45

Я оглянулся и глазам своим не поверил. Поверх голого белоснежного тела Катрин была надета стальная кольчуга. Кольчуга была не очень длинной и выглядела как мини-платье. Но это соединение нежно-розовой, должно быть, теплой кожи и холодного кольчатого металла, освещенное витражным многоцветьем, было настоящим волшебством, на какое был способен лишь великий творческий ум Тимофеича и абсолютный изысканно-развращенный вкус Катрин. Будь бы моя воля, я бы эту Катрин спеленал бы в охапку и в ее родительский дом: "Берегите ваше сокровище. Ему цены нет!" А она бы царапалась и орала: "Не ваше дело! Ненавижу! Не троньте меня!" И другое чувство билось в душе моей — протест. Я видел, какой хищной страстью сверкали ее длинные, стройные ноги, защищенные от лодыжек до колен поножами, украшенными красивыми рельефными изображениями. Я ощущал холод жесткого взгляда банкира, пронзившего чешуйчатый панцирь древних доспехов, сквозь который отчетливо и волнующе просматривались талия, бедра, лоно. А рядом вся эта свора деловых людей, не сводивших глаз с ее благородного тонкого лица в шлеме с приподнятым забралом — богиня!

Игра была не просто прервана. Она была отодвинута на самый последний план жизни всех присутствующих.

— Маленький аукцион! — объявил Тимофеич. — Амазонка Катрин, сошедшая с Олимпа всего на одну ночь! Двадцать долларов. Раз — двадцать, два — двадцать…

— Двадцать пять, — сказал Горбунов.

— Раз — двадцать пять, два — двадцать пять…

— Тридцать, — тихо проговорил банкир.

— Раз — тридцать, два — тридцать…

— Пятьдесят, — крикнул Шумихин, профсоюзный деятель.

— Раз — пятьдесят, два — пятьдесят…

— Сто, — не выдержал сидевший напротив меня Каримов, начальник автоинспекции.

— Раз — сто, два — сто…

А мне казалось, что Катрин замерзла, что холодный металл несовместим с ее кожей, что надо немедленно прекратить аукцион, может, поэтому я и крикнул:

— Пятьсот!

— Раз — пятьсот, два — пятьсот…

— Пятьсот пятьдесят, — сказал Горбунов.

— Раз — пятьсот пятьдесят, два — пятьсот пятьдесят…

— Шестьсот, — сказал Каримов.

— Раз — шестьсот, два — шестьсот…

— Семьсот, — торопливо произнес профсоюзный деятель.

— Раз — семьсот, два — семьсот…

— Полторы тысячи, — сказал я, решив пожертвовать горбуновской визиткой.

— Раз — полторы, два — полторы…

— Две! — мрачно сказал Зяма.

— Две сто, — ответил Каримов.

— Две сто пятьдесят, — перебил Каримова Горбунов.

— Две триста, — крикнул банкир.

— Две триста — раз, две триста — два…

— Три, — сказал я, решив расстаться с обеими визитками.

— Четыре, — сказал банкир.

Наступило молчание.

Катрин подошла к стене, где висело азиатское седло. Седло было изящным: небольшим, голубого цвета. Оно было, должно быть, легким и крепким. Седло висело высоковато, и Катрин приподнялась на носочках. Приподнялась и кольчуга, обнажила бедра.

— Каллипига! Настоящая каллипига! — сказал Тимофеич.

— Так зовут Катрин? — спросил банкир.

— Так звали в Сиракузах Афродиту, что по-гречески означает прекраснозадая.

Катрин, между тем, уселась в седле.

— Раз — четыре, два — четыре.

— Шесть, — крикнул я, понимая, что неведомая сила уже понесла меня и уже не суждено мне управлять своими действиями: а, будь что будет!

— Восемь, — сказал Зяма.

— Девять, — крикнул Каримов.

— Раз — девять, два — девять…

Я лихорадочно пересчитывал свою наличность: четырнадцать триста. Это была моя промашка. Я это потом понял.

— Тринадцать, — крикнул я.

— Пятнадцать, — сказал Зяма, точно прикинув, что мне больше нечем крыть, а Каримов и Шумихин отвалились, о чем они публично заявили. А Зяма, между тем, добавил: — Прошу не блефовать, а подтверждать свою платежеспособность.

