воспоминание отразилось на лице. – Что-то случилось?
     – Ты что напилась? – Лакл окинула комнату взглядом. – И это лучшая моя воительница.
     – Воительница? – Разум, еще шаткий, затеплился в ее зрачках. – Светлейшая… – Глянула на Сенги, и отвращение мучительной судорогой смяло лицо. – Я сейчас. – Она торопливо принялась одеваться, не сразу сообразив, что мечи лучше надевать поверх костюма. – Прошу простить меня, светлейшая.
     – Ты пила зелье? – Она увидела полупустой пузырек, и сразу отпустил холод, угас под целительной волной догадки.
     – Кажется, да.
     Сенги открыл глаза и улыбнулся.
     – А вот и ты. Странно, что ты так задержалась. Иди сюда, – и так распахнуто-ласково улыбнулся, что у нее подкосились колени.
     – Он тоже?
     – Ну да. – Викл наконец справилась с одеждой. – Мы очень хорошо провели время.
     – Вижу.
     – Ну что же ты, – опять позвал он, – иди ко мне.
     Светлейшая отвернулась, зло стиснув зубы. Это не он, это зелье. Святые, но почему для этого нужно зелье, почему он не хочет сказать это сам?
     – Заткнись, Сенги, ты пьян, – рявкнула Викл.
     – Ты пила зелье. Я не думала…
     – Что, светлейшая?
     – Не важно.
     – Нет, это важно. – Отшвырнула сапог, встала перед ней, босая, растрепанная, тревожными зрачками пожирая ее лицо. – Это важно, светлейшая.
     – Викл, я…
     – Ты думала, я не посмею? Да? – Она вымученно ухмыльнулась. – Видишь, я смогла. – Вздернула подбородок, мотнув растрепанной гривой. – Смогла!
     Светлейшая приподняла бровь.
     – И что?
     – А то! – выкрикнула зло и вдруг, словно сломалось что-то внутри, задрожала. – Что я говорю?! Прости меня, прости, – она рухнула на колени, ткнувшись лицом в жесткие, золотые узоры платья Лакл, и жалко разрыдалась. – Я совсем сошла с ума. Прости меня. Я ненавижу его. Он отнял тебя у меня. Прости меня, прошу. Я глупо сделала, но я совсем отчаялась, ты не замечаешь меня. Избегаешь.
     – Нет, – Лакл погладила её по голове, невесомо касаясь волос. – Это не так.
     – Правда? – Викл подняла заплаканное лицо, отчаянно мечась глазами. – Скажи мне.
     – Он всего лишь мужчина, – ее пальцы скользнули по влажной щеке, нежно, бережно. – И мой избранник. Но не более, глупышка, не более. – Пальцы скользили, лаская. – Не придумывай больше, чем есть на самом деле. Тебя мне не заменит никто.
     – Правда? – робко улыбнулась Викл.
     – Правда-правда, – Лакл улыбнулась тоже.
     – Ты не сердишься на меня? – Викл поймала ее ладонь и прижала к губам. – Скажи, – шептала, целуя пряно пахнущие, тонкие пальцы.
     – Разве на тебя можно сердиться?
     – Значит – нет?
     – Значит – нет.
     – Ты возвращаешь мне жизнь, – потянулась к ней, сияя мокрыми глазами. – Благодарю.
     – Глупышка.
    

    

     

      9
     

     Тени скользят, мнутся, прячутся от лепестка пламени в руке. Длинный коридор. Тихо. Ночь прильнула к стеклам огромных окон и следит, давит тысячеглазым взглядом в спину.
     Лакл зябко поежилась. Святые, как длинны коридоры в заезжих домах. Как безжизненны. Отыскала нужную дверь, толкнула, беззвучно отошло в сторону массивное полотнище. Свет призрачно отделяет сумрак от ночи, серебрится на грязных узорах стен, кутает в тени маленькое, низкое ложе.
     Спит. Все еще спит. Такое юное, такое непростительно спокойное лицо. Раздражение паутинкой ткалось внутри в бесконечные, острые нити. Зачем позволила? Зачем? Но кто же знал? Викл, что ты наделала? Дурочка. Сладкая моя дурочка.
     Он открыл глаза. Удивление плескалась в зрачках, сонное, доверчивое, он не узнавал ее, рассматривал как чудесную картинку.
     – Выспался?
     Голос. Бархат кошачьей лапы. Нежный, но так близко смертельные когти. Сенги улыбнулся. Женщина прекрасная, добрая смотрела на него. Ждала ответа. Кто она? Святая? Да, это она, та женщина с картины. Святая…
     – Сенги!
     Хлестнула по щеке, больно, отрезвляюще.
     – Вы похожи на святую, госпожа, – зачем-то прошептал он вслед ускользающему видению.
     Она усмехнулась.
     – Как мило. Еще чуть-чуть, и я расплачусь от умиления, – присела она на краешек ложа. – Как ты себя чувствуешь?
     – Хорошо, госпожа.
     – Сомневаюсь. Я прекрасно знаю последствия зелья, – усмешка текла по холодным губам. – Слабость, головокружение, судороги, лихорадка. Так что не лги мне.
     – Простите, госпожа. Я не хотел вас огорчить.
     Вздернула тонкую бровь, хотела сказать что-нибудь ядовитое, но промолчала. Он лежал так близко. Но не было сил протянуть руку. Ночь окутывала ее давящей пустотой, студила пальцы до ломоты.
     Огромные, очерченные синяками лихорадочные глаза, испарина на лбу, ее взгляд скользил по-хозяйски придирчиво, губы припухшие, сухие, на запястьях багровые отметины. Всю ночь! Проклятье! Брезгливая гримаса исказила лицо.
     – Еще никогда я не делила мужчину с другой, – голос ровно выводил фразу, правильно выдерживая интонацию. – Это унизительно, избранник.
     – Но вы же…
     – Да. Разрешила. И только ей. Больше бы никому. Бедная девочка. Она не должна была. – Вскочила, прошлась по комнате, тек по коже черный шелк, расплескиваясь у ног. – По закону я должна вас убить. Тебя и ее.
     – Как вам будет угодно, госпожа.
     Она вновь села, заглянула в тревожно распахнувшиеся глаза. Испугался. Да, милый мальчик, как бы ты ни молил о смерти, ее ты все же боишься.
     – Я еще не решила, как мне поступить.
     Тишина. Свеча потрескивает на столике, неподвижный язычок пламени бутоном дремлет на тонкой ножке фитиля.
     – А может быть, отпустить тебя? – Слова вырвались сами собой, как игривые, глупые котята. Бессмысленные, ненужные слова, просто каприз, навеянный долгой, холодной ночью.
     – Госпожа, – застенчивый, радостный свет озарил его лицо, – вы правда хотите?
     Ей захотелось его ударить. Из всех сил. Чтобы угас этот свет. Этот нестерпимый свет, который никогда не появлялся, когда он видел ее.
     – А ты хочешь этого? – Лицо застыло послушным, дрессированным зверьком.
     – Да, госпожа.
     – Даже после стольких ночей со мной?
     – Не по моей воле, госпожа, – прошептал он едва слышно.
     – Да? – слегка удивилась она. – Бедный мальчик. Я так жестоко с тобой обошлась. Ты простишь меня?
     – Госпожа, тут нет вашей вины. Я не знал обычаев. Это случайность. Это моя вина.
     Долго смотрела на него, искала насмешку. Святые, все никак не привыкну к его простодушию.
     – Не вини себя, – невесомо прикоснулась к его руке, – не надо.
     – Госпожа, вы так добры. – Свет переполнял его, лихорадочный, страстный, сжигающий.
     Отвела взгляд, пряча под ресницами. Невыносимо, святые, это невыносимо видеть.
     – А когда ты станешь жрецом, ты будешь вспоминать меня?
     – Я не смогу забыть вас, госпожа.
     – А наслаждение, которое я подарила тебе, ты будешь помнить?
     – Госпожа…
     – А наши долгие ночи? Сенги, наши долгие ночи ты будешь помнить?
     – Госпожа…
     – А город, Сенги, ты еще не видел город. Там столько интересного. А ты станешь калекой. И ничего, слышишь, ничего уже нельзя будет изменить. Разве ты не будешь жалеть об этом?
     – Нет, госпожа, – мучительный румянец залил его лицо. – Нет.
     – Жаль. Мне жаль, Сенги, что я не стала, – она всхлипнула, – для тебя…
     Послушные слезы щедро заструились по щекам.
     – Госпожа, – он растерялся, – прошу вас, не надо.
     – Сенги, я так одинока. – Лакл рыдала. Рыдала искренне и самозабвенно. – Мне так тяжело, Сенги, если бы только знал. Ты единственный, кто понимает меня. Только ты можешь утешить меня, поддержать. Но ты все время хочешь уйти. Святые, за что? Я молюсь каждый день, чтобы не казаться тебе такой противной.
     – Нет, госпожа, это не так. Я очень хорошо к вам отношусь, не плачьте, прошу вас.
     – Правда? – Изумление, чеканное, яркое, застыло на лице. – Я тебе не противна?
     «Выгляжу полной идиоткой, – она порывисто вздохнула. – Гадко, светлейшая, гадко. Сейчас мальчик начнет плакать, глядя на тебя».
     – Нет, госпожа, нет, как вы могли так подумать.
     Она промокнула слезы.
     – Значит, все не так плохо? Ты не бросишь меня? – Улыбка робко проявилась на дрожащих губах. – Не бросишь?
     – Госпожа, – страдание исказило его лицо, – но вы же хотели…
     – Что? Отпустить тебя? Но зачем нам расставаться, если мы сами этого не хотим? Верно? Или, – умолкла, словно пораженная горькой догадкой, – я неправильно тебя поняла? Ты хочешь уйти?
     – Да, госпожа.
     Она слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.
     – Святые, как ты жесток!
     – Госпожа, простите меня.
     Лакл опустила руки. Скорбь, безысходная, отчаянная, царила на ее лице.
     – Сенги, я останусь совсем одна.
     – Госпожа, – слезы стояли в его глазах, – меня заменит любой.
     – Мне жаль, что ты ничего не понял.
     – Госпожа, как бы я хотел остаться. – Он готов был броситься к ее ногам, чтобы утешить. – Вы такая умная, такая красивая. Вы забудете меня. Я не тот, кто вам нужен.
     Лакл порывисто вздохнула, покачнулась и почти случайно оперлась, положила руку ему на грудь, едва уловимая дрожь прошла по коже, сердце под пальцами забилось сильнее.
     – Сенги, тебе понравилось зелье?
     Он смотрел на нее, небо, пронзительное осеннее небо застыло в распахнутых глазах.
     – Оно горькое, госпожа.
     – А я почти забыла его вкус, – она медленно улыбнулась, – так давно это было. Будто в другой жизни.
     – Госпожа…
     – Нет, ничего не говори. – Его губы, пересохшие, потрескавшиеся, накрыла ладонью – шершавые, горячие. – Не надо. Ты хочешь уйти сейчас?
     – Да, госпожа.
     – Ты так слаб. Оставайся до утра.
     – Я бы хотел уйти сейчас, госпожа.
     – Хорошо, – взгляд угас под ресницами. – Иди. Только что же будет с Убежищем? – Он, казалось, перестал дышать, обратившись в слух. – Мне придется его разрушить.
     – Нет! – вскрикнул он, как от непереносимой боли. – Нет, госпожа, только не это.
     – Почему? Ты уходишь. Уходишь по своей воле. И наш договор теряет силу. Я вольна поступить как мне захочется. Не правда ли?
     – Вы смеетесь надо мной, госпожа?
     Она слегка пожала плечами.
     – Тебе нужен мой ответ? – она зевнула, прикрыв губы пальцами. – Я вижу, что нет. Ты сообразительный мальчик.
     Он закрыл глаза.
     – Что ж, – Лакл встала, – я приняла решение. Ты будешь жить и останешься моим избранником.
     – Я не достоин такой чести, госпожа, – прошептал он, – лучше прикажите меня убить.
     Ночь долгая, страшная таяла внутри, она вздохнула почти успокоенно, почти радостно.
     – Убить? – она наклонилась к нему, потрепала по щеке, чуть царапая полированными коготками, ловила кошачьими настороженными зрачками умирающий свет. – Нет, Сенги. Ты еще не надоел мне.
    

    

     

      10
     

     Флит подошла к зеркалу. Седина. С каждым годом все больше. Долгими тропинками выткано кружево жизни, завиток к завитку. Только здесь, в самом начале – пустота. Не выткалось исполнение сокровенного, разметал капризный ветер судьбы воздушные замки, только осколки до сих пор мечутся, ранят.
     Она слегка разворошила локоны невесомыми прикосновениями пальцев, улыбка вернулась на лицо, потеплел взгляд. По-девичьи восторженно крутанулась у зеркала, нежная ткань бархатно текла, серебрилась бликами. Святые, какое великолепие! Ощущение праздника робко затеплилось внутри. Это первое дорогое платье за всю жизнь. Повинуясь капризу, позволила себе этот подарок. Но не слишком ли поздно? Не будет ли она выглядеть смешно?
     Распахнула окно, запах сырой земли ударил в ноздри. Дождь. Как тогда, два года назад, она бежала по двору, набросив на голову пыльную хламиду, чтобы уберечь прическу, и почти столкнулась на крыльце с Лакл. Запах духов, невозможно дорогих, вдруг окутал ее, так что закружилась голова. Вцепилась в мокрые перила, не чувствуя, как ледяные капли бьют по пальцам.
     Светлейшая окинула ее взглядом, сверкнула белоснежными ровными зубками в острожной улыбке. Я слышала о награде, рада за тебя, огненные локоны пляшут на ветру, скользит в глазах настороженная тень, хочешь работать у меня?
     Она долго молчала, теребя влажный уголок хламиды, холод, такой знакомый, такой привычный, тек по сердцу. Назови свою сумму, Флит. А если я запрошу очень много, Лакл? Флит, ты лучшая из лучших, я умею ценить людей.
     Гроздь бриллиантов на золотом кружеве – изящная корона, врученная ей на последнем съезде домоправительниц, где ее выбрали лучшей из лучших, – ее награда, ее приговор. Прислуга. Пусть лучшая из лучших, но всего лишь прислуга.
     Флит открыла дверь, напоследок окинув комнату взглядом. Все чужое: мебель, ковры, стены. И пора признаться себе, что своего дома у нее уже не будет. Но хватит размышлений. Нужно идти. Впереди целый день. Еще один день будет наполнен чужими заботами. Еще один день станет пеплом.
     Она спустилась вниз. Сумрачный, пустой коридор еще таил в углах за атласными бутонами отдернутых штор уходящую ночь. Святые, как же хочется спать. Помотала головой, локоны ударили по щекам, а сон все не отпускал, копился на веках.
     Запах. Судорога отвращения потекла по плечам, тошнотным комком застревая в горле. Святые, как я ненавижу эти утренние визиты на кухню! Толкнула тяжелую дверь, и запахи во влажной обертке пара ярко плеснули в лицо. Флит стиснула зубы. Платье! Оно же пропитается этой вонью, как я могла забыть?
     Старший кухарь бросился к ней, потное, осунувшееся личико окунулось на миг во влажное полукружие фартука и потупилось в поклоне.
     – Да пребудет с вами свет звезд, домоправительница Флит.
     – Завтрак готов?
     – Да, госпожа.
     – Нужно ли что купить?
     – Да, госпожа. Для завтрашнего блюда потребуется светлый корень. У нас почти ничего не осталось.
     – Корень? Что за корень? – спросила она, но, уже соскучившись, торопилась прочь, скользя рассеянным взглядом по столам. Обязательно нужно будет пройти по саду, чтобы выветрился запах.
     – Это специя, госпожа. Она придает мясу особый, очень…
     – Избавь меня от подробностей. – Платье, новое платье текло по коже, обнимало упругой волной. Как уютно, святые мои, как уютно. – Я распоряжусь, чтобы…
     Кухаренок, проходивший мимо с подносом, вдруг запнулся, тяжелая соусница заскребла днищем о сталь, накренилась, и молочная жижа вязко потекла вниз, щедрым мазком лизнув платье.
     У нее потемнело в глазах. Мир, еще недавно такой ласковый и цветной, скукожился до размеров кляксы, оглушительно пожирающей ткань.
     – Простите, госпожа, – соусница часто-часто била фаянсовым донцем о поднос в дрожащих руках мальчика, – простите, я случайно, простите, госпожа.
     – Ты что ослеп? – Кухарь отвесил кухаренку звонкую оплеуху, от которой тот едва устоял на ногах. – Не мог в другом месте пройти?
     – Простите, госпожа, – жалобный голосок рвется мокрой ниточкой.
     Слова текли навстречу, но смысл ускользал от нее. Почему, святые, почему? Почему это все время происходит со мной?
     Белое, трясущееся лицо кухаренка тянулось к ней незрячим от слез взглядом, бормоча что-то.
     – Убирайся из этого дома!
     – Госпожа, прошу вас, не прогоняйте.
     Отчаяние вдруг затопило ее, безжалостное, темное, жаркое. Урок тебе, дурочка, чтобы не забывала, что ты есть.
     – Уберите его с глаз моих! – Вздернула подбородок высоко, чтобы не видеть умирающее платье.
     Старший кухарь услужливо встрепенулся, отобрал поднос, сгреб мальчика за шиворот и потащил к выходу.
     – Госпожа, – кухаренок тянул к ней обожженные ладони, худенькое личико его дрожало, – прошу вас, госпожа, мне некуда идти.
     Кухарь вышвырнул его в коридор и обернулся, часто кланяясь.
     – Не извольте беспокоиться, госпожа. Он больше вас не потревожит.
     – Тебя тоже следовало бы отправить вслед за ним.
     Лицо кухаря пошло красными пятнами.
     – Простите, госпожа, – судорожно мял он фартук подрагивающими пальцами, – простите.
     – Видимо, нужно взять на твое место кого-нибудь помоложе, – медленно цедила она слова, ни к чему торопиться, мертвое платье не нужно оберегать.
     – Как прикажете, госпожа, – белое лицо угасло в поклоне.
     Поднялась к себе, переоделась в ненавистное черное. Держала в руках невесомое, изуродованное – не было сил выбросить. Бархат грел ладони, мерцал тягучими переливами света.
     В дверь постучали. Едва слышно, торопливо.
     Кто? В такую-то рань. Кому она понадобилась? Оттерла слезы, приготовила лицо, тень улыбки легла на губы.
     – Войди.
     – Да пребудет с вами свет звезд, госпожа.
     Избранник? Ему-то что здесь надо? Взъерошенный какой-то, босой. Склянка в руке, вцепился так, что пальцы побелели.
     – Чего тебе?
     – Позвольте, я все исправлю, госпожа, – бросился к ней, потянул платье из рук. – Пятно еще можно вывести, у меня есть травы.
     Не успела ничего сказать, просто разжала пальцы. Он подхватил его, бережно опустил на пол, насыпал из склянки что-то красное на пятно. Шипя, вздулась пена и тут же опала серыми хлопьями, он торопливо промокнул ее влажным платком.
     – Все, госпожа, когда высохнет, пятна не будет.
     – Сомневаюсь.
     – Немного терпения, госпожа. Сейчас вы сами все увидите.
     Влага медленно угасала на ткани. Флит недоверчиво покачала головой. Неужели оно исчезло? Святые, в это трудно поверить.
     – Госпожа, не прогоняйте кухаренка.
     – Вот, значит, в чем дело. – Она опустилась в кресло. – И, смыв пятно, ты надеешься, что я прощу мальчишку?
     – Да, госпожа, – он положил ей на колени исцеленное платье. – Позвольте ему остаться, госпожа.
     Бархат струился под пальцами. Вновь обретенное платье. Она усмехнулась.
     – Почему ты просишь за него? Какое тебе до него дело?
     – Никакого, госпожа.
     Как же у него все просто, стер пятно, и словно ничего не было. Но как я смогу это забыть? Даже высохшее – пятно останется, оно будет там всегда. Прошлое не выбелить, не переписать.
     – Хорошо, передай кухаренку, что он может остаться.
     – Благодарю, госпожа. – Он так и стоял на коленях перед ней, теребя рукав исцеленного платья. – Вы очень добры.
     – Домоправительница… – Недавно нанятая воительница, коренастая, неулыбчивая, возникла в дверях, чиркнула по Сенги взглядом темных, прищуренных глаз. Тот сразу вскочил, шарахнулся к стене.
     – Что случилось, Казара?
     – Это и есть избранник светлейшей?
     – Да.
     – У нее хороший вкус. Его можно одолжить?
     – Нет. У нас так не принято, Казара.
     – Надо же, в моей стране другие правила.
     Тихонько вздохнула, была б моя воля, ты бы в своей стране и осталась. Неотесанная деревенщина. Одно на уме – прислужников тискать да жрать без меры.
     – Я слышала, что у вас истребили всех мужчин.
     – Можно и так сказать, домоправительница, – облизнула губы, ползая взглядом по Сенги.
     Святые, а что если она потащит его на ложе прямо сейчас? Я не смогу ее удержать, как от букашки отмахнется.
     – Но должен же кто-то вести домашнее хозяйство, работать на кухне, в поле. – Флит вскочила, стараясь заслонить избранника, но куда там, роста не хватило, Казара продолжала пялиться на него поверх ее головы. – Не хочешь же ты сказать, что этим стали заниматься женщины?
     – Святые, как ты могла такое подумать? Женщина у плиты! Невозможно! Для этого есть мужчины. Их осталось мало, но работают они с особым усердием, – она с удовольствием помассировала кулак. – У них есть хороший стимул.
     – Не думаю, что…
     – Слушай, а может быть, я все же попользуюсь избранничком? Никто не узнает. Мы же взрослые девочки, никому не скажем. А?
     Флит закоченела в улыбке. Светлейшая меня убьет!
     – Нет, Казара. Любого другого, но не его.
     – А мне хочется этого, – шагнула к Сенги, такая же высокая, как он. Бугры мышц туго прокатились под кожей, ухватила его за подбородок. – Какой глазастенький.
     – Казара!
     – Ладно, – вскинула ладони вверх, отступая, – не будем об этом.
     Слава святым, она послушалась. Сегодня. А что будет потом, когда она освоится, поймет, что я не властна над воительницами? Святые, даже представить страшно.
     – Ты свободна, Казара. Можешь идти.
     – Ага, – раздумчиво кивнула и вдруг спохватилась. – Я что пришла-то, тебя спрашивал прислужник какой-то Рут. Ждет в гостевой, – выразительно потерла кулак и ухмыльнулась. – Такой таинственный, слова не вытянешь.
     – Хорошо, сейчас спущусь.
     – Ну так я пойду? – уперлась во Флит маленькими буравчиками глаз, пятерней массируя высоко бритый, квадратный затылок.
     – Иди.
     Ушла, гулко хлопнув дверью. Флит без сил опустилась в кресло. Только бы светлейшая не узнала.
     – Благодарю, госпожа, – прошептал Сенги, не поднимая глаз, непрерывно откручивая и закручивая крышку склянки дрожащими пальцами. – Вы так добры. Благодарю.
     Святые, даже не смогла улыбнуться. Он подумал, что я ради него так старалась. Как он все же глуп. Но как красив.
    

    

     

      11
     

     – Девочка моя, как хорошо, что ты заехала ко мне. – Лакл обняла дочь. – Когда?
     – На днях. – Тин сорвала с головы хрупкую соломенную шляпку, стиснула в кулаке, золото кружева под пальцами ломалось, сыпалось на пол мятыми иглами. – На этот раз я приехала рожать к тебе. Можно?
     – Что ты спрашиваешь, малышка, конечно, можно. Я всегда рада тебе.
     Тин, закусив губу, оперлась на подлокотник дивана и осторожно села, капризная гримаска изогнула припухшие губы. Протянула матери беспокойные, маленькие ладони.
     – Видишь, пальцы отекают, не могу надеть кольца. Хожу как нищенка, руки голые. Даже наперстия жмут.
     – Потерпи, солнышко, – коснулась губами поочередно ее ладошек, сложила вместе, убаюкивая, – скоро все пройдет.
     – Мне приснился плохой сон, Ла. – Глаза цвета пасмурного неба наполнились слезами. – С тех пор я места себе не нахожу.
     – Что тебе приснилось, малышка?
     – Это был мальчик, Ла! – отчаяние сломало ее лицо. – Снова мальчик!
     Лакл нахмурилась.
     – Это всего лишь сон, дорогая.
     – Я убью его! Убью!
     – Тише, девочка. Не нужно истерик, – качнула головой неодобрительно. Святые, неужели правда, неужели опять мальчик?
     – Ла, я так измучилась. Этот огромный живот. Как он мне надоел. Я не выдержу это еще раз! Пусть у меня не будет наследницы, но третий раз на я на это не пойду!
     – Давай отложим этот разговор. Сейчас ты не в состоянии…
     – Ла, не говори со мной таким тоном! Я не прислуга!
     – Тин, первая дочь Лакл, урожденная Клайэдоннэ, – опустила ресницы, усмиряя раздражение, бархатом, нежным бархатом укутала металл в голосе, – никто не оспаривает твоего права. Ты моя наследница. На тебе ответственность всего рода Клайэдоннэ.
     – Прости, – она зябко поежилась и закрыла лицо руками. – Прости. Я стала такая злая. – Пальцы чуть раздвинула, подглядывая.
     Лакл улыбнулась одними глазами, домашняя улыбка, как называла это особенное сияние Тин, предназначенное только ей, это был их маленький секрет, детский тайный знак, что шалость прощена.
     – Ты проголодалась?
     – Немножко. – Тин со вздохом уронила руки на колени. – А если честно, то очень. Мне все время хочется есть.
     – У меня сегодня гости. Ты спустишься на ужин?
     – Нет, только не это, никого не хочу видеть.
     – Хорошо, я распоряжусь, чтобы тебе принесли сюда. – Коснулась ее щеки мимолетным, ласкающим жестом руки. – Только самое вкусненькое.
     – Благодарю, Ла, – она улыбнулась, ухватила двумя пальцами затейливый цветок-заколку, и лавина шелковистых светлых волос рухнула на плечи. – Так хорошо дома. Так хорошо. – Она сладко потянулась, уже забыв о своих страхах. Гроза прошла, и вновь царственный, безоблачный свод небес сиял над ней. – Ла, а он действительно так хорош, как о нем говорят?
     Лакл ухватилась за ручку двери, холодный металл неловко ударил в пальцы.
     – Ты о чем? – У ручки оказался затейливый узор, две полоски то сливались в одну, то расходились. Интересно, столько лет вижу, а заметила впервые.
     – О твоем избраннике, – Тин засмеялась. – Только не волнуйся, это простое любопытство.
     – Он очень красив, – Лакл слегка повернула голову в ее сторону, – но упрям и своенравен.
     – Что? До сих пор? Ты не смогла его вышколить?
     Она посмотрела на дочь. Металл в пальцах нагрелся.
     – Меня это забавляет.
     – Да? – она чуть подалась вперед, недоверчиво разглядывая ее лицо. – Я хочу увидеть твое новое приобретение.
     Лакл поковыряла узор коготком.
     – Зачем?
     – Ну не будь занудой, мне интересно.
     – Ладно, – пальцы соскользнули с ручки. – Как я могу отказать тебе, звездочка моя. Сейчас я пришлю его.
     – Ты очень добра.
     Лакл в ответ слабо пожала плечами и вышла.
     Поясница ныла, и это раздражало, бросила горсть подушек за спину, неловко утрамбовала кулачком. Волосы, непослушные, скользкие, упали на лицо жаркой волной. Святые, когда ж это кончится, надоело быть такой неповоротливой, такой…
     – Да пребудет с вами свет звезд, госпожа.
     Откинула волосы назад, угрюмо глянула на вошедшего. Дорогой костюм, святые, ткань просто шикарная, покрой безупречен, а вот герб великоват, слишком ярко. И украшений нет, ни одного камешка, хотя сама ткань… Ух ты, а мальчик-то действительно красив.
     Упрям и своенравен, говоришь, что-то тут не так, дорогая, у него лицо ангела. Хотя сколько их с такими личиками кочует из дома в дом. Лицедеи.
     – Сядь сюда, – указала на противоположный конец дивана. – Как твое имя?
     – Сенги, госпожа, – сел на краешек, мимолетно и беспокойно коснувшись ее взглядом.
     Ну и глазищи, с ума сойти, даже мурашки по коже.
     – Ты находишь меня безобразной, Сенги?
     – Что вы, госпожа, нет. У меня и в мыслях не было…
     – Ты позволил себе рассматривать меня.
     – Простите, госпожа. Это вышло случайно, простите.
     Внутри мягко толкнулось, она провела ладонью по животу. Успокойся малышка, не бей пяточкой, мы обе истомились от ожидания, но осталось совсем немножко. Девочка. Дочка. Наследница. Она улыбнулась. Все будет хорошо.
     – Ла не удалось привить тебе хорошие манеры. А может быть, ты намеренно так делаешь?
     – Нет, госпожа, я…
     – Оставь. Правду все равно не скажешь, а слушать всякую чушь я не намерена.
     – Простите, госпожа, – едва слышно прошептал он.
     – Ты, наверное, с детства хотел стать избранником?
     Что это тебя всего передернуло, красавчик? Правда глаза колет?
     – Нет, госпожа.
     – Ты лжешь, мужчина. Твоя красота – товар, который стоит дорого. Я не верю, что ты не думал о том, как бы повыгоднее продать себя. Чего-чего, а на это у таких, как ты, мозгов хватает.
     Побледнел. Почему? Что нового я сказала?
     – Нет, госпожа, я не лгу. Я никогда об этом не думал.
     – Ложь, – она улыбнулась. – Все вы так говорите. Придумай что-нибудь новенькое.
     Интересно, как он выкрутится? Лицедей будет красноречив и убедителен, а ангел… Вот уж не знаю, что будет делать ангел.
     – Я хотел стать жрецом, госпожа.
     Неожиданный ход. Лицедей оказался с мозгами. Одно очко в твою пользу, красавчик.
     – С такой мордашкой не бегут в Убежище. Придумай что-нибудь другое.
     – Я там вырос, госпожа. Я был учеником жреца.
     – Ученик? – она захохотала. – Ты был учеником? Вот это да, с ума сойти, – отерла слезы ладошкой, – это ж надо.
     – Позвольте мне уйти, госпожа.
     Губы искусал до крови, какие мы чувствительные. И личико скорбное, будто умер кто. Негоже перед женщиной с таким безрадостным выражением сидеть.
     – Не позволю. Ты мне еще не наскучил. Подай воды.
     Он наполнил стакан доверху и протянул ей.
     Святые, совершенный дикарь. Нужно было налить две четверти и подать на подносе. А он дает стакан, будто не боится случайного прикосновения. Нет, такой непростительной ошибки лицедей бы не сделал. Взяла стакан, понесла к губам, один маленький вежливый глоток, потом еще.
     – Благодарю.
     Он взял стакан, рукав чуть сдвинулся, обнажая красную полосу на запястье. Свежий след, она покусала губу, очень даже свежий. А почему меня это волнует, вдруг спохватилась, стирая с лица блуждающую улыбку.
     – И как тебе живется у Ла?
     – Хорошо, госпожа.
     – По твоему лицу этого не скажешь.
     Он испуганно вскинул на нее глаза и тут же опустил. Синие-синие. Тревожные.
     – Простите, госпожа.
     – За что простить?
     – Я не знаю, как правильно вести себя с женщинами, госпожа. Все время делаю что-то не так.
     Кто ж тебя так запугал, милый мальчик? Хотя, она медленно усмехнулась, всегда найдется учитель.
     Напольные часы тихо вздохнули, и по комнате поплыли густые, тяжелые звуки. Она считала удары, как в детстве, загибая пальцы. Пробило шесть тактов.
     – Как ты думаешь, я очень уродливо выгляжу с таким животом?
     – Нет, госпожа, что вы. Материнство украшает женщину. Вы просто светитесь изнутри, госпожа.
     – Ну нет, – усмехнулась, качая головой, – это солнце отражается от дверцы шкафа, все время бьет в глаза. Материнство – вещь полезная, но вряд ли это бочкообразное состояние меня украшает.
     – Но, госпожа, это же чудо – ощущать внутри себя новую жизнь.
     – Со стороны, может быть, это и кажется чудом. Потаскал бы такой живот, сразу бы по-другому заговорил.
     – Чудо не дается легко, госпожа, – чуть слышно возразил он.
     Еще одно очко в твою пользу, ангел. Никто другой не посмел бы противоречить женщине.
     – Ребенок, по-твоему, чудо?
     – Да, госпожа, это дар небес.
     – Вне зависимости от пола?
     – Да, госпожа.
     – Твои слова достойны казни, избранник.
     – Но это так, госпожа. Мальчики не знают матерей.
     – Таков порядок. Они не могут наследовать.
     – Это, наверное, счастье, когда о тебе заботится мать, госпожа. Видеть ее каждое утро, ловить ее улыбку, слушать ее. Почему мальчиков лишают матерей, госпожа?
     – А зачем содержать бесполезное существо? Это не оправдывает себя. Для женщины рождение мальчика – позор. Ты предлагаешь держать его при себе как напоминание? Бред.
     – Я не об этом, госпожа.
     – О чем же?
     – Почему все так, госпожа?
     – Как так? Не понимаю.
     – Почему все так несправедливо, госпожа?
     – Несправедливо? Мужчины не заслуживают большего. Мы и так делаем для вас слишком много: даем кров, работу, приглядываем, чтобы не поубивали друг друга.
     – А разве нельзя просто жить, госпожа? Между нами не так много различий.
     – Между нами – бездна. И одним желанием ее не уничтожить. Так было и так будет во веки веков.
     – Ну как ты тут? – золотым вихрем ворвалась Лакл в комнату, одним движением брови заставляя Сенги вскочить с дивана, устремилась к дочери, заслоняя. – Все хорошо, родная?
     – Да, Ла, – улыбка против воли текла по губам. – Все хорошо.
     – Ты еще здесь? – полуоборот головы в сторону избранника, легкий румянец на щеках. – Убирайся.
     – Да, госпожа, – Сенги торопливо вышел.
     – Ты так строга с ним. – Тин смотрела на дверь, и чудился высокий, стремительный силуэт.
     – Закон предписывает…
     – Ла, – перебила она, качнув головой, обрывая ненужные слова, – не надо, – взяла ее за руки, пальцы холодные, неподвижные, усадила рядом, – он ангел.
     Лакл опустила ресницы и осторожно вздохнула.
     – Девочка моя…
     – А ты отрубила ему крылья.
     Светлейшая подняла глаза. Смешинки сияли в зрачках, бродили по губам.
     – Девочка моя, зачем же мне ангел в небе?
    

