2. Царство я-могу

Человек хочет творить.

Человек хочет бездельничать.

Человек хочет власти, славы, богатства.

Человек хочет жить в мире со своей совестью.

Человек кочет любой ценой утолять голод и сладострастие.

Человек хочет достичь спасения души.

Человек хочет строить, созидать.

Человек хочет жечь города и села.

Человек хочет любить ближнего.

Человек хочет господствовать над ближним.

Человек хочет…

Можно долго перечислять, чего он хочет, и погружаться все глубже в многообразие страстей, вот уже который век Питающих мировую поэзию. Однако, если всмотреться в этот хаос внимательнее, мы обнаружим, что рациональному мышлению, вечно враждующему с многообразием во всех его формах, оказывается по силам справиться с ним и здесь. Стоит лишь от объектов человеческих вожделений обратиться к самому вожделеющему субъекту и станет ясно, что внутренний Смысл любого устремления один и тот же: человек хочет расширить или сохранить царство своего я–могу.

Поистине, за исключением физиологических потребностей – есть, пить, дышать, размножаться,- все его желания от малого до великого, от высокого до низкого, от устойчивого до мимолетного сводимы к этой предельно обобщенной формуле. Власть – «я могу повелевать тысячами людей». Богатство – «я могу купить все на свете». Творчество – «я могу создать небывалое». Тщеславие – «я могу вызвать восхищение толпы» (или, на худой конец, соседей). Агрессивность – «я могу задавить ближнего своего». Аскетизм – «я могу задавить собственную похоть, страх, боль». Вера – «я могу сподобиться благодати Божьей и заслужить жизнь вечную». Невозможно себе Представить, чтобы человек захотел чего-нибудь не смочь. Захотеть не смочь, не суметь – такой оборот не идет с языка, настолько смысл его противоестествен. И наоборот, ничего нет естественнее, чем представить себе кого-то пускающимся в жизнь, полную опасностей и лишений, без всякой видимой корысти, лишь за гордое сознание, даруемое ею, – «вот что я могу!».

Извилистая граница царства я-могу прочерчена не где-нибудь снаружи, а в нашей собственной памяти, в сознании (в способности представления, если пользоваться термином Канта и Шопенгауэра). Те участки, на которых граница кажется нам четкой и непреодолимой, не вызывают у нас большого интереса. Не могу выпить море, Не могу сосчитать звезды на небе, не Могу пролезть в игольное ушко, не могу остановить солнце – мало ли чего я не могу. Лишь там, где граница я-могу представляется нам зыбкой, изменчивой, готовой поддаться напору внешних сил или наших собственных усилий, лишь там сердце наше начинает щемить то страх, то надежда. Ибо как радость, так и страдания души связаны не с чем иным, как с расширением или сужением границы царства я-могу. Всякое расширение приносит нам радость, всякое сужение – страдание. Узник, выпущенный на волю, художник, создавший шедевр, нищий, нашедший золотой, победитель, ворвавшийся в город, спортсмен, поставивший рекорд, больной, к которому вернулось здоровье,- ликование каждого из них связано с необычным расширением я-могу. И наоборот, слишком резкое сужение границ – финансовый крах, бегство возлюбленной, утрата честного имени, потеря власти – может причинить такие мучения, что полный сил и здоровья человек предпочтет скорее покончить с собой, чем терпеть их до того момента, когда боль утихнет и утрата сольется с бескрайним морем не-могу. (Замечу мимоходом: радости в нашей жизни так быстротечны именно потому, что расширения границ может и не происходить, страдание же может длиться бесконечно долго, ибо покуда человек жив, он владеет каким-то я-могу, следовательно, ему есть что терять.)

Все люди хотят одного и того же – расширения своего я-могу, и нет двух характеров, абсолютно сходных между собой. Феномен такого поразительного разнообразия кроется в том, что царства я-могу не могут быть измерены ни в каких метафизических квадратных милях, что сравнивать между собой «ценность отдельных участков» дано лишь самому человеку и здесь-то и открывается дарованная ему свобода выбора – «быть сыном в доме Отца своего или рабом». Редко нам удается расширить царство Нашего я-могу задаром, гораздо чаще приходится жертвовать одним ради другого. Так, деньги, это универсальное я-могу, нужны всем, но один согласится затратить ради них свой труд и время, другой попытается добыть их попрошайничеством, третий – преступлением, четвертый – военным насилием, пятый – спекуляциями. «Я могу сохранить честь, достоинство» для большинства служат теми туманно-расплывчатыми провинциями царства я-могу, которыми можно пожертвовать в первую очередь, за любые материальные блага, за важный пост, за покой и безопасность. Даже я-могу загробного царства – место в раю – один попытается заслужить добродетельной жизнью и искренним покаянием, другой – покупкой индульгенции, вкладом на заупокойные молитвы.