— Тридцать, — крикнул я, не отдавая себе отчета и окончательно потеряв голову.

— Вы располагаете этой суммой? — спросил Тимофеич. С одной стороны, он был доволен, что я так лихо поднял ставки, а с другой — он видел, что я не могу остановиться, и нервничал.

— Я располагаю четырнадцатью тысячами тремястами долларами, а в пятнадцать тысяч семьсот долларов я оцениваю свою собственную шкуру, за которую мне дают в десять раз больше!

— Рехнулся! — хихикнул Каримов.

— Фраеров надо наказывать, — пропел Шумихин.

— Нет, простите, у нас что — кожевенная фабрика или шкуродерня? — спросил Зяма.

Я уже осязал проигрышность моей ситуации: уже ничто и никогда меня не спасет! Почти мельком я взглянул на Катрин: она была бледна, ее глаза горели голубым огнем. Она тихо, робко, как могла сказать только богиня, знающая истинную цену своему слову, заявила:

— Отчего же, я плачу Сечкину пятнадцать семьсот. Одалживаю. Вот моя карточка. А с такой прекрасной кожей не стоит расставаться… — она коснулась божественной своей рукой моей щеки, и я едва не расплакался.

— Сорок тысяч, — тихо сказал Зяма, точно торопясь оторвать Катрин от моей щеки.

Тимофеич скороговоркой прокричал:

— Раз — сорок, два — сорок, три — сорок. Продано!

Все с облегчением вздохнули. Банкир вытер мокрый лоб огромным клетчатым платком. Катрин ловко соскочила с седла, невинно улыбаясь, подошла к Зяме и остановилась, потупив глаза:

— Слушаю вас, мой повелитель.

— Сейчас доиграем банчишку и о-ля-ля, — сказал Зяма, придвинув Катрин стул.

Он сдавал карты, а для меня все в этой жизни потеряло смысл. Горбунов выпросил у меня еще пару тысяч. Я дал. А когда Зяма спросил у меня: "На сколько?", я придвинул к нему все мои визитки, сказав тем самым: "На все это". У меня был туз. Ко мне подошел Каримов. Сказал:

— Ты на последней руке. Присоединяюсь к тебе, — и придвинул все свои визитки к моим, сказав: "Здесь пятьдесят тысяч". К моему тузу пришла дама. Я знал, что проиграю, и теперь уже почему-то радовался, что проиграет и этот противный Каримов.

— Что прикажете? — спросил я у него. — Берем или останавливаемся?

— Берем, — ответил он.

Зяма дал еще валета. Итого — шестнадцать. Прескверно. Посовещавшись, мы решили взять еще одну карту: пришел король. Итого двадцать. Небывалый случай.

— Себе, — крикнул Каримов.

А вот что дальше произошло, я и до сих пор объяснить не могу! Я впился в костлявые руки сдающего. На столе открыта семерка пик. Отвратительная карта, но к ней приходит дама. Десять не так уж дурно! Зяма медлит. А я слежу за его пальцами. Мне виден кончик подрезанной карты — король червей, это уж я точно помню. Зяма бросает еще одну карту. Бросает он правой рукой, и все естественно впиваются в брошенную карту, а левая Зямина рука с колодой на мгновение исчезает, и я уже точно это знаю, не вижу подрезанной картинки. А на столе шестерка треф. Шестнадцать. Как у нас. Но придет ли ему король? Обе руки сдающего накрывают колоду карт, и через мгновение король червей летит на стол.

Эх, что тут поднялось сразу!

— Передернул, сука! — заорал благим матом Каримов.

— Король червей был подрезан, — заявил я.

Первым соскочил с места Шумихин. Он схватил тяжеленный стул и саданул им сзади по Зяминой башке. Зяма только улыбнулся. Тогда Каримов достал его ногой в лицо, и Зяма пошел на Каримова. Он успел схватить со стены тяжеленную сбрую и стал хлестать ею всех, кто попадался на его пути. Тимофеич выключил свет.

— Ребята, прошу оставить помещение! — строго сказал он.

— Я это так не оставлю! — орал Каримов. — Такого у нас еще не было!

Наступила пауза.

— Что вы от меня хотите? — спросил Зяма.

— Ты проиграл банк, — твердо сказал Каримов.