    

     

      12
     

     Ее раздражало все: рябенький, приторный рисунок обивки внутри кареты, пыльные занавески с тяжелой бахромой, стучащие о стекло растрепанными крыльями, платье вычурное и жесткое, с немыслимым количеством тончайших юбок, едва помещавшихся в тесном пространстве кареты, локоны, прихотливо обрамлявшие лицо и все время лезущие в глаза, и этот запах, которым отметила ее запястья и шею строгая домоправительница, самый модный в этом сезоне, но тошнотворно-сладкий, от которого не было пощады нигде. Но ты сама этого хотела, зло шептала себе, мечта сбылась, удачливая воительница стала светлейшей, вот оно, счастье, так что ешь его досыта.
     Карета остановилась. Лекус, скверный мальчишка, полуприслужник-полуизбранник, распахнул дверь, согнувшись в поклоне, чтобы госпожа в случае надобности могла опереться о его плечо. Вздохнула, насколько позволил корсет, оживляя на лице рассеянно-задумчивую улыбку, чуть прихватила пальцами юбки и скользнула вниз, в летний, жаркий день.
     Дом ослепительно белый, в бахроме увитых цветами балкончиков, стелил к ее ногам кружево мраморной лестницы. Заторопилась по ступеням вверх мимо почтительно кивающих воительниц, мимо стайки хохочущих нарядных девушек, мимо толстушки с коробкой булочек.
     Двери сомкнулись за ней, и хозяйка заведения, осветившись умелой гостеприимной улыбкой, пошла навстречу сквозь анфиладу комнат, неся хрустящий шорох накрахмаленных юбок.
     – Добро пожаловать, светлейшая Рут. Я рада тебя видеть.
     – Взаимно, Теркс, – добавила льда в улыбку и чуточку высокомерия в тонкий росчерк брови, но не много, а в самую меру, ровно столько, сколько предназначено для хозяйки самого лучшего в городе заведения. – Светлейшая Инкрс приехала?
     – Да, и ждет тебя. Я отвела ей лучшую комнату.
     – С фонтаном? – Вспомнился мраморный бутон с неторопливыми струями, и не удержала детской, восторженной улыбки, такой не к месту, такой непростительно глупой.
     – Да, – снисхождение вяло ожило на губах хозяйки.
     – Мне так нравится эта комната, Теркс.
     – Рада это слышать, светлейшая. И раз уж она тебе так нравится, надеюсь, ты найдешь дорогу сама.
     Улыбка послушно легла на губы. Как она посмела? Она обязана проводить до дверей! Ах ты, облезлая кошка, ну подожди.
     – Найду, Теркс, найду, – и так загадочно усмехнулась, наполняя голос бархатисто-развязными вибрациями, что хозяйка слегка переменилась в лице, тревожно воззрившись на нее, сомнение лапкой морщинок скользнуло по жемчужному, безукоризненному лбу. – Найду, – повторила, с удовольствием ловя далекую, тщательно скрываемую ниточку страха в ее глазах. – Не утруждай себя.
     Прочь от нее, но не так быстро, а то подумает, что я убегаю. Вот и комната. Резко выдохнула, сбрасывая волнение, оглядела платье – все идеально, скользнула руками по прическе, ожерельям и медленно распахнула дверь.
     Нет! Только не это! Запах сигаретного дыма, отвратительный, едкий, ударил в ноздри. О святые, только не это!
     – Светлейшая Инкрс, – чуть присела, прижав подбородок к колким ожерельям, – ты звала меня?
     – Да, дорогая.
     Женщина на диване слабо кивнула. Взгляд из-под опущенных век, осторожный, холодный, пронзил насквозь. Безмятежность, словно печать на безукоризненно прекрасном лице, сияла мертвой звездой.
     – Я слушаю тебя.
     – Присаживайся, – указала та рукой с зажатой сигаретой на угол дивана рядом с собой, ядовитый дым оставил мягкий росчерк в воздухе.
     «Что я ей, собачка? – возмущенно стиснула она зубы. – Еще бы посвистела. Сидеть рядом и дышать этой вонью, нет уж, наслаждайтесь сами».
     – Благодарю, светлейшая, но…
     – Не нужно церемоний, дорогая, – неожиданно сильно схватила та за руку и дернула к себе, насильно усаживая рядом. – У меня слишком мало времени, светлейшая Рут.
     – Я слушаю тебя, светлейшая Инкрс. – Дым жег горло, щипал глаза и унижал, бесконечно унижал невозможностью избежать этого зловония. Она старалась тянуть воздух маленькими глотками, давя кашель и злость, укрыв ресницами слезящиеся глаза.
     – Ты знакома с Лакл?
     – Мы несколько раз встречались.
     – Это значительно упрощает дело. – По губам зазмеилось отражение улыбки. – Значительно.
     Едва удержалась, чтобы не отмахнуться от дыма.
     – Какое дело?
     – Ты видела ее избранника?
     – Нет, не приходилось.
     «Так я тебе и сказала, – злорадно усмехнулась про себя Рут, – видела я его, видела! А тебе не скажу. Лакл им гордится, словно редкой породы псом. Но он смазливенький, в этом ему не откажешь».
     – Жаль, – Инкрс улыбалась почти нежно, почти искренне.
     «Знает, – тоскливо заскреблось внутри, – она знает, что я его видела. Мерзавка». Холодные мурашки потекли по спине.
     – Но я могу его увидеть, светлейшая Инкрс. Меня часто приглашают на вечера к Лакл.
     – Это было бы очень кстати, светлейшая Рут.
     – При чем здесь избранник Лакл?
     Прекрасное лицо озарилось чуть смущенным, по-девичьи целомудренным светом.
     – Говорят, он хорош собой, – легко потупилась она. – Весь город о нем говорит.
     Если она еще и покраснеет, я расцелую ей руки. Святые, какое мастерство. А я-то, дурочка, считала, что прекрасно владею собой. Мне до нее так далеко, что, если буду бежать всю жизнь, не пройду и половины пути.
     – Я слышала, у тебя четыре избранника, светлейшая Инкрс.
     – Да, вернее, – хищное, капризное выражение облачком скользнуло по лицу, мимолетно исказив прекрасные черты, – сейчас три. Один недавно умер.
     Да уж, умер. Весь город два дня носился с этой историей. Смаковали кровавые подробности. Гадюшник. Быть милосердным к умирающему врагу – это первое, чему учат юных воительниц, подарить смерть, когда не можешь подарить жизнь. Но здесь другие правила.
     – Ты ищешь четвертого?
     – Вовсе нет. С чего ты взяла?
     – Твои вопросы, светлейшая.
     – Ах, это, – безмятежность опять воцарилась на ее лице. – Нет, на будущей неделе я возвращаюсь в столицу. Ты бы не хотела составить мне компанию?
     «Что ты задумала, Инкрс? Это слишком лестное предложение. Слишком большая честь для меня. Я для тебя лишь выскочка, которую ты хочешь использовать в своих интригах. Но вопрос в том, насколько выгодно мне будет участвовать в них».
     – Это честь для меня.
     – Хочу предложить тебе одно довольно спокойное местечко при дворе. Верховная подыскивает наместницу для Срединной провинции. Думаю, ты справишься.
     «Святые, мир перевернулся. Так много? Так много и все мне? Этого не может быть. Я сплю или умерла?»
     – Светлейшая, это так неожиданно.
     – Ты отказываешься?
     – Нет, – слишком поспешно сказала. Зло прикусила губу. – Нет, я согласна.
     Инкрс улыбалась. Отечески нежно, заботливо, олицетворение добродетели. Только дымок сигареты ядовито змеится вверх.
     – Вот и хорошо.
     «Мышеловка. Она приготовила мне золотую мышеловку. Святые, но какова цена? Уж не хочет ли она…»
     – Я не подведу, светлейшая Инкрс.
     – Дорогая, я нисколько не сомневаюсь в этом. – Медленно выпустила дым из ноздрей. – Ах да, совсем забыла. Я хочу, чтобы ты доставила избранника Лакл в столицу.
     От удивления у Рут отвисла челюсть.
     – Но Лакл…
     – Девочка, Лакл здесь ни при чем, – в прекрасной безмятежности появился намек на грозовые облака. – Для такого пустяка знать ее мнение нам не обязательно. Верно?
     – Да.
     Почему-то ярко вспомнилась домашняя мельничка, неторопливое движение жерновов и шорох перетираемых в порошок зерен.
     – Вот адрес. Это пустой дом на окраине столицы. Оставишь избранника там, о нем позаботятся.
     – Ты хочешь, чтобы я его выкрала?
     Ядовитые молнии заплясали в зрачках. Инкрс погасила улыбку.
     – Деточка, я что, говорю на птичьем языке?
     – У Лакл самые лучшие на этом побережье воительницы.
     – Это проблема?
     «Святые, когда же у тебя кончатся эти поганые сигареты?»
     – Для меня – нет.
     – И? – многозначительно приподняла изящную бровь.
     «Лакл меня убьет. Если узнает. А кто ей скажет? Вот эта змея первая в списке. Самый простой способ освободить тепленькое местечко, когда я стану ненужной. И лапки не замарает».
     – Я все сделаю, – улыбка примерзла к холодным губам.
     – Замечательно. – Инкрс выдохнула в лицо дым, усмехнулась. – Иди, ты свободна.
     Рут вскочила и чуть не рухнула перед ней на колени, так затекли от неловкой позы ноги. Пришлось изобразить нечто среднее между реверансом и поклоном.
     – Рада служить, светлейшая Инкрс, – прошептала она, давясь кашлем.
    

    

     

      13
     

     День угасал. Тени от оконных решеток, ажурные, розовые, тонули в матовых стеклах книжных шкафов. Она окунула в светотень босую ступню, красный блик омыл кожу, одел в сияющий сапожок. Глупо. Подобрала ноги и прижалась к теплой кожаной спинке кресла. Высокое, с огромными мягкими подлокотниками и круглой спинкой, наполненное множеством тайных щелочек, неприступное детское убежище, где никто не смел ее потревожить.
     За что святые так наказали меня? За что? Кричащий сверток все еще стоял перед глазами. Красное сморщенное личико. Мальчик. Святые, как это несправедливо! Вместо долгожданной дочки это бесполезное существо. Святые, почему не вняли мольбам, почему опять обошли с благословением?
     Ла прятала брезгливую гримаску, щадя. Куда его, родная, двумя пальчиками тянула за уголок тряпки, рассматривая влажное тельце, скажи, что ты решила? Не хочу его видеть, шептала сквозь прижатые к лицу ладони, пусть унесут, знать про него ничего не хочу. Не хочу! Успокойся, родная, гладила по руке и не могла укрыть сожаления в голосе, успокойся, я обо всем позабочусь, забудь о нем…
     Разочарование. Она все время ловила его отблески. Слезы закипали на глазах от скорбных масок на лицах, от намеренно приглушенных оттенков платьев. Тихие, соболезнующие голоса за спиной, шорох острожных шагов, чтобы не побеспокоить, словно ее девочка, ее солнышко, ее доченька умерла.
     Блик от открывающейся двери пугливой бабочкой метнулся по комнате. Сенги, вцепившись в ручку двери, испуганно застыл на пороге, не смея ни войти, ни уйти без приказа.
     – Чего тебе здесь нужно?
     Шелк. Черный шелк. Не слишком ли расточительно для избранника? Разглядывала его, жег зрачки алый герб, и все отвратительнее становилось на душе.
     – Простите, госпожа. Я не знал, что вы здесь.
     – Отвечай на вопрос.
     – Госпожа Лакл позволила мне брать книги, госпожа, – спохватившись, опустил глаза.
     – И что же ты с ними делаешь? Картинки смотришь?
     – Читаю, госпожа.
     – Ты умеешь читать?
     – Да, госпожа, меня обучили в Убежище.
     – Ах да, я совсем забыла.
     Обида огненной лапкой вдруг оцарапала сердце. Ничего у меня не получается, даже избранника не могу себе выбрать. Святые, почему его нашла не я? Девочка, какая от него была бы красивая девочка. С глазами цвета неба. Девочка, дочка, моя дочка…
     – Можно мне уйти, госпожа?
     – Что? Нет. Подойди. Святые, какой ты высокий. – Она швырнула подушку на пол. – Сядь.
     Он сел у ее ног, не смея поднять взгляд, обеспокоенно теребя книгу.
     – Почему судьба ко мне несправедлива, избранник? – Она потянулась к нему, взяла его голову в ладони, приблизила к себе, заглянула в глаза. – Почему?
     – Вам плохо, госпожа?
     – Хочу понять, что я сделала не так? Почему святые покарали меня? Ты можешь мне ответить?
     – Святые не карают, госпожа.
     – У меня родился мальчик! Разве это не кара? Снова мальчик!
     – Вы подарили этому миру новую жизнь, госпожа. Чудо рождения…
     – Мне не нужен мальчик! Пойми ты! Мне нужна наследница, продолжательница рода, девочка, дочь. – Слезы быстрыми росчерками скользнули по щекам. – Понимаешь?
     – Да, госпожа.
     – Сенги, разве это много? Скажи! Почему твои святые отказывают мне в такой малости? Почему?
     – Я не знаю, госпожа.
     Она оттолкнула его и, зябко спрятав руки в рукава, забилась в угол кресла.
     – Мне казалось, что если ты был учеником жреца, то… С чего я взяла, что ты можешь ответить на мои вопросы?
     – Простите, госпожа. Я не умею говорить красиво. Мне бы так хотелось утешить вас.
     – Тебе? – Она засмеялась, зло, коротко. – Ты задумываешься о смысле слов, которые произносишь?
     – Я опять сказал что-то не то, госпожа?
     – Избранник утешает только на ложе, да будет тебе известно.
     Он растеряно глянул на нее, небо с болезненной, мертвой звездой в глубине распахнулось на миг перед ней, обожгло.
     – Простите, госпожа. Я только хотел поговорить.
     – Поговорить, – горько скривила она дрожащие губы, замолчала, уставясь в колкий отблеск, радужно бивший в глаза.
     Солнце растворилось в кровавом зареве. Померкли тени. Сумрак задернул комнату пеплом.
     – Хорошо, давай поговорим просто, без всяких… ну, на равных. Сможешь?
     – Госпожа…
     – Сейчас для тебя я просто Тин. Поговорим?
     – Да… Тин, – он странно смотрел на нее.
     – Хорошо. Мне всегда было интересно, почему ты не сбежал отсюда?
     Он вздрогнул.
     – Я поклялся, гос… Тин.
     – Да брось. Не надо прятаться за слова. Я же вижу, что тебя просто мутит от замков Оанды.
     – Я не могу получить свободу ценой горя других людей.
     – Да плевать на все! Что тебе другие? Не понимаю.
     – Вы бы хотели, чтобы разрушили ваш дом?
     – Мой дом? Никогда. Я бы лично перерезала глотку каждому, кто осмелился бы только задумать это.
     – Я тоже пытаюсь сохранить свой дом, Тин.
     – Дом? – Она недоуменно нахмурилась. – Ты говоришь об Убежище?
     – Да.
     – Это разные вещи. Убежища часто разрушают. Почему тебя это волнует?
     – Это все, что у меня есть.
     – С десяток келий да кучка скопцов, невелико достояние.
     – Большего мне не надо.
     – А хочешь, я помогу тебе? Дам денег, расскажу как добраться до ближайшего Убежища. Какая тебе разница, где стать жрецом? Никто не узнает.
     – И это говорите вы?
     Она вдруг засмотрелась на его изменившееся, горящее лихорадочным внутренним светом лицо. Теперь я ее понимаю. Как бабочка к огню. Разве можно устоять?
     – Хочешь?
     – Вы искушаете…
     – Нет, клянусь святыми, если ты согласишься, я помогу.
     – Я…
     – Да соглашайся же!
     – Не могу.
     – Ты мне не веришь? В этом все дело?
     – Нет, я верю. Только я не смогу так. Не смогу предать. Это будет преследовать меня всю жизнь, поймите.
     – Слова, – она передернула плечами, словно сбрасывая мерзкую букашку. – Ты просто боишься что-нибудь сделать, вот и все.
     – Я боюсь не за себя.
     – Да что ты все о других и о других! О себе подумай. Когда ты ей надоешь, ты уже никому не будешь нужен, даже своим жрецам. Эти праведники тебя даже на порог не пустят.
     – Двери Убежища открыты для всех.
     – Но не для избранников.
     – Вы что-то путаете, – он встревоженно поднял на нее взгляд.
     – Ты не знаешь? Не могу поверить, – она удивленно вздернула бровь. – Жреческие уставы нужно было до конца читать. Есть там особый пунктик про избранников. Могу даже процитировать: «…и бивать избранника камнями, и гнать нещадно от стен Убежища, дабы не поганила святой земли даже тень его».
     – Это правда?
     – Твой наставник не предупредил об этом, когда благословил на… – она чуть запнулась, – служение светлейшей?
     Он покачал головой.
     – Вот видишь. Никому нет дела до тебя. Подумай о себе. Тут недалеко есть Убежище. Скажешь, что был прислужником.
     – Я не знал, святые, я не знал.
     – Ну же, – встряхнула его за плечи, – сделай как я говорю.
     Он поднял на нее полные слез глаза.
     – Нет.
     – Какой ты упрямый! Клянусь святыми, я помогу. Ты должен сделать это. Слышишь? Должен!
     – Нет.
     – Вот заладил! – она стукнула по подлокотнику кулачком. – Я же хочу как лучше.
     – Нет, госпожа, это не так.
     – Ты о чем?
     – Вы хотите досадить госпоже Лакл. Но она не виновата в том, что у вас родился мальчик.
     – Да как ты смеешь? – Она ударила его по лицу, яростно, неожиданно для себя. Изумленно уставилась на ладонь: «Святые, до чего я скатилась?»
     – Простите, госпожа.
     – Ты слишком многое себе позволяешь, избранник.
     – Простите, госпожа.
     – Хватит просить у меня прощения!
     Он посмотрел ей в лицо и опустил голову. Черный шелк почти растворился в сумраке, лишь золото волос, угасшее, призрачное, казалось, излучало свет.
     – Это у тебя мне нужно просить прощения, – тихо сказала она.
     – Нет, госпожа, не вините себя, это ваше горе. Это оно заставляет вас так говорить.
     – Если бы только это, – она усмехнулась. – Знаешь, впервые в жизни я ей позавидовала. Ее простому взгляду на жизнь, ее умению все перестраивать на свой лад, добиваться всего, чего она хочет. И ее избраннику, наконец. Глупо. В чужих руках и золото ярче.
     – Тебе стоит только попросить. – Лакл сияющим силуэтом стояла в дверях.
     – Ла? Я не слышала… Ты давно тут стоишь?
     – Нет, родная, не беспокойся, я только вошла. – Лакл оперлась спиной о косяк. – Хочешь, я тебе его подарю?
     – Ты меня оскорбляешь.
     – Почему? Я же не слепая, вижу как ты на него смотришь.
     – И как я на него смотрю?
     – Ну вот, рассердилась. Звездочка моя, я хочу тебе только добра. Мне для тебя ничего не жалко.
     – Знаю.
     – Так в чем же дело?
     – Не хочу.
     – И все же подумай об этом, не отказывайся сгоряча. – Лакл шагнула в коридор и бесшумно закрыла за собой дверь.
     – Я могу уйти, госпожа?
     – Скажи, а ты бы кого из нас выбрал?
     Он посмотрел ей в лицо, долго, внимательно. И она поблагодарила святых за ранние сумерки, укрывшие нежданный румянец.
     – Смею ли я выбирать, госпожа?
     – Отвечай.
     – Я бы оставил все как есть, госпожа.
     – Вот как. А я-то думала… – больно прикусила губу. – Убирайся.
    

    

     

      14
     

     – Неп-правда, я выпила чуточку, – смотрела на ступеньки, такие маленькие, верткие, никак не поймать ступней.
     – Светлейшая, – воительница протянула ей руку, – хватит пялиться на лестницу, идем. Оставь свои пьяные капризы и выметайся из кареты. Мое терпение на исходе.
     – Викл, что за тон? Я пытаюсь… ой… – запуталась в юбках и рухнула вниз, в качающуюся, наполненную мутным светом факелов пустоту.
     Воительница не дала упасть, подхватила на руки.
     – Какая ты сильная, – обняла за шею, прижалась крепко, зашептала в ухо жаркие, шаловливые слова.
     Викл засмеялась, легко взбежала на крыльцо.
     – Пойдешь сама или мне отнести тебя наверх?
     – Я не настолько пьяна, чтобы меня носить. Отпусти.
     – Мне не трудно.
     – Не сомневаюсь, – вырвалась наконец из кольца неуступчивых рук, поправила платье, сбившиеся ожерелья, прическу. Воительница откровенно рассматривала ее, длинные насмешливые блики текли в кошачьих неподвижных глазах. – И что тебя так развеселило, старшая?
     – Ты такая забавная.
     – Неужели?
     – Но такой ты нравишься мне еще больше.
     – Викл, – вернула перстням нормальное положение – камнями вверх, проверила игру граней, ловя рукой свет факелов, – тебе не кажется, что ты переходишь все границы?
     – Нет, светлейшая, – чуть склонила голову к плечу, метался влажный блик по черной коже костюма, размеренно, в такт дыхания. – Только те, которые ты мне позволила пересечь.
     – Викл, – медленно провела ладонью по ее щеке, – девочка моя.
     – Позволь мне сегодня…
     – Нет, – накрыла ее губы пальцами. – Нет, родная. Я не хочу оскорбить тебя своей усталостью. К тому же я чуточку пьяна.
     – Значит, будет он?
     – Очень может быть. Еще не решила. Святые, – метнулась взглядом по небу, – уже утро?
     – Да, ночь на исходе. Только что сменилась городская стража.
     Утро. Не думала, что ужин так затянется. Потянула легонько, вытащила из сопротивляющихся ладоней пальцы, мне пора, шептала лишь губами, прячась под ресницами от ее взгляда, мне пора, старшая…
     Уже сновали по коридору прислужники, раздвигая тяжелые шторы и распахивая окна. Утренний воздух путался в занавесках, качая пронизанную нежно-розовым сиянием, прозрачную ткань. Рванула на себя дверь его комнаты, не заботясь о тишине, слишком сильно – полотнище ударило о стену, вошла, неся с собой волну утренней свежести, окутанная светом новорожденного дня.
     Но он спал. И даже когда она, намеренно громко стуча каблуками, прошла через всю комнату к его постели, Сенги не проснулся. Лежал на спине, поверх покрывала, одетый, словно только что прилег на мгновенье, с таким просветленно спокойным выражением лица, что у нее почему-то испортилось настроение.
     Пнула одноногий столик у изголовья, тот опрокинулся и с грохотом ударился о стену.
     Сенги испуганно открыл глаза.
     – Госпожа, – торопливо вскочил, – да пребудет с вами свет звезд, госпожа.
     – С каких пор ты спишь в одежде?
     – Простите, госпожа, я ждал вас, – одернул рубашку, ладонью попытался разгладить помявшуюся ткань, – а потом…
     – Где ты был? Тебя искали весь вечер.
     – В саду, госпожа.
     – И что ты там забыл?
     – Расцвели звездные лии, госпожа.
     Раздражение зыбким облачком окутало ее, царапало виски, прогоняя сон.
     – И что с того? Там все время что-то расцветает или засыхает. Это не повод, чтобы уходить из дома без разрешения.
     – Но, госпожа, я думал, что сад…
     – Разве тебе не было сказано, что выходить из своей комнаты ты можешь только с моего позволения?
     – Да, госпожа.
     – Разве так трудно выполнить это правило? – она топнула каблучком. – Я хочу быть уверена, что найду тебя всегда, когда захочу. И мне надоело, что ты все время шляешься по саду и мозолишь глаза моим гостьям.
     – Простите, госпожа. Я больше не выйду в сад без вашего разрешения.
     – Очень на это надеюсь.
     Но гнев уже рос в ней, тек ядовитой, слепящей волной по жилам, мешаясь с гулким током пьяной крови, рвался наружу в жгучем желании сделать кому-нибудь больно, чтобы в агонии страдающего существа раствориться горечью пепла, освободить ее, возвращая покой…
     – Пойдем. Я подарю тебе прощенье под благословение святой Оанды.
     – Как прикажете, госпожа.
     – Прикажете, – скривилась она. – Когда же ты сам этого захочешь? Вон сколько твоих собратьев добивается этой чести. Двое даже передрались вчера под моими окнами, – усмехнулась она в его тревожно расширившиеся, чуткие зрачки. – Когда?
     – У меня нет ответа, госпожа.
     – Ты просто не хочешь признаться.
     – Вам лучше знать, госпожа.
     – Ты прав. Идем.
     Спальни. Нетерпеливо распахивала двери и останавливалась на пороге, нет, не эта, не тот цвет, ей хотелось неба, его безбрежности, его чистоты. Да, эта подойдет. Сегодня это будет здесь. Нежный синий шелк опутывал стены, пол, потолок, струился по ложу, свисая пышными бантами у изголовья, наполняя комнату холодным, прозрачным сиянием. Сбросила платье почти брезгливо, словно его прикосновение тяготило кожу, улеглась, наблюдая, как он раздевается, ложится, стараясь не смотреть на нее.
     Замки Оанды жадно всхлипывают, и он не может удержать болезненной гримасы, тут же каменея лицом под ее взглядом.
     – Почему ты не смотришь на меня?
     Он поворачивает голову и смотрит ей в глаза, серьезно, внимательно.
     – Смотрю.
     – Ты опять не добавляешь – «госпожа».
     – Святая Оанда позволяет мне это.
     – Ты несносен, – усмешка крадется по ее губам. – Но я прощаю тебя.
     Он молчит, молчит и ждет, когда все закончится, свернувшись в далекой сердцевине души растерянным, пульсирующим комком, вновь и вновь воздвигая немые стены и прячась в их зыбких, холодных тенях. Но жадные, опытные пальцы касаются его, руша призрачные бастионы, выбрасывая в обжигающий свет, который пронизывает его жестко, насквозь, как игла, удерживающая мотылька. Свет течет, сжигая до пепла, и отзывается тело зыбким ответным огнем. Он презирает себя за это, но огонь все растет и растет, и нет больше сил сопротивляться этой сладкой муке, послушно растущей под умелыми, требовательными пальцами.
     Она оседлала его, трепещущая, с блуждающей полуулыбкой, в бесконечном огненном танце, запрокидывая в чувственной, яркой судороге голову. Всадницей, горящей всадницей летела на долгой волне наслаждения, нагая, жаждущая, в сгустившемся тугом воздухе, с трудом утолявшем дыхание. И длилось время, растягивая мгновенья в столетия, рождаясь и умирая в круговороте горячих, ласковых звезд…
     Потом, затихая, она лежала на спине, закинув за голову руки, и скользили по ее лицу сладкие-сладкие тени. Слушала, как старательно он пытается усмирить учащенное дыхание, и улыбалась.
     – Сенги, тебе было хорошо?
     Закусил губу, смотрел в потолок, молчал, только ладони рвались из колец Оанды.
     – О чем ты думаешь?
     – Ни о чем.
     – Ты лжешь.
     – Нет.
     – Тогда скажи мне, избранник, – склонилась к нему, ловя обжигающую синеву пульсирующими, бездонными зрачками, – я красивая?
     – Да.
     – Как ты скуп на слова.
     – Я не поэт.
     – Не сравнивай себя с этими размалеванными прихлебателями. У них только деньги на уме. Заучат несколько фраз и шляются от дома к дому, – она брезгливо передернула плечами. – Была бы моя воля, всех бы отправила в поселения. На сборе урожая от них было бы больше пользы, чем в городе.
     – Поэты умеют красиво говорить.
     – Говорить? – она насмешливо приподняла бровь. – Да разве в этом дело? Конечно, умелая речь ласкает слух, и бывают моменты, когда очень хочется услышать что-нибудь приятное, – она медленно провела ладонью по его губам, – даже ложь. Мужчинам так нравится лгать. И самое смешное, что они уверены в том, что их ложь очень правдива. – Она вскинула подбородок особенным, капризным движением, тряхнув гривой растрепавшихся волос. – Глупцы.
     – Вашей красоте не нужна ни ложь, ни правда.
     – Неужели? Продолжай.
     – Мне больше нечего добавить.
     – Ты уверен?
     – Да.
     – Ты несносен и груб.
     – Возьмите одного из тех, что умеют красиво говорить.
     – Ты смеешь решать за меня?
     – Вы требуете больше, чем я могу дать.
     Она усмехнулась.
     – Важно то, что я всегда могу взять, когда захочу.
    

    

     

      15
     

     Синее мелькнуло впереди, насторожилась, тенью потекла от ствола к стволу, не сводя глаз с яркого пятна, шелк костюма так неуместен, так лучезарен, словно неба кусочек запутался в тяжелой листве корневых побегов. Торопливая фигурка бежит, хрупкие, опаленные первой желтизной ветви ломаются от неловких движений, опадают на землю.
     Да по такому следу тебя первогодка-воительница и с завязанными глазами найдет. На что же ты надеялся, упрямый мальчишка? Сбежал, не зная дороги, не умея запутывать следы. Зря тогда не упеленала веревками, чтобы и пальцем двинуть не смог, но как глянула на запястья – окровавленные, распухшие, не поднялась рука. Но не стоило так заботиться о чужой собственности. Не стоило.
     – Торопишься? – выскользнула навстречу с небрежной светской улыбкой, кроткая, как ягненок.
     Он замер, глаза огромные, лихорадочные, мечутся по ее лицу.
     – Гос… госпожа Рут, – рвет голос частое, загнанное дыхание.
     – Я приказала Лекусу ехать помедленнее, так что мы успеем догнать повозку быстрым шагом, – она смотрела с нежностью, как на тяжелобольного, почти застенчиво прикусив губу. – Пойдем, нам нужно торопиться.
     – Я, – шагнул к ней, ободренный теплотой ее взгляда, – госпожа, прошу вас, отпустите меня.
     – Что? – Изумление чуть не сломало идеально выстроенное выражение лица. – Отпустить?
     – Госпожа, – порывисто прижал руки к груди, – прошу вас. Я должен…
     – Мужчинам неведом долг!
     – Госпожа, прошу вас. Я никому не скажу, что это вы увезли меня. Никто не узнает, поверьте мне.
     Тень усмешки дорожной пылью осела на губах.
     – Думаешь, я доверюсь твоему слову?
     – Госпожа, клянусь…
     – Что стоит мужская клятва? Вместо одной горсти слов – две.
     – Госпожа, умоляю вас.
     Вот почему… Он напоминает мне ее. То же упрямство, те же глаза. Только волосы цвета снега… Лес просторный, с тысячей звуков, запахов, движений, развернулся вокруг нее, потрясающе красивый, непостижимый, рвущийся вверх. Запрокинула голову, смотрела на небо сквозь просветы тревожных гудящих крон – сумеречное, торопливое, в прожилках багровых туч. Святые, как же я была слепа.
     Громко, издевательски громко треснула ветка за спиной. Вздрогнула, едва удержалась, чтобы не оглянуться. Мозаикой сложились разрозненные знаки, которыми пренебрегла, отдавшись погоне. Как глупо. Медленно повернулась, звезда безмятежности сияла на лице, жаль, некому было оценить.
     Дикая Кошка стояла напротив, молоденькая, насмешливая, сломанная ветка бродит в ловких пальцах, белые спирали на щеках мнутся в улыбчивом оскале.
     – Подними руки, девочка, и я избавлю тебя от мечей.
     – А дотянешься, малышка?
     Вылиняла улыбка на черных губах. Кошка мягким округлым движением выдернула меч, принимая боевую стойку.
     – Ты хочешь умереть?
     – Ой, боюсь, – смеялась она ей в лицо, – положи ножичек на место, а то ненароком поранишься.
     – Ах, ты, – рванулась было к ней, но замерла, остановленная коротким свистом.
     Проступили из-за стволов вооруженные фигуры. Окружили. Разглядывали. Молчали. Обменивались знаками.
     Много, слишком много. На этот раз не уйти. Святые, до чего же обидно умирать именно сейчас.
     – Рут! Это ты? – вывернулась из-за спин худенькая фигурка, тысяча белых косичек облаком бьет по плечам. – Рут! Как я рада тебя видеть! – бросилась ей на шею, вцепилась крепко, обжигая лихорадкой прозрачных глаз.
     – Юсиль? – что-то взорвалась внутри, но совсем не больно, только земля ушла из-под ног. – Ты здесь?
     – Да, Рут, это я. Отдай им оружие.
     – Никогда.
     – Глупая, – тряхнула снежной головой, – тебя убьют.
     – Еще посмотрим.
     – Нет, Рут! Только не сейчас, когда я нашла тебя, – спирали крошились на ее щеках. – Прошу тебя.
     – Что с тобой? Моя гордая и безжалостная Юсиль, ты научилась просить?
     – Рут, – у нее перехватило дыхание, – прости меня. Дня не проходит с тех пор, чтобы я не пожалела.
     – Ты даже научилась жалеть, Юсиль?
     – Да! – отодрала ее ладони от рукоятей, сжала крепко-крепко, шептала черными, потрескавшимися губами как заклинание: – Рут, Рут, Рут…
     Как во сне мечи заскользили из ножен, чужие легкие пальцы невесомо касались тела, разоружая, а она стояла, вдруг обессилевшая, потерявшаяся в осколках разбившегося мира…
     – Рут, – бегут по щекам слезинки, вычерчивая дорожки в краске. – Я больше тебя никогда не потеряю.
     – Я бы хотела, – голос подвел, сорвался на хрипоту, – чтобы именно ты убила меня.
     – Что? – пошатнулась, как от удара. – Как ты…
     – Мне хочется верить, что к последнему желанию приговоренной здесь прислушиваются.
     – Нет! – отскочила, судорожно царапая рукоять. – Лучше я брошусь на меч на твоих глазах, чем сделаю это! Прошу тебя, не наказывай так!
     – Это всего лишь услуга.
     – Я не буду тебя убивать!
     – Тогда это сделает другая.
     – Зачем ты говоришь о смерти, Рут? Не мучай меня.
     – Ты вольна уйти.
     – Рут, ты совсем забыла меня? Да? – размазала краску на щеках, перепутались спирали, смешались в белые кляксы.
     Заглянула в синеву, когда-то ядовитую, хлесткую, но не сейчас. Выцветшее, опаленное закатом небо тянулось к ней, моля, сожалея, робея.
     – Я не смогу быть Кошкой, – губы непослушные, пересохшие уже не пытались вспомнить улыбку.
     – Никогда. Я больше никогда тебя не предам, – шептала быстро, отчаянно, – никогда, Рут.
     – Ты не слушаешь.
     – Прости меня. Что?
     – Девочки, сожалею, что вмешиваюсь, – Дикая Кошка, уютно устроившись на поваленном стволе, смотрела на них, сверкал в такт дыхания синий знак предводительницы на ее груди, – но мне интересно, откуда у тебя избранник Лакл?
     Остро, так остро почувствовала пустые ножны.
     – Он принадлежит мне.
     – Понятно, – спрыгнула со ствола, подошла, высокая, хвост разноцветных косичек мотнулся за спиной, глаза в провалах краски неожиданно веселые. – Я благодарна тебе, воительница, за то, что ты не причинила вреда моим Кошкам.
     – Ее благодари, – отвела взгляд, – не меня.
     – Сестра, – повернулась к Юсиль, усмешка тает на черных губах, – я благодарю тебя.
     – Нет! – вздернула подбородок Юсиль, загорелись в синеве привычные злые искры. – Не благодари, предводительница, я думала только о ней. Я… ой, – заметалась взглядом по Кошкам, застонала, потрясенная горькой догадкой. – Рут! Слышишь, я не хотела, я думала… Рут! Святые, какая я глупая. – Опустилась на землю, скрючилась, пряча лицо в ладонях. – Прости.
     Улыбнулась, не следя за лицом, кривовато, горько. Малышка Юсиль, ты всегда была верна капризам своего сердца.
     – Так что ты решила? – взгляд предводительницы бродит по избраннику, ухмылка тянет уголки губ вниз. – Ты станешь нашей сестрой?
     – Это ее мечта, не моя.
     – Что же мешает тебе попробовать? Погости у нас, присмотрись.
     – А если я откажусь?
     Молчит Кошка, окаменело лицо-маска, лишь в глазах разгорается огонь.
     – Предводительница, – шепчет Юсиль, – отпусти ее.
     – Что? – встрепенулась, перевела взгляд на Рут, тонут в зрачках жаркие, мертвые угольки. – Извини, о чем мы? Ах да. Не беспокойся, тебе не за что платить своей жизнью. Ты свободна.
     Юсиль рывком вскочила на ноги.
     – Правда?
     – Да, сестра. И более того. Ты можешь уйти с ней, если она не захочет остаться с нами.
     – С чего вдруг такая честь? – Ладони привычно ищут рукояти мечей, но не находят.
     – Такова моя благодарность.
     – И я могу уйти прямо сейчас?
     – Как пожелаешь.
     – И я могу забрать его?
     – Да, – сверкнули зубы в насмешливом оскале, – но только после того, как мы возьмем с него свою дань.
     Он вскинул голову, недоумевая, переводил взгляд с лица на лицо, пытаясь понять, о чем они говорят, денег у него отродясь не было. Смотрит на него госпожа Рут, странно смотрит, предчувствием беды веет от ее взгляда. Кошки вокруг тоже смотрят, голодные, пьяные от близости добычи, нетерпение дрожью бежит по коже, учащая дыхание…
    

