4

До общежития было три остановки автобусом. Но ждать автобуса не имело смысла: сейчас, в двенадцать часов дня, когда середина рабочей смены, можно простоять на остановке час, а то и больше. Алексей сунул голые руки поглубже в карманы ватника, пригнул голову и поддал ходу. Холодный ветер резал лицо, прорвался сквозь обманчивую пухлость ватника, ледяными иглами царапал тело. Ноги в стоптанных сапогах сразу замерзли. У продмага стояла короткая очередь за яйцами. Яйца давали с утра, и когда Алексей бежал утром на работу, тут был огромный хвост – человек, наверное, триста. Но теперь, к полудню похоже, уже все Мытищи отоварились яйцами, у магазина осталось всего человек двадцать. Главная забота людям – как в такой гололед дотащить эти яйца домой. Вот и сейчас, осторожно, как канатоходец в цирке, навстречу Алексею шла по обледенелому тротуару какая-то женщина, неся на вытянутых руках квадратную пупырчатую коробку с вставленными в углубления картона белыми куриными яйцами. «Грохнется сейчас», на ходу подумал Алексей, но в этот момент сам чуть не грохнулся, поскользнувшись на разбитых яйцах, замерзших у крыльца магазина.

Выругавшись матерно, Алексей миновал продмаг и пошел-побежал через пустырь, чтобы срезать дорогу. Но тут же и пожалел об этом. Общага вроде недалеко – вон, за железнодорожными путями стоит четырехэтажное кирпичное здание, но этот ледяной ветер пробирает, как голого, колени немеют.

«Скорее, скорее! – стучало у Алексея в голове. – Не свалиться бы здесь!..»

Выставив левое плечо вперед, он прикрыл голову и ухо ватником и, согнувшись, почти побежал. Ему вдруг вспомнилось: он и Колька Гурьянов, тот самый Коля-Николай, которому обе ноги оторвало, как они по очереди тащили на себе Юрку Шалыгина из его первого «блока» в Чагарском ущелье. Никто их не обстрелял в ту ночь, и они никого, а просто Юрка подвернул ногу, потому что эта сраная хозчасть выдала ему, оказывается, ботинки не по размеру. Про кеды-сникерсы, в которых только и можно по горам ходить, никто не мечтает, но хотя бы ботинки по размеру! И снова всплыли лица тех двух гебешников, оставшихся в теплом кабинете парторга. «Е…е суки! Для того я его в Афгане на спине тащил, чтобы тут, в России, вам за грош продать? Гниды гебешные!» – злобно матерился он вслух, чувствуя, что руки и ноги уже одубели от мороза. А тут, когда он почти выбрался на железнодорожную насыпь, как назло – электричка, пережидай ее!.. Но, наконец, с трудом открыв тяжелую входную дверь, Алексей ввалился в теплое общежитие. Прислонившись к стене, остановился, чтобы оттаять. Дежурный на проходной Егор Иваныч, ворчливый лысый старик, вечно читающий газету «Московский комсомолец», подозрительно уставился на него поверх очков:

– Ты чего? Почему не на заводе? Уже набрался?

– Отпустили меня, Иваныч! Ну, чего вылупился? Не веришь – позвони в партком Гущину. – Алексей громко протопал мимо него сапогами. Конечно, зря он так с Иванычем! Очень часто эти дежурные становятся главными людьми, когда нужно на ночь бабу оставить или перед получкой трояк перехватить. А у Иваныча можно и больше стрельнуть, особенно если под проценты… Но теперь Алексею было все равно. Главное, поскорее добраться до комнаты.

Задыхаясь и еле волоча еще бесчувственные замерзшие ноги, проклиная все на свете, он, наконец, поднялся на четвертый этаж. Похоже, после ранения позвоночника он действительно стал развалиной: на четвертый этаж поднялся, а уже задыхается! Не калека вроде, но и не человек, которому только двадцать два года исполнилось.

Алексей ключом открыл дверь в комнату с табличкой «47» и, не раздеваясь, бросился к своей тумбочке. На нижней полке, среди наваленного комом белья, у него была припрятана чекушка водки. С тех пор, как запретили продавать водку до двух часов дня, Алексей заранее покупал чекушку и прятал ее на всякий пожарный случай. Сегодня как раз такой случай и был!

Он вывалил белье из тумбочки на пол, нашел бутылку и с жадностью сорвал алюминиевую шляпку-пробку. На секунду его удивило, что водка закрыта неплотно, пробка слетела почти сама. Но задумываться было некогда, и он спешно приложил горлышко к губам.

Сделав несколько торопливых глотков, Алексей оторвал бутылку ото рта и с криком швырнул ее об стену:

– Суки!