Атлас царства я-могу хранится в нашем сознании, но сознание в значительной мере послушно воле и, подчиняясь ее нажиму, как правило, старается ограждать Нас от впечатлений, чреватых душевной болью. Оно готово изощряться в подделке карт, искусственно отодвигать границы я-могу, допускать на поверхность лишь утешительные картины – вот что ты можешь, вот чем владеешь. Прошлое окутывается туманом беспамятства, будущее – туманом несбыточных надежд, и человек достигает маниловско-обломовского довольства без всякого расширения я-могу. Для тех же, кто не сумел вышколить свой разум до такой степени, есть иная возможность – алкоголь, наркотик. Опьянение нарушает нормальную деятельность сознания, его зависимость от окружающей действительности, от правды, границы я-могу размываются, утрачивают жесткость – все могу, море по колено,- мы познаем недолгое хмельное блаженство.

Но, с другой стороны, то, что память, сознание с картами я-могу всегда при нас, может стать и источником постоянных мучений.

Все наши ошибки, неудачи, унижения и неотомщенные обиды, все открывшиеся нам наши не-могу и одновременно страхи и опасения, ожидания неизвестных бед, надвигающихся из будущего, – мысль о неизбежности: смерти – все это может превратить жизнь человека в сущий ад. А если еще рядом живет кто-то богаче, счастливей, сильней, благороднее, то ко всему добавятся муки зависти – страдания, вызванные сравнением своего я-могу с несравненно более обширным я-могу соседа. Отсюда столь распространенная ненависть к тем, кого считают выше себя, а также к открывателям глаз, к тем, кто пытается облагодетельствовать людей светом истины и не понимает, что покушается на самое дорогое – на огромные пространства пусть призрачных, но утешительно-прекрасных я-могу. И в то же время, лишь представив всю меру опасности жить с открытыми глазами, можем мы по достоинству оценить героизм тех, кто пользуется дарованным ему светочем сознания со спокойным мужеством, кто не опустит взора ни перед какой угрозой и в выборе «ведать или не ведать» не колеблясь выберет «ведать».

Царство я-могу потому представляется каждой – человеческой душе главнейшей драгоценностью, что в нем она видит воплощение, зримую реализацию свободы воли.

Там, где я могу, я свободен.

Где начинается не-могу, там моя свобода кончается.

Сказать «человек жаждет свободы» и сказать «человек жаждет сохранения и расширения я-могу» – значит сказать одно и то же. Говорить, что человек вообще не свободен, потому что его воле поставлены границы там-то, там-то и еще в тысяче мест,- значит заниматься софистикой и словесным трюкачеством. Осознанная необходимость – никакая не свобода, а как раз обнаружение границ, за которыми моя свобода кончается и начинается несвобода, не-могу. Только внутри своего я-могу человек ответствен за свои поступки – хорошие или дурные, ибо только там он свободен.

Строго говоря, с философской точки зрения свобода относится к воле, к вещи в себе, следовательно, свобода каждого из нас бесконечна и не может быть сравниваема по принципу больше-меньше, шире-уже. Но нашей способности представления дано лишь смутно догадываться о безграничности дарованной свободы; зато конкретная реализация ее в мире явлений, в царствах я-могу вполне доступна наблюдению и сравнению. Иными словами, мы можем допустить, что двум нашим современникам – американцу и китайцу – дана изначально одинаковая свобода отличать добро от зла и делать между ними свободный выбор. Но неравенство их я-могу в политическом, экономическом, культурном смысле будет настолько видно каждому с первого взгляда, что обиходная речь удовлетворяется простой формулой: американец, свободен, а китаец – нет.

Существует, правда, умозрительная уловка детерминизма, утверждающая, что свобода воли – иллюзия, что в любом своем поступке человек подчиняется давлению явных или скрытых мотивов. Популярность этой идеи держится не на убедительности ее, а на тех удобствах, которые она обеспечивает своим сторонникам в их отношениях с увертливой совестью. Ибо, если каждый мой поступок не акт моей свободной воли, а результат сложного переплетения врожденных черт, воспитания, окружающих соблазнов, социальных условий и тому подобного, то почему я должен нести за него какую-то нравственную ответственность? Пусть отвечают соблазны, социальные условия, воспитатели – кто угодно, только не я.

Детерминизм лишает смысла всякое этическое суждение о делах людей.

Добрый или дурной, хороший или плохой – слова эти делаются сущей бессмыслицей, если все предопределено. И наоборот, ни в чем наша подсознательная убежденность в свободе воли не проявляется так повседневно, как в суждениях о хорошем и дурном. «Вы слышали об И.? Какой ужасный поступок!» – говорят нам. «Да полно. Может, он не сам его совершил? Может, его вынудили?» – первым делом спрашиваем мы. (То есть – «может, он не был свободен?».) То же самое мы спросим, услышав о добром, хорошем: да сам ли человек совершил его, свободно ли? И чем окажется, что свободнее, безмотивнее, тем больше мы восхитимся добрым поступком, тем глубже возмутимся дурным. Даже те, кто на словах объявляют себя сторонниками предопределенности, кто считает, что господство причинно-следственных отношений распространяется и на поведение людей, на деле не могут отказать себе в удовольствии судить ближнего своего и вовсю пользуются понятиями хороший-дурной, благородный-низкий, ничуть не смущаясь такой непоследовательностью.