    

     

      16
     

     Течет жара в шатре, тянется светлейшая взглядом к маленькому потолочному окошку, ловит лицом жалкую струйку прохлады. Не принося облегчения, мятый платок лишь царапает лоб.
     – Погоня так и не утолила твой гнев? – смеется предводительница Диких Кошек, танцуют на щеках тонкие белые линии, тысяча косичек льется по голым плечам. – В твоем возрасте, всю ночь верхом. Стоило ли?
     – Стоило, – терла кулаком поясницу, лицо стекленело в безмятежности. – Верни мою собственность. Я тут же уеду.
     – Я не гоню тебя, живи сколько хочешь.
     – Ты с ума сошла! Здесь? Среди Диких Кошек?
     – Мало удобств, светлейшая?
     – Лако, прекрати издеваться надо мной!
     – Здесь нет имен! Ты знаешь закон.
     – Да плевать мне на ваши законы.
     – Я согласилась выслушать тебя, Лакл, – отшвырнула горсть косичек с плеча, – только потому, что в детстве мы были очень дружны. Не испытывай на прочность мое хорошее отношение к тебе. Детские воспоминания быстро тускнеют.
     – Прости.
     Поспешила с извинениями, мурашки скользнули по коже, и тут же раскаяние, запоздалое, ненужное, лизнуло шершавым языком, зря все это, зря, что я тут делаю? Что-то недосказанное, в глубине, касалось робкими щупальцами, требовало ответа, но мысль суетно бежала прочь, страшась разглядывать узоры догадок.
     – Я решила сказать тебе, – сумрак копится в провалах глаз неподвижного лица, – это не в моих правилах, но я хочу, чтобы ты узнала.
     – О чем?
     – Мне заплатили, чтобы… – скользит кошачий блик в глубине зрачков, осторожный, цепкий, выжидающий. Склонила голову к плечу, словно прислушиваясь к внутренним весам: какая чаша перевесит.
     – Что? – не выдержала долгой паузы, но тут же волна предчувствия накатила, накрыла с головой. – Да что же?
     – Убить тебя.
     Время остро застонавшей повозкой дернулось и остановилось. Словно это уже было когда-то, словно дурной сон. Безмолвие долгое, тяжкое распростерлось вокруг, и только где-то далеко-далеко медленные, тугие удары сердца, ниточка ритма, удерживающая все на своих местах.
     – Интересно, – поправила прядь у виска, дрожь текла по пальцам, еще незаметная. – И много?
     – Много, светлейшая, – лицо-маска кивает, змеями качаются белые спирали, ночь смотрит на нее провалами глаз. – Но я не знала, что убить нужно именно тебя.
     – Это что-то меняет?
     – Да, Лакл, – наклонилась вперед, попадая в узкую полосу света из потолочного окна, медленные блики запульсировали в зрачках. – Ты часть моего детства. Часть времени чудес. Я не хочу пачкать это кровью.
     Рывком тронулась повозка, хромая в такт болезненным ударам крови в висках.
     – Ты предлагаешь мне выкупить жизнь?
     – Нет, – откинулась в сумрак. – Нет. Ты мне ничего не должна.
     – Так не бывает, – страх стыл на ладонях липкой влагой, – я не верю.
     Платок в руке раскаленным камешком жег ладонь. «Святые, где я ошиблась? Какой знак пропустила?» Веер лиц метался перед глазами.
     – Кто тебе заплатил?
     – Не знаю. Но с деньгами я получила еще кое-что, – сунула руку под шкуры, вытащила что-то маленькое, свет ударил в ладонь, вспыхнул радужным колким сиянием прозрачный камень в оправе. – Перстень. Узнаёшь?
     – Нет. Белый камень. Это так дорого.
     – Подумай, светлейшая.
     Белый камень. Что-то было совсем недавно, даже не разговор, пара фраз. Шепчущиеся домоправительницы, коробочка в толстых коротеньких пальцах и лица одинаковые, восхищенные, с радужной поволокой в глазах.
     – Домоправительница, не помню ее имени, та, что работает у Инкрс, на днях говорила что-то о платье, но я не слушала. Только ее слова: «белый к белому». – Обвела взглядом тесный шатер. – Это она. Инкрс.
     – Думаешь?
     – Больше некому. Никто не осмелится кроме нее.
     – Надо же, вот так запросто выбросить целое состояние, – засмотрелась на игру граней. – Что же ты ей такого сделала?
     – Сделала? – распахнулась вдруг запретная дверца надоедливого предчувствия, вырвалось болезненное эхо, зашлось набатом. – Нет! Я как раз не сделала!
     – Чего же?
     – Я не поехала в столицу.
     – Ты смеешься? Из-за этого не убивают.
     – Меня заманили сюда, заманили как голодную собачонку, дразня куском мяса на веревочке. Святые, какая же я… – заметалась по шатру, предчувствие беды перехватило горло, лишило воздуха. – Инкрс никогда бы не решилась на убийство, если бы не мятеж. Святые, почему я была так слепа? Почему? Я должна была предупредить верховную.
     Опустилась на шкуры, не было сил следить за лицом, не было сил бороться с отчаянием. Предводительница склонилась к ней, схватила за плечи и встряхнула так крепко, что Лакл невольно вскрикнула.
     – Прекрати! Надо бороться, светлейшая! Рвать зубами всех, кто стоит у тебя на пути, даже если этот путь будет последним.
     – Мне страшно…
     – Так сделай свой страх союзником! Обопрись на него, возьми его силы! Нельзя сдаваться до поединка. Если твой противник пытается ударить в спину, значит, он очень тебя боится. Слышишь? Где твоя ярость, Лакл? Где твой гнев? Неужели ты не ответишь на оскорбление?
     – Отвечу.
     – Мне не нравится твой голос.
     – Отпусти, мне больно, – стиснула зубы до немоты в челюстях. – Отпусти!
     Усмехнулась предводительница, опустила руки.
     – Мои кони в твоем распоряжении, идем.
     Лакл отодвинула полог шатра, день плеснулся в лицо, сияющий, шумный. Закрылась ладонью – как ярко. Черная фигура вдруг возникла на пути. Отшатнулась, уронила руку с лица. Но нет, померещилось, это всего лишь Викл.
     – Мы едем в столицу, – улыбка никак не хотела задерживаться на губах.
     – Как скажешь, светлейшая. Но…
     – Что? – заторопилась за предводительницей. Куда там, не идет, летит, не поспеть за ней быстрым шагом. – О чем ты, Викл?
     Чуть в стороне от лагеря распятое тело на земле, без замков, просто колья и веревки. Брезгливо отдернула взгляд. Ночные забавы Кошек. Дикарки.
     Викл споткнулась. Удивленно обернулась к ней, ловя ускользающие, беспокойные тени в зрачках. Радость? Или это игра света?
     – Что?
     Воительница молчала, пряталась за ресницы, но что-то внутри нее бродило яростно, румянцем полыхая на щеках.
     – Викл!
     И сложилась вдруг мозаика, холод промозглый, неожиданный дохнул в лицо. Сенги… Заставила себя подойти. Смотрела на истерзанное, окровавленное тело. Ничего не чувствовала. Просто смотрела. Кровоподтек на лице, синюшные разводы от веревок, кровавые следы плетей по всему телу, разбитые, пересохшие губы… И грязь, грязь на коже, грязь кругом…
     Предводительница возникла рядом.
     – Извини, светлейшая, забыли отвязать.
     – Он жив?
     – А что ему сделается? – сверкнули жемчугом ровные зубы.
     – Ты же знала, что он принадлежит мне.
     – Мы не делаем исключений. Пойми.
     – Ты – закон. Ты могла.
     – Зачем? Это всего лишь мужчина, а мне хотелось порадовать девочек.
     – Всех порадовала?
     Засмеялась предводительница, расплескал колкие искры знак на груди.
     – Нет, на всех его не хватило, даже зелье не помогло. Но многим перепало. Ты сердишься?
     – Мне нужно в столицу, – иней на губах, льдинки жгут на выдохе. – Мало времени.
     – Я приведу коней, – убежала в плещущуюся светотень, только жидкий огонь метнулся по косичкам.
     Грязь… Холод студил кожу, полз медленной, ломкой волной по телу. Грязь… сколько грязи…
     Он открыл глаза. Губы шевельнулись, тонкая струйка крови потекла по подбородку. Скорее догадалась, чем услышала мольбу о помощи.
     Кусок мяса на веревочке. Как глупо, святые, так глупо попасть на вечную как мир наживку. Веер лиц и событий вновь распахнул перед ней длинную череду перьев-картинок. Где-то там был источник ее бед, знак судьбы, от которого отмахнулась, ступила не на ту тропу. Где?
     Отпустила, бросила поводья своей судьбы, бродила слепая среди змей. Святые уберегли от страшного. Получится ли исправить ошибки? Хватит ли времени? Острие топора вдруг явственно почувствовала у шеи, острое, ледяное. Судорога узлом стянула живот.
     – Светлейшая, – Викл тронула за руку, – что с ним делать?
     Тянула воздух короткими глотками, дыша светом, вдыхая зной, холод уходил вглубь, но не отпускал, вымораживая душу.
     – Что? – ступеньками взобралась взглядом к ее лицу. – Его… Оставь его здесь. Оставь Кошкам.
     – Как скажешь, светлейшая, – ласковая звездочка взошла в зрачках, опалила лицо восторгом. – Не передумаешь?
     Ветер гудел в кронах, большие пятна света метались по поляне, по распятому телу у ног. Отвела взгляд от него, давя тошноту.
     – Нет, – медленно изучала рисунок ее лица, огонь жег изнутри, опаляя кожу румянцем, – он мне больше не нужен.
    

    

     

      17
     

     Толстушка Радол, хозяйка заезжего дома, журчала провинциальным выговором, щедро лучась улыбкой. Лакл кивала в ответ, удерживая приветливое сияние на лице. Усталость копилась на веках, тревожила тонкой нитью боли в виске. Хотелось отдохнуть после долгой поездки, но хозяйка все говорила, пряча за ресницами прозрачный, родниковый взгляд.
     – Попробуй вот это, светлейшая, – протянула тонкий бокал с прозрачным вином. – Такого больше нигде не сыщешь.
     – Благодарю, – пригубила холодную, переполненную пузырьками жидкость. Тающий, сладкий вкус на губах был нежен. Но почему-то закружилась голова, прокатилась по телу тяжелая, хмельная волна. – Твое вино, Радол, выше всяких похвал.
     Поставила бокал, стекленея в улыбке. Странно сильно подействовало вино, комната померкла, теряясь в зыбком мареве, но тут же все прошло, только краскам вокруг так и не вернулась яркость. Лакл растерянно потерла виски, обвиняя во всем усталость.
     – Идем, светлейшая, я покажу тебе мои винные погреба. – Радол ухватила в кулаки юбку, тяжело встала. – Верховная щедро вознаградила тебя за преданность. Что ж, эти земли теперь твои, и я хочу, чтобы ты знала, что на них находится.
     Лакл послушно поднялась с кресла. Винный погреб страшил затаившейся ночью, но не смела отказаться. Брела через жаркий, пыльный внутренний двор, из последних сил удерживая осанку. Ей хотелось что-то сказать, но слова никак не складывались, рассыпаясь в бессмысленные осколки. Искала взглядом Викл, не находила, чужие лица кругом. Ухмыляющиеся. Разве она выглядит смешно? Где же Викл? Где мои воительницы? Почему они так задерживаются?
     – Сюда, светлейшая, – хозяйка приняла факел у воительницы, шагнула в низкий проем, – следуй за мной.
     Лакл стиснула зубы. Ночь плескалась внизу, тянулась щупальцами теней, давила тяжелыми сводами. Только не смотреть вверх, не смотреть. Окунулась в холодное сплетение теней, пошла вниз, слепо нащупывая ступеньки. А Радол уже ждала, вздернув факел вверх. И что-то неприятное плещется в ее лице, но, может, это только мерещится в неясном свете?
     – Как здесь холодно, – светлейшая зябко поежилась, разглядывая нескончаемые ряды бутылок, лежащих наклонно, горлышком вниз, на специальных полках.
     – Вино должно созревать медленно, дорогая. Жара его погубит.
     Что-то шевельнулось во тьме. Лакл пугливо дрогнула. Прислужник с огарком свечи в руке вышел из бокового прохода, брел мимо. Тени танцевали на его лице, выплетая причудливую вязь, и что-то в нем показалось знакомым. Она беспокойно вгляделась, тревожась и почему-то боясь узнать.
     – Сенги? – отшатнулась, пыталась унять перепуганное сердце.
     Он остановился.
     – Да, госпожа.
     – Мне сказали, ты умер, – прошептала, теряясь от его неподвижного взгляда.
     – Ты знаешь его? – Радол перебросила факел в другую руку, надвинулась, нависая. – Да?
     – Знаю. Он был моим избранником, – торопливо прошептала она.
     – Так забирай свою собственность, – скривилась Радол и ушла в темноту. – Мне чужого не надо.
     – Да, я возьму. Благодарю, Радол. – И замерла растеряно, не зная, что делать дальше.
     – Идемте, госпожа, – Сенги приподнял свечу повыше, все лицо в страшных тенях, – я провожу к выходу.
     Лакл, стараясь держаться в центре увертливого светового пятна, все прибавляла шаг. Взлетела по ступеням, жаркий день плеснул в лицо, обнял теплом, стирая страхи. Она замерла на пороге, задыхаясь, глотая горячий воздух.
     Двор был пуст. Две воительницы в ленивых позах замерли под навесом. А Викл все нет. Почему же так долго? Заметалась взглядом вокруг, но только Сенги рядом. Похудевший, в старой, неухоженной одежде. Грязные, спутанные волосы, и уже не горит в них солнце, словно пеплом присыпаны.
     – Госпожа, вам нужно прогуляться, чтобы согреться. Идемте, – уставился он расширенными, лихорадочными зрачками, – там очень красиво.
     – Да? – у нее опять не было сил отказаться. Он, конечно же, прав, прогулка поможет ей. – Хорошо.
     У распахнутых ворот умолкли воительницы, и опять в лицах что-то странное, но она все не могла сосредоточиться, чтобы понять эту перемену.
     Огромные кроны платоидов шумели над головой, щедро источая целительный аромат. Светлейшая шла по тропе, вдыхая терпкий запах, и постепенно прояснялось в голове, растворялась пелена, возвращая миру краски. Могучие кроны рокотали в небе, и хотелось идти вот так, ни о чем не думая, долго-долго, до полного изнеможения.
     Впереди мелькнуло синее, и открылось озеро в кольце огненных полевых цветов. Небо светилось в его водах, источая покой. Лакл остановилась на пригорке, засмотревшись.
     – Ты был прав, здесь красиво.
     Обернулась и потрясенно замерла. Как могла не заметить этого раньше? Его лицо, ожесточенное, словно выжженное изнутри мучительной болью, горело ненавистью. Она растерянно попятилась, пугаясь. Громко треснула под ногой ветка. И вдруг прояснилась сумятица произошедшего.
     – Эликсир! – прошептала, содрогнувшись от догадки. – В вине был эликсир послушания.
     – Да, госпожа.
     – И ты знал? Знал и воспользовался? – Вгляделась в страшно бледное, неподвижное лицо. – Заставил прийти сюда. Но зачем?
     – Я должен вас убить, – тонкое жало стилета блеснуло в его пальцах.
     – Нет! – отшатнулась, лихорадочно заметалась взглядом вокруг, мучительно надеясь увидеть Викл.
     – Они не придут, – словно подслушал он ее мысли. – Их обманули поддельным письмом. Воительницы ждут вас в соседнем уделе.
     – Сенги, я не верю, – ненужные слезы текли по щекам. – У тебя доброе сердце. Сенги…
     – Хватит, – он шагнул к ней, поднимая кинжал. – Замолчите!
     – Сенги, – умоляюще сложила ладони, – я хочу знать за что? Ты не можешь отказать в последней просьбе.
     Он нахмурился, опустил руку.
     – Вы не сдержали слова, – его лицо мучительно надломилось, – разрушили Нагорное Убежище и приказали убить всех, кто там был.
     – Нет! Сенги, нет. – Потянулась к нему, опаленная надеждой. – Тебя обманули. Я подарила жрецам земли. Сразу же подарила, как оставила тебя. С Убежищем ничего не случилось, поверь мне.
     – Меня предупредили, что вы так скажете, – криво усмехнулся он, а глаза были полны слез. – Я вам не верю.
     – Но это правда! Сенги, я была там совсем недавно. Твой наставник пригласил меня в честь какого-то праздника.
     – Праздник? – он покачал головой. – Ложь вас не спасет.
     – Да нет же! Мне еще подарили медальку. Кажется, был какой-то особенный праздник.
     – А цвета флагов помните? – Он странно смотрел на нее, словно желая, чтобы она оказалась права. – Всего три флага, но каждый год разное чередование цветов.
     – Флаги? Да, что-то там было, – лихорадочно напрягала память, вспоминая цвет узких полотнищ на площади. – Нет, не три, было больше. Их было пять.
     Он побледнел еще больше.
     – А цвета?
     – Сейчас. Я вспомню. Четыре, нет, два желтых и три красных. И первый флаг короче остальных, – радостно улыбнулась, что вспомнила все правильно. – Я была там, Сенги. Я правда там была.
     – Праздник святой Локс, – прошептал едва слышно. – Раз в десять лет вывешивают пять флагов. Вы не могли об этом знать.
     Отшвырнул кинжал, опустил голову, потерянно сгорбившись.
     – Простите, госпожа. Я был готов совершить непоправимое.
     Светлейшая обессиленно привалилась к стволу. Ноги все еще дрожали.
     – Кто хотел моей смерти?
     – Я не знаю ее имени. – Он посмотрел в ее лицо, мечась расширенными, болезненными зрачками. – Простите, госпожа. Я поверил лжи.
     – Тебя так легко обмануть, – удрученно качнула она головой.
     – Я долго не верил, но они показали могилы.
     – Глупый, показать можно что угодно. – Лакл глубоко вздохнула, прогоняя дрожь, успокаивая лицо. – Она все рассчитала. Месть обиженного избранника выглядит лучше, чем убийство сторонниками мятежа.
     Мучительная гримаса скользнула по его лицу.
     – Мне нет прощения. Я вас предал, госпожа.
     – Нет, – она тепло улыбнулась. – Если бы это было так, я бы давно уже была мертва.
     Вдали коротко пропел горн, выплетая мелодию погони. Светлейшая вздрогнула, стиснула задрожавшие пальцы. Воительницы Радол! Они идут сюда. Идут, чтобы убедиться в ее смерти. Святые, как обидно. Не убежать, не спрятаться. Даже пытаться не стоит, от воительниц не уйти.
     – Почему? – запрокинула она к нему голову, вгляделась в измученное лицо. – Почему ты так добр ко мне? Я отняла у тебя все. Почему, Сенги?
     – Разве может быть иначе, госпожа? Я сильнее, я не могу причинить вам боль.
     – Святые, какой же ты глупый.
     И вдруг осела на траву, горько расплакалась, уткнувшись в ладони.
     – Госпожа, что с вами? – испуганно прошептал он. – Что я сделал не так?
     – Я не хочу умирать! Не хочу! – стиснула злые кулаки она. – Воительницы Радол идут сюда, Сенги. И нет спасения.
     Он тревожно огляделся.
     – Соседний удел рядом, госпожа. Там, за озером. Идемте.
     – Ты не понимаешь, от них не уйти.
     – Ваши воительницы ждут вас там. Мы успеем. – Он протянул руку. – Идемте, я помогу.
     Испуганно уставилась на его ладонь.
     – Сенги, я…
     – Не время соблюдать законы, госпожа.
     Она глубоко вдохнула и, словно падая с обрыва, уцепилась за его руку. Так идти было легче, он почти волок ее, не давая упасть, иногда обнимая за талию, помогая обойти ямы, и каждый раз она коченела от прикосновения его рук. Огненные цветы путались, ломались под ногами, а ей казалось, она бежит сквозь пламя.
     – Давай отдохнем, хоть чуть-чуть, – попросила она, едва дыша. – Я больше не могу.
     – Нужно идти, – он оглянулся и беспокойно нахмурился.
     – Что там? – повернулась она, вглядываясь пугливо. Далеко, у самого начала озера, цепь черных силуэтов текла по кровавым цветам. – О нет! У меня совсем не осталось сил!
     Он подхватил ее на руки, и она, давя невольный вскрик, испуганно ухватилась за его шею. Сердце загнанно билось где-то в горле, а она боялась пошевелиться, оглушенная его дерзостью. Не могла понять, отчего не вырывается, не рвет его лицо ногтями. Просто лежала в его объятьях, дрожащая и слабая, прижимаясь лицом к плечу, вслушиваясь в торопливые шаги.
     До леса оставалось совсем немного, когда он неожиданно споткнулся, но тут же выровнялся.
     – Что? – обеспокоенно заглянула она в лицо.
     – Все хорошо, – но тут он закашлялся, и кровь потянулась из уголка губ.
     – Сенги!
     – Это только стрела. Но не волнуйтесь… я… смогу…
     Он шел все медленнее, но, лишь войдя в лес, выпустил ее из рук и обессиленно осел на землю.
     – Уходите, госпожа, спасайте себя.
     – Нет! – стиснула кулаки. – Встань немедленно! Я приказываю!
     Удивленно глянул на нее и стал тяжело подниматься, цепляясь за ствол.
     – Оставьте меня. Я вас только задержу.
     – Заткнись! – прорычала чуть не плача. – Я слишком ненавижу тебя, чтобы позволить умереть не от моей руки.
     Он тихо засмеялся, но вдруг притянул ее к себе, закрывая собой.
     – Что? – прошептала она, коченея от ужаса, но уже заметила проступившие из-за стволов черные фигуры.
     – Не бойтесь, – он прижал ее к себе так крепко, что у нее перехватило дыхание.
     Свист порвал тишину, и тут же метнулись мимо стрелы, вонзаясь в черное, разрывая цепь. Лакл вывернулась из его рук, обернулась, ловя пятна знакомых лиц, слепо пошла к ним сквозь путаницу веток. Воительницы окружили, успокаивающе касались плеч, говорили что-то ободряющее. Выскочила навстречу Викл, кровоточащие губы на бледном, злом лице ломались в улыбку.
     – Почему ты так долго? – прошептала Лакл, не замечая слез.
     – Я тоже рада тебя видеть, светлейшая. – Усмехнулась, оттерла слезы с ее щек тыльной стороной ладони. – И все же ты его нашла.
     – Сенги! – спохватилась она, бросилась назад.
     Он сидел на земле, неловко привалившись к стволу поваленного дерева, зажимая рану на плече. Рукав был темен от крови. Она опустилась на колени, взяла его лицо в ладони, вгляделась в распахнутую, ускользающую синеву глаз.
     – Я не позволю тебе умереть.
     – Это не в твоей власти, – он потянулся к ее лицу, коснулся щеки дрожащими пальцами. Она не отстранилась, лишь больно прикусила губу. – Я всегда мечтал это сделать.
     – Как трогательно, – фыркнула за плечом Викл. – Светлейшая, его раны не смертельны, так что не стоит над ним так причитать.
     – Он спас мне жизнь.
     – Это ценно, звереныш, – ухмыльнулась она и бесцеремонно отодвинула Лакл в сторону. – Позволь мне заняться твоим избранником, светлейшая, если ты хочешь, чтобы он жил.
    

   

   

    

     Наталия Ипатова
     ПОСОЛЬСТВО ПРИНЦА-ЛЕБЕДЯ
    

    
     На самом деле автор в курсе, как оно все было на самом деле, если оно было, и было именно так.
    
    Великий Фомор сидел в каменном кресле, в своем диком саду, отгороженном от мира высокой стеной. Великий Фомор отдыхал и ждал.
    Наконец речная заводь перед ним пошла рябью, затрепетали прибрежные травы, сетка серебряных бликов на воде колыхнулась, и на берег плеснула волна. Следом за волной на берег вышла белая лошадь.
    Великий Фомор не сдержал улыбки, глядя, как она осторожно и царственно ступает по твердой земле. Кобыла-келпи[2] подняла к солнцу красивую морду, встряхнулась и заржала, словно засмеялась от удовольствия. Облако алмазных брызг на мгновение скрыло ее, а из облака вышла женщина в зеленом платье, с длинными влажными волосами, в которых запутались мелкие ракушки и чешуйки тины. Подле Великого Фомора стояло для нее другое каменное кресло, а на столе ожидали гостью сливы в вине, в дорогой серебряной чаше.
    Женщина-келпи забралась в кресло с ногами и сразу взяла сливу. Положив ту в рот, она вопросительно посмотрела на Великого Фомора. Его лицо было из грубой мешковины, один глаз нарисован, а второй обозначен двумя грубыми стежками крест-накрест.
    – Побудь со мной, пока не высохнут твои волосы, – предложил Великий. – Я помню, ты любишь сливы.
    – Я и тебя люблю, и побуду, если ты расскажешь мне что-нибудь интересное, полезное или приятное.
    – С удовольствием. Хочешь, я вспомню, как я впервые увидел тебя? Ты вышла на берег в обличье лошади, вокруг тебя лился молочный свет, ты так ступала, будто бы в твоих ушах звучала музыка, и ты едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс. И я влюбился. А потом, когда ты вышла на свадьбу в обличье белой лошади, с женщиной в зеленом, сидящей у тебя на спине, я некоторое время гадал, на ком из вас я должен жениться.
    – Ну да, – сказала келпи, изящно облизывая пальцы, – фоморы ж могут размножаться с кем и с чем угодно, причем так, что сразу и не придумаешь… Ты и не ведал тогда, что я могу быть обеими одновременно?
    – Я догадался. Тогда же я просто хотел увидеть, как ты ешь сливы.
    – Прелестно, душа моя. А как оно вообще в мире?
    – Не буду лгать тебе, моя радость, в мире тревожно. Мы, люди и дети Дану стоим – каждый против двух других, и всяк хочет эту землю только для себя.
    – Как обычно, – уронила келпи. – Вот поэтому я предпочитаю воду. Из воды мы все вышли и в воду вернемся, кто раньше, кто позднее. Ллир никому не враг.
    – Я бы даже не усомнился, – язвительно сказал ее муж, – если бы он сберег доверенное! В том, что Ллир всем друг, я вижу определенное неудобство.
    – Ничего не поделаешь, Ллир – тоже сын Дану. Если каждый будет играть против двух других, все проиграют.
    На каменный стол меж ними сел черный дрозд, посмотрел, попрыгал, открыл клюв и проскрежетал:
    – Среброрукий грядет, смер-р-рть рядом скачет! Яр-р-р-ркая смер-рть! Кр-р-расивая!
    Келпи бросила в него сливовой косточкой.
    – Почему ты его терпишь?
    – Не обижай птицу, он мудрые вещи говорит.
    Они помолчали, келпи поглядывала на мужа сквозь упавшие на глаза золотые пряди. Листва, пронизанная солнцем, бросала на них обоих трепещущую зеленую тень.
    – Что там с пророчеством?
    – Да лучше б я его не знал! – с сердцем ответил Великий. – Я, дурень, сделал все, чтобы его обмануть, но разве Слово Изреченное обманешь? В итоге только зря обидел Эйтлинн[3]. Все одно пролез к ней какой-то пройдоха и зачал ребенка. Ллир утверждает, будто то был сын Диан Кехта, и якобы он не мог его не принять, а дальше молодежь уже сами…
    – Ты, я надеюсь, избавился от ублюдка? – голос келпи был холоден.
    – Я сделал все, что диктовал мне разум. Я стар, мое тело пропитано собственным ядом, если мою тушу подвесить и рассечь, яд отравит землю на несколько миль… Я бросил ребенка, родную кровь, первого внука, в море, но море – ладонь Лира, а Ллир – Туата, и он предал меня. Дважды предал. Ребенок у них. Лучше бы я вырастил мальчика при себе, окружив его любовью, и если бы ему и тогда суждено было стать причиной моей смерти, по крайней мере в этом не было бы моей вины, и враги бы не ликовали. А теперь догадайся, зачем им этот ребенок[4].
    – Да, – сказала келпи. – Долго гадать не надо. Яркая, красивая Твоя Смерть рядом со Среброруким. Но и это дело – теперь ты знаешь, кто тебе больший враг. Как было спокойно, когда у них на троне сидел этот пустышка-Брес[5]. У Туата и зубов-то, считай, при нем не было. Среброрукий Нуаду – благородный воин и славный король, – она искоса посмотрела на Великого, – но это, разумеется, не значит, что спорить с ним за земли безопасно. Пошлю-ка я, пожалуй, проклятие на голову того лекаря, что дал ему новую руку.
    – Это ученик Диан Кехта. Да он ему, кажется, и сын. Другой сын, – добавил он на всякий случай.
    – И тут Диан Кехт? Вот и славно, – келпи раскусила очередную сливу. – Смотри, как хорошо ниточки связались. И чтоб ты сам испробовал, каково своими руками свою плоть и кровь[6]… А повод они между собой найдут. Согласись, любовь моя, это даже справедливо.
    – Я послал Фионнаклайне в Коннахт.
    Если что-то могло вывести келпи из равновесия, то оно было произнесено.
    – Великие Силы, но зачем? Моего сына?
    – Если повезет, Фионнаклайне привезет нам мир и союз, если же нет, я вижу два исхода. Либо он умный и везучий мальчик, и он выкрутится. Если же он не выкрутится… то он не мой сын.
    – Фионнаклайне слишком молод. Его истинный облик… не в обиду будь сказано, несколько наивен. Ну кто в наше время сам, добровольно превращается в лебедя?
    Великий усмехнулся.
    – Если он обращается в лебедя, значит, на этом стоит его вера, а на вере стоит сила. Для того чтобы высвобождать силу, принц должен научиться чувствовать гнев. Он может владеть небом, а нам остается завидовать. Твои волосы высохли, жена. Твое время на суше истекло.
    Келпи мотнула головой, оказавшись в вихре золотых волос, а вышла оттуда уже кобылицей и, более не сказав ни слова, в чрезвычайном гневе бросилась в омут.
    