В бутылке вместо водки была вода! Кто-то из соседей по комнате выпил его водку!

Алексей в бессилии ударил по тумбочке ногой. Ближайший винный магазин откроется через полтора часа!

Алексей подошел к своей кровати, рывком перевернул матрац. Нащупав зашитый маленький пакет, он опустился на колени и стал зубами отрывать нитки матраца.

Через пару минут у него в руках был целофановый пакетик с белым порошком внутри. Смахнув с верха тумбочки все на пол, Алексей постелил вырванную из журнала страницу, осторожно развернул целофан, отсыпал щепотку порошка на лист, двумя пальцами поднес крошку пыли к носу и глубоко вдохнул. Несколько секунд он не дышал. Затем повторил все сначала. Почувствовав, как кровь слегка ударила в голову, он для верности еще раз вдохнул порошок через нос.

В ожидании ощущения, которое не испытывал уже давно, Алексей прямо в сапогах и ватнике лег на перевернутый матрац.

«Пошли вы все на хер! – думал он, успокаиваясь. – Да, я дал себе слово не принимать больше кокаин! Так ведь кто знал, что эти суки появятся в моей жизни! Что они могут мне сделать? Посадить? Расстрелять? Ха-ха! Да я сам их посажу! Гниды вонючие! Я вам еще покажу, что такое Леха Одалевский! А Юрка гениально замастырил им эту „Правду“! Одну только промашку дал ты, браток, – названием своего поселка свою статью подписал! Соблазнился. Вот они тебя и вычислили, суки! Но ты не дрейфи, Юрка, Одалевский тебя не предаст. Не на того они, падлы, напали!..»

Алексей счастливо закрыл глаза, с наслаждением ощущая действие наркотика. Голова прояснилась, неги перестали болеть, все тело сделалось невесомым. Он снова чувствовал себя здоровым и крепким, как до ранения.

…То был самый лучший месяц в его жизни. В апреле дни стояли теплые, тихие. В безжизненных и высушенных за зиму долинах афганских гор вдруг зацвели, вспыхнули нежным алым огнем целые поля мака. В кишлаках, расположенных в зоне, контролируемой Советской армией, начинался период каких-то весенних мусульманских праздников. По праздникам духи не воюют, молятся своему Аллаху, и это было хорошее время – отдых для них, и для советских частей. В кишлаках дети бегали умытые и даже пахло жареным мясом… Они с Юркой под любым предлогом уходили в Тапбил – то якобы учить детей русскому языку, то помочь старикам освоить праздничный подарок советского командования – трактор «Беларусь», который в первый же день пахоты опрокинулся на горном склоне. Но и у Юрки, и у Алексея были свои причины рваться в это село с тощими длиннобородыми стариками и женщинами, всегда одетыми в черное и скрывающими свои лица.