Нельзя, конечно, не согласиться с тем, что каждый человек может сильно заблуждаться насчет безмотивности своего поведения и преувеличивать свою свободу. Или с тем, что люди весьма неодинаковы по своей чувствительности к внешнему принуждению, к утрате свободы. Но нам нет нужды проверять, подлинными или поддельными каргами царства я-могу пользуется та или иная индивидуальная воля, вводить какой-то критерий оценки. Там, где человеку удалось убедить себя в свободе своих действий, там и простирается его я-могу; где он начинает сомневаться, проявляет неуверенность, хочет испытать на деле (могу или нет?), там ничейная полоса или спорная территория, из-за которой при случае можно схватиться с пограничным не-могу. И здесь-то, в этой готовности схватиться, затратить силы, время, здоровье, деньги и, может быть, испытать боль поражения, пережить крушение надежд, и обнаруживается разница в поведении людей, гораздо более существенная для нашего исследования.

С какой энергией человек устремляется на расширение своего я-могу – вот важнейшая характеристика его бытия в истории. Ибо только этой энергией создавались города и дороги, потоки золота и товаров переносились за тысячи километров, рушились и созидались троны, слово правды разносилось по всему миру.

Покуда я только «хочу», мера моего хотения остается фактом моей внутренней жизни – потенциальным, непроявленным, неизмеряемым. Но с того момента, когда я начинаю добиваться желаемого, когда мои духовные и физические силы приводятся волей в движение, когда люди и вещи вокруг меня начинают поддаваться моим усилиям,- с этого момента мое хотение реализуется в событие, в факт микроисторический и может быть с известной долей приближения оценено количественно: больше – меньше, сильнее – слабее.

Энергию, с которой люди устремляются на преодоление преград, стоящих на пути к достижению цели, договоримся называть энергией осуществления свободы.

Свободы – потому что расширение я-могу есть расширение сферы моей свободы.

Свободы – еще и потому, что энергия любой человеческой деятельности неизбежно возрастает, когда человек уверен, что предается ей свободно, и спадает, когда принуждение становится очевидным. Общеизвестно, что труд раба – самый непроизводительный, но дайте ему каплю свободы – долю в урожае, оброк вместо барщины – и он с того же поля соберет вдвое больше; использовать раба в качестве солдата так никому и не удалось, но армии восставших рабов были грозной военной, силой. И наоборот, там, где человек абсолютно свободен, то есть в игре – спортивной, охотничьей, рыболовной,- он готов затрачивать такое количество энергии, времени, сил, преодолевать усталость, терпеть лишения, что становится ясно: ни тряпочный вымпел, ни несколько рыбешек не могут служить сами по себе достаточным стимулом; здесь потребность осуществления свободы являет себя в чистом и бескорыстном виде.

Если два человека вышли поутру косить, то к вечеру мы сможем сказать про одного: этот накосил больше, он трудолюбивей, сноровистей. Если двое подрались, то мы скажем про победившего: он сильнее, ловчее, смелее. Если две лодки вышли в бурное море и одна перевернулась, а другая доплыла, мы скажем: ею управлял настоящий моряк.

Но в более общем виде можно сказать: один явил большую энергию осуществления свободы.

Все эпитеты, годные для характеристики отдельного человека, окажутся неприменимыми, когда речь пойдет о движении людских масс. Поэтому, если где-то на исторической арене нам явятся два народа, живущих рядом, и мы увидим, что у одного земля цветет и плодоносит, а у другого сохнет и хиреет, если два войска сойдутся на поле битвы и десять тысяч побегут от тысячи, если один флот пустится в плавание и обогнет материк, а другой будет рассеян первой же бурей, если один город украсится прекрасными зданиями, статуями, библиотеками, а другой будет составлен из глинобитных или крупноблочных коробок, – то метаполитика в каждом из этих случаев присваивает себе право сказать: в труде, в войне, в техническом и культурном развитии один народ являет нам большую суммарную энергию осуществления свободы и благодаря этому социальное и экономическое я-могу каждого из его граждан оказывается несравненно более обширным, чем я-могу любого из соседей.

Конечно, человек бесконечно многограннее, чем изложенная здесь схема. Душа его полна непостижимых тайн – тайны Божественного трепета, тайны любви, тайны восторга перед прекрасным. Но в исторической жизни, в сменах племен и поколений человек является не в неповторимости своей, а как раз в том, что в нем есть неизменного и общего со всеми людьми. Самое же общее всем людям, попросту суть человека,- это воля, сознающая свою свободу внутри царства я-могу и напрягающая все физические силы и все возможности дарованного ей разумного сознания к сохранению и расширению пределов этого царства. С помощью такого «ключа» я и собираюсь искать внутреннюю связь и объяснение исторических событий на том отрезке человеческой истории длиной примерно в пять тысяч лет, который доступен сейчас исследователю.