    – Мама, а правда, придут фоморы и нас всех разорвут на кусочки, а после съедят?
    – Чего тебя рвать, Мораг, дура, ты целиком в пасть влезешь! У них пасти большущие, от неба до земли!
    Мать гоняла туда-сюда раму ткацкого станка и не вмешивалась, будто не слышала, как Эйтне заявила, что переоденется мужчиной и будет воином. Младшая нахлобучила на голову глубокую чашу и вскочила на лавку, размахивая игрушечным мечом.
    – Буду ездить на колеснице и поражать всех копьем. И все будет мое без спросу, и папа будет меня больше всех любить!
    Эйлинах дала дочери пощечину. Еще бы папа не полюбил ее больше всех, папе нужен сын-воин, но пока папа преуспел только в зачатии дочерей. А дочерей любят, когда их выгодно замуж отдают. И если так, то сейчас папа больше всех должен любить Эрин.
    Папе вообще свойственно откусывать больше, чем он проглотить сможет.
    – Не такие уж они и чудовища, – сказала от окна Эрин. – Туата Да Дананн приняли к себе королем Бреса, и все красивое сравнивают с ним, а тот ведь из фоморов. Киян, сын Диан Кехта, не погнушался Эйтлинн, дочерью Балора, и, я слышала, все между ними было по согласию. Их сын Луг – самый прекрасный муж на земле. Фоморы, наверное, таковы, как сами хотят.
    – А я стану бардом, – промолвила Мораг. – Буду странствовать, слагать про героев песни и на арфе играть. И всюду для меня будет стол и кров.
    – Ну да, – выкрикнула Эйтне злым обиженным голосом, подпрыгивая на обеих ногах, словно топтала тела поверженных врагов, – спроси Крэйбра, как его Брес-фомор принимал в царских палатах! Не больно-то ему понравилось.
    – Ну и где теперь Брес? – не осталась Мораг в долгу. – Никто не смеет безнаказанно обижать барда!
    – Брес просто зарвался, – попыталась объяснить сестрам Эрин. – Был бы он добрым и щедрым королем, Туата бы и до сих пор его терпели. А теперь у них снова Нуаду. И война.
    – Нелюди меж собой бьются, люди только рады, – сказала на это мать. – Нам бояться надо, если они на нас с двух сторон хлынут.
    – А ты кем будешь, Эрин?
    Птицей, что взвивается в небеса, рыбой, стремящейся в глубины, травой, набегающей на холмы, утренним туманом, сгустившимся в ложбинах, тенью от облака, павшей на луг, и светом в разрыве туч. Плачем струны в вечернем воздухе или зовом рожка на рассвете.
    – Эрин, – сказала мать из глубины темного покоя, – будет рожать королям сыновей.
    Эрин украдкой вздохнула, опустила голову и снова воткнула иглу в полотно.
    

    – Знатную крепость ты выстроил, Эохайд, – заметил Мил, когда его посольство подъезжало к дому клана Фир Болг и хозяин с дружиной встречал гостей. – Выше сосен!
    – А с другой стороны обрыв прямо в море и острые камни внизу. То не я, то мои предки построили в те времена, когда мир еще не знал богини Дану[7], а от моря и до моря это была наша земля. Тут под каждым углом ребенок лежит, и, я тебе скажу, не простого рода ребенок. Потому и стоит крепко.
    – У фоморов, поди, научился? – слегонца поддел хозяина Мил.
    – Я у кого хочешь научусь, если это мне силу даст, – Эохайд начинал злиться, но сдерживался. Гость был дорогой и долгожданный.
    – Я к тому говорю, что слух идет – они у вас брали дань детьми. Две трети рожденных за год – и столько же зерна и скота. И вы платили.
    – Раньше платили, более не хотим. И ты дальнюю дорогу проделал не для того, чтобы только доблестью Мил Эспейн хвастать. Я вас против нелюди в деле тоже пока не видал.
    Господа и воины приблизились к воротам, и рабы живо растащили жерди, освобождая конным проезд. Те спешились во дворе, и им сразу подали вина. Мил отпустил своих людей, а Эохайд велел своим домашним устроить гостей. Приезжие воины сгрудились у колодца: день был жаркий, и они обливались водой прямо у лошадиных поилок, хохоча как дети и растаптывая дворовую землю в жидкую грязь.
    – Меж Туата и фоморами нынче свара, – сказал Мил, проходя в залу и садясь. – И будет война.
    Вес с ног он снял немалый: был он велик ростом и белокур, пышная борода лежала у него на груди, яркие синие глаза сияли с бронзового лица, иссеченного многими мелкими морщинками. А вот зубы у него были плохие. Собаки и бурые свиньи порскнули в стороны, чтоб не попасть под ноги мужчин.
    – Нам это на руку, пусть грызутся. Повезет – так поубивают друг дружку, а мы выпьем в их честь и сохраним в преданиях.
    Он пристально посмотрел на Эохайда.
    – Ты ведь этого хочешь, последний из Фир Болг?
    – Или мы, люди, или они, нелюди.
    – И что тебе для этого надо?
    – Войско.
    – Как много?
    – А сколь есть у тебя?
    – Сколь ни есть – все мои люди, мои родичи. Моя кровь.
    Эохайд усмехнулся.
    – Я девку даю, которая стоит своего веса в золоте. А прошу лишь войско.
    – Я о твоей дочери много слышал от бардов, но барды наврут за жирный кусок со стола.
    – Сам на нее посмотри.
    – Мне на нее смотреть не надо, не в мою постель ты ее готовишь. Если мой филид скажет, что твоя дочь моему сыну ровня, – так тому и быть. Филид, – он сделал паузу, – не будет ни есть, ни пить, пока не доложится. Не питай надежд подкупить его, Эохайд Болг.
    – В подкупе нет нужды, Мил Эспейн. От моей Эрин не отказался б и Туата Да Дананн.
    

    Эохайд с Милом уже много выпили пива, когда Милов филид Аморген сцарапался им под ноги с лестницы, ведущей в женские покои. Мелкий, морщинистый, словно вяленая рыба, с выбритым черепом, он оказался вождям ровно под локоть. Они ж, чем больше пили, тем более величали в обращенных друг к другу словах, и сейчас само море было им по колено и были они уже друг другу почти братья. По крайней мере Мил вспоминал какого-то родственника, что якобы уже плавал сюда, но был убит нелюдьми подло и предательски, и теперь он, Мил, здесь, дабы взять с них кровавую виру. Филид задрал вверх печеное личико и завел долгое: про то, что ноги у Эрин длинные и прямые, а руки – белые, с тонкими пальцами. Волосы у нее как золото, и она может на них сидеть, а брови ровные и черные, ростом она высока, и шея у нее сильная, и сама она статная, как ясеневое копье. А зубы мелкие и все на месте, и что она здорова и родит многих, и кто возьмет ее, станет править этой землей…
    – О! – сказали на это оба вождя, так им это понравилось. Эохайд, впрочем, тут же сделал вид, будто так оно и мыслилось им с самого начала, и плохого он на обмен не ставит. Они тут же решили, что это было пророчество, а пророчество следует обмыть.
    

    «Не хочу, не хочу, не хочу».
    Эрин свернулась на постели клубком и уткнулась лбом в стену, стараясь забыть белые глаза чужого мерзкого старика и его ищущие бесстыдные пальцы. Было ей тошно и страшно, ее трясло так, что она не могла стоять, и хотелось убедить себя в том, что этого не было и никогда так больше не будет, но мать из темноты сказала: «Привыкай, только так и бывает. Откуда, ты думаешь, возьмется сила у мужчин, если они в нас ее не увидят?» И теперь ничто не давало ей покоя: каменные стены более не ограждали, а тяжелые засовы не держали дверей. Она никогда не видела этого Эремона, но была уверена, что он еще страшнее того пришлого филида, потому что филида можно забыть, как дурной сон, а Эремон всю ее жизнь в такой сон превратит. Такой же, наверное, как его отец, чей громкий голос и пьяный смех доносились из нижнего зала: огромный и волосатый и пахнет тяжелым мужским запахом – немытым телом, тухлой утробой и пролитой горячей кровью. Громко смеется и берет без спроса, что понравится. Эремон посадит ее подле очага, где темно и дым выедает глаза, и она станет рожать ему в муках, год за годом, и в конце концов забудет и зеленые равнины до горизонта, и серебро пены морской, и дивные звуки, которые возникают внезапно внутри твоей головы и как серебряные нити сшивают тебя с небом… Останутся только захожие барды, плетущие словеса. Эрин будет кормить их, а они за то станут прославлять щедрость Эремона.
    А он даже не старший сын, этот Эремон. Впереди него у Мила еще не то двое, не то трое, просто он тот, у кого нет еще жены – и отец на это согласен. Он, этот Эремон, с отцом и не приехал, ему, видно, все равно, кого брать.
    – Нам надо выжить, – сказала мать. – Что для фоморов, что для Туата – мы скот. Хуже скота, потому что с нами делиться приходится.
    Вот было бы хорошо, если бы филид нашел в ней, Эрин, какой-нибудь порок, чтобы ей замуж не идти. Нет, ну не вообще, а только за сына Мила. Или чтобы не так.
    – Вставай, – велела мать, входя, – одевайся. Тебя берут, и ты должна быть вечером на пиру. Платье надень белое. И невестину повязку на голову. На тебя смотреть будут.
    Эрин умыла лицо холодной водой, так что оно вспыхнуло алым, сама б не поверила – но полегчало. Расчесала волосы на прямой пробор, на лоб надвинула праздничную повязку с трилистниками. Рабыня достала ей из сундука ненадеванное платье с вышитой по подолу каймой: холст, выполосканный в ледяной воде, был белый, твердый, аж хрустел. Во всем этом она как будто и не она была. Все, что было – «она», горело в жаре щек.
    Одевшись, Эрин села у окна ждать, когда ей скажут вниз спускаться. Женские покои были у башни на самом верху, из комнаты, где сестры проводили время, вверх вела одна лестница на плоскую крышу, оттуда было хорошо видно во все стороны, а из окна – только в одну, зато вид открывался на извилистую северную дорогу. Поднимая глаза от вышиванья, Эрин увидела меж небом и землей яркую искру, которую приняла сперва за первую вечернюю звезду, но уж больно стремительно летела она и повторяла изгибы дороги, и скоро ясно стало, что это военный отряд с воздетыми копьями. Что к нам. И что – с миром, потому что слишком мало их для нашей могучей башни.
    Эрин Пылающие Щеки вдруг превратилась в Эрин Трепещущее Сердце.
    И еще стало ясно, что это нелюди.
    

    Эрин, как куклу, посадили во главу стола: прочие женщины и девы разносили воинам мясо и пиво, а она была невеста и ничего делать не должна. Только сидеть, чтобы все смотрели. Все и смотрели, но потом у гостей и хозяев нашлась тема поинтереснее – грядущая война, на нее и перешли, возвышая для убедительности голоса и придавая речам весу ударами о стол кружками и кулаками. Рядом с невестой, справа, оставили пустое место – якобы для Эремона. Собаки шныряли под столами и задевали боками колени. Кто-то вышел помочиться и упал, наступивши на свинью.
    Было весело, как обычно.
    Пьяненький бард тянул длинную сагу про битву при Маг Туиред, в которой Фир Болг хоть и уступили детям богини Дану, но доказали тем свою отвагу и сберегли Коннахт. Барда почти не слушали, обсуждали вперемеж фоморьи вращающиеся башни и копья, которые не только пронзают, но и жгут, и ядовитый глаз Могучего Балора. А с другой стороны – силу Огмы, швыряющего камни, меч Нуаду, поражающий все, а более всего – живое копье Луга, столь свирепое, что вне битв его приходится держать в сонном зелье. Делали ставки. Кто-то больше верил в фоморов: дескать, они здесь были всегда и всегда будут. Другие качали головами: мол, есть у детей Дану некий котел, в который воинов павших кладут, а они встают оттуда живые и снова идут в битву, если только у них не отрублена голова и не повреждены мозг и позвоночник, и якобы это посильнее будет. Филид Аморген визгливо кричал, что смысл его жизни теперь в этой земле, потому что он жизнью сына заплатил, только чтоб ступить на нее. Парень упал с борта и утонул – так поняла Эрин из его причитаний и еще подумала, что если бы за Фир Болг числилась какая-нибудь хоть маленькая, но победная война, сага о ней была бы на пирах племени более популярна. Хотя, если поразмыслить, тогда все могло закончиться для Фир Болг намного печальнее: так, что и имя Фир Болг не звучало.
    Можно было тихо вставать и уходить: замужним женщинам и сговоренным невестам не след сидеть в общем зале с мужчинами после того, как пир переваливает за полночь и начинается непотребство. Эрин как раз рассчитывала, как она встанет и исчезнет – так, чтобы никто не заметил: дескать, моргнули, а ее уже и нет, да, в общем, никому и не надо. Однако тут раздался шум у распахнутых ворот: во время пира их по обычаю держали открытыми, чтобы всякий мог прийти и угоститься. Эрин как раз напротив сидела: подняла глаза, посмотрев перед собой, через головы пирующих, и ей показалось, что там светлее, чем в зале.
    Немудрено: в зале масляные плошки так начадили, что дым поглощал самый свет, а снаружи встала полная луна и голое взлобье скал залила серебряным светом. Эрин стало вдруг знобко, словно и прохладой потянуло оттуда, и легким, окрашенным голубым паром – как от воды бывает. Она даже не сразу заметила, что из-под стола ее дергают за юбку.
    Под столом прятались Эйтне и, что удивительно, Мораг. Удивительно потому, что средняя знала правила. Детям нечего делать на пиру.
    – Знаешь, – захлебываясь восторгом, шептала младшая, – кто только что приехал? Не поверишь! Фоморы! Военный отряд, а во главе его – всамделишный ихний принц! А копья у них – во! Сблизят они наконечники – а между ними синее пламя дугой! – она жестом показала дугу над своей собственной головой.
    Эрин посмотрела на отца: ему как раз докладывали о том же самом, и вождю клана Болг надо было принять решение. И то сказать: не вовремя фоморов принесло, учитывая, в какое русло вошли речи.
    – А сами они… ой, странные. Представь, лица у них как из дерюги и будто паклей набиты, один глаз голубой, нарисованный, а другой крестиком помечен. И еще они на одной ноге стоят.
    – А ходят как? – не выдержала Эрин.
    – Ну… не знаю. Прыгают, наверное, на копья опираясь.
    – У них две ноги, – сказала Мораг, – только вторая невидимая. А принц с ними совсем другой. Он когда во двор въехал – факелы погасли, и поверишь ли, на дворе не стало темно!
    Поверю.
    Они как раз входили под арку: герольд-фомор описанного вида и сам принц, высокий, в чешуйчатых, словно кожа лосося, одеждах, украшенных тисненой вязью, с двумя мечами на поясе – под правую и левую руки. Плечи принца покрывал алый плащ из тонкой шерсти: он смотрелся столь царственно, что оба вождя отметили про себя завести такой же. Длинные темные волосы лежали на плечах и спине, лоб охватывал то ли убор, то ли шлем: на висках шлема были укреплены золотые кольца с изображением лебедя в них, таким тонким, что казалось – не человеческая рука их делала. Светильники мигнули и, судя по всему, собрались убить себя, подобно факелам на дворе. К счастью, передумали. Или же им приказали.
    – Фионнаклайне Мак-Балор, сын келпи Шотландской, наследный принц королевства фоморов, с мирным посольством и дарами к королю клана Фир Болг!
    Возгласив титулование пронзительным голосом, герольд с поклоном положил перед Эохайдом дары: красивое оружие, какое пристало одному королю посылать другому. Все отшатнулись, когда он вышел вперед: того это, кажется, позабавило. Сделав свое дело, герольд отошел и замер, как неживой, ставши на одну ногу.
    – Милости прошу принца Фионнаклайне присоединиться к пиру! – ответил Эохайд, а Мил напротив него слегка нахмурился, но король Болг просто не мог сказать ничего другого по законам вежества. Эрин решила повременить с уходом.
    К Эохайду тем временем подскочил его домоправитель: в замке внезапно оказалось слишком много народу, всех не разместить. И то милесианам уже на полу вплотную стелено, непонятно, куда еще фоморов класть. Ясно, что не рядом: ну как не поделят чего?
    – Есть подвал и крыша еще. Ну или за стенами, но это не по правилам.
    – Прошу вас, – сказал посол, – не утруждайте себя хлопотами о моих людях. Им только стена нужна, чтобы прислониться. А в подвал… нет, в подвал мы не пойдем. Крыша меня вполне устроит.
    – Я там навес поставлю.
    За главным столом произошла некоторая толкотня – следовало всем сдвинуться, чтобы дать место принцу. При этом посягнуть на пустое место Эремона-жениха было бы неправильно и чревато скандалом. К счастью, старший сын Мила Донн оказался во хмелю некрепок и от первого тычка под ребра слег под стол, к собакам. Сидящие над ним сомкнулись, и женщины понесли пиво на следующий круг.
    На столе оставалось довольно жареного мяса и половина большого лосося, объеденные ребра которого возвышались над резным деревянным блюдом, как шпангоуты корабля, выброшенного на отмель и сгнившего там. Еще были большие мисы с кашей, уже остывшей, ковриги хлеба – почти все надломанные, баклаги с медом – его полагалось есть, макая в мед хлеб. И много яблок – эти почти нетронутые. Кому нужны яблоки, когда есть мясо?
    Гость взял поданную ему чашу, пригубил для виду – не отпил. Движение глаз направо, налево – все, что можно было увидеть, увидел; все, что сказано, – услышал. На летающее по залу «кто возьмет ее, будет землей править» насмешливо приподнял бровь. Эрин вдруг стало нестерпимо стыдно за эту пафосную глупость.
    – С добром или со злом прислал тебя Великий Фомор, принц?
    Фионнаклайне помедлил. Было совершенно очевидно, что среди всех он один был трезв, а словеса говорить следовало весомые.
    – Туча идет грозовая, – сказал он, – и туча эта зовется Туата Да Дананн. Мы с детьми Дану то дружим, то враждуем, но теперь битвы не избежать. Отец послал меня напомнить славному клану Болг о временах его славы и о том, как вся земля принадлежала клану Болг тогда еще, когда про детей Дану еще никто и не слыхивал. Перед нами общий враг. Причем для Фир Болг этот враг – исконный.
    – Враг силен, – осторожно ответил Эохайд, который и не хотел бы трезветь, а приходилось. – Будет ли победа за нами?
    – Будет, если Фир Болг встанет в наши ряды.
    Мил Эспейн со своего места смотрел на гостя-фомора, сощурившись и сдвинув брови.
    – Фоморы, дети Дану, – бросил он, – не все ли равно, кому дань платить?
    И вгрызся в свиную ножку, не дожидаясь ответа – в знак неуважения.
    – Груз дани на союзников куда легче, чем на побежденных, – парировал Фионнаклайне. – Я слышал легенду о трехстах воинах Срега, ставших против Туата Да Дананн, чтобы умереть свободными.
    Потомок того самого Срега, сидевший напротив принца, заиграл желваками: он-то платил дань исправно, а Мил вздрогнул, выругался и выплюнул осколок сломанного зуба. Принц-фомор встретил его испепеляющий взгляд хамски невинной улыбкой: ясное дело, пакостные чары наслал. Мил, еще не научившийся отличать одних нелюдей от других, потянул меч, Фионнаклайне же остался недвижим, только ладонь положил перед собой на стол и глаза сузил. Эохайд встал поспешно:
    – Все, кто ел за моим столом, – друзья!
    – Да он же не ел! – взревел Мил.
    Верно. И не пил. И как с таким военные союзы обсуждать?
    – Мил, отдай мне меч, ибо как бы дурного не вышло, – шепотом сказал Эохайд, понимая, что вызвать гнев Великого Фомора едва ли было бы умнее, чем поспешно вступить с тем же самым Фомором в военный союз против не менее великих Туата Да Дананн. – Принц, вы тоже.
    В его правую руку лег тяжелый прямой меч, в левую – два тонких, чуть изогнутых клинка. Эохайд удивленно сжал левый кулак: так они были легки, что показались ему двумя лунными лучами. Движение, которым фоморские мечи извлечены были из ножен, сказало воинам о многом: против них сидел обоерукий боец, весьма искусный. Ну то есть, если бы он прямо сейчас вздумал рубиться, может, уложил бы за господским столом всех и ушел невредимым. С этим следовало считаться, хотя едва ли фомор, прибывший заключить военный союз, устроил бы резню вот так, за слово, с бухты-барахты.
    – Наша простая еда тебе непривычна? – спросила Эрин, собравшись с духом. – Скажи, как хозяева могут тебе угодить?
    – Да все в порядке, – весело отозвался посол, – не могу же я жевать, когда со мной разговаривают!
    Взял со стола яблоко и вполне по-человечески его съел. Пир продолжился своим чередом, только Мил сверкал глазами и о чем-то шептался со своим филидом.
    – Вижу, невеста, тебе здесь так же скучно, как и мне.
    Эрин поспешно опустила глаза: честно говоря, это было много труднее, чем смотреть на него. Между прочим, самое время для благовоспитанной девицы покинуть пир.
    

    Хотя времени для сна этой ночью выдалось немного, утро встало вполне доброе. Солнце брызнуло на кровать, где спали три дочери Эохайда, и Эрин пробудилась с восхитительным чувством, какое бывает, когда ты только что летал. Мораг и Эйтне, не открывая глаз и пряча от солнца чумазые мордашки, перекатились на нагретое ею место и натянули на себя все одеяла. Этих сонь всегда было трудно поднять, Эрин же вставала легко. Махнув по волосам гребнем и разделив их надвое, девушка сполоснула в лохани лицо, набросила платье и затянула пояс. С лестницы, ведущей на крышу, тянуло утренней прохладой, оттуда же солнце лилось вниз по врубленным в камень ступеням, и лестница казалась волшебной дорогой в небо. В дурную погоду ее закрывали дощатой крышкой, но эта ночь выдалась ясной и звездной. Эрин и вообще-то любила постоять на крыше одна, выше всех, в перекрестье ветров: особенно когда сон о полете бывал так свеж и памятен.
    Тем более, скоро ей уж не стоять тут праздно. Выдадут замуж, и кто их знает, этих милесиан, какие у них семейные правила для женщин. Придерживаясь рукой за натянутую веревку, она почти выбралась на крышу, но на верхних ступеньках замедлила шаг.
    Послышалось, будто там кто-то говорит. Эрин задержала дыхание и навострила уши.
    Вороны! Хриплое многоголосое карканье, в котором не было бы ничего особенного – хотя чайки навещали крышу замка не в пример чаще! – но им же отвечал человек! Ровный голос с ироничной ноткой, вчера услышанный ею впервые, притягательный, как светящееся окно в ночи. Можно подойти, и никого нет кругом, чтобы помешал. Ну, кроме ворон, конечно. В конце концов, это ее крыша!
    Фионнаклайне стоял на ее любимом месте, лицом к морю, уперев руки в пояс и откинув локти назад. Три серые вороны топтались перед ним на парапете и язвительно каркали принцу в лицо, однако, увидев Эрин, снялись с места, заложили вираж и унеслись куда-то вниз, к самой воде.
    – Что они говорили? – спросила девушка.
    Фомор хмыкнул.
    – Издевались надо мной. Утверждали, будто бы я ем только сырую рыбу, а человеческий облик ношу, чтобы из клюва не пахло…
    Эрин прыснула.
    – Что, разумеется, неправда, – завершил принц с интонацией, недвусмысленно сообщавшей о том, что он тоже не прочь посмеяться.
    Навес, сооруженный на скорую руку на противоположной стороне крыши, у другой лестницы, проходившей через родительские покои, подсказал Эрин, где домоправитель устроил этого гостя. Милесианами, надо полагать, сейчас забит каждый темный, тесный и душный уголок внутри замка, а ему здесь… явно было хорошо.
    – Я заметила, что при твоем титуловании упомянули равно отца и мать. Скажи, почтение к женщине в вашем народе – это обычное дело или твоя уважаемая матушка особенная?
    – Ну, моя матушка безусловно особенная. Видишь ли, моя мама – ло-о-о-ошадь! Водяная. Чтобы попасть в наши земли, она переплыла море. Однако и мы, и дети Дану считаем, что женщины и мужчины вносят в жизнь равный вклад. Не одинаковый. Дополняют друг друга до совершенства, ну как, например, вода и земля, свет и ветер, стрела и цель.
    – Ты бард?
    Фионнаклайне, кажется, слегка смутился.
    – Я знаю правила и могу сложить песню. Но если сравнивать меня с настоящим бардом, то я сижу на берегу и смотрю, как полноводная река течет мимо, а настоящий – он входит в воду бесстрашно, по самые ноздри, его захлестывает и несет, когда-то он плывет, а когда-то тонет, и ни на что нет его воли. Я не хотел бы быть бардом. Это страшнее, чем биться насмерть.
    Паузу следовало заполнить.
    – Есть много чудесного в мире, что не может быть постигнуто скудным разумом, – чинно сказала Эрин. – Мастерство фоморов поразило мое воображение. Я впервые вижу, чтобы столь простая линия была так сильна.
    – Это? – принц стянул с головы шлем, и ветер радостно накинулся на его длинные волосы. – Мне радостно это слышать.
    Он снял с пояса нож и прежде, чем Эрин успела издать хоть звук, отделил от поверхности оба золотых кольца с вписанными в них лебедями. На шлеме остался от них слабый светящийся след.
    А брови его иначе, чем крылатыми, не назвать.
    – Если бы у меня был тигель и немного золотой проволоки, я бы сделал из них серьги, и то был бы лучший дар.
    Эрин сделала шаг назад.
    – Если ты думаешь, что мое слово поможет твоему посольству, то знай – отец не слушает меня, он и мать мою не слушает. А просто так мне стыдно брать. Это слишком дорогое.
    – Но ведь не дороже встречи.
    И нечего ей вдруг стало возразить. Только вынула иглу из рукава, где у Эрин была привычка ее носить, и, недолго думая, выдернула волос. Узел, петля, два стежка – уши-то у Эрин сызмальства проколоты. Одно кольцо к правой мочке, второе к левой – руку, видно, бог какой-то направлял, потому что и зеркала не понадобилось. Знала, что получится без крови и мыслей о беде, и получилось ведь.
    – Золото к золоту, – мягко сказал принц.
    Ох. Надо же было так ошибиться. Трогая пальцем мочку, обнаружила, что пришила их не летящими навстречу, как они к шлему были приклепаны, а наоборот, расстающимися. Дурной знак, дурной!
    – Это ничего, просто они встретятся чуть позже, вот только голову облетят.
    И почему-то посмотрел на север, и брови свел. И плечи у него напряглись.
    – Пусть это будет подарок от мастера мастеру. Я видел вышитые тобой трилистники: тут надобно было великое терпение и большое искусство.
    – Трилистники! Сравнил золотую работу с льняной ниткой, крашенной щавелем! Я этих трилистников вышила столько, что хватило бы всю эту равнину клевером засадить.
    – Если так, значит, верно было то пророчество, что вчера над пиром носилось, когда тут делили шкуру неубитого фомора?
    – Не всякую глупость следует повторять за филидом, – запальчиво крикнула Эрин и покраснела. – Филид – человек и зависит от сильного. Филид бывает пьян. Как может Эремон получить всю землю, если он даже не старший сын, а старший сын – Донн и у него уже есть жена?
    – О нет, не скажи. Аморген – сильный филид, один из сильнейших, он зря не скажет. Даже если до того, как Слово было Изречено, оно и не было истинно, после того как оно отзвучало – никуда не денешься. Кто бы ни был тот Донн, мне его заранее жаль. Пророчества – игра для сильных. Я и сам не прочь иной раз в нее сыграть. Знала бы ты, как славно стоять здесь с милой девушкой, не думая ни о каких пророчествах, которые куда как невеселы в последние дни.
    С моря потянуло холодом, бирюзовые волны завились в барашки, клочки черных туч понеслись по небу. Или это был дым? От очага пахнет иначе, чем от пожарища. Они и не заметили, что стоят так близко, что ни милесианам, ни Фир Болг не понравилось бы, если бы они это увидели.
    – Скажи мне, что все будет хорошо.
    – Все будет хорошо, – откликнулся принц, не задумываясь. – А как же иначе? Конечно, люди, демоны и боги рвут друг друга в кровавое мясо по причинам, в которых не разберутся потомки… а если и разберутся, то изумятся и скажут «не стоило того»… но трава зелена, волна наплескивает на берег, солнце нагревает камни, тени от облаков падают на долину, твои глаза как речная вода – прозрачны так, что видны пестрые камушки и быстрые рыбки. Если мир рухнет, ты вышьешь его заново: каждую травинку, каждую птицу в небе. Все еще живы, кроме тех, кто умер раньше. Разумеется, все будет хорошо.
    – Карр, пернатый! Думаешь, эта дева снесет тебе яйцо?
    Большая ворона, на этот раз черная, сидела на парапете и смотрела на них, склонив голову набок. Эрин стало не по себе под ее умным взглядом, и даже Фионнаклайне явно нехотя сделал шаг назад.
    – Приветствую тебя, великая королева.
    – Будет битва, – сказала ворона. – Войска выдвинулись к Маг Туиред[8]. Сказано, что это будет великая битва, из тех, что решают судьбы мира. Фоморы проиграют.
    – Кто сказал, что исход предрешен?
    – В битву вовлечены слишком большие силы. Наши филиды обратят против вас горы этой земли, и те засыплют вас камнями. Против вас обернутся реки – и вы не сможете утолить жажду. Мы также научились направлять огонь, и будь уверен, мы направим его против вас. Век фоморов истек, вам следует удалиться под защиту Ллира, который никому не враг – он обещает вам прибежище там, откуда вы вышли когда-то.
    – Зачем ты говоришь мне все это, великая королева? Ты хочешь посеять в душе моей страх? Или ты думаешь, я усомнюсь в доблести Великого Фомора?
    – Нет, – сказала ворона и посмотрела в сторону, словно ожидала подмоги своим словам или же не знала, с чего начать. – Нет, – повторила она. – Но есть некий план, придуманный не мной. Я не сомневаюсь в твоей храбрости, Фионнаклайне, и в пользе, которую ты принесешь своим. Но этот план предусматривает, что ты не выйдешь на битву.
    – Ты, должно быть, шутишь, великая королева.
    – Я не умею шутить, и ты это знаешь. Я тебе как птица птице говорю – прислушайся. А мы не выпустим в поле твоего племянника Луга. Тебе ведь не надо разжевывать, что это значит?[9]
    По лицу было видно, что Фионнаклайне ошеломлен.
    – Туата Да Дананн ценит меня слишком высоко, – сказал он. – Я думал, я способен только Оэнгусу перья пощипать. Чья это идея?
    – Идея Диан Кехта, и речь не об уроне, который можешь нанести ты. О тебе нет пророчества, и я думаю, ты должен быть счастлив. Диан Кехт уже приготовил маковый отвар для Живого Копья Луга, чтобы то не проснулось к битве.
    – Зачем это ему? Если ты объяснишь, я, может быть, пойму. Вывести Луга из боя – это большое искушение. А Нуаду снять не пробовали?
    – Не шути, мальчик, или шути умнее. Битва – кровь Нуаду, ей одной он жив. Не будет Нуаду – не будет и битвы, а не будет битвы – не будет и короля Нуаду. Есть… пророчество, да, истинность которого подтверждена здравым смыслом. Если мы истребим вас или же вы покончите с нами, следом придут те[10], кто сделает с победителем то же самое, что тот сотворил с побежденным. Нам следует остаться двумя силами, чтобы не пришла третья. Если бы мы нашли, кого еще разменять, мы бы сделали это, но мало кого можно убедить, когда копья ударяют в окованные медью щиты и кровь в висках отвечает им громом.
    – Почему бы тебе самой не выйти из боя, о Морриган? Ты много весишь.
    – Есть те, кто может это сделать: как ты. Есть те, кто в плену судьбы. Меня несет ураганом, а ты мог бы подняться над бурей. Уверена, твой отец согласился бы.
    – Почему бы тебе тогда не сделать это предложение ему? Я не могу – без ущерба для чести.
    – Мальчишка. Дурак. Сохранение миропорядка против какой-то твоей чести! Разве твой отец прикажет тебе спасти его жизнь? Или ты не знаешь Балора? Думай, и лучше бы тебе надумать что-нибудь хорошее!
    Ворона сорвалась с парапета и канула вниз. Фионнаклайне перегнулся ей вслед:
    – И передай Оэнгусу, что он плагиатор!
    

    Нормальное утро после пира началось для мужчин с головной боли. Солнце стояло уже высоко, когда люди, милесиане и Фир Болг, зашевелились, поднялись на нетвердые ноги и потянулись к колодцу утолить жажду, стараясь держаться по возможности в тени и прикрывая глаза от света. Во дворе, прислоненные к стенам, стояли вчерашние фоморы из свиты, ничего не делали без приказа, только головы поворачивали из стороны в сторону и тихонько посвистывали. Раздражали невероятно.
    Самые крепкие затем собрались в зале закусить остатками вчерашней трапезы и досадливо морщились, когда что-то с грохотом падало или подающие рассол женщины перекликались между собой.
    Эохайд молча страдал, сжимая голову руками: едва ли кому было здесь хуже, они с Милом вчера начали первыми. А Милу, похоже, хоть бы что. Не берет его ни море, не пиво, ни битва. Впрочем, в битве мы его пока не видели.
    – Что ты ответишь фомору? – начал он, садясь близко.
    – А? Если они победят, а мы не явимся на поле, нам потом туго придется. Но как… невовремя.
    – Слушай! – Мил наклонился ближе. – Все вовремя. Мой филид сказал, а он зря не скажет. Не надо помогать нелюдям, ни тем, ни этим, а лучше всего взять фоморыша и держать, тогда его папаша, глядишь, сговорчивее будет.
    – Ты, помню, вчера еще с Балором не собирался разговаривать. Да я б тебе и не советовал: у Балора один глаз, а второй ядовит. Если он им посмотрит, все умрет, что он увидел.
    – Если сделаешь так, те вторые нелюди, дети Дану, или как их, будут тебе благодарны. Кто сейчас сильнее, фоморы или те?
    Эохайд с отвращением посмотрел на квадрат света, ползущий к нему по земляному полу.
    – Фоморы всего лишь чудовища, а дети Дану – боги. Фоморы… фоморы были всегда, а Туата пришли и отняли у нас нашу землю. Мы никогда не бились с фоморами.
    – Аморген говорит, время фоморов ушло, а он зря не скажет. Для Туата, мол, взошло новое солнце, что бы это ни значило. Зачем тебе плевать против ветра? А Туата Да Дананн решат, что ты их верный союзник, и станут тебе доверять.
    – Скажи, парень тебе просто не нравится.
    – И тебе б не понравился, если бы ты смотрел на него и на свою дочь. Или она с твоего ведома всем предлагается?
    – Эй, ты это… полегче про мою дочь!
    – Она за моего сына сговорена, меня не меньше твоего заботит, на кого она глядит. Ты уж, Болг, выбирай одну сторону и ее держись. Иначе я к тебе спиной повернуться не рискну.
    Эохайд Болг был, скорее всего, удивлен тем, что его дочь вообще куда-то смотрит, кроме как на полотно с вышивкой, но филид Аморген, стоявший у Мила за плечом, кивнул согласно и важно. Дескать, и впрямь пришлый фомор поймал пророчество, которое носилось вчера, как птица под стропилами, и теперь сам в эту игру играет, а он, Аморген, ненужного не скажет.
    – Так он же не один, с дружиной…
    Мил сжал ручищу в кулак, оттопырил большой палец и выразительно чиркнул им.
    – Скажут, что это злодейство.
    Пришлец, не стесняясь, фыркнул.
    – Ты, видно, всю жизнь тишком просидел, боясь разозлить тех или этих. Злодейством назовут любое содеянное, коли оно кому к невыгоде окажется, а иначе не бывает. Ну а если ты не станешь участвовать, я сам все сделаю, моих людей здесь больше, мой сын твой наследник – через твою дочь, а покуда его нет – я за него слово держать буду.
    Все оказалось всерьез. Так или эдак, а все одно свершиться делу под его крышей.
    – Ладно, – сказал Эохайд скрепя сердце.
    