Юрка свою причину скрывал, но теперь-то ясно, что он наверно, уже тогда пытался как-то связаться с моджахедами. А, может, и связался. Может, когда он во время той засады побежал к афганцам сдаваться, они его уже ждали и потому не стреляли в него… А его, Алексея, ждала Улима, и он спешил к ней со всех ног. В их солдатском ларьке в части не было ничего, кроме «Асидола» – пасты для натирания пуговиц на мундире, кислых югославских конфет и банок со сгущенным молоком. Если кто-то думает, что за свой «интернациональный подвиг» в Афганистане советский солдат получает шоколад и апельсины – хера! Ни овощей, ни фруктов – даже за свои деньги. В госпиталях яблоки и огурцы – редкий праздник. Иногда Родина присылает самолет картошки или огурцов, открывают ящики, а в них – гниль. Пища солдата – «шрапнель»: гороховая, овсяная или пшенная каша. «В здоровом теле – здоровый дух!» Алексей бросал в вещмешок три-четыре банки сгущенки, пакет липких югославских конфет и спешил к Улиме, ей нравилась югославская кислятина. Конечно, Юрка шел рядом с ним, куда же без Юрки? Оставляя Алексея на краю кишлака, возле лачуги Улимы, Юрка понимающе улыбался, обещал прикрыть в случае чего. Алексей никогда всерьез не прислушивался к тихим ругательствам своего друга в адрес командования, затянувшейся войны, «хозяев в Кремле». Несколько раз Юрка в сердцах шипел, что лучше бежать в Пакистан, чем чувствовать себя мясником, убивать безоружных детей и стариков. «Мы – фашисты! Фашисты!» – как в забытьи, шептал он, когда поблизости никого не было. Впрочем, такое случалось нечасто. Они жили в палатках повзводно, семь человек под одним тентом. Вокруг было кольцо минных полей, а внутри кольца – их палатки, парк боевой техники, и в центре или, как они говорили, «в ядре» – штаб, столовая и домики-«модули» – жилье офицеров. Офицеры пили почти в открытую, пьяными палили в воздух из ракетниц – устраивали «салют». Солдатам водку взять было негде, перешли на гашиш. Ради него сами набивались помогать афганским «колхозникам» – учили их пахать тракторами жесткую красную афганскую землю, мастерить парты в школе. Все – ради надежды выменять или купить гашиш. В этой обстановке постоянного ожидания атаки духов из «зеленки», ночных обстрелов и взрыва мины при каждом шаге большинство солдат и офицеров воспринимали каждую новую боевую операцию как разрядку. Во время рейдов, атак, нападений на территории, которые контролировали «басмачи»-партизаны, можно было пограбить, отомстить за смерть убитого в прошлом бою друга и заработать очередную боевую медаль или орден, чтобы дембельнуться домой с побрякушками на кителе. А кое-кто – например, Серега Сухарь – совмещали и то, и другое, и третье. При этом Серега не просто грабил все, что под руку попадет, как многие – шмотье, часы, транзисторы, авторучки – нет! Серега первым делом хватал в разрушенных домах и мечетях кораны. А если не находил, автоматом заставлял пленных афганских женщин принести ему спрятанную «святую книгу». Наставит «Калашников» на детей и орет их матери или бабке, чтоб тащили ему коран. Только недавно Алеха узнал, что с помощью этих коранов Сухарь стал в Душанбе богатым человеком – оказывается, в наших среднеазиатских мусульманских республиках кораны уже семьдесят лет как не печатают, и потому там на черном рынке каждую такую «святую книгу» по три тыщи рублей за штуку отрывают и еще спасибо говорят, Аллахом благословляют. А Сухарь, может, три сотни коранов грабанул в Афганистане…

Но Алексею там было не до «бизнеса» и не до «переживаний совести» своего дружка Юрки Шалыгина. Все, что удавалось стащить в части, он нес теперь к Улиме. Она встречала его в одной и той же позе: сидя на подстилке в углу, поджав под себя босые ноги. Очень скоро он выяснил, чт Улима живет одна. Родителей убило советской бомбой еще в начале войны, когда ей было девять лет. В той же бомбежке погибли и три ее младших брата. Девочку взяла к себе тетка, сестра матери, но и та вскоре подорвалась на мине. Мина была не советская, а партизанская, противотанковая – Улиму это очень возмущало. Как будто тетке не все равно…

Когда удавалось достать водку или вино (выменять у поваров или санитаров за гашиш), Алексей тоже нес спиртное к Улиме. Но она никогда не пила, предпочитая гашиш, который обменивала на приносимую Алексеем мужскую одежду. Это среди афганцев считалось роскошью, и они хорошо платили за рубашки, майки, носки. И особенно – за сапоги.

Алексей догадывался, что одежда переправляется «басмачам»-моджахедам, но его это мало беспокоило. Улима никогда не заводила разговора о том, чтобы он в обмен на гашиш принес оружие или патроны – на это у нее ума хватало, а остальное его не касалось. Лишь одно он не понимал – почему она не боялась быть с ним, русским?

Однажды он пришел к Улиме, но не застал ее на месте. Растерянно он оглядел пустой дом, постоял, прислонившись к холодной глиняной стене, и, отпив принесенной водки, лег на подстилке. Уснул он мгновенно и проспал, как ему показалось, всего полчаса. Проснулся он от того, что кто-то в комнате тихо всхлипывал. Было темно, и Алексей ничего не мог разглядеть.

– Улима? – позвал он. – Это ты?

В комнате стало тихо.

Алексей поднялся на ноги и подошел к порогу, где, сгорбившись, сидела темная, плохо различимая фигура.

– Улима! – он наклонился и осторожно прикоснулся к ее жестким волосам. – Ты чего?

Улима начала громко плакать, раскачиваясь из стороны в сторону и зло выкрикивая гортанные афганские слова. Алексей сел рядом, обнял ее за плечи.

– Водка… есть? – вдруг спросила она по-русски, резко отшатнувшись от него.

– Да, там… – он кивнул внутрь хибары. – Зажечь лампу?

– Нет. Я все вижу…

Алексей услышал, как она взяла бутылку и стала пить из горлышка. Ожегшись, закашлялась, ругнулась по-афгански и снова сделала глоток. На несколько секунд затихла, затем легла на подстилку. Через некоторое время он увидел вспышку от зажженной спички и услышал глубокую, со стоном, затяжку сигаретой.