    Фионнаклайне спустился с крыши, до отвращения сияющий и трезвый, с явным намерением продолжить начатый им накануне разговор с Эохайдом. На площадке второго яруса ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить мимо себя несколько копейщиков, которых за какой-то надобностью послали наверх. Часть воинов выбралась на крышу, а другая часть, к изумлению Эрин и младших, встала в их комнате. Еще несколько отправились охранять супружеский покой вождя Фир Болг, днем обычно пустующий.
    На дворе праздношатающиеся милесиане невзначай приблизились к фоморам, кто-то даже заговорил с ними прежде, чем сунуть нож под ребра или полоснуть по горлу. Воины-фоморы повалились, как снопы, тихо и удивленно присвистнув. Люди у Мила были проверенные, и знал он, что маху они не дадут. Преуспели, правда, не все: кое-кто из пришлых пустил в ход фоморские копья, поражающие синим пламенем, и теперь уже охваченные им милесиане истошно вопили перед смертью, и дергались, и рассыпали вкруг себя искры.
    – Бегите, принц!
    – Спасайтесь, принц!
    Фионнаклайне отскочил в один прыжок так, что оказался к стене спиной, ладони его скользнули к поясу, но не нашли там ничего: клинки он накануне отдал в руки Эохайда жестом доброй воли. Лица и бороды против него колыхались, и глаза были белыми от ненависти, а позади всех стояли филид Аморген со своим господином и потерянный Эохайд, который так или иначе терял все.
    Принц-фомор отстранялся назад, кидая по сторонам острые взгляды в поисках чего-либо, что он смог бы использовать как выход, и когда казалось, что протянутые руки уже ухватят его… исчез.
    Воины отшатнулись назад, опасаясь угодить под чары, но филид заорал:
    – Ни с места! Тут он. Под ноги глядите, ему мышью перекинуться – что другому яблоко съесть!
    Все, как послушные дети, уставились себе под ноги.
    – Свету сюда! – распорядился Мил, и люди Эохайда послушно побежали за факелами.
    Никакой, даже крохотной мыши под стеной не было.
    – …ну или мухой, – добавил Аморген. – Если мухой, то уже упустили.
    Принесли огня и еще вдвинули под низкую арку входа нелепое, на быструю руку сколоченное сооружение: будто бы рамку из жердей в рост человека, вставленную во вторую такую же рамку – поперек, и все на четырех маленьких деревянных катках-колесиках. Аморген направил огонь перед собой, до мельчайших морщин вгляделся в стену, возле которой был потерян Фионнаклайне, плотоядно улыбнулся и сразу принялся командовать, кому где теснее встать.
    Люди встали плечом к плечу, опасливо вскинув пики и оставив меж собой узкий проход, куда неумолимо вдвигалась клетка.
    – Там он, – сказал филид Милу. – Только обернулся невидимым, но тень его – вон она, на стене. Приприте его клеткой, а там вяжите, ему деваться некуда.
    Клетка придвинулась к стене так плотно, что, казалось, человеку никак не поместиться меж ней и выщербленной каменной кладкой. А потом случилось неожиданное. Фионнаклайне возник внутри, но на кратчайший миг, схватившись руками за верхние перекладины, и с недюжинной – нечеловеческой! – силой рванул их в стороны. Милесиане и Фир Болг не то что отступить, вздохнуть не успели, как в обеих руках его оказалось по деревянной раме.
    Удар, еще удар – в одну сторону и одновременно с левой руки в другую! Крики боли, обиды и злобы, а вокруг принца вмиг оказалось пустое пространство.
    Он ринулся вверх, взлетев по лестнице и даже не коснувшись веревочных перил, оказался в девичьих покоях, где Эрин вскочила, уронив под ноги шитье, но не задержался там, а устремился дальше, на самую крышу.
    – За ним! Ему оттуда некуда деваться! – взревел Мил, взявший все в свои руки, потому что от Эохайда проку было чуть. Его люди и люди клана Болг замешкались, переступая через своих стонущих собратьев, принявших на себя удар, и этого времени Эрин хватило, чтобы тоже выскочить на крышу: после Фионнаклайне, но перед воинами, разъяренными и перепуганными одновременно.
    Так и встали, и замерли. Фионнаклайне на самом краю, только ветром поддерживаемый в спину, ощетинившаяся оружием толпа у люка и Эрин как дура – между ними всеми.
    – А какая, собственно, разница, – сказал вслух Мил, – пленный или мертвый? Отойди, девушка. Он прячется за тебя.
    Едва ли Эрин его услышала. Все было так неправильно, так плохо, что она непременно исправила бы это, если бы сообразила – как.
    – Не бойся, – сказал Фионнаклайне. – Они думают, я как они, но я не играю в заложников. Не с тобой. Увидимся когда-нибудь. Прощай.
    И сделал шаг назад, в пустоту, где море кидалось на камни.
    Эрин бросилась вперед и успела прежде других, потому видела, как он падал: головой вперед, отведя руки назад и чуть в стороны, и с чего-то вдруг взяла, что ему нравится падать. Ветер падения вырос в белые перья – сперва на плечах, потом по всему телу, во всяком случае она была уверена, что видела это. Лебедь обогнул башню, дерзко поднявшись вровень с ее верхней площадкой, словно обнял ее вместе с девушкой, будто был и не птицей вовсе, а снежной бурей, и свысока глядел на всех, кто целился в него из луков.
    – Не стрелять! По лебедям не стрелять![11] – крикнула Эрин, чувствуя, как сердце ее пропадает в вихре белых перьев, а изумляться тому, что ее послушали, она станет после.
    Небо было все в тяжких тучах, и низкое солнце било в просвет меж ними и морем. Плотные на севере, снизу облака были подсвечены темным огнем.
    

    «Я не стану женой Эремона, покуда свадебного платья не сошью», – сказала Эрин, и ее опять послушали, как тогда на башне, и вот она достала белого полотна, самого тонкого, какое нашлось, и склонила голову над шитьем. Ночью жгла лучину, утром ловила первое солнце. Что-то изнутри словно жгло ее, подгоняло. Узорчатые переплетения стлались по подолу: бледные, схваченные инеем, то ли травы, то ли буквы неведомые, сложные, и пальцем по ним ведя – не проследишь, наливались то ли жаром нутряным, то ли светом нездешним.
    Вот и получите то, о чем сами же напророчили! С места не сойду, пока не вышью все, о чем я думаю, стоя на крыше и глядя окрест.
    Все должное свершилось. Пал в битве Нуаду Среброрукий. Пал от руки внука Балор Могучий Удар, а Брес откупился. Фоморы отступили в морские глубины и оставили Туата Да Дананн владеть зелеными землями, и пологими холмами, и прибрежными скалами, и реками, полными лосося. Даже богини битв не все пережили Маг Туиред.
    Эрин подняла голову и перекусила нить, подняла работу к глазам. Много-много мелких квадратиков, целая цепь вытянулась из них по поясу: часть каждого темно-лиловая, как небо ночное, часть – срозова-багряная, точно лизнул тучи сполох заката. На квадратике спираль. А это лебедь в небе вычертил и отсвет зари крылом поймал. Никто не догадается, про что этот узор.
    Времени было много: ее не тревожили. Мил Эспейн послал за сыном, и дорога, видимо, была долгой. Отец не мог забыть, как его в его собственном доме отодвинули в сторону и как Фир Болг опустили луки, когда им приказала его дочь, чье слово прозвучало тверже, чем его – так и не прозвучавшее.
    Потом они все же вернулись. Подъехали к крепости плотной толпой, покрытой пылью, многие были ранены. Милесиане побывали в битве, и та изрядно проредила их.
    – Земля теперь наша, – сказал Мил, вступая в зал, а за ним шли двое его сыновей-наследников, светловолосые воины, Эрб и Эремон. Старший, Донн, пал в битве. Дорогая цена, но и дети Дану свою заплатили. Их время ушло, и как некогда фоморы скрылись в морских глубинах, боги нашли себе новую вотчину под холмами. Мир разделился натрое, и лучшая его часть досталась людям.
    Все им досталось, и сейчас они хотят получить свою невесту.
    Тут-то Эрин и поняла, что время пришло, надела новое свое платье и ушла на крышу, где встала, сказав, чтобы не подходили близко, не то ей до краю только шаг. Те и замерли подле лестницы, а Эремон не знал, что делать с такой женой.
    Эрин подняла лицо к небу, почувствовала себя столь легкой, что ветру и унести ее недолго. Кольца-лебеди в ее ушах качнулись, словно устремились друг к дружке, зная, что встретятся где-то там, за затылком, где не видит глаз. Взвихрились рукава, обшитые маховыми перьями: перья эти она золотом – своими волосами! – шила.
    Замуж она так выходила, отдавая земное тело человеку, а душу летящую и дух – богу любви к жизни.
    Море горело жидким серебром.
   

   

    

     Анна Котова
     КАЙСА БЛАГОСЛОВЕННА
    

    – Круджо умер, – сказал Макс и захихикал.
    Улле скривился, Тьен шикнул:
    – Не знаешь, лучше молчи!
    – Кто умер? – спросила Майвен шепотом у тети.
    – Глупости это все, – ответила та, покачав головой. В очках заплясали веселые разноцветные блики. – Сказки. Ешь и не болтай.
    Майвен послушно сунула ложку в рот.
    Макс ведь сказал, она сама слышала. Кружо какой-то умер. Кто это?
    Наверное, такое местное насекомое. Они тут большие, иные в две ладони. А если с крыльями мерять, так и в локоть. Кружится и жужжит. Круж-ж-ж-ж-жо.
    А с чего Макс взял, что оно умерло?
    Тут снова ударил гром, да такой, что уши заложило. Тоже странно – дома сначала молния, потом гром. Папа учил Майвен считать, сколько времени проходит от молнии до грома. Увидела вспышку – и «раз, два, три…». Чем скорее гром, тем ближе гроза. А здесь молнии сверкают почти непрерывно, а гром ударяет изредка. Не разберешь, от какой он вспышки. Зато такой громкий, будто рушатся скалы. Или тяжело груженный товарняк идет по железному мосту прямо над самой головой. Ужас. Хорошо, что Майвен грозы не боится.
    Она вообще ничего не боится. Только змей и пауков немножко. Но змеи здесь не ядовитые и пауки не страшные, так сказала тетя Магда.
    
     
      Ты кружи, кружи, кружжо,

      Вот мы встретимся ужо,

      Тоже буду я кружить,

      Веселее будет жить…

     

    
    Это Майвен бежит, подпрыгивая, по лугу, и распевает на ходу. День такой – хочется петь. Солнце. На траве вспыхивают крошечные радуги. Цветы проснулись после вчерашней грозы и запахли так, что голова немножко плывет.
    И бабочки летают. И стрекозы. Интересно, кто из них кружжо?
    Как хорошо, что папа разрешил Майвен приехать к тете Магде на каникулы. На Кайсу, где нет опасных змей и водятся такие красивые бабочки.
    Жалко, конечно, что ненадолго. К началу учебного года возвращаться домой. Но это еще когда будет!
    
     
      Ты кружи, кружи, кружжо!

      Вот мы встретимся ужо!

     

    
    Исследовательская станция маленькая. Всего-то – четверо сотрудников. Тьен Каралич – геолог и номинальный начальник. Улле Арп – метеоролог. Макс Селеш – зоолог. И Магда Крайцер – ботаник. Названия у станции нет, только номер – 23-я. Поэтому обитатели гордо называют ее – Станция. Все равно остальные двадцать две далеко. Кайса велика… Ну и Майвен – гость. Дежурства по кухне – в очередь. Рабочий график – свободный. Отношения – неформальные. Тьен вспоминает, что он тут главный, только если его вызывает на связь начальство из Космопорта. За последние два месяца не вызывали ни разу.
    Кругом – леса, луга, на горизонте – горы. Вокруг Станции сад. В саду – ручей.
    Километром севернее – деревня.
    Тишина. Красота.
    Лучшее место для отдыха во Вселенной.
    

    – Куда подевались мои ботинки? Я их у двери ставил! Признавайтесь, кто взял мои ботинки?
    Опять Макс со своей ухмылкой:
    – Круджо знает, где твои ботинки! Кому они нужны?
    Надо наконец спросить у Макса, раз тетя не хочет отвечать, кто ж такие эти круджо. Которые знают, куда делись Тьеновы ботинки, и которые умирают в грозу.
    – Макс, а Макс!
    – Отстань, малявка, некогда мне!
    – Ну Макс!
    – Брысь!
    Обидно.
    

    Кайса – зелено-голубая, как Земля. И люди здесь живут такие же. Считается, что они тоже прибыли сюда с Земли, непонятно, правда, как. Уж очень давно это было – получаются какие-то совсем незапамятные, сказочные времена. Сами они пожимают плечами и говорят: «пришли». Все они смуглые, темноглазые, с курчавыми волосами, как у дяди Альта, папиного друга, и похожи между собой гораздо больше, чем это бывает на Земле. Причем внешне напоминают один из земных народов, а изнутри – совсем другой. «Кто бы мог подумать, с таким фенотипом, что по генотипу они ближе всего к скандинавам!» – вот как сказала тетя Магда. Майвен запомнила. Фено-тип, гено-тип… Два типа, один Фена, другой Гена. Интересно, как они выглядят.
    Живут местные в деревнях, городов у них нет. Разводят ящериц фуарр на мясо, выращивают злаки, больше всего похожие на земное просо, корнеплоды, фруктовые деревья. Ткут материю из маравового пуха, который собирают с деревьев по весне. Ездят на драконах. На самом деле это тоже такие ящерицы, просто они похожи на драконов из детских книжек, только без крыльев. Кайсанцы называют их «дреко», это и означает: дракон.
    А млекопитающих животных на Кайсе совсем мало, и все они – одичавшие домашние. Собаки, свиньи, коровы. Есть куры и гуси. На Кайсе не было ни птиц, ни млекопитающих, вообще не было теплокровных животных, пока не пришли кайсанцы. Но, поселившись здесь, люди перестали разводить скот и птицу, и те разбрелись по планете и зажили своей жизнью. Майвен спросила у Риит, почему так вышло, а она ответила: «Нельзя быть хозяином существа, которое может оказаться круджо».
    Опять круджо!
    – Риит, расскажи мне, что такое круджо?
    Риит сидит на деревянной скамье возле своего дома. Скамья не вырезана из дерева, а выращена. Широкий изогнутый ствол, плоский посередине – сиденье. Вместо ножек – с одной стороны корень, с другой – ветви упираются в землю. Крона поднимается над скамьей на высоту человеческого роста, получается зонтик от солнца. Это трияна, на ней растут сладкие ягоды, так что в сезон плодов можно сидеть на лавочке и заодно ягодами лакомиться. Но сейчас еще рано. Трияна цветет мелкими бело-розовыми цветами, и в ее кроне жужжат пчелы.
    Риит вяжет платье из маравовой нити, гладкие деревянные спицы так и мелькают в ее руках, слегка постукивая.
    – Ладно, слушай, маленькая Майвен со звезд, – говорит Риит.
    

    Когда Пророк привел людей на Кайсу, трудно им пришлось. Кайса бушевала. Грозы – такие, как на прошлой неделе, – громыхали ежедневно, но это полбеды. То и дело земля тряслась и раскалывалась под ногами. Страшные ураганы. Наводнения. Пожары. Горы меняли очертания, реки разворачивались и текли вспять, иногда стаи прожорливых насекомых снимались с места и проносились через долины, уничтожая все на своем пути.
    И пал Пророк на колени, и взмолился небу Кайсы о милости.
    И боги услышали.
    И послали миру круджо.
    Утихли землетрясения, реже стали грозы, почти прекратились ураганы. Солнце сияло в густо-синем небе, дожди щедро поливали посевы, тепло, уют и благословение сошли на землю. Но силы стихий не исчезли.
    Их впитали круджо.
    Круджо хранят этот мир, сами о том не зная. И нет никакого способа определить, кто из ныне живущих – хранитель. Ничем не отличаются они от других людей. Бывают и добрыми, и злыми. И грубыми, и мягкими. И умными, и глупыми.
    И только когда круджо умирает, вырвавшаяся на волю разрушительная сила проносится над Кайсой. Потому и говорят во время стихийных бедствий: «Круджо умер».
    Но место умершего занимает новый круджо, и неизвестно, кто это.
    Поэтому на Кайсе никогда никто не убивает людей. Поэтому на Кайсе никогда не убивают даже свиней и кур. Только ящериц. Они не бывают круджо.
    

    Улле Арп. Едва твоя племянница услышала это имя, она заулыбалась и переспросила:
    – Алле-оп?
    С тех пор прозвище прилипло намертво. Наверное, в силу контраста между мрачной физиономией Улле и веселым цирковым возгласом.
    Сорок лет. Высок, худ, хмур, вечно молчит. На вопросы отвечает односложно.
    Метеоролог. Здесь, на Станции, только снимают показания с приборов и передают в Космопорт. Поэтому от метеоролога не требуется высшего образования – умел бы читать шкалы да чинить устаревшую, дышащую на ладан технику. Информация передается автоматически. Давление, температура, влажность, сила и направление ветра… В восемь, в девять, в десять, в одиннадцать… каждый час. И сейсмограф должен работать как часы. А он норовит – как хромая кляча.
    Между тем Улле – доктор наук. Только вовсе не географических. Кажется, он искусствовед.
    Ничего себе специальность – на Станции… Как далеко от музеев и художественных галерей.
    Твой взгляд все дольше задерживается на загадочной фигуре. Ты всматриваешься в угрюмый профиль с длинным носом. Ты пытаешься разговорить молчуна Улле – безуспешно.
    Любопытство гложет тебя, и однажды ты обнаруживаешь, что ноги принесли тебя к обшарпанному деревянному строению с антеннами и флюгерами на рябой от ржавчины жестяной крыше. Дверь открыта, и ты переступаешь порог.
    Улле сидит в своей комнатушке, заставленной разнообразным железом, откинувшись на потертую спинку вертучего офисного стула. Глаза его закрыты, длинные пальцы барабанят по подлокотнику. По экрану бежит зеленая волнообразная кривая, на белой шкале под выпуклым стеклянным колпаком подрагивает тонкая черная стрелка, в углу тихо взвизгивает и шуршит самописец сейсмографа, гудит вентилятор, ритмично попискивает компьютер, передающий данные на центральную базу.
    Ты замираешь, вслушиваясь.
    Это музыка.
    Писк, взвизг, шорох, гудение, потрескивание, скрип стула – все это объединяет удар пальцев по подлокотнику. Вот почему глаза Улле закрыты. Он аккомпанирует своей аппаратной, вставляя в нужных местах нужный звук.
    Ты стоишь на пороге, забыв дышать, боясь пошевелиться и нарушить гармонию.
    Соната для офисного кресла с оркестром. Солист – Улле Арп.
    Самописец переходит от пиано к меццо-форте, и Улле выпрямляется, настороженно прислушивается. Глаза его распахиваются, рука на подлокотнике замирает. Но визг постепенно затихает, и ты видишь, как расслабляются напряженные плечи маэстро. Вот голова снова откинулась на спинку кресла, ресницы опустились, рука на мгновение застыла над подлокотником – и снова вступила точным ударом, замыкая аккорд.
    Вечером ты спрашиваешь у Макса:
    – А Улле что – музыкант?
    – Маэстро Ульрих Арпенфельд, – отвечает Макс. – Фортепиано, клавесин, орган. Только не говори ему, что я тебе сказал. Он не любит вспоминать.
    Ты киваешь. Конечно, Макс, я тебя не выдам.
    Но поздно ночью, когда все уже спят, ты лезешь в сеть и набираешь: «Ульрих Арпенфельд».
    Как он был тогда хорош собой.
    Черный фрак, белая рубашка, белый галстук. В артистической длинной шевелюре ни единой седой нити. Четкий профиль, опущенные ресницы, весь – слух и вдохновение.
    Как сегодня в аппаратной.
    Пальцы над клавишами. Цветы. Сияющие глаза – оказывается, они не черные. Серые! Лауреат конкурса имени… и конкурса имени… и всемирного фестиваля такого-то года… Турне по Орфею, музыкальной столице мира…
    И последней строкой: «Прекратил выступления в 475 году».
    Пятнадцать лет тому назад.
    Ты переходишь от ссылки к ссылке – и вот в наушниках запись последнего концерта. Ты ничего не понимаешь в этой музыке, но она завораживает, она кружит голову, она скручивает нервы в тугой жгут – и вдруг внутри начинает ныть и рваться. Тревога. Боль. Страх. Тоска. Нежность. Все сразу. Что это? Имя композитора ничего тебе не говорит. Древний классик.
    Рецензии. Выдающееся исполнение… вершина мастерства… Никто так и не понял, почему он больше не выступал и уехал с Орфея в неизвестном направлении. Музыкальная общественность теряется в догадках. Нервный срыв? Как все большие таланты, его трудно было назвать нормальным человеком. Тонкая душевная организация, перенапряжение… Да нет же, дело в семейных обстоятельствах. Говорят, у маэстро личная трагедия… Ничего подобного, это была авария, он повредил руку и не мог больше играть.
    Домыслы, домыслы. Ульрих Арпенфельд исчез, и никто не знает куда.
    Ты теперь знаешь.
    Ты находишь его в саду под раскидистой аркавией. Он стоит, прислонившись к стволу, запрокинув лицо навстречу мерцанию крупных кайсанских звезд, и слушает. Шорох листьев. Звон насекомых. Вопли лягушек. Стрекотание ящерицы. Твои шаги.
    Ты подходишь вплотную и тихо произносишь:
    – Ульрих.
    Он вздрагивает, встряхивает коротко стриженной полуседой головой, будто отбрасывает со лба несуществующую длинную прядь. Проводит рукой по лицу.
    – Это давно уже не я. Извините.
    Он уходит, а ты стоишь и смотришь ему вслед.
    Ульрих… нет, Улле Арп.
    Алле-оп.
    Дурацкое прозвище. Настолько нелепое, что вся станция хихикает, произнося его. Ну надо же, Алле-оп!
    И только ты замечаешь: в ответ на это клоунское словечко его губы вздрагивают, возле них появляется новая, незнакомая складка – и ты понимаешь, что это попытка улыбки.
    Кривая, страшноватая. Неумелая.
    Настоящая.
    

    Риит уже старая – она даже седая. Но с ней интересно. С ее внуками Майвен пыталась подружиться, да не вышло. Тиин и Ваару с ней скучно. А Риит – никогда. Она всегда радуется, когда Майвен приходит в деревню.
    – Здравствуй, маленькая Майвен со звезд, – говорит она и улыбается, так что от глаз бегут тонкие морщинки. – Пришла за сказкой?
    И рассказывает сказку.
    

    Были два брата – Каар и Лаар. Жили они не в деревне, а в лесу возле синей горы. Каар умел разговаривать с дреко, а Лаар – с деревьями. Хорошо жили. Люди звали их поселиться в деревне, а они смеялись: зачем? Нам хорошо в лесу.
    Много лет они жили счастливо, горя не знали. Но однажды к дому братьев вышла прекрасная Лиис. И так была она хороша, что оба брата полюбили ее с первого взгляда. «Я заблудилась в лесу, – сказала Лиис. – Позвольте переночевать у вас. И не укажете ли дорогу до деревни?» Братья впустили ее в дом, и подали ей тушеное мясо, и овощи, и ягоды, и сладкое вино из сока дикой трияны, и уступили ей лучшую комнату – с окном на восток. А когда красавица уснула, Каар сказал Лаару: «Давай ее обманем. Покажем ей неправильную дорогу. Тогда она не сможет уйти от нас в деревню и останется с нами. И я на ней женюсь». – «Давай, – ответил Лаар Каару. – Только женюсь на ней я». – «Нет, я! – крикнул Каар. – Я старший!» – «Вот еще! – закричал Лаар. – Я сильнее!» И так они разругались, что скоро забыли, из-за чего началась ссора. А девушка, конечно, проснулась от крика и поняла, что братья бранятся из-за нее. И стало ей так грустно, что она тихо вышла из дома и ушла в лес. Каар и Лаар не заметили этого и все продолжали ругаться. Скоро и до затрещин дошло.
    А Лиис шла через темный ночной лес и плакала. И там, где падали ее слезы, расцветали белые звездочки воротнянки.
    И так плакала Лиис, что не замечала, куда идет, и сорвалась с обрыва в реку.
    И утонула.
    Страшная буря пронеслась тогда над нашими краями. Много деревьев вывернуло с корнем. Многие деревни погибли. И людей погибло много. Кого деревом пришибло. Кого молнией убило. На кого камень сорвался. А кто – и просто от страха умер.
    И бушевала буря все сильнее. Вышла из берегов река, смыла дома и посевы. Земля тряслась, как в начале времен.
    Лиис-то была круджо. Сильный дух жил в ней. И обидчивый. Очень рассердился он на то, что Лиис умерла. Потому что духам нравится жить в людях. Люди видят мир иначе. И чувства у людей тоньше.
    Вырвался на свободу мстительный дух Лиис и стал крушить все вокруг себя. И такое было бедствие, что все новые и новые духи оставались без своих круджо. Ширилась беда, свирепствовала Кайса.
    Поняли тут братья, что они наделали. И решили остановить бурю.
    Пошли они к тому месту, где утонула Лиис. Встали на краю обрыва, в который колотились громадные мутные волны.
    – Мы виноваты, – сказал Каар. – Из-за нас девушка ушла в обиде и упала в реку. О небо Кайсы, покарай нас, но не карай невинных.
    – Мы виноваты, – сказал Лаар. – О небо Кайсы, мы примем ту судьбу, что ты пошлешь нам. Только не гневайся на людей. Они страдают из-за нас.
    И боги Кайсы услышали братьев.
    Ударил ветер в лицо Каару – и пропал.
    Ударила волна в лицо Лаару – и исчезла.
    И буря затихла.
    – Мы теперь круджо, – сказал Каар.
    – Вместо Лиис, – добавил Лаар.
    – И не только, – сказал Каар. – Смотри, солнце вышло из-за туч. И земля больше не дрожит.
    Вернулись они в свой дом, вырастили заново сорванные ураганом стены, созвали дреко, помогли деревьям заживить раны.
    Жили в лесу, берегли его. Говорят, братья и сейчас живы.
    Только про них и известно точно – что они круджо.
    Больше ни про кого.
    

    Когда тебе предложили эту работу, ты не колебалась ни секунды. Отряхнула от пыли познания, полученные в агрономической школе, и поехала на Кайсу ботаником. Здесь не надо сеять хлеб, здесь свои растения – и их надо изучать. Первичное накопление информации. Гербарии. Листья, соцветия. Особенности клеточного строения кайсанской флоры. Попытки систематики.
    Зоологом у нас Макс.
    Он сразу тебе понравился. Желтые космы, карие глаза, веснушки, рот до ушей, всегда наготове прибаутка. Славный парень, с первого взгляда видно. Что особенно приятно – всегда готов помочь. Дотащить ли сумку, сбегать ли за водой, наладить ли микроскоп. Или сгладить острые углы в разговоре.
    Макс полон всевозможных нелепых историй, полуприличных, но смешных анекдотов, часто, правда, бородатых. Макс – неиссякаемый источник веселой бестолковой энергии. Довольно странно видеть серьезного Макса с нахмуренными бровями – и когда ты обнаруживаешь, что его физиономия посуровела, ты даже пугаешься слегка. Поначалу. А потом оказывается, что это вторая ипостась Макса: деловая. Если он работает, он серьезен. Хватает, правда, такого настроя ненадолго. Через час, самое большее – два он обязательно устроит перерыв, будет нести чушь, приставать с дурацкими вопросами и отчаянно кокетничать.
    Потому что ты нравишься Максу, и он всячески это демонстрирует.
    – Магда, а ты слышала про слона и муравья? Нет, другой анекдот! Тоже знаешь? Ну вот! Хотел очаровать девушку остроумием… Магда, а почему девушки даже в лесу красят губы? Вот ты – зачем накрасила? Ты думала, я иначе не замечу?
    – Макс, отстань, не красила я губы.
    – О! Так они от природы столь ярки, мадемуазель? Вы восхитительны, Магда Крайцер, я вам сегодня еще этого не говорил? Как, уже сказал? Сколько раз, фройляйн?
    – Раз двадцать за последние десять минут.
    – Мало! Мисс, вы подарите мне первый танец на весеннем балу? Я умею танцевать вальс, спорим, больше никто на Станции этого не умеет!
    – Макс, я тоже не умею.
    – Магда, я счастлив. Я смогу научить вас вальсу. Это делается так. Сначала даму надо обнять…
    – Да отстань же! Ну вот… я из-за тебя уронила фотокамеру. Если она разбилась, будешь чинить.
    – Чинить камеры – это не мой профиль, синьорита. Придется просить Алле-опа… Алле-оп, ты что-нибудь понимаешь в камерах?
    Улле поднимает голову от журнала наблюдений. Он сидит на крыльце, склонившись над захватанными листами позапрошлогодней подшивки таблиц, схем и отчетов, и внимательно ее изучает. А теперь вот отвлекся.
    Ты сердишься на Макса. Тебе удавалось целых четверть часа не замечать молчаливого присутствия Улле Арпа на крыльце. Теперь же ты увидела его. Не могла не увидеть.
    Солнце падает косо через листву лауренты, бросая яркое пятно света на темный с проседью ежик густых волос. Кончики их светятся, окружая узкую голову Улле золотисто-серебряным ореолом.
    Улле оборачивается, смотрит на фотоаппарат, который ты только что подняла с пола. Ресницы затеняют глаза, но ты теперь знаешь их истинный цвет. Серые. Ульрих, взгляни на меня. Пожалуйста. Не на дурацкую эту технику, на меня… Нет.
    – Покажи.
    Ты протягиваешь ему камеру, и его пальцы на миг касаются твоих.
    Ты вздрагиваешь от внезапного озноба.
    Макс, что же ты молчишь? Уже целую вечность молчишь. Скажи какую-нибудь ерунду, скорее. Ну? Мисс, фройляйн, синьорита…
    – Фрёкен Крайцер, вы сорите казенными приборами, а это нехорошо! Лучше оставьте камеру, ну ее. Собирайте цветочки в букеты, будем заниматься икебаной. Тоже ведь ботаника, верно?
    Неуклюже и не смешно. Но все равно – спасибо, Макс.
    

    Тетя Магда странная. Раньше такой не была. Вот пожалуйста – даже забывает воспитывать ребенка. Майвен всегда хотелось, чтобы тетка от нее отвлеклась хоть ненадолго, а теперь не хочется. Не заставила доедать кашу. Не заметила, что волосы растрепались, а шорты порваны. Непривычная свобода настораживает.
    И Макс сегодня скучный. Это потому, что тетя Магда не пошла с ним в лес.
    Они часто ходят в лес вместе – тетка свои травки рассматривает, кое-какие собирает, вкладывая между пластиковыми листами специальной тетрадки, а Макс ловит бабочек или следы фотографирует. А еще он собирает в баночку – фу! какашки! Он их потом кладет под микроскоп и долго глядит в окуляр, насвистывая.
    А нынче Макс ушел один. И за Майвен никто не смотрит. Можно пойти к ручью, пока тетка не видит. Можно даже промочить ноги, охотясь на головастиков.
    Ну и замечательно.
    Майвен берет ведерко, сачок – и тихо пробирается через сад к ручью.
    Тропинка проходит мимо метеоизбы.
    Это Макс так говорит – метеоизба. Дразнится.
    А Магда-то, оказывается, там.
    Дверь нараспашку, и видно, как тетка стоит возле кресла Алле-опа. Просто стоит, ничего не говорит, ничего не делает. На зеленые гармошки смотрит, там у Алле-опа экран такой – черный, а по нему зеленые линии пляшут.
    Странная она какая-то сегодня, честное слово.
    Майвен на цыпочках проходит мимо дверей метеоизбы, оглядывается – не заметили? нет, пронесло – и бежит во весь дух по тропе через заросли малины. На самом деле это вовсе не малина, но похоже, так что Майвен не стала запоминать кайсанское слово.
    Ручей звенит на солнце золотистыми бликами. В маленькой заводи размером с ванну цветут водяные колокольчики и ранчики. Они смешные, эти ранчики, у них нет никаких корней, они плавают на поверхности. Если выловить такой цветок, видно, что у него три листика, на которых и цветет белая с синими прожилками звездочка, а внизу – тоненькие волоски. Этими волосками она всасывает из воды всякую грязь. Ор-га-ни-чес-кую. Очищает ручей – а сама завтракает.
    А головастики завтракают ранчиками.
    Раньше Майвен думала, что взрослые лягушки тоже едят траву. Оказывается – ничего подобного. Только до тех пор, пока не отрастят лапки и не вылезут на берег. Как на сушу выйдут – сразу про траву небось забывают и давай ловить гусениц! Макс говорит – наедятся в детстве салата, теперь им мясо подавай.
    Майвен скидывает сандалии и носки, поддергивает шорты и лезет в заводь.
    

    – Ульрих.
    Рука на подлокотнике замирает. Глаза по-прежнему закрыты.
    – Я уже говорил вам.
    – Я все равно буду.
    Ты стоишь за его плечом, глядя сверху вниз на запрокинутое лицо. Его губы кривятся, но это не улыбка. Ну, взгляни же на меня наконец. Нет? Тогда…
    Ты медленно, преодолевая неожиданно загустевший воздух, поднимаешь руку и кладешь ладонь ему на плечо.
    Вздох.
    Не открывая глаз:
    – Вас ведь зовут Магдалена?
    – Да… Ульрих.
    – Ладно… Дали.
    Твои ноги подкашиваются, ты вынуждена ухватиться второй рукой за спинку кресла. Дали! Выдумал же… щеки горят, в животе затягивается болезненный узел.
    – Никто меня так не называл.
    – Значит, я первый.
    Ты наконец выпрямляешься и отпускаешь – и кресло, и его плечо. С недоумением смотришь на сильные длинные пальцы, сомкнувшиеся вокруг твоего запястья.
    – Подожди. Я сейчас. Запишу данные – и поговорим.
    Чудо чудное, диво дивное. Он сказал – поговорим. Он?
    – Я постою снаружи.
    – Да, Дали. Пять минут.
    

    Майвен сидит на корточках перед большим тазом. В тазу плавают бело-синие звездочки ранчиков и головастики. Двенадцать штук. Уже крупные. Скоро у них будут лапки.
    Майвен тихо разговаривает с головастиками:
    – Вы будете мои лягушки. Лягушечки. Я вам гусениц наловлю, а мухи сами налетят. Растите хорошенько. Завтра вам ранчиков еще насобираю.
    Вот этот, самый большой, будет Лаар. В честь великого круджо.
    – Ты будешь дух воды. – Майвен осторожно гладит серо-зеленую полосатую спинку Лаара. – Смотри, живи долго, а то как случится наводнение!
    И она представляет, как из таза мощными толчками извергается вода. Все больше, больше, больше воды! Она заливает сад, плещется у крыльца Станции, подмывает корни лауренты, и дерево кренится, раскачиваясь все сильнее – и падает, поднимая тучу брызг.
    – О боги Кайсы, – шепчет Майвен, – пусть я стану круджо вместо Лаара!
    Вода впитывается в землю, упавшая лаурента подтягивает корни, закапывает их в грунт, вздрагивает всем стволом – и встает на старое место. Солнце выходит из-за туч, расцветают цветы, стрекочут кузнечики, свиристят ящерицы. Все как было! Только Майвен теперь не просто девочка, а круджо!
    Но никто об этом не догадывается, даже тетя Магда.
    Майвен встряхивает головой, отгоняя картины своего невиданного величия, и вдруг понимает, о чем уже некоторое время разговаривают неподалеку от нее Макс с Тьеном.
    

    Здесь пройдет дорога к Космопорту. Через Большой лес, мимо безымянного озера, за горный хребет. Синяя Аветала окажется на пути. Придется взорвать гору.
    Кайсанцы заволновались, зароптали.
    Пришли – живите. Стройте ваши города. Даже шахты, заводы и дороги, если вам так нужно. Кайса большая, места хватит всем. Кайса благословенна, на ней нет голода и тяжелых болезней. Но не обижайте Кайсу. Не делайте ей больно. Она может ударить в ответ.
    Какие глупости в наш просвещенный век!
    В Космопорт приезжают люди. В Космопорт приходят товары. Из Космопорта забирают грузы.
    Дорога от ртутного рудника до порта очень нужна. Так что гора будет взорвана.
    Ничего страшного. На ней никто не живет.
    Только старый отшельник Уурт.
    Он отказался переселяться. Хочу, говорит, умереть на склонах Аветалы.
    

    Ты лежишь без сна. Занавеска на окне отдернута, и бледный звездный свет заливает подушку. Ты перебираешь по слову ваш беспримерный разговор.
    Столько слов сразу от него никто не слышал. Только ты.
    Он впервые рассказывал о себе.
    Музыка. Весь мир полон звуков. Все вокруг поет. Странный ребенок, подолгу замиравший посреди улицы, посреди урока, посреди разговора. Мама боялась, что он ненормальный. Да он и был ненормальным. Только не в том смысле, которого так опасалась мама. Когда он отвлекался от звука – обнаруживалось, что он прекрасно соображает, неплохо учится, даже играет в футбол и хулиганит. Но потом он слышал в воздухе аккорд – и застывал, погружаясь в себя и в музыку летнего дня, зимнего вечера, городской улицы, школьной перемены… Когда его привели в музыкальную школу, старенький педагог задрожал от восторга. Идеальный слух. Врожденное чувство ритма. Потрясающая музыкальная память. Непременно учить, фрау Арпенфельд, непременно! Консерватория. Выступления. Нелл.
    Долго были – музыка и Нелл. Нелл была лучшей мелодией в его жизни. Они поженились весной, и яблони осыпали их лепестками, а птицы пели так, что он едва не забыл поставить свою подпись рядом с подписью Нелл – заслушался.
    И да, был малыш Тони. Сейчас он уже, должно быть, взрослый. Нет, ничего о нем Ульрих не знает. Тони вырос без него.
    Что случилось? А, до тебя дошли те давние сплетни, Дали? Да в общем, все и случилось. Авария? Нет, несчастное стечение обстоятельств. Всего-то – поскользнулся, неудачно упал, угодил руками в стекло. Левую руку собрали хирурги. Вот, смотри. Если приглядеться, шрамы еще видны. Два пальца плохо движутся, мизинец и безымянный. Какой уж тут рояль… Метался по дому, как зверь в клетке. Рычал на всех. Начал пить. Депрессия. Нелл не выдержала, ушла, забрав Тони. Ему было два года. Смешной такой малыш. Уже говорил вовсю. Слушал мир… наверное, музыкален. Не знаю.
    Долго собирал себя по кускам. Вроде бы собрал. Поступил в университет. Сокурсники – младше чуть не на десять лет. Косились, показывали пальцами. «Эмоциональное воздействие гармонии Гольдбауэра в «Сюите Кассиопеи» Каннеля»…
    – Что это, Ульрих?
    – А, это? Это вклад Улле Арпа в мировое музыковедение.
    – Так ты действительно искусствовед.
    – Ну да… пытался остаться в музыке хоть так.
    Только это – не то. Не так. Остановился. Огляделся – призрак депрессии снова замаячил перед глазами.
    Бросил все и подался к черту на рога… к круджо в лапы. Случайно увидел объявление – на Станцию нужны были сотрудники. Пришел. Положил перед Стерном университетский диплом. Ну да, тот самый Стерн из комитета по изучению новых планет… Седые брови отставного полковника поползли вверх. Зачем на Кайсе музыковед? Вы в своем уме, господин Арп? Хорошо еще – Стерн сроду не интересовался музыкой и не слыхал о пианисте Арпенфельде. Всмотрелся в лицо, покачал головой – и взял. С тех пор тут. Уже восьмой год.
    – Тебе нравится?
    Ты спрашиваешь о жизни на Кайсе. А он смотрит тебе в глаза и отвечает:
    – Очень… Дали.
    И ты понимаешь: он ответил совсем на другой вопрос.
    

    Улле и Тьен обычно присматривают за капризной аппаратурой по очереди. Сегодня Улле попросил Макса подменить его на пару часов.
    Крапчатую физиономию Макса перекосило: он немедленно вообразил лапы Алле-опа на узкой спине Магды Крайцер.
    Что она в нем нашла, ну что? Что вообще эти женщины находят в угрюмых лицах и односложных ответах?
    Ей весело с Максом, он же видит. Она всегда улыбается ему навстречу. Но – алле-оп! – и готово. Макс, лучший друг девушки. И старый хрен Арп, в которого она без памяти влюблена. За километр видно исходящее от нее томление – такое, что даже замшелую кору Арпа прошибло. Он с Магдой – разговаривает! Не застал бы сам – в жизни бы не поверил. И не просто разговаривает. О боги Кайсы! До той секунды, как Макс услышал это, он еще надеялся. Одумается. Оглянется по сторонам. Вот же я, Макс Селеш, рыжий, веселый, влюбленный. Как бы не так:
    – Ульрих. – Тихо, в голосе ласка – все равно что по щеке погладила. И в ответ – дрогнувшее от нежности:
    – Дали.
    Это «Дали» добило Макса. Сухая коряга выбросила зеленые побеги. Если девушка обмирает по «сильному молчаливому мужчине с прошлым» – ничего. Со всякой может случиться. Но когда этот ковбой Мальборо, этот рыцарь в вороненых доспехах… этот, будь он неладен, граф Монте-Кристо! – когда он дает девушке понять, что она ему небезразлична, – все, туши свет. В переносном смысле. Можно, впрочем, и в прямом. Туши свет и выйди на хрен из спальни, мимо которой эти двое не пройдут. Вопрос времени. Ну и степени одурения обоих. Матч между страстью и комплексами всегда выигрывает страсть, даже если страх перед особами женского пола прочно укоренен в душе «сильного мужчины». Чем суровее вид ковбоя, тем больше он боится женщин. Интересно, сколько Улле и Магда будут кружить по арене, пока он – а скорее всего, она – скомандует наконец: алле-оп?
    Так что отойди, Макс, лучший друг. Все, на что ты годишься, – выслушивать бесконечные упоминания об Улле. «Знаешь, я слушала его записи, он потрясающий. Ты слышал?», «Он говорит, что метеорологическая картина Кайсы противоречит общеизвестным закономерностям», «Он сказал, что… он видел… он сделал выводы…»
    Кр-р-руджо.
    И вот этот Улле смотрит хмуро и говорит:
    – Макс, подмени меня на пару часов в аппаратной.
    Макс злобно кивает и уходит кипеть от ревности в компании барометров и психрометров. И жаловаться на женскую глупость сейсмографу.
    

    Между тем Улле вовсе не обниматься пошел. Конечно, Магда была тут как тут – как же без нее. Если она не в поле и не в лаборатории, значит, она с Алле-опом. И говорит ему: «Ульрих», чтобы услышать: «Дали».
    Нет, разговаривать Улле собрался с Тьеном. Разложил на обеденном столе схемы, карты и графики.
    Он, оказывается, не зря листал старые отчеты. Он вылавливал закономерности в неправильном поведении Кайсы – и, кажется, кое-что выловил.
    – Я не специалист, Тьен, но мне не нравятся некоторые детали, – начинает Ульрих, и ты ничего больше не слышишь, только любуешься, глядя, как движется челюсть, как кривится рот, как хмурятся брови, как взлетают и снова опускаются длинные ресницы, скрывая глаза, которые кажутся темными, но на самом деле серые. Кончики пальцев ноют от желания прикоснуться, погладить жесткую щеку… С ума сошла. Тьен же смотрит.
    Ты опускаешь взгляд, теребишь цепочку очков, дергаешь себя за пряди отросших волос. И твоих ушей наконец достигает смысл слов Ульриха, проявляясь постепенно в звучании низкого глуховатого голоса.
    – …если принять местные суеверия не за сказку, а за миф, объясняющий явление, мы оказываемся перед очень неприятной проблемой – проблемой круджо. Тьен, они пока не додумались до старинной китайской мести – повеситься на воротах врага. Но если мы будем игнорировать их мнение, отмахиваться и говорить: «А, сказки темных дикарей! деревня!» – боюсь, мы узнаем однажды правду, и она нам не понравится.
    Тьен раскачивается на стуле, откинувшись на спинку. Стул протестующе скрипит, но пока держится.
    – Я пошлю доклад в Космопорт, – говорит он наконец. – Но, Улле, будь готов к тому, что они не поверят. Твои выводы слишком радикальны. Твои предчувствия к делу не подошьешь.
    – В крайнем случае, станет круто – свернем исследования и улетим отсюда к чертовой бабушке, – говоришь ты. – Вселенная велика.
    Ульрих и Тьен переглядываются.
    Что-то у них еще есть за душой, но раз ты не догадалась сама – не скажут. Что-то нехорошее.
    Когда ты наконец понимаешь, тебе становится страшно.
    

    Тьен ходит злой. Сам же и открыл месторождение у Красных скал. Радовался, как радуется охотник, выследивший дичь, как радуется поэт, нашедший точное слово. Не подвело чутье, не зря проверял, с чего же такие красные эти скалы. И точно – киноварь.
    Радовался, когда прибыли эксперты из «Космомайнз», копались, били шурфы, звенели пробирками. Подтвердили: ртуть, и много! Молодец, Каралич, постарался для блага человечества! Пожали руку и даже премию выплатили – лежит теперь на счету в банке небольшая, но приятная сумма, от которой здесь, на Кайсе, никакого проку.
    Некоторое время грело сознание: полезен. Не напрасно лазал по горам, пропадал месяцами в диком краю. Думал – для людей.
    А оказалось, тем людям, что рядом, – одна морока.
    И, может быть, даже – опасность.
    В которую никто не верит.
    Доклад ушел в Космопорт. Ответа нет.
    Тьен видит: сотрудники обеспокоены. Улле погружен в себя, взгляд отсутствующий, временами застывает с напряженным выражением лица. Потом встряхивается, улыбается невидящей кривой улыбкой – и уходит к своим приборам. Слушать жужжание, гудение, дребезг – которые по крайней мере понятны и знакомы.
    Магда дергает себя за волосы вдвое чаще, чем обычно.
    Макс непрерывно острит, и хочется заорать, чтобы он наконец замолчал.
    Но Тьен сдерживается. Нельзя.
    

    Майвен заметила: народ на станции как-то поскучнел, услышав о предстоящем взрыве.
    – Если кайсанцы так недовольны, нужно найти другое решение, – сказала тетя. – Мы ведь можем проложить дорогу в обход. Можем поднять ее на опорах, не повредив гору. Нельзя ссориться с аборигенами. Нам здесь жить.
    – Дороже выйдет, – отозвался Макс. – Ты же понимаешь, Магда. Дороже и дольше. У «Космомайнз» руки чешутся – начать зарабатывать наконец на этом руднике. Да и на перевозках заодно. Они взорвут гору. У них эксперты, чтоб им пусто было.
    – Ульрих сказал, что в местных суевериях может быть доля истины. Макс, он говорит, что никогда и нигде землетрясения и наводнения не начинаются мгновенно. Кроме Кайсы. Понимаешь, прежде чем ухнет, приборы улавливают накапливающееся напряжение. За несколько суток, а то и за месяц. Здесь же бывает – за считаные минуты. Он не знает объяснения этому. Зато его знают кайсанцы.
    – Круджо? – спросил Макс.
    Тетя не ответила.
    Майвен никому ничего не сказала, взяла сумку из фуарровой кожи, положила туда хлеб, два местных яблока (которые, конечно, на самом деле вовсе не яблоки) и бутылку с водой. Надела новые туфли с бантиками – и ушла в Ньювилль.
    Там контора «Космомайнз». Майвен объяснит им про круджо. Нельзя трогать гору. Старый Уурт не уйдет. Если взорвут Аветалу, он умрет. А вдруг он – круджо? В «Космомайнз» должны понять, что может случиться, если умрет круджо.
    До Ньювилля далеко, наверное, целых двадцать километров. Но ничего, Майвен сильная и терпеливая. Она дойдет.
    

    …И пошла маленькая Майвен со звезд к главным пришельцам просить за Кайсу. И по пути к ней присоединялись люди.
    – Куда ты идешь, маленькая Майвен со звезд? – спрашивали они.
    – Я иду в Ньювилль, рассказать главным пришельцам о круджо и попросить их не трогать Аветалу.
    И люди выходили на дорогу и шли вместе с Майвен.
    Все больше и больше их становилось. Шли женщины, вязали на ходу, щелкали деревянные спицы, маравовая нить тянулась от клубков, спрятанных в котомки. Шли мужчины, неся на плечах лопаты, ведя в поводу дреко, топая тяжелыми башмаками.
    – Куда вы идете? – спрашивали их в деревнях.
    – Мы идем в Ньювилль, рассказать главным пришельцам о круджо и попросить их не трогать Аветалу.
    Маленькая Майвен со звезд устала, у нее заболели ноги. Тогда Куур из Белой деревни подсадил ее на спину своего дреко. А Иин из дома Зеленых бабочек дала ей флягу с трияновым соком и пирог с грибами.
    Шли полдня и наконец дошли.
    И встали у ворот мертвого каменного дома, где обитают главные пришельцы. С виду они такие же люди, как кайсанцы. И такие же люди, как те, что живут на Станции. Такие же, как маленькая Майвен со звезд. Почему же они ничего не понимают?
    Люди стали рассказывать пришельцам о круджо.
    О старом отшельнике Уурте. О его святости. О том, что он не переживет гибели Аветалы.
    Легенды говорят, что Уурт не простой человек. Рассказывают даже, что он и есть тот самый Каар, великий круджо, который живет уже двести лет и хранит в себе не одного и не двух духов, а великое множество.
    Пришельцы не слушают. Они гневно кричат по-своему, и маленькая Майвен со звезд объясняет: они требуют, чтобы кайсанцы уходили. Если кайсанцы не уйдут, пришельцы будут стрелять. Маленькая Майвен со звезд сильно испугалась, но люди не понимают, что значит «стрелять». Майвен говорит: вон те штуки в руках у пришельцев могут убить. Люди, вы можете погибнуть. Люди, среди вас могут быть круджо.
    – Нельзя, нельзя стрелять! – кричит маленькая Майвен пришельцам. – Вы не понимаете. Нельзя стрелять в людей!
    Люди волнуются и тоже кричат.
    И тут земля вздрагивает – и начинает трястись, а с гор наваливается сильнейший ветер.
    Люди падают на колени.
    Мертвый каменный дом пришельцев подпрыгивает и трескается, разламываясь на куски.
    Дреко, на спине которого сидит маленькая Майвен со звезд, вырывает повод из пальцев Куура и несется, не разбирая пути, наступая на людей.
    Пришельцы в панике размахивают своим оружием, один из них все-таки стреляет. Оони из дома Синего ветра падает, обливаясь кровью.
    Со стороны озера доносится рев воды.
    

    Ты мечешься по Станции, бежишь в деревню, расспрашиваешь. О боги Кайсы, почему именно сегодня ты не смотрела в сторону своей малолетней племянницы?
    Почему именно сегодня ты ушла в лес с Ульрихом?
    Может быть, если бы ты пошла с Максом, ничего бы не случилось. Если бы Ульрих остался дома… А еще лучше – если бы ты взяла с собой Майвен.
    Но Макс разбирал образцы препаратов и отказался идти с тобой. Майвен возилась со своими головастиками, тебе не захотелось ее отвлекать.
    На лугу тебя нагнал Ульрих. Поравнялся, пошел рядом.
    Молча.
    Вошли в лес. Остановились.
    Какие там травы-листья-цветы… Вот он, взгляд потерянный, пальцы теребят сорванную ветку. В глаза не смотрит.
    – Ульрих, что с тобой?
    – Не знаю, Дали. У меня дурные предчувствия.
    Ты уже достаточно его знаешь, чтобы спросить:
    – Мир звучит не так?
    – Да.
    Он же чувствовал, только не понимал что. Надо было немедленно разворачиваться и идти назад на Станцию. Но ты, эгоистичная влюбленная идиотка, воспользовалась минутой.
    Ты сделала шаг вперед и уткнулась ему в плечо.
    Стоять, обнявшись, потеряв счет времени. Когда эта дурочка Майвен решила перевернуть мир. Не понять, не догадаться, не услышать, не увидеть. Возвращаться из леса нога за ногу – потому что вместе с ним, потому что хоть немного еще – только вдвоем, без чужих глаз. Просто идти рядом, касаясь плечом, и думать о нем. Когда надо было – о Майвен!
    Ты не простишь себе никогда.
    

    Риит сказала: маленькая Майвен со звезд пошла в Ньювилль. Не волнуйся, старшая сестра, она не одна, с ней люди. Много людей. Люди приглядят за девочкой, все будет хорошо.
    Некогда объяснять, что ты не старшая сестра, да и какая разница! Сердце все острее сжимает тревога. Теперь не только Ульрих – даже ты чувствуешь: в мире разлита беда. Она густеет, уплотняется, собирается в тяжелую тучу. Сколько времени нужно, чтобы она ударила?
    Макс выводит из гаража флаер. Ты уже готова была бежать пешком – по той дороге, по которой ушла Майвен.
    – Стой! – кричит Макс. – Да подожди же ты, Магда! На машине быстрее!
    Ты забираешься на заднее сиденье к Ульриху. Макс поднимает машину в воздух.
    На Станции остался Тьен – на случай, если малышка вернется, разминувшись с вами.
    Вы не долетели всего пару километров, когда – началось.
    Ураган швырнул флаер, накренил, перевернул, ударил о деревья. Вы выскочили на землю, бьющуюся в судорогах. Треск падающих стволов. Гром и молния. Свист ветра. Вопли перепуганных животных. Майвен, маленькая моя, где ты? О боги Кайсы, где Майвен?
    Ты бежишь – ветви хлещут по лицу, залитому слезами и дождем, – и повторяешь, как заклинание: пусть с девочкой ничего не случится! Только не Майвен! Кто угодно, только не она. О боги Кайсы!
    Ньювилль стерт с лица земли. Только несколько домов, выращенных из живых деревьев по местному обычаю, еще стоят, покосившись, лишившись крыш. Все постройки из кирпича и бетона рассыпались в мусор. Между развалин плещет вода. Озеро вышло из берегов. Навстречу бегут люди – вперемешку местные и пришлые.
    – Уурт умер, – кричит тебе незнакомый кайсанец. – Уурт умер!
    – И Оони, – добавляет другой. – И Маан. Беда, беда!
    – Где Майвен? – кричишь ты в ответ. – Где маленькая Майвен со звезд?
    – Ее унес дреко, – отвечают тебе. – Она верхом на дреко, он убежал от наводнения.
    Куда – они не заметили.
    Майвен, где ты?
    

    Дреко – умная скотинка, хоть и ящерица. Убежал от ветра, убежал от воды. От землетрясения не убежишь, но лучше здесь – в ложбине между безлесных холмов, чем вблизи скал и деревьев. Там он и остановился, часто-часто дыша.
    Майвен сползла с чешуйчатой спины, обняла дреко за шею. Он покосился на нее желтым глазом, моргнул морщинистым веком, лизнул щеку. Мол, я с тобой, Майвен, не бойся.
    Холодно только. Платье промокло насквозь, одна туфелька потерялась. Пришлось и вторую снять. Земля вздрагивает под босыми ногами и не думает успокаиваться. Над лесом на востоке – зарево. Пожар.
    Кайса сошла с ума.
    Майвен оглядывается – где Аветала? Вон она, совсем и недалеко.
    В сказке Риит нужно было прийти на то место, где умер круджо.
    Если это из-за отшельника, надо идти к горе.
    Майвен забирается обратно на спину дреко. Тот терпеливо стоит, ждет, пока она усядется.
    – Пойдем, посмотрим на Аветалу, – говорит Майвен вслух.
    Дреко явно не хочет уходить отсюда, но маленькие пятки пинают его в бока, и он трогается с места.
    Громыхает гром, хлещет дождь. Когда Майвен выбралась из ложбины, добавился и ветер.
    Она едет до самой ночи, а Аветала почти не приблизилась. Надо же – казалось, рукой подать. Хорошо, что Майвен не потеряла сумку. Там хлеб и вода. И надкусанный пирог с грибами. Ах да, и яблоки. Как здорово, что она взяла яблоки!
    Майвен пытается уснуть, прислонившись к боку дреко. Он загораживает от ветра, но, увы, не греет. Холоднокровный.
    – Был бы ты собакой, – сонно бормочет Майвен, – ты бы был теплый…
    Утром по-прежнему дрожит земля, не унимаются дождь и ветер. Но дреко послушно бежит к Аветале, будто понял, что надо поторопиться. К вечеру гора выросла на полнеба. Еще немного.
    

    Планета пошла вразнос. Вы можете только одно: попытаться выжить. Искать малышку в этом хаосе невозможно. Но вы все равно ищете.
    Метеоизбу смыло. Станция в руинах – остались две стены углом и кусок крыши над ним. Связи нет.
    Дорогу от Ньювилла разорвало трещинами.
    Лес горит.
    Завернувшись в одеяла, вы жметесь в угол и тихо надеетесь, что остаток крыши не свалится вам на головы. Но он все-таки хоть как-то защищает от ливня.
    Днем немногим светлее, чем ночью.
    Днем мужчины уходят прочесывать окрестности.
    Командует Тьен – оказалось, он действительно главный. Нарубить дров, натаскать воды, развести огонь, наметить маршрут на сегодня… готовы? На выход!.. Ты остаешься варить обед. Однообразный суп из вяленой фуаррятины с крупой. Спасибо деревенским, что хоть это есть – ваши запасы сгинули вместе со станцией.
    Мужчины возвращаются, страшные, черные от усталости и копоти, перемазанные сажей и глиной. Все понимают, что так – Майвен не найти. Но если мы перестанем искать, нам будет совсем худо.
    Местные умудряются узнавать новости. Спроси Риит – она скажет, какая деревня провалилась под землю, какую смело ураганом, какую затопило. Сколько людей погибло – точно она не знает. Но много.
    Плохо – и будет только хуже.
    И Ульрих молчит. Ты знаешь: он винит себя. Если бы он понял. Если бы он отодвинулся – там, в лесу. Если бы…
    Тогда ты берешь его руку и прижимаешься к ней щекой.
    Я не позволю тебе взвалить это на себя одного. Я виновата не меньше.
    Макс вскакивает и выходит под дождь. Слышно, как он бранится в темноте – споткнулся.
    Второй день.
    Третий.
    Четвертый.
    На пятый день пришло известие, что на месте Космопорта вырос вулкан.
    А на шестой Кайса успокоилась.
    

    Дом Уурта не задело ураганом и не поломало землетрясением. Даже крыша осталась на месте. Когда Майвен добралась до маленькой хижины на склоне Аветалы, живот подводило от голода, из носа текло ручьем, а глаза слезились. Всхлипывая, она доковыляла до порога, вошла – и впервые оказалась в тепле. Будто сами стены грели.
    Стянув через голову грязное мокрое платье, Майвен закуталась в толстое одеяло и запихала в рот сухую лепешку. Так, с куском во рту, и уснула.
    Снился старый отшельник, морщинистый, смуглый, седой. Он молча сидел рядом с Майвен, положив руку ей на лоб, и качал головой. Потом пришла тетя Магда, держа за руку Улле, встала у окна. С улицы слышен был голос Макса, он ругался на круджо. «Макс, не ругайся», – сказала Майвен, но губы шевелились, а звука не было. Вошел дреко, потоптался – и улегся, прижавшись чешуйчатым боком к одеялу. Странно, здесь он – грел.
    Проснулась утром – простужена, горло болит, и кашель, но все равно хочется есть. Обследовала хижину, нашла вяленое мясо, еще лепешки, сушеные плоды, пучки душистых трав и – главное – огниво, которым разжигают очаг. Хорошо, что Риит научила, как им пользоваться. Не сразу, но получилось развести огонь. Разогрела лепешку, вскипятила воды, бросила в плошку горсть сморщенных сизых ягод и щепоть буро-зеленых листьев.
    Поела – уснула снова.
    Снаружи бушевала Кайса, а здесь было тепло и уютно.
    – О боги Кайсы, – сказала Майвен, – пусть я буду круджо вместо Уурта. Я маленькая, в меня много не поместится. Ну хоть какого духа в меня запихайте. Я не хочу, чтобы умирали люди.
    Боги Кайсы не ответили. Наверное, она неправильно просила.
    А потом – кончилось.
    Майвен проснулась – а снаружи светло и тихо.
    Вышла за порог – солнце светит.
    И земля перестала подскакивать и рычать.
    – Пойдем домой, дреко, – сказала Майвен.
    

    Вместе с кайсанцами мы хоронили погибших. Кого нашли.
    Уурта – так и не отыскали. Аветала похоронила его сама.
    Мы вырастили себе дома взамен разрушенной Станции. Местные помогли нам.
    Впрочем – мы теперь тоже местные.
    Планета убила множество людей. Сколько из них были круджо – только богам Кайсы известно. Осталась хорошо если треть коренного населения.
    Но сейчас планета дремлет, спокойная, мирная, благословенная, как когда-то. На пожарищах поднимается молодая поросль, реки вернулись в русла, даже вулкан Космопорт спит, и над кратером не видно дымка.
    Духи Кайсы нашли себе новых хранителей.
    Мы такие же теплокровные, как кайсанцы, как коровы, свиньи, гуси и утки.
    Скольких из нас выбрали духи стихии, чтобы затаиться до поры?
    И – что случится, если круджо покинет планету?
    Мы пленники Кайсы. Нам никогда не улететь отсюда.
    Придется с этим жить.
    Мы научимся.
    

    Космопорт восстанавливать не стали. Только залили бетоном посадочную площадку – подальше от вулкана.
    На нее опускаются автоматические грузовики. Люди больше не рискуют ступать на землю Кайсы.
    Последним, кто прилетел из людей, был папа. Майвен очень обрадовалась.
    

    Как ты думаешь, папа, а я – круджо?..
   