Алексей сидел на пороге и не мог сообразить, что делать. Подойти к ней и попытаться все-таки узнать в чем дело, или подождать, пока успокоится и сама позовет?!

«Черт ее знает, что случилось! Может, из родных кого-то убило, а, может, ее в деревне прокляли за то, что с русским солдатом спуталась? Они же фанаты, эти афганцы! – и вдруг новая догадка мелькнула в уме: – А может, наши к ней пристают? Эти кобеля-офицеры! Им только покажи молоденькую афганочку! Но если наши ее тронули – убью гада! Из АКМ прикончу!..»

И вдруг впервые за этот самый короткий и самый счастливый в его жизни месяц их свиданий он с удивлением подумал, что любит ее. Любит так, что если действительно кто-то ее обидел, он готов на все: застрелить, зарезать, пойти под трибунал!

– Альеша, – вдруг тихо начала Улима, трогательно смягчая его имя. – Я сегодня счастливый! Очень счастливый!

Она замолчала.

«Вот, пойди разбери этих баб! Когда горе – ревут и, когда счастье – ревут!» – с облегчением подумал Алексей.

– А что же ты ревешь?

Улима молчала. Алексей подошел к ней, опустился на подстилку, ощупью нашел ее лицо и погладил по мокрой щеке. Сделанное им открытие – то, что он любит ее, умиляло его самого, и он подумал, что должен ей сказать об этом.

– У меня, Альеша, сегодня день рождения сына! – тихо сказала Улима.

– Сына??!

Ему показалось, что он ослышался или она не то слово сказала. Она часто путала русские слова и, например, вместо «мало» могла сказать «много».

– Ты сказала – сына? – недоверчиво переспросил он.

– Да, сына. Ему сегодня два… два лет!

– Два года, – машинально поправил Алексей. – А где он?

– Не знаю.

В комнате было темно. Сигарета с крошечным, едва различимым светящимся концом, казалось, сама плавала в воздухе.

Алексей глубоко затянулся. Ему показались смешными его недавние мысли о любви к ней. Чужая она, скрытная. Сколько он ходит к ней, а она ни разу даже словом не обмолвилась о сыне! И когда же это она успела? Ведь ей только пятнадцать! Одно на уме – на подстилку, сигарету в зубы и платье долой!

От воспоминания о ее черных жестких сосках он заерзал на месте. Захотелось схватить ее, бросить навзничь, зубами впиться в маленькую детскую грудь, снова услышать ее хриплый, почти звериный стон…

– Я тебя, Альеша, давно смотрела… и твоего рыжего друга, – вдруг, тихо засмеявшись, сказала Улима. – Твой рыжий на меня кричал. Он хотел траву. Банку с мясом давал. А я сухие листья дала. Пошутить хотела. Помнишь?

Она снова хихикнула.

Алексей старался вспомнить, когда он первый раз увидел ее. Но на ум приходила только та сцена, когда Улима одним движением сбросила кофточку и, обнажив на миг спину, надела его майку. Нет, он не помнил, чтобы они с Юркой приходили к ней. Врет, поди! Все врет!

– А я вас еще раньше смотрела. Вы всегда рядом… вместе, – Улима помолчала. – Альеша, а когда ты домой поедешь?

– Надоел? Сейчас отвалю! – грубо бросил Алексей.

– Нет. Домой, в Россию…

– Домой?… – удивился он. Вот уж месяц, как ему и в голову не приходило, что он скоро дембельнется. А куда? Кто его там ждет? Нет у него там дома. И здесь нет. Алексею вдруг сделалось тоскливо. Ее дом стал для него родным. Она и ее хибара. Может, ему на сверхсрочную остаться? Но у нее сын, оказывается! – Не знаю, – сказал он.

– А я знаю. Скоро… – Улима приникла к нему всем телом, но не так, как всегда, – чуть вздрагивая от желания, а расслабленно и жалко.

– Улима, а где твой сын?

– Я не знаю, – она по-прежему прижималась к нему. – Его забрали через полгода.

– Полгода после чего?

– После, как я родил. Сначала Аллах Васю позвал. Потом пришел русский начальник с солдатами и женщина. Агитатор. Не шурави, а мусульман – из Ташкента, на афгани хорошо говорит. Видит, мой сын белый волосы растет, как у Васи. Забрала сын. Говорит: все равно ваши убьют сын за белый волосы. Я сказал: Вася мусульман стал перед смерть, наш ислам принимал. Она сказал: Вася прыдател родина. Сына начальник забрал, агитатор сказал – в Россия интернат пошлет. На самолет. Другой кишлак тоже много детей взяли на самолет. У них нет белый волос – все равно взял для интернат…

Алексей нащупал бутылку водки и сделал несколько глотков. Вот те и раз! Какой-то Вася, украинец, наверно, к афганцам перешел, ислам принял и погиб – ушел к Аллаху, а его сына в Россию отправили… Конечно, Алексей знал, что многих афганских сирот отправляют в СССР, но чтоб отнять у живой матери!

– А этот Вася… – спросил он осторожно. – Сколько тебе тогда лет было?

– Двенадцать. Он тоже пришел менять. Часы на траву. Но я его не хотела. Он бил. Каждый раз бил. Когда приходил. Я не плакал. Он еще бил. А потом перестал бить. Полюбил. А наши пришли из кириза, хотели его резать и меня резать. А он уже афгани умел говорить, я учил. Улима люблю, говорит. Хочу жениться, говорит. Хочу с вами кириз уходить. Хочу – пускай Улима мне сына рожает. Сын в Россию нельзя забрать, ислам буду принимать, не надо меня резать, мусульман буду. Так ушел с ними в кириз. Ислам принимал, потом на русский мина взорвался, Аллах к себе забрал. А сын – интернат самолет забрал. Теперь никто на меня не может жениться, только Васи брат. А у него нет брат, он сказал – отец есть, мать есть, больше никого нет…

Так вот в чем дело! Алексей встал, подошел к стене и, нащупав на полу керосиновую лампу, долго вытался разжечь ее нервно вздрагивающими руками. Поэтому она не боялась принимать его – она уже вдова для них, вдова русского, который принял ислам. Таких историй не прочтешь ни в «Правде», ни в «Красной звезде», и даже по Би-би-си не услышишь! А может, она думает, что и он ради нее примет ислам? Смешно! Но смешно ли? Тот Вася из-за нее с ума сошел. А он, Алексей, разве не сходит?

Наконец, эта чертова лампа зажглась, закоптела, в комнатке стало светло. Отбрасывая длинную ломкую тень, Алексей вернулся в угол, где лежала Улима. Долго смотрел на нее сверху вниз, с удивлением отмечая про себя, что нет в нем никакой ревности к тому Васе, который сначала бил ее и насиловал, а потом полюбил так, что даже дезертировал к духам и принял ислам. Какие красивые у нее глаза – как бархат. И губы. И какая она вся тонкая, хрупкая – а сколько пережила уже, старухам не снилось! Все убиты – отец, мать, братья, Вася, сына забрали. Господи, что мы делаем в этой стране, зачем? Опустившись на колени, Алексей обнял ее за плечи:

– Когда это случилось? Ты помнишь, когда забрали твоего сына?

– Да. Осень был. Ноябрь по-русски.

– Значит, в ноябре 84-го? А как его звали?

– Ахрам, как мой дед. Зачем спрашивал, Альеша?

– А фамилия? Они записали его фамилию?

– Они не спрашивал фамилию. Васин фамилий они сам знал. Батков его фамилий. А зачем тебе?

– Я, Улима, – он крепко сжал ее руками, – найду твоего сына. Клянусь тебе! Найду!

– Нет, Альеша, ты скоро уйдешь. Совсем уйдешь. Я знаю.

– Куда уйду? Что ты придумала? Никуда я не собираюсь уходить. Мне еще полгода до дембеля!

– Нет, ты скоро уйдешь, – упрямо повторила она и снова заплакала.

– Ну, чего ты? Дуреха! Заладила – уйдешь да уйдешь! – Алексей прижал ее голову к своей груди. – Никуда я от тебя не уйду! Клянусь тебе…

Но Улима оказалась права. Через час, когда они лежали обнявшись, прибежал Юрка и, запыхавшись от бега, заорал, что надо срочно возвращаться в часть:

– Быстрей! Тревога! Там все как сбесились! Офицеры построили солдат. Кто пьяный, кто накуренный, а кто, как ты, в самоволке. А комбат кипятком мечет: кого не будет в части через двадцать минут – всех под трибунал!

– А че такое? Че такое? – уже на бегу, по дороге в часть спрашивал Алексей. – Праздник же! Рамазан! Никто не воюет!

– Плевать им на праздник! Из Москвы комиссия прилетела! Орут – почему не воюем!..

И не мог Алексей представить тогда, что действительно больше не увидит ее, Улиму, что их всех, как скот, загонят в БРДМы и начнется наступление. То самое, роковое наступление в долине Логар, во время которого сбежит к моджахедам Юрка Шалыгин, а Алексей без сознания, контуженный и с ранением в спину будет отправлен в госпиталь…