   

    

     Ника Батхен
     ДОБЫЧА
    

    За одно утро поляны покрылись подснежниками – словно на лес опрокинули полные ведра звезд. Казалось, невозможно пройти, чтобы не наступить на бело-голубой, пахнущий весной ковер. Если б не спешка – я задержалась бы покружить в тумане между могучих стволов царских кленов, прикоснуться щеками к влажной, заросшей мхом коре, под которой бьется сок жизни, – но, увы. Мой старший брат Лассэ разбудил меня до восхода луны. «Вставай, вставай, – повторял он и звонил в серебряный колокольчик. – Ловцы пришли на границу». Я вскочила, сбросив дрему вместе с капельками росы.
    Они всегда приходили весной, в то время когда звери и птицы беспечны, увлеченные свадьбами и поиском дома для будущих малышей. Они убивали не для еды и не ради защиты, не щадили ни детенышей ни влюбленных, оставляли изувеченные тела на грязных стоянках, увозили с собой пленников в железных клетках, чтобы те медленно гибли вдали от родины. Гоняясь за драгоценной добычей, они не страшились ни смерти, ни небесных путей. Увы, Лисий лес – и ковры оранжевых мхов в алых капельках сластеники, и бугристые валуны, в чьих расщелинах гнездились изумрудные змейки, и тропинки вдоль русла реки, и опустелые провалы нор, в которых раньше жили водяные дракончики, – принадлежал людям. По договору царицы Астэ и трех владык краткоживущих эльфы клялись не выходить за границы Ревучих топей. Оставалось только молча смотреть на гибель родичей по земле – или делать то, что возможно свершить, не нарушая клятвы.
    Я бежала изо всех сил, перепрыгивала ручьи, осторожно ступала по размокшим тропинкам и скользким склонам. Кое-где, в низинках, в тени деревьев еще прятались островки старых сугробов. Брат Лассэ сказал однажды, что наш лес, наш Тауре Руско, тает как снег под солнцем. Брат Мэльдо стал спорить – эльфы живут. Так же ярко зеленеют по весне рощи, так же сочно наливаются красным золотом в месяц Листьев, так же спускаются осенью к морю золоченые лодки в лентах и бубенцах. В ночь перелома года так же дивно танцует царица Астэ на вершине горы Потери, а братья зажигают огни и пьют мед из прозрачных кубков – изгнанниками мы пришли в эту землю и отыскали приют. Нас не становится меньше. Почти.
    Воздух наполнился томящим запахом прели, почва все чаще чавкала и расползалась. Клены и буки сменились чахлой ольхой и тощими, как девчонки из деревень, березками – я приближалась к топям. В разгар лета, когда солнце пьет воду с земли и болотные травы корнями скрепляют почву, отыскать тропку между кочек, бочажин и редких островков суши, поросших вереском и сосной, может и человек. Весною не всякий эльф согласится обойти топи по краю. А мне придется проскользнуть через самое сердце болот и бежать напрямик. Страх шевельнулся в груди холодной рыбешкой, я глубоко вздохнула, унимая его, – и рванулась вперед.
    Место для ночевки я стала высматривать загодя, не дожидаясь заката. Болотные ящеры – неприятные зубастые твари размером с хорошего оленя – еще спали в своих сырых берлогах, призраков нынче бояться нечего. Но отдыхать лучше на сухом мху или палой листве, там, где никто не умер. Мне повезло не сразу, солнце уже краснело, когда удалось отыскать сразу три сухих и безопасных на вид островка, с одного пахло сладким – прошлогодние ягоды топяницы, вытаяв из-под снега, обретали особенный аромат. И ручеек журчал тихо, но явственно. Я поспешила на звук – и отпрянула. Где-то под толщей торфа пряталось озерцо земного масла, пестрые пятна выступали наружу, делая родник непригодным для питья. Вздохнув, я низко наклонила голову и коснулась рогом воды, очищая источник от яда. Потом поела ягод и нежных вересковых побегов, осмотрелась и решила, что на среднем островке, в кольце сосенок мне будет безопасней всего. Постель из прошлогодней хвои оказалась приятной, я улеглась, подогнув ноги, встряхнула гривой и опустила голову. Глаза закрылись сами собой. И снов я не видела.
    На рассвете вдруг начался снегопад. Пробираться по кочкам стало труднее, шерсть на ногах намокла, до самых бабок налипла грязь. Снег сбил меня с пути, я потеряла сердце топей – большой остров, усеянный крупными валунами, на котором испокон веку ничего не росло, пришлось возвращаться по своим же следам. Продвигаясь вперед, я грезила наяву – о зеленых лугах и освещенных луной июньских полянах, о журавлиных танцах и играх лисят. Замечтавшись, чуть не шагнула в круглое, гладкое озерцо, увидела себя в черной воде, хихикнула – белый единорог, перепачканный, словно мускусная крыса. И тут же вздрогнула всем телом – ветер донес далекий запах дыма человеческого костра.
    Краткоживущие не умеют кормить огонь, они смешивают ветки разных пород, добавляют вонючего торфа или жирного угля и кашляют от едкого запаха. Я никогда не понимала людей. Не испытывала к ним ненависти – это яд, разъедающий душу, от которого нет спасения. Мать рассказывала, как дичали те эльфы, что не сумели принять мир и, вопреки клятве, сражались с людьми по ту сторону топей. Участь погибших казалась завидной по сравнению с судьбой тех, кто перестал чувствовать красоту. Брат Лассэ тоже убивал – но честно, лицом к лицу, как убил бы оленя или медведя. Я – нет. И не знаю, смогу ли…
    Вторая ночь в топях была нелегкой – я замерзла и не нашла сухого места для ночлега, поэтому дремала вполглаза, стоя на маленьком островке. Но утро вознаградило меня за все – под яркими солнечными лучами впервые за эту весну раздалось звонкое «цыть-цыть-цыть» овсянки, а за утренним туманом на горизонте показалась широкая гряда Лисьего леса. До цели было рукой подать.
    Ловцы думают, будто они знают лес и умеют в нем прятаться. Их выдает все: тяжелая вонь железа, нечистые мысли, хруст веток под неловкими ногами, остатки пищи и мусор на испакощенных полянах. Своими отбивающими запах снадобьями, костюмами-невидимками, шитыми из шкур ящеров, и дудочками-манками они могут обмануть златолиску и белого оленя, высвистать жабу-царевну, хранящую в лупоглазой голове драгоценный алмаз. Но не эльфа и не меня. Я чувствую их ловушки, слышу их голоса и могу увернуться от летящей стрелы. Я – добыча. Редкостная добыча. Брат Мэльдо рассказывал, будто люди считают единорогов зверьми и едят, словно кабанов или уток. Кусочки рога кладут в бокалы, чтобы обезвредить яды, грива идет на плюмажи шлемов их рыцарей, из шерсти ткут белые покрывала для королевских свадеб, а копыта прибивают над воротами дома на счастье. А живого единорога можно посадить в клетку и показывать за деньги по городам. Если удастся поймать живьем.
    …Их было пятеро у костра. Двое парней, схожих друг с другом, веснушчатых и плечистых, заросших рыжей щетиной, суетились вокруг котелка с кипящей похлебкой, то подсыпая туда каких-то сушеных трав, то пробуя варево. Хмурый, вонючий, седой ловец с золоченым поясом поперек брюха и арбалетом за спиной неторопливо свежевал зайца, поочередно подбрасывая кусочки потрохов трем скулящим у его ног гончим. Тощий длинноволосый юнак скорчился поодаль, на его зеленой рубахе видны были бурые пятна. Кучерявый, белокурый и очень высокий человек развлекался, тыкая прутиком в клетку, в которой неподвижно лежала белая оленуха. Я принюхалась – погоня изнурила ее, важенка истекала кровью.
    Варево выплеснулось на угли, запахло паленым. Рыжий парень, бранясь, снял котелок с огня и позвал остальных. Четверо чинно расселись, выскребая ложками миски, пятый – Длинноволосый – не тронулся с места. Насытившись, ловцы пустили по кругу флягу, весело забормотали о чем-то своем, смеясь и колотя друг друга по спинам. Под повелительным взглядом Седого Длинноволосый нехотя поднялся, добыл из заплечного мешка инструмент, похожий на эльфийский ребек, и какую-то тонкую палку. Встал, приложив деревяшку к плечу, тронул палкой струны, подбирая незатейливую мелодию. Довольные ловчие застучали ногами в такт, парни на два голоса затянули песню. Я не понимала ни слова. Я слушала, выхватывая из шума звонкие и беззащитные голос струн. Они пели о первых ручьях и зеленых клювиках первой травы, о пышных гривах мчащихся облаков и счастье, проснувшись однажды утром, понять, что весна уже наступила. Мелодия поманила меня, как призрачный свет болот манит живых мотыльков. Хотелось одновременно выйти туда, на поляну, и бежать сломя голову прочь – ни одна сила еще не была надо мною так властна. А Длинноволосый все играл и играл, меняя ритмы, все быстрее колдовали над струнами белые пальцы. Одолевая слабость, я с силой ударила рогом о ствол ближайшего клена. Гулкий звук разнесся окрест, ловчие изумленно замолкли, потом загомонили все разом. С довольной ухмылкой Седой похлопал по плечу музыканта, тот вспыхнул яростью, но промолчал.
    Собираясь ко сну, ловчие привязали собак и забились все вместе в большой шалаш. Двое рыжих помочились в огонь и затоптали уголья. Лагерь затих. Медленно-медленно над голыми ветвями деревьев поднялся узкий серпик луны. Я увидела, как Длинноволосый ловец крадучись выбрался из шалаша и приблизился к клетке. Я думала, он будет мучить умирающую оленуху. Ловец дал ей воды, обтер пену с покорной морды и сел рядом, просунув сквозь прутья руку, чтобы касаться бока животного. Когда небо начало светлеть, я почувствовала, как душа важенки поднимается к небу. Озираясь, Длинноволосый вернулся обратно в шалаш. Я ушла от стоянки в лес – мне нужна была дневка, чтобы восстановить силы перед грядущей погоней. Мы способны по нескольку дней обходиться без пищи и сна, но зачем рисковать?
    До чего же вкусна оказалась простая заячья капуста, молоденькие листки. В Тауре Руско пышно цветут волшебные травы, а обычной лесной зелени не вдруг сыщешь. Я паслась бок о бок с оленями и чувствовала спиной их удивленные взгляды – единорог в Лисьем лесу зверь редкий. Во времена великих эльфийских царей и олени, и златолиски, и другие чудные твари умели говорить и понимать речь, но утратили это умение. Как и единороги – я знаю, о чем говорят братья, но не могу ответить им словами. Наевшись, я спокойно задремала на холмике под полуденным солнцем – если придет опасность, олени успеют предупредить.
    Разбудила меня та же дальняя музыка. Струны тосковали, как тоскуют и плачут серые журавли, улетая в дальние страны. Они пели о душах, бредущих по Звездному Тракту, об одиночестве тех, кто уходит, тех, кто остается ждать, и тех, кто никогда не дождется. Я ощутила себя несмышленым детенышем, который в первый раз в жизни остался один. Все мое существо рванулось навстречу мелодии – там ждали тепло и спасение. Йо-о-о-о-о! Я закричала и сорвалась в галоп – пусть поверят, что я им поверила. По обычаю ловцов они расставят на поляне ловушки и будут ждать, когда единорог попадется. Одиннадцать лет, с тех пор как мать покинула нас, я играю в эту игру и ни разу еще не проигрывала. …Хорошо бы провести Длинноволосого через топи – пусть братья увидят, какие новые манки завелись у людей.
    На бегу я нюхала воздух и напрягала слух – разглядеть охотников я не успею. Вот один притаился в развилке дуба, вот другой ворочается в рябиннике, как медведь. Собак увели подальше – ими не пахнет, и их не слышно. Пора. Я взметнулась в прыжке и вылетела на поляну. Раз – по краю кое-как присыпанной ветками ямы. Два – мимо железной петли, скрытой в траве. Три… Я столкнулась взглядами с Длинноволосым, он смотрел на меня, словно эльф на звезды. Музыка оборвалась. Я чудом не сбилась с шага. Йо-о-о-о!!! Четвертый ловец, которого я не заметила, сбросил на меня сеть, я почувствовала, как веревки скользнули по крупу, но, по счастью, не опутали задние ноги. Я торжествующе прыгнула – пусть посмотрят, как я хороша, как блестит моя шкура и играет на солнце рог, пусть жадность застит им глаза. И споткнулась, упала на землю, взметнув копытами дерн. Вот один ловец спрыгнул с дерева, справа вскрикнул второй – испугался? Я неуклюже вскочила и похромала в чащу, еле касаясь земли передним копытом. Об обломанный сук безжалостно разодрала шкуру – пусть на земле останутся капли крови. Ловцы спешили за мной, шаг в шаг. Сейчас они, скорее всего, не будут стрелять – есть надежда взять меня живьем. Пусть надеются.
    Ветер донес острый запах пота, я громко застонала и немного прибавила ходу. Здесь, в лесу, мне никто не поможет. Лассэ, Нингвэ и Тиндэ будут ждать на границе Тауре Руско. Эльфы не нарушают клятвы, но Ревучие топи на расстояние полета стрелы принадлежат им, и владыки краткоживущих не вмешиваются в судьбу тех, кто нарушил закон. Однажды добыча ушла от меня – на самом краю топей ловцы потеряли двух псов и одного человека в открывшейся вдруг промоине и повернули назад. Этих я больше в Лисьем лесу не встречала. Все остальные охотно и радостно, без малейшего принуждения спешили навстречу своей судьбе – и обретали ее.
    Я шумно втянула воздух ноздрями и повернула на запад, к реке. В груде валежника за оврагом была берлога, там ворочалась просыпающаяся медведица и попискивали два… нет, три медвежонка. Не стоит им встречаться с ловцами – одного-двух матерая матушка может и задавить, но и сама поляжет костьми. Незачем. Русло Красивой реки поможет мне спрятать следы, наутро я снова покажусь перед лагерем, и краткоживущие снова помчатся за мной, опьяненные азартом погони. Слева… Слева?!
    Они решили взять меня в клещи и перерезать путь, пока я в своей самоуверенности изображала раненую. Трое шли следом, двое пустились в обход и теперь шумно сопели где-то впереди. И насчет стрел я ошиблась – мало с чем спутаешь скрип тетивы арбалета. И к реке мне теперь не пройти. Что же делать? Я отчаянно вскрикнула и упала на колени. Ждать пришлось недолго. Трое затопотали рядом. Судя по запаху, старшего ловца с ними не было, гнали молодые. Опять сети? И веревки… Я подождала, пока люди приблизятся и немного расслабятся, сквозь полусомкнутые ресницы я уже видела их довольные лица, осклабленные рты. Рыжий парень потянулся связать мне ноги, его ладони были влажны от пота. Я ударила двумя копытами разом. Тело с хрустом отлетело в кусты, я вскочила, оттолкнула плечом второго рыжего и пустилась назад по тропе со всех ног. Теперь медлить было опасно. Зато гнаться за мной ловцы станут вдвое ретивей.
    Я чувствовала, как копыта впечатываются во влажную землю, оставляя глубокие следы. Пусть им кажется, что я рядом и найти меня проще простого. Солнце пронизывало лес, стволы царских кленов казались отлитыми из красной меди, подснежники тянулись к свету белыми лепестками, набухали и распускались почки, певчие птахи щебетали наперебой, от земли поднимался теплый парок. Это было похоже на весенний бег стада, когда молодые сломя голову мчатся по цветущим полянам, матери бродят в тумане по вересковым пустошам, а отцы ради чести сражаются друг с другом и от звона рогов лес гудит, словно колокол. Я летела как ветер, полная силы. И погоня мчалась за мной – они тоже рассвирепели.
    В сосновой роще я заложила пару петель вокруг стволов и единым дыханием выскочила на холм. Позади меня расстилались лесные дали, впереди белесовато-зеленым ковром колыхались Ревучие топи, сумрачные и неприютные. Где-то еле слышно курлыкали журавли – может быть, повезет на рассвете увидеть их танцы – ничего прекрасней я не встречала в жизни. А вот и ловцы!
    Это было рискованно – мчаться вниз по крутому склону, перескакивая с камня на камень, рискуя споткнуться о торчащие корни или скользнуть копытом по старому льду. Но я справилась, и вот уже передо мной расстилалась пустошь. От радости я подпрыгнула, взбив передними копытами воздух, – и мимо просвистели два арбалетных болта, а затем и стрела. Ловцы бранились, стоя на вершине холма. Я подпрыгнула еще раз и побежала в болото, расплескивая воду из-под копыт, – так чтобы они меня видели. Я не зря выбрала эту дорогу – первые часы краткоживущие пройдут спокойно, не встретив ни глубоких промоин, ни коварных топей. А чем дольше люди охотятся, тем трудней им отступиться от цели.
    Притаившись на заросшем вереском островке, я наблюдала, как ловцы готовятся к переходу. Они долго спорили, отчаянно жестикулируя. Потом двое Рыжих и Длинноволосый под присмотром Седого стали рубить жерди и слеги, а Белокурый ушел в лес с собаками и вернулся уже без них, нагруженный тяжелым мешком с припасами. Разумная мысль – с клеткой они далеко не уйдут. Надо будет потом вернуться и освободить ни в чем не повинных псов. Не самые лучшие звери, но все же не заслужили долгой смерти от голода и жажды.
    Пятерка тронулась в путь. Длинноволосый шел впереди, проверяя палкой дорогу, за ним двое Рыжих волокли жерди, чтобы переправляться через топкие места, затем Белокурый – он тащил увесистый мешок на одном плече, большой лук – на другом и напевал какую-то песенку. Седой крался последним, на его хищном сторожком лице читалось внимание, корявые пальцы цепко охватывали рукоятку большого ножа, арбалет подрагивал за спиной. Этот был готов к бою в любой момент. И когда в топях, хрипло булькая, заворочались болотные пузыри, он первым вскинул оружие. И первым опустил его, что-то резко крикнув остальным спутникам. Жаль, что я не знаю человеческого языка. И братьям при всей их любви и заботе вряд ли придет в голову обучать меня этой речи.
    Ловцы двигались медленно, я лениво наблюдала то за ними, то за свадебным хороводом лягушек, кружившим в большой, заросшей ряской луже, и неторопливо пощипывала молодую травку. Солнце припекало, птицы свистели, от тепла и переживаний клонило в дрему. Я моргнула и закрыла глаза. Человеческий вскрик разбудил меня вовремя – Длинноволосый шлепнулся в липкую грязь буквально в одном прыжке от островка. Я крадучись отшагнула назад, сквозь заросли пробралась на дальнюю окраину суши и уже оттуда пустилась бежать во весь опор, петляя по залитой водой равнине. Две стрелы свистнули вслед, третья нашла цель. Я не сразу почувствовала боль от раны, и сперва она только подхлестнула меня. Но опираться на заднюю ногу становилось все тяжелее, железо жгло меня изнутри, и кровь вытекала на этот раз по-настоящему. Надо было искать убежище, и как можно скорее – близился вечер, а свежая рана для болотных призраков все равно что разгоряченное тело для комаров.
    Далеко впереди виднелся чахлый березнячок с редкими столбиками елей, я не помнила этого леса, но оставалось надеяться на лучшее. По краю топи громоздились залежи бурелома, пробираться через них оказалось непросто, я едва держалась на ногах. Одна надежда была на то, что погоня отстала. Наконец я оказалась на ровной упругой плеши, заросшей вороникой и – о счастье! – бородатыми прядями седого целебного мха. Я обернулась, чтобы разглядеть рану. Мне повезло и не повезло одновременно. Стрела воткнулась в мясистую часть ляжки, не задев ни крупных сосудов, ни сухожилий. Я могла дотянуться до раны зубами и языком. А вот древко стрелы отломилось, оставив железо в теле, мне предстояло самой извлечь наконечник. От слабости мне захотелось позвать братьев – я знала, что и Мэльдо, и Лассэ придут на мой голос. Но клятву они нарушат – и рано или поздно это ударит по ним, как натянутая и отпущенная тетива. Я глубоко вдохнула и изогнулась, вытягивая шею. От боли помутилось в глазах, едкий вкус железа тотчас вызвал тошноту, но я тащила и тащила, сжимая зубами мерзкую занозу. Наконец наконечник подался. На секунду я потеряла сознание, но не упала. Надо было как можно скорее остановить кровь. Я тщательно вылизала рану, пристроила сверху пучок мха и, лежа неподвижно, подождала, пока повязка подсохнет. Уже начинало темнеть. Из последних сил я зарыла копытом следы крови и отправилась в глубь лесочка, чтобы не ночевать там, где лечилась.
    Ночь пришла на болота тихо. Золотая тарелка луны поднялась над туманами, и, словно в ответ, в глубине топей засветились болотные огоньки. Здесь лежали эльфийские принцы, сложившие головы в дни последней войны, человеческие солдаты в чересчур тяжелых доспехах, златолиски, олени и кабаны, от мучений лишившиеся перед смертью рассудка, деревенские простачки, охочие до ягод и лечебных болотных трав. После смерти они знали только одно – голод. И тянулись на запах тепла. Я знала, что ловцы разожгут огонь. Когда луна выйдет в зенит, их костер захотят навестить. Оставалось ждать, чутко прислушиваясь к звукам болота – и к собственному телу. Если рана набухнет жаром, мне конец. Легкий ветер прошел над лесом, шевеля верхушки деревьев. Мне показалось, я слышу, как братья настраивают арфы и касаются струн, брат Мэльдо откидывает с лица длинные волосы и поет балладу потерянной родины, голос его звенит серебристой капелью об лед:
    
     
      …Встречи верны, неизбежны утраты.

      Птицей – рассвет из вечернего склепа.

      Путь наш проложен по Звездному Тракту

      Долгой дорогой от неба до неба.…

     

    
    …Снова играет Длинноволосый. Никогда б не подумала, что краткоживущий, неспособный ни видеть, ни ощущать мир во всей полноте, сможет добавить хоть что-то к красоте ночи. Люди – хищные, жадные, неуклюжие и бессмысленно злые создания. Я видела, как деревенские мальчишки ловили птенцов и поедали их, как ни за что мучились в капканах живые звери, как после каждой весенней охоты Лисий лес пах кладбищем. И этот… игрун, он ведь тоже явился сюда за жизнями. Он такой же, как все.
    Я почувствовала, как особенный, липкий холод пробежал по спине. Туман заклубился, сплетаясь в пряди. Неупокоенные пришли. И выбирая из двух добыч, они поспешат к огню. Я насторожила уши – ловцы разбили лагерь на небольшом островке к северу от меня, через болота ночью они не побегут – это верная гибель. Мелодия все еще кружила, словно болотная чайка в сумерках, трогала за сердце. Многоголосый вопль перебил ее, как стрела. Чей-то тонкий, испуганный голос кричал и кричал, потом захрипел и вскоре затих. Хриплый рев Седого свидетельствовал – старый хищник недешево продает свою жизнь. Кто-то, заполошно визжа, раздавал направо и налево мокрые хлюпающие удары. Что-то гулко упало в воду. Завонял и потух костер. Еще какое-то время на островке слышалась возня, потом все затихло. Белый туман поднялся светящимся облаком и рассеялся.
    Перед рассветом я осторожно, оберегая больную ногу, прокралась к островку. И увидела совсем не то, что ожидала увидеть. Темный провал в белесом мху подсказывал, что один из краткоживущих отыскал свою кончину в стылой воде. Иссохшее тело другого человека скорчилось на мху. Но трое ловцов были живы и жались спинами к большому валуну, ожидая, когда появится солнце. Седой сжимал арбалет, и пальцы его не дрожали. Белокурый тихо скулил, вжимая голову в плечи, и тыкал вперед длинным ножом. Длинноволосого знобило – похоже, его задели в схватке, но сидел он прямо, вслушивался в темноту. Я залегла за грудой валежника так, чтобы наблюдать. Рана ныла, но не сильно – кажется, заживала.
    Болотные пичуги уже свиристели вовсю, когда троица наконец-то рискнула оторваться от камня и встать. Белокурый с Седым заспорили громко и яростно, тыкая пальцами то в глубь болот, то в сторону суши. Длинноволосый бродил поодаль, потом вдруг протянул Седому находку – искристо-зеленый камень на тонкой цепочке старинной эльфийской работы. Ловцы загомонили уже втроем. Белокурый цопнул украшение огромной ладонью и свирепо мотнул головой. Седой схватил его за грудки. Белокурый, недолго думая, отшвырнул Седого в лужу, поднял палку, заплечный мешок и двинулся в сторону Лисьего леса. Уйдет?!
    Я хорошо знала людей. Оскалясь, Седой взвел арбалет и выпустил болт в спину бывшему спутнику. Тот обернулся, не вскрикнув, грузно шагнул назад и упал в воду. …У умирающих людей лица становятся чистыми, словно смерть снимает с них маски. Я подождала, пока Седой обшарит карманы у мертвеца, выдернет болт и подберет мешок с продовольствием, потом, нарочито тяжело ступая, показалась из-за валежника – стрелять с занятыми руками у ловца бы не вышло. И погоня понеслась дальше.
    Седой бросил тяжелые слеги и половину вещей, оставив только оружие, заплечные мешки с припасами и две жерди – нащупывать путь. Он гнал Длинноволосого перед собой, понукая то криком, то пинками. Я маячила впереди – так чтобы ловцы меня видели. В сердце болот я бы просто запутала их в островках и исчезла своей тропой, предоставив им право сгинуть в трясине, но рана давала о себе знать, я боялась мчаться по топям. Так что я стала забирать влево, на Башенный утес. Кто-то из братьев наверняка смотрит с башни на топи, следя, как курсируют болотные огоньки и где гнездятся птицы. Он почует погоню и сообщит остальным.
    Солнце перевалило через зенит, когда у меня закончились силы – раньше, чем я рассчитывала. Топкая грязь снова налипла на шерсть, рана опять закровила, какая-то щепка вонзилась в стрелку копыта, я захромала и на переднюю ногу, а времени остановиться и вытащить занозу не оставалось. Седой гнал меня хмуро и неотвратимо. Дважды он снова стрелял, оба раза мне удалось увернуться, но я не знала, сколько у него болтов и сколько у меня удачи. Посыпался мелкий снежок, закружился в мягких солнечных лучах – бабочки Метели прилетели играть на болота. На ходу я слизывала снег с шерсти, чтобы хоть немного утолить жажду. И когда я услышала, что шаги за спиной затихли, то просто упала на первую сухую кочку. Ловцы остановились перекусить, слабо чувствовался запах их пищи и ядовитого питья. Седой что-то громко рассказывал, подбадривая сам себя. Длинноволосый молчал. Я дышала, хватала зубами горьковатые стебельки мха и блестящие листики вороники. Вытащить щепку до конца не удалось – острый шип застрял глубоко. Но до цели оставалось совсем немного. Два-три часа – и братья укроют меня, исцелят раны, утешат и обогреют.
    Крик кулика разнесся далеко над болотами, словно в ответ захлюпали болотные пузыри. Я обернулась – ловцы поднялись с кочек. Значит, и мне надо вставать. Голову тянуло к земле, рог неожиданно показался тяжелым, но я подняла голову. Йо-о-о-о-о-о-о!!!! Я жива и еще не проиграла свой бой. Откуда-то с запада откликнулся еле слышный хриплый голос рожка – братья слышат меня. Это придало сил. Ненадолго, но придало – я побежала. С кочки на кочку, с клочка суши на непрочную дерновину, с поваленного ствола на корягу. И гнилое дерево не выдержало. Я сорвалась в топь.
    Холодная волна обняла меня сразу по грудь. Вместе с холодом пришел ужас, я забилась, расплескивая воду, разрушая непрочный ковер корней на поверхности топи. Копыта не чувствовали опоры, стылая грязь сдавила ребра, стало трудно дышать, крик забился в горле, но закричать я уже не сумела. Опираясь на край промоины, бросилась на сухое боком – дерновина, хлюпнув, разорвалась. Помутилось в глазах, свело глотку, запах прели словно бы просочился под кожу. Последним усилием я положила на мох шею и голову, попробовала ухватиться зубами за какой-то корень, но он не выдержал моей тяжести. Я слышала, как идут по болоту ловцы, как чавкает мох под ногами, но уже ничего не могла сделать.
    Они приблизились медленно и осторожно, остановились за корягой, о чем-то заговорили. Седой отдавал приказания, Длинноволосый отвечал коротко. Я смотрела, как по рыжему мху ползают какие-то сонные букашки, и гадала – убьют меня до того, как вытащат из трясины, или после, насколько ценна им шкура или хватит одного рога. Погружаться в болото я перестала, под брюхом оказался какой-то топляк, но для толчка опоры не хватало. От тепла тела вода немного согрелась, я перестала мерзнуть, это купание – если бы не обстоятельства – могло бы быть почти приятно.
    Длинноволосый осторожно положил на мох две длинные жерди, обвязался одной веревкой, вручив конец Седому, взял второй моток и осторожно пополз ко мне, приговаривая что-то ласковое. Я принюхалась – от него пахло морем, соленой свежестью, даром, что все мы здесь были в грязи. И в зеленых, широко раскрытых глазах тоже плескалось море. Он осторожно прикоснулся ко мне, погладил гриву. Я вздрогнула от неожиданности – в этих ладонях не было зла, краткоживущий действительно хотел мне помочь. Палкой он подпихнул под мой живот веревку, обвязал передние ноги, закрепил петлю на туловище, под брюхом, затянул узлы и пополз назад. Вдвоем с Седым они ухватились за концы веревки и потянули. Я оттолкнулась от топляка и рванулась вперед – умирать на твердой земле по-любому приятнее, чем в топи. Склизкая хлябь так просто не отпускала добычу, я почувствовала, что задние ноги вязнут, и снова забилась. Веревка лопнула. Я увидела, как Седой достает арбалет, а Длинноволосый качает головой, что-то доказывая. Договорились – арбалет вернулся за спину, Длинноволосый пополз ко мне закреплять узлы еще раз. Я ощущала его усталость почти как свою, он держался только на силе духа. Снова мучительное усилие, боль от веревок, невозможность вдохнуть, отвратительный чавкающий звук – и трясина отпустила добычу.
    Я лежала на боку, тяжело дыша, измученная, но живая. Ловцы утирали пот, разминали ладони, посмеивались. Потом Седой протянул Длинноволосому нож, а сам достал флягу и опустился спиной на мох – он все-таки был немолод, погоня далась нелегко и ему тоже. Я ждала. Наверное, можно было сопротивляться, но смерть едва ли не самое важное дело, которое совершаешь в жизни, – и идти к нему нужно спокойно и с благодарностью. А на Звездном Тракте я встречусь с матерью – говорят, будто души знают судьбу живущих, вдруг она дождалась меня? Я услышала частое дыхание Длинноволосого, он никак не мог продышаться после работы, ощутила холодное прикосновение мерзкого железа к груди – и поняла, что он разрезает веревки.
    Инстинкт оказался сильнее разума – я вскочила и побежала, нет, полетела по кочкам. Рык Седого разнесся мне вслед, мимо просвистел болт, за ним второй, третий. Ловец, не разбирая дороги, гнался за мной, потрясая разряженным арбалетом, он готов был, как дикий зверь, разорвать мне зубами глотку или живьем придушить. Будь я здорова, будь вместо болота лесная тропа, он никогда бы не смог изловить меня, но с моей хромотой расстояние между мной и обезумевшим от жадности человеком начало сокращаться. Десять прыжков, восемь, пять… и глухой шлепок тела о воду. По пояс ушедший в трясину Седой взвыл, призывая на помощь, вокруг него затемнела вода, хрипло хлюпнул болотный пузырь. Будь поблизости хоть одна надежная кочка, я, наверное, попробовала бы помочь человеку – как-никак он тащил меня из трясины, а смерть в воде – неприятная штука, но соваться в рыхлый дерновник было самоубийством. Длинноволосый, впрочем, так не считал – захватив длинные жерди, он поспешил на помощь своему спутнику так рьяно, как если б Седой был его родичем или ближайшим другом. Наконец мне стало явно их сходство – тот же разрез глаз, те же длинные носы и упрямые подбородки, только старший исходил ненавистью, а душа младшего была свободна от зла.
    Длинноволосый почти успел, ему оставалось две длины слеги, но в пучине шевельнулся особенно крупный пузырь, топь вздохнула и навсегда поглотила неудачливого ловца. Только маслянистые круги разошлись по поверхности – как и не было человека. Длинноволосый вскрикнул, потом заплакал в голос. До этого я не видела, как люди плачут, и не думала, что ловцы могут плакать. До Башенного утеса оставалась какая-то пара часов пути. Я стояла и смотрела, что будет делать последний оставшийся в живых человек. Пошатываясь, он вернулся, подхватил вещевой мешок, ощупал в нем что-то длинное – не иначе свой инструмент, повесил на пояс веревку, взял слегу, неуверенно огляделся вокруг. Он явно не был хорошим следопытом и не знал, куда двигаться дальше. Я топнула ногой. Заметив меня, Длинноволосый сказал что-то жалобное, протянул ко мне руки. Я медленно зашагала вперед, часто оглядываясь. Человек пошел следом. Он казался одиноким и жалким в подступающих сумерках. Чтобы выжить, он нуждался в огне и хорошей пище, в надежде, способной рассеять его тоску – Длинноволосый горевал о погибшем. Бог весть, кем приходился ему Седой – отцом, кровным братом или братом матери, но потеря тяготила человека больше, чем опасный и сложный путь.
    Я вывела его на сушу в тихой рощице, не доходя утеса. Березы шелестели ветвями, покрытыми юной листвой – в Тауре Руско леса зеленеют раньше и опадают позже, чем в Лисьем лесу. Измученный Длинноволосый упал на траву, я прилегла поодаль, наблюдая за ним. Отдышавшись, он собрал веток, чтоб развести огонь, – и не тронул ни единой живой, лишь попросил у березы кусочек коры, чтобы пламя быстрей занялось. Я внимательно слушала голоса леса. Длинноволосый отогрел ладони, кое-как просушил одежду. Он не переставал оглядываться вокруг, дивясь то цветку, то листу, то серебристым крыльям вечерней бабочки. Сияющий диск луны показался на небосклоне, птичье многоголосье встретило его торжествующим хором. Длинноволосый достал свой инструмент, подкрутил колки – и песня струн влилась в музыку леса так чисто, как если б всегда здесь звучала. Звуки кружились и падали, как снежинки тосковали предсмертной мукой и смеялись, словно капель под солнцем, в них плясало могучее пламя, и поднимались из земли по корням соки жизни. Я знала, что братья услышат и поспешат сюда. Я знала многое, но все знания оказались ничтожными рядом с властью нездешних, чудных мелодий…
    Длинноволосый играл и играл, его темная, худая фигура казалась нарисованной на фоне костра. Эльфы замерли, притаясь за стволами, не решаясь спустить тетивы – кто добыча? Белый единорог приблизился к музыканту и склонил перед ним непокорную голову. Человек улыбнулся доверчиво:
    – Посмотри – это скрипка.
   

  

  

   

    ОНИ ЕЩЕ СМЕЮТСЯ!
    
   

   

    

     Сергей Пальцун
     ЦАРЕВНА
    

    Жарко. Ментоусилитель то и дело перегревается и грозит довести мозги до кипения. Приходится погружать его в воду. Да и самой окунаться. А пока мы прохлаждаемся, объект может сорваться и выйти из зоны досягаемости. И получится, зря я столько дней внушала каждой забредшей за ягодами девице, что в этих местах кроется что-то очень ценное и небывалое. Конечно, материал для трансформации я уже добыла – одна ягодница, увидев меня, не просто заорала и бросилась наутек, как остальные, а… Впрочем, обойдемся без физиологических подробностей. Все равно толку от материала нет – в местном обществе царит патриархат и…
    О! А вот и объект! Пожаловал наконец охотничек! И ведь не из простых: на пальцах перстни, кафтан с вышивкой, сапоги сафьяновые, рубаха шелковая. Да и фенотип, по местным канонам, просто эталонный: высокий, стройный, широкоплечий, голубоглазый блондин. Экая бестия! Ты-то мне и нужен, голубчик. Поправляю на голове ментоусилитель и, обхватив стрелу, усиливаю зов.
    Блондинчик поворачивается, замечает оперение стрелы, затем меня… Я замираю. Не хватало еще, чтобы и он сбежал. Но нет, ментальное поле объекта окрашивается цветами любопытства, он осторожно, чтобы не спугнуть (спугнуть меня, ха-ха!), направляется в мою сторону, наклоняется, стараясь не бросать тень… И внезапно хватает меня за спину!
    Фу-у-ух! Нельзя же так резко! Чуть не опозорилась, как давешняя девица. Кстати, где это он так научился маскировать намерения? Неужели здешние самцы способны оперировать с ментальным излучением? Впрочем, об этом я подумаю завтра, а сегодня меня заворачивают в тряпку и куда-то несут. Похоже, отбор материала откладывается на неопределенный срок…
    

    Тряпку разворачивают, и я обнаруживаю себя на столе. Отдышавшись (хорошо хоть блондинчик тряпку додумался намочить!), смотрю по сторонам и обнаруживаю, что меня внимательно разглядывает какой-то, судя по ментополю, альфа-самец. Черт, что это у него на голове?! Неужели ментоусилитель?! Вот так номер! Приглядываюсь – нет, слава богу, обычное металлическое украшение.
    Блондинчик, между тем, докладывает:
    – И пошел я, батюшка, как ты велел, на гулянье. А на гулянье девки сказывали, что завелось у нас на болоте диво невиданное. И решил я, батюшка, диво это сыскать. Пришел к болоту, наложил стрелу, закрыл глаза, оборотился вокруг себя три раза, чую – словно кличет меня кто. Стрельнул в ту сторону и пошел стрелу искать. Гляжу, сидит на кочке лягушка величины невиданной, роду царского – в венце златом. Тут я диковину эту изловил и домой понес – тебя, батюшка, потешить и себе славы добыть.
    – Потешил, Иванушка! – язвительно отвечает альфа. – Уж потешил так потешил. Я тебя посылал на гулянье девок гожих высматривать, а не жаб по болотам выискивать. Теперь с жабой своей и целуйся.
    – Как велишь, батюшка! – тут блондинчик опять меня хватает и ко рту тянет.
    Тьфу, обслюнявил всю, козел! Зато материала у меня теперь сколько угодно. И больше ничего здесь не держит. Кроме сынулиной руки. Дергаюсь, пытаюсь вырваться, но рука только сжимается крепче.
    – Дурак ты у меня, Иванушка, хоть и царевич, – сокрушенно вздыхает альфа. – Теперь бородавки по лицу пойдут. Немедля выбрось жабу! Или лучше снеси в поварню. Гость галльский вчера на пиру жаловался, что жабьих лап у нас не подают. Пусть к вечеру приготовят, а мы ужо посмотрим, как он эти лапы есть станет. Вот потеха будет!
    В поварню мне не хочется совершенно. Похоже, трансформацию придется начинать прямо здесь и сейчас. Вот только, приняв облик самца, я, учитывая местные нравы, получу на свою голову целый ворох проблем, вплоть до возможного летального исхода. Придется вернуться к исходному варианту. Что, может, и лучше, поскольку естественней… А насчет патриархата… ладно, потом что-нибудь придумаю. Запускаю процесс комбинирования генетического материала пугливой девки и глупого царевича, включаю на полную мощность дезориентирующее ментополе… Поехали!
    

    Фу-у-ух!.. Наконец-то. Выключаю поле и быстро осматриваю свое новое тело. Похоже, получилось. И, судя по прожилкам физиологического интереса, проступающим в ментополях батюшки и сынули даже на фоне полной оторопи, получилось весьма неплохо. Настолько неплохо, что патриархат, похоже, перестал быть таким уж непреодолимым препятствием.
    – Дурак-то ты, Ванюша, дурак, а губа у тебя не дура… – наконец выдавливает из себя батюшка.
    А блондинчик вдруг падает передо мной на колени и просит выйти за него замуж.
    М-да… На такие темпы я не рассчитывала. Но ничего, насколько я поняла из мыслишек встреченных на болоте девиц, до здешнего брачного сезона еще пара месяцев. За это время много чего может произойти. И мне нужно иметь возможность использовать это много чего по максимуму. И я, пока не начались расспросы, соглашаюсь.
    

    Быть невестой царевича весьма выгодно в информационном плане. Поглядеть на чудо-девицу приезжают из самых разных мест, и все приезжие наперебой делятся новостями. Похоже, пролет и крушение нашего корабля не прошли незамеченными, но о других выживших членах экипажа ничего не известно. Впрочем, вряд ли они спешат раскрыться перед аборигенами – говорящие жабы почему-то не пользуются здесь популярностью. К тому же коллеги, как и я, могли трансформировать свои тела (хотя «как я» вряд ли – в искусстве трансформации никто в экипаже ко мне и близко не стоял…).
    И тут до меня начинают доходить слухи, что за дальней рекой, где, собственно, и должен был упасть корабль, объявился злой колдун Кощей. По описаниям, больше всего этот Кощей похож на оживший скелет, но дело не в форме тела, которую легко поменять, а в недавности появления и полной чужеродности.
    Намекаю жениху, что хотела бы съездить посмотреть на диковинного колдуна. Блондинчик тут же хватается за меч и говорит, что не может подвергать свою ненаглядную (тут он прав – трансформация вышла не просто удачной, а невиданно удачной, большинство местных самцов, увидев меня, теряют последние зачатки интеллекта), так вот, он не может подвергать свою ненаглядную такой опасности. А потому поедет к Кощею сам и привезет его в железной клетке. Привезет он, как же! Если этот Кощей из наших, то жениха мне больше не видать, а если местный, то на кой он мне сдался, даже вместе с клеткой? Еле отговорила, мол, никуда не отпущу, ибо тосковать буду несказанно. Поверил. Сказал, что если уж я так желаю, отправит к Кощею послов с дарами и приглашением на свадьбу. Воистину, патриархат в умелых руках…
    

    И вот за день до свадьбы получаю я внезапно ментограмму. От Кощея. Мол, послание получено, жду дальнейших распоряжений. Искренне Ваш, ремонтный робот КЩ-11. Он, оказывается, выбрался из обломков корабля, самоотремонтировался и установил связь с корабельным мозгом. Где тот находится, неизвестно, но на связь выходит, и, если я дам соответствующее указание, КЩ-11 попытается его найти. Приказываю пока оставаться на месте, а сама начинаю размышлять. Сбежать прямо сегодня, найти мозг и начать с помощью Кощея (буду называть его по-местному, чтобы не проболтаться случайно) восстанавливать корабль или хотя бы аварийный маяк? Или дождаться свадьбы, стать полноправной царевной и уже тогда, с использованием новых возможностей?..
    Решила остановиться на втором варианте. Да и тело к нему склоняло. У него, у тела, похоже, свой, отдельный интерес к блондинчику есть. Впрочем, и сама я ничего против экзотического секса не имею.
    Впрочем, до секса дело так и не дошло. Отсидела я свадебный пир, привели нас с супругом в опочивальню, и тут этот идиот хватает ларчик с моим генетическим исходником и ментоусилителем и бросает в печь. «Ты теперь жена моя, – говорит, – и пусть твое жабье прошлое горит огнем». Я стою столбом, гляжу, как мои возможности возврата к исходной форме и связи с Кощеем улетают в прямом смысле слова в трубу, а блондинчик лыбится и ручонки ко мне тянет. Мол, с прошлым покончено, пора заняться будущим.
    Я чувствую, что сейчас сознание потеряю, и начинаю уже потихоньку падать, и тут прямо в опочивальне открывается портал, и вываливается из него Кощей. Как сигнал от ментоусилителя пропал, понял верный робот, что дело неладно, и примчался на помощь. Отшвырнул супружника, меня подхватил – и назад в портал.
    

    Долго не могла я привыкнуть, что ментополя больше не ощущаю. Чувствуешь себя как голая на площади. Кощей вызывался, правда, пойти корабельный мозг поискать, глядишь, тот что-нибудь придумает, но отпустить его не было сил. И с ним идти сил не было. Ждала чего-то. И дождалась…
    Просыпаюсь однажды утром, а Кощей лежит, не шевелится. Порыдала я над ним и судьбой своей горькой, побилась в истерике и задумалась, а как дальше-то жить? Однако оказалось, не одну меня судьба моя заботила – через пару дней суженый объявился. Поставил на беднягу Кощея ногу: «Извел я, – говорит, – злодея. Спас тебя, свет очей моих. Пора и домой отправляться».
    Что делать, отправились. По дороге рассказывает он, как искал меня, как встретил старую ведьму Ягу, как она открыла ему, где висит на дубе сундук железный, в котором смерть Кощеева. И тут меня осеняет: «А может, ведьму Джиаггой звали?» – спрашиваю. Проклятая выскочка! Вечно мне завидовала и пакостила при любой возможности. И даже теперь, когда нас, похоже, осталось всего двое на всей планете…
    «Точно! Так она себя и называла. А ты откуда знаешь?» – удивляется суженый. «Так она ж помогала Кощею меня похитить, – сообщаю злорадно. – А потом не поделила с ним что-то». «Вот же змея подколодная! – возмущается супружник. – Сперва тебя похитить помогала, а потом меня кормила, поила… в общем, спать укладывала, путь указывала, советы давала. Не сносить ей головы!» – «Ты уж миленький, ей голову не руби. Кровь у нее заколдованная – где капля упадет, там новая ведьма вырастет, – прошу ласково. – Ты лучше дубиной ее оглуши, да в печь». – «И глушить не буду – так в печь и брошу!»
    

    Короче, пока добрались мы домой, так я героя моего накрутила, что он даже с коня слезать не стал. Развернулся и поскакал Джиаггу в печь бросать.
    А у батюшки его в то время греки проезжие гостили. Ох, и льстивый народ! Супружника моего, который пока только и сумел, что корабельный мозг закоротить, так что тот Кощею приказ о самоликвидации отдал, Николаем величали. Победитель народов, мол, и никак не меньше. Меня же поначалу Василисой звали, то есть женой царской, а потом, как присмотрелись да осмелели, – Еленой – в честь моей необычайной блистательной красоты.
    Но кроме льстивых слов услыхала я от гостей и об упавшем с неба золотом яблоке, которым владеет сын правителя города Трои. А ведь аварийный маяк, что формой, что цветом, что размером очень на яблоко похож!
    

    Уговорить старшего греков взять меня с собой оказалось совсем не трудно. Труднее будет договориться с владельцем яблока – говорят, он избалован и пользуется большим успехом у женщин.
    Но я думаю, что справлюсь и с этой задачей.
   

   

    

     Далия Трускиновская
     ПРАВОСУДИЕ
    

    – А где ты работаешь? – спросила девочка.
    Хорошенькая такая девочка, лет двадцати, не больше, и беленькая – бывают же на свете маленькие натуральные блондиночки с широко распахнутыми глазками, с ресничками натуральными в полтора сантиметра, с приоткрытыми от любопытства розовыми губками.
    – Я работаю… да не все ли равно где? – хорошо сыграл недоумение Юрий Антонович. – Зарабатываю нормально. Тебе чего взять – салат, мороженое?
    – Только кофе.
    – Что так?
    – Худеть надо.
    – Тебе?..
    Более изящного создания Юрию Антоновичу за сорок лет жизни встречать не доводилось.
    – Да-а… вот тут и вот тут…
    Очаровательная глупышка провела наманикюренной ручкой по талии и животику. Юрий Антонович понял, что в лепешку разобьется, но раскрутит девочку на бурную ночь. Уговаривать он умел.
    В однокомнатную квартиру, которую Юрий Антонович снимал уже полгода, приехали заполночь. Было совсем невтерпеж, и после пятиминутного поцелуя Юрий Антонович расстегнул штаны.
    Там кое-кто уже ждал прикосновения нежной ручки.
    – Так вот ты какой, – легонечко прикоснувшись, сказала девочка. – Ну, здравствуй, проказник. Сколь веревочке ни виться…
    В прихожей скрежетнул дверной замок. Юрий Антонович замер. Дверь скрипнула, в прихожую вошли, зажгли свет…
    Того, кто отворил дверь, следовало немедленно выставить! И утром замок поменять!
    Возбуждение отхлынуло, Юрий Антонович попытался вернуть проказника на место.
    – Стоять! – вдруг приказала девочка.
    – Есть! – беззвучно ответил проказник. И сладить с ним было уже невозможно – окаменел.
    В комнату меж тем вошли две женщины с портфелями, обе – средних лет и какой-то подозрительной внешности: в таком возрасте уже не полагается носить длинную распущенную гриву.
    – Вот, взят на месте преступления, – отрапортовала девочка.
    – Этот, значит… Нужно проверить по базе данных. Уберите руки, гражданин!
    Первая женщина достала маленький сканер и нацелила на проказника, вторая вынула из портфеля ноутбук, две папки с бумагами и даже портативный принтер. Все это она уложила на журнальный столик, смахнув на пол четыре грязные тарелки и шесть немытых кофейных кружек.
    – Он самый, – сказала женщина со сканером. – Член гражданина Тудыкина Юрия Антоновича. Генконтроль подтверждает, анализ ауры подтверждает. Ну, приступим. Подсудимый, встать, суд идет!
    Проказник, который на секунду расслабился, четко выполнил распоряжение.
    – Да что ж это такое! – заорал Юрий Антонович. – Откуда вы взялись на мою голову?! Убирайтесь отсюда!
    – А вы не кричите, гражданин. Не к вам обращаемся. Вы по этому делу проходите только как свидетель. Садись, Матильда, – женщина со сканером указала подруге на кресло. – Диктофон включи. А ты, Марго, присматривай за свидетелем. Будешь заодно адвокатом. Я – судья, Марианна Винтер. Выездное заседание суда объявляю открытым. Итак – член гражданина Тудыкина Ю. А., белый, совершеннолетний, прописанный по адресу «подбрюшье Тудыкина Ю. А.», обвиняется в самостоятельном и неконтролируемом детопроизводстве. Его преступная активность послужила причиной рождения двух младенцев – у гражданки Тудыкиной Анжелы Тимофеевны, состоявшей с гражданином Тудыкиным в законном браке…
    – Его преступная активность? – переспросил ошарашенный Юрий Антонович.
    – Не перебивайте. И у гражданки Савельевой Марины Александровны, с которой означенный Тудыкин сожительствовал четыре года.
    – Я не виноват, она сама хотела! Я предупреждал! Я деньги на аборт обещал! – принялся выкрикивать Юрий Антонович. – Это она! Она взрослая женщина! Должна понимать!
    – А вас, свидетель, никто и не обвиняет. Итак, по вине подсудимого появились на свет два младенца. Свидетель, вы присутствовали при процессе зачатия?
    – Кто, я? Да я…
    – Присутствовали? – голос Марианны Винтер сделался каким-то оловянным.
    – Ну… да…
    – Вы не могли противостоять преступным намерениям подсудимого?
    – Не мог… – совсем обалдев от безумия этого судилища, прошептал Юрий Антонович.
    – Вы пытались объяснить ему неэтичность его действий?
    – Ему?..
    – В первом случае имело место так называемое супружеское сношение, – заметила белокурая Марго. – В брак вступают с целью детопроизводства.
    – Свидетель, вы ставили перед собой такую цель?
    – Нет, нет! – завопил Юрий Антонович. – Какие дети, самим жрать нечего!
    – Значит, подсудимый проявил инициативу и совершил оплодотворение без согласования с вами?
    – Да!
    – Так мы и думали. Не волнуйтесь, свидетель, вам ничего не угрожает, – тут Марианна Винтер даже улыбнулась. – Как вы поступили, узнав, что будет ребенок? Говорите, не стесняйтесь. И не пытайтесь оправдать подсудимого.
    Юрий Антонович вздохнул.
    – Он поступил как всякий мужчина, у которого образовался ребенок помимо его желания, – сказала Матильда. – Упрекать его в этом нельзя.
    – Что скажешь, Марго?
    – Скажу в защиту обвиняемого – он был уверен, что в законном браке деторождение допустимо.
    – Свидетель, вы предлагали обвиняемому меры защиты от деторождения? – строго спросила судья.
    – Предлагал…
    – Врет, – перебила Матильда. – Вот тут у меня показания пострадавшей. Воспользоваться противозачаточным средством предлагала как раз она.
    – Свидетель?..
    – Я ему говорил – давай, натягивай! А он! А он мне – да что ты, Юрка, это ж все равно, что в противогазе розы нюхать!
    – Знакомая картина. Перейдем ко второму эпизоду.
    – Это про Анжелку, что ли? Пьян был, ничего не помню! – официально заявил Юрий Антонович и испугался: кто поверит человеку, утверждающему, будто он три года подряд был пьян?
    Но Марианна Винтер, кажется, поверила.
    – Пьяный человек не может быть свидетелем противоправных действий члена, – согласилась она. – Нужно прояснить некоторые моменты биографии свидетеля. Гражданин Тудыкин, узнав, что у вас должен родиться ребенок, вы в панике покидали будущую мать и отбывали в неизвестном направлении?
    – Почему же в панике? – возмутился Юрий Антонович. – Я им деньги предлагал! На аборт то есть! Не брали!
    – Тише, свидетель, тише. Записываю – в состоянии аффекта покидал женщин, потому что не хотел нести материальную ответственность за преступления подсудимого. И больше не появлялся.
    – Не появлялся?
    – Да.
    – И в воспитании обоих младенцев участия не принимал? – допытывалась судья. – Да не волнуйтесь вы, свидетель. Мы же понимаем, что вы не можете отвечать за все безобразия подсудимого. Значит, когда выяснялось, что вы должны платить алименты, вы с чистой совестью меняли местожительство. Так?
    – Так…
    – Я вам сочувствую. Итак, подсудимый! – голос судьи стал грозен. – По совокупности преступлений вы приговариваетесь к десяти годам лишения свободы!
    Проказник рухнул без чувств.
    – Посади его в камеру, Марго, – велела судья.
    Блондинка протянула нежные ручки, и Юрий Иванович едва не грохнулся по примеру проказника, увидев, как с пальцев слетают металлические струны, соединяются в сетку, сетка накидывается на проказника, прижимается к нему и, просочившись сквозь кожу, исчезает, не оставив следа.
    – Что это?.. – без голоса спросил Юрий Антонович.
    – Поздравляем вас, свидетель. Подсудимый больше не введет вас в расходы. Вам не придется прятаться от алиментов и работать без официального оформления трудовой деятельности. Вы можете вздохнуть с облегчением, – судья улыбнулась. – Вам предстоят десять лет спокойной жизни. А за это время подсудимый одумается и уже не захочет безобразничать.
    – Как это – не захочет?!
    – Десять лет лишения свободы – хорошее средство для таких подсудимых. Только вы ему порнографических журналов не показывайте – плакать будет.
    – Да вы что? Охренели? Как же я теперь?.. – забормотал Юрий Антонович. – Как же я без него?..
    – Вы чем-то недовольны? – удивилась Марианна Винтер. – Девочки, он недоволен!
    – Пусть он подаст апелляцию, – предложила белокурая Марго. – Помогите ему составить! Только с апелляцией такое дело – ему сперва придется возместить материальный ущерб. Сумма алиментов в первом случае за восемь лет, во втором – за четыре года. Матильда, сделай-ка распечатку.
    Перед Юрием Антоновичем положили листок с такими цифрами, что у него глаза на лоб полезли.
    – Вот и все, – сказала Марианна Винтер. – Выездное заседание суда объявляю закрытым. Идем, девочки. Мы сегодня неплохо поработали.
    – Привет подсудимому! – Марго помахала ручкой. – Вы мою Матрену с собой взяли?
    – Как же без нее? Открывай окошко.
    Три метлы ворвались в комнату и устремились к хозяйкам. Матильда сложила все бюрократическое имущество в портфели, а портфели пристегнула к отполированным палкам.
    – Матрена, Матренушка, – Марго погладила взъерошенные прутья. – Не поминай лихом, подсудимый!
    Когда последняя метла со свистом унеслась в окошко, Юрий Антонович посмотрел на узника незримой решетки, схватился за голову, сел и громко заплакал.
   

   

    

     Наталья Резанова
     ИЗ-ЗА ОСТРОВА НА СТРЕЖЕНЬ
    

    «…выплыли острогрудые челны, украшенные головами барсов – зверей Аллат. Бока других были расписаны изображениями глаз – символом Великой. Длинные весла равномерно погружались в свинцовые воды реки и взметались вверх, разбрасывая веера брызг.
    Но атаманша не смотрела ни на них, ни на живописные берега. Она сидела на корме переднего челна с серебряным кубком в руке. Кубок был захвачен в недавнем набеге, равно как и невольник, свернувшийся у ног Алтынчач. Каждый раз, когда атаманша прикладывалась к кубку с хмельным медом, ее взгляд падал на стройную фигуру белокурого юноши-склавина, и суровое лицо атаманши теплело. Должно быть, пленник был сыном одной из склавинских княгинь – его руки не были испорчены черной работой, а лицо не знало опаляющего загара. Впрочем, возможно, его бледность была следствием пережитого после пленения. Однако он понимал, что в кругу грубых воительниц Алтынчач была его единственной защитой, и он, подливая в кубок мед из чеканного кувшина, крепче прижимался к ее ногам.
    Отшвырнув кубок, Алтынчач вздернула пленника за ворот рубахи, притянула к себе и впилась поцелуем в пухлые губы княжича, чувствуя, как дрожит он всем телом в ее объятиях – то ли от страха, то ли от возбуждения.
    Поцелуй прервал резкий хохот. Рыжеволосая Малка, первая над гребцами, пробежав от носа до кормы по поднятым веслам, спрыгнула на дощатый пол ладьи. Алтынчач уже слышала этот смех – нынче ночью, когда решила не отдавать пленника на круг и оставить его себе.
    – Что, сладко лизаться с мальчишкой, Алтын? – нагло спросила Малка. – Ты провозилась с ним целую ночь и наутро сама стала слабой, как мужик!
    Алтынчач ожгла дерзкую яростным взглядом, но Малку не так-то легко было смутить. Более того. До Алтынчач донеслись смешки и осуждающее: «Она променяла нас на мужика!»
    Это был опасный миг. Лихие воительницы, одинаково владевшие саблей и веслом, наводившие ужас и на окрестные селения, и на торговые караваны, как хищные птицы расклевали бы любую, кто выказала бы малейший признак слабости.
    Алтынчач поднялась на ноги. Желваки играли на ее обветренных щеках. Глаза воительниц пристально смотрели на нее.
    – О великая река Итиль-Ра! – отчетливо проговорила она. – Ты баюкаешь наши ладьи на своей широкой груди, как нежная мать! Ты кормишь нас сочной рыбой, достойной стола ханш и княгинь! Много лет ты берегла нас, насылая попутный ветер, а главное – твои воды приносили нам добычу! Сама же ты не видала никаких подарков от воительниц Танаиса. Так прими же дорогой подарок, Итиль!
    Мощным взмахом она подняла пленника и швырнула его за борт. Мгновение – и воды сомкнулись над его головой.
    Смех замер в горле Малки. Теперь смеялась Алтынчач – гордо, торжествующе.
    – Что приуныли, отродье демониц! Гряньте-ка песню, да повеселее! А ты, Малка, пляши!»
    

    – И это, по-твоему, сценарий? – в голосе продюсера звучал металл. – Совершенно не учитываешь требований момента!
    – Но вы же сами говорили – патриотизм, корни, возвращение к истокам… и все такое…
    – Был такой разговор. Ну и что? Да, патриотизм нынче в моде. Но надо иногда и мозги включать, а не только за модой гоняться. Во-первых, корни корнями, а денег на костюмные боевики сейчас нету. «Несчастного шахзаде» в прошлом сезоне вытянули, потому что Атлантида вложилась, а нынче иностранных инвесторов нету. Во-вторых… пару лет назад все было бы в порядке. Честно говоря, твой сценарий отвечает глубинным чаяниям народа. У нас кто мужика утопила, та и молодчина. Но теперь, видишь ли, требуют соблюдать политкорректность. Представляешь, какой вой подымут маскулинисты? Оскорбление мужского достоинства и прочая фигня… А уж если пришьют еще антисклавинизм и разжигание межнациональной розни… конечно, у нас за это еще никого не сажали… но хрена с два увидим мы кредиты. Стало быть, допустить такого мы не можем.
    Продюсер затянулась крепкой гаванской сигарой «Йеманжа» и тряхнула светлой головой.
    – И вообще, что это за мужское жеманство! «Веера брызг!» И что значит «задняя скамья», «дно ладьи»? Термины есть!
    – Но кто смотрит, все равно не понимает…
    – Без тебя знаю, что основной зритель – это домашние мужья. И те, у кого деньги, тоже это секут. Поэтому кредиты нынче дают только под одеколонные оперы. Вот в этом направлении и работай.
    – Хорошо, Настасья бат-Марьям… Понял, Настасья бат-Марьям… До свидания, Настасья бат-Марьям…
    Она не ответила, тыкая пальцем в кнопки телефона.
    Алей поспешно вышел, чтобы скрыть злые слезы. Попробовала бы она с женщиной поговорить в подобном тоне! А нас они за людей не считают. Хорошо хоть, не выгнала совсем, слава Аллат…
    Погода стояла мерзкая – впрочем, ему любая погода показалась бы сейчас мерзкой. А ловить такси – себе дороже. Аванс накрылся, надо экономить. И домой не хотелось. Папа опять начнет зудеть: «Нечего было выпендриваться, выше головы не прыгнешь, все ровесники давно за женами…» Но Алей прежде удавился бы, чем предпочел участь домашнего мужа творчеству.
    Миновав Арбайтен – старинную улицу, некогда населенную германскими ремесленницами, бежавшими в Москов от митраистских преследований, он свернул в переулок, где давно облюбовал тихое кафе. Здесь собирались в основном мужчины, и можно было не опасаться приставаний разгулявшихся хамок.
    Как большинство мужчин, пить Алей не умел, но сердцебиение не унималось, и, чтобы успокоиться, вместо обычной кахвы он спросил рюмку водки. Бармен посмотрел на него с неодобрением, но заказ исполнил. На бутылке, из которой он наливал водку, красовалась наклейка «Склавинская», и успокоиться не получилось. Хамка-начальница явилась перед Алеем как живая. Антисклавинизма она не допустит, как же! Еще бы – сама-то кто? Мало того что склавины споили всю страну, они теперь везде. В их руках банки, газеты, телевидение… Обнаглели настолько, что даже и не скрываются, не притворяются правоверными аллатистками, а молятся своей проклятой Мокоши и не меняют имен, как было еще недавно.
    – С-сакалиба! – прошипел Алей и инстинктивно оглянулся – не услышал ли кто. До чего дошел – уже боится склавинов сакалибами называть. Он ненавидел себя за этот страх. Но еще сильнее он ненавидел маскулинистов, этих истеричных крикунов, вечно вопящих о мужских правах, не понимая, что являют собой всеобщее посмешище – жалкую пародию на женщин. Ибо мужчины в массе своей консервативны и не желают никаких перемен. Более того, они их боятся. А что делать? Этот мир устроен бабами, ради баб и их удобства.
    Алей выцедил рюмку. Скривился. По телу разлилось приятное тепло. И терзавшие мгновение назад мысли перестали раздражать. Пожалуй, в них можно даже найти тему для заказанного сценария. Вот про это все он и напишет.
    Одеколонные оперы вам подавай? Будет вам опера. Вот и название подходящее – «Женщины тоже плачут»…
   

   

    

     Елена Шайкина
     ВРЕМЯ ДЛЯ СЕБЯ
    

    Говорят, у каждой женщины должно быть время для себя. Нет, не так: Время Для Себя. Это очень, очень правильно.
    Сама я устроилась замечательно: мы с Сокровищем оба работаем из дома. Он – потому что сова, я – потому что не очень люблю людей. В офис, где я весь день буду под чужими взглядами, нет уж… Мне хватает и Сокровища.
    Вообще он не Сокровище, а Сокровищ. Мне странно называть мужчину в среднем роде. Кто-то скажет, что он рассеян и скуп на внимание, но мне его внимания хватает всегда. В конце концов, у всех свои странности и мелкие недостатки. И он к моим уже привык.
    Цитадель Сокровища – его кабинет. Я не прибираюсь там, только иногда мою пол – когда уговорю его переместить вещи с пола на другие поверхности. Мне и в голову не придет тронуть его компьютеры, диски, книги и остальное. Я побаиваюсь этой комнаты – еще не космический корабль, но уже нечто похожее.
    У меня тоже есть компьютер, в спальне, возле постели. Я вообще живу между постелью и ванной. Иногда я из ванной даже работаю, но редко – боюсь за технику.
    В ванной хозяйка я. Вот там Сокровищ не смеет тронуть ничего, кроме содержимого своей малюсенькой полочки. Все прочие полки и шкафчики заняты моими богатствами.
    Я никогда не покупаю шампуни или гели для душа – все это я готовлю сама. Что-то для своих составов я заказываю через Интернет, что-то покупаю у бабушек-дачниц, за отдельными добавками приходится самой выезжать за город. Прямо в ванной у меня оборудован небольшой рабочий столик и есть горелка. А еще там мощная вентиляция и плотные двери – в процессе варки некоторые снадобья пахнут крайне неприятно. Я готовлю их не только для себя, кое-что потом продаю через Интернет. Небольшой, но стабильный довесок к заработку.
    

    Ложимся мы с Сокровищем вместе, примерно в четыре утра. Он теплый, упоительно теплый. Почти запредельное удовольствие – засыпать, перепутавшись с ним, погрузившись в его запах, тепло, дыхание… Наверное, это даже приятнее, чем хорошая ванна. К тому же он никогда не ворчит на то, что у меня руки-ноги как ледышки.
    Мне нужно куда меньше сна, и около восьми я аккуратно, чтоб не разбудить Сокровища, выбираюсь из постели. Тут-то и начинается мое Время Для Себя – и длится до полудня, когда проснется любимый.
    Именно в ванной, за закрытой дверью, когда даже Сокровищ на меня не смотрит, я могу наконец-то побыть собой. Могу забраться в сладкую горячую воду, расслабиться, выглядеть как угодно, накладывать свои безумные, по чужим меркам, маски и пилинги, принимать любые странные позы…
    До самого обеда я либо нежусь в ванне, либо готовлю снадобья. Хорошо, что Сокровища за город калачом не выманишь и он не видит, что именно я притаскиваю из своих вылазок. Ему бы не понравилось, я знаю.
    Проснувшись, Сокровищ аккуратно стучит в дверь и идет на кухню ставить чайник. Я тем временем быстренько сворачиваю работу, привожу себя в человеческий вид и, если надо, включаю вытяжку на полную мощность.
    

    Он не всегда был настолько деликатен. Поначалу спросонья он не вспоминал, что у него появилась я, и дергал дверь от всей души. Однажды я забыла запереться, и он застал меня врасплох. В ванне.
    Дверь распахнулась и тут же захлопнулась, но я успела увидеть, как сереет его лицо. Потом прозвучали шаги в сторону кухни, а я принялась тщательно, очень тщательно приводить себя в надлежащий вид.
    Через пятнадцать минут я появилась на кухне – розовая, теплая, благоухающая, в пушистом халатике, с полотенцем на мокрых волосах. Сокровищ курил в форточку, сигарета подрагивала в его пальцах и, кажется, была не первой.
    – Кто-то обещал стучаться, между прочим, – напомнила я.
    Он кивнул и нервно затянулся. Я принялась варить кофе.
    – Слушай, а это что было? – спросил он, докурив. – Зеленушное такое…
    – Маска с авокадо. Ты что, испугался?
    – Не без того.
    – Собственной жены?
    – Угу.
    – Ну, это ты еще с киви и голубой глиной не видел, – хихикнула я. – Будешь так ломиться – увидишь, чего доброго…
    Выпив кофе, Сокровищ окончательно отмяк и выдохнул, и его потянуло делиться впечатлениями.
    – Нет, ну все-таки… Жуть же какая, а! Я как тебя увидел, чуть за швабру не схватился. Ну, или еще за что-нибудь… оборонительное. Ты себя сама в этом видела? Как будто не ты, а… блин, даже не знаю кто. Страшная инопланетная хрень.
    – Ага! Я дикая тварь из дикого космоса, ыыырррррррррррррруу!
    Я сложила из ладоней зубастую пасть и цапнула Сокровища за живот. В ответ он объявил себя лучшим во всем космосе охотником на диких тварей. Мы уронили табуретку и потоптались на моем полотенце, но тварь была изловлена, закинута на плечо и унесена в спальню для бесчеловечных опытов. Я где-то читала, что после перенесенного испуга желание только острей.
    

    Теперь Сокровищ никогда не дергает дверь и не торопит меня, хоть на час я там застрянь после его стука. Я благодарна ему за это. До него я ни с кем не чувствовала себя так надежно и безопасно. О грустные прежние времена, торопливые омовения с чем придется, вечный страх, что застанут, отвратительный тональный крем, который приходилось мазать жирно, как на бутерброд… Пересыхающая или идущая сыпью кожа, невозможность правильно размять суставы, судороги по спине и шее. И привычная боль в зажатых жаберных щелях.
    Милый, милый Сокровищ, избавивший меня от всего этого. Даже как-то неудобно, что соврала ему тогда про авокадо. Я не использую авокадо и киви не использую, и на мне в тот момент вообще не было ничего лишнего.
    

    Иногда я думаю: а я точно здесь одна такая? Для не слишком внимательных я, когда успею о себе позаботиться, вряд ли отличаюсь от прочих женщин. Может быть, некоторым из них тоже приходится прятать свою сущность?
    Я все чаще читаю о необходимости Времени Для Себя, а вчера мне заказали очень интересный крем…
   

  

 
  

   Примечания
  

  

   

    1
   

   Альферес (знаменосец) – в испанской армии XVII века второй офицер в роте. Звание соответствовало званию лейтенанта в армиях других стран.
  

  

   

    2
   

   В шотландской мифологии келпи – водяная лошадь, столь прекрасная, что человек не может противиться искушению сесть на нее. Такую жертву келпи утаскивает под воду и пожирает. Автор полагает, что для бешеной келпи Ирландское море не преграда.
  

  

   

    3
   

   Балору, королю фоморов, было предсказано, что он умрет от руки своего внука, сына его дочери Эйтлинн. Подобно царю Данаю, Балор заточил дочь в пещере, но некто Киян сумел туда пробраться. Позднее, когда Эйтлинн родила сына, Балор пытался убить младенца, однако Эйтлинн удалось переправить мальчика к отцу.
  

  

   

    4
   

   Позднее Луг участвовал во второй битве Туата Да Дананн с фоморами и убил Балора камнем, брошенным с такой силой, что попал Великому Фомору в глаз, пробил череп и, вывалившись наружу, убил еще нескольких воинов. Луг почитался как бог солнца и света, он же был богом урожая и покровителем всех ремесел. Аналог Аполлона.
  

  

   

    5
   

   Брес – король Туата Да Дананн в промежутке между двумя царствованиями Нуаду, по происхождению фомор. Был избран править, когда Нуаду потерял руку в битве с племенем Фир Болг и по закону не мог больше исполнять обязанности военного вождя. Однако когда сын целителя Диан Кехта сумел дать Нуаду новую серебряную руку, великий воин вернулся на трон.
  

  

   

    6
   

   Бог врачевания Туата Да Дананн Диан Кехт исцелял раны, а его сын, превзойдя отца, стал воскрешать мертвых и был тем убит. По одной версии – из профессиональной ревности, по другой – за нарушение порядка вещей и закона природы.
  

  

   

    7
   

   Богиня – мифическая прародительница мифического же племени богов Туата Да Дананн. Дети Дану завоевали Ирландию, победив племя Фир Болг и оттеснив тех в Коннахт – единственную оставшуюся за ними провинцию.
  

  

   

    8
   

   Ирландская мифологическая история знает две битвы при Маг Туиред. В первой из них племя богов Туата Да Дананн разбили племя Фир Болг, во второй Туата Да Дананн победили фоморов. Здесь речь идет о второй битве.
  

  

   

    9
   

   Предсказано, что Великий Фомор, отец Фионнаклайне, падет от руки своего внука Луга. Туата Да Дананн действительно пытались удержать Луга от боя, мотивируя тем, что он слишком ценен для племени.
  

  

   

    10
   

   Сыны Мил Эспейн победили Туата Да Дананн в битве и стали пятой волной завоевателей Ирландии. С них началась эпоха владычества людей.
  

  

   

    11
   

   Ирландские мифы полны историй о превращениях в лебедей, поэтому лебедь там традиционно птица неприкосновенная.
  

 


          See more books in http://www.e-reading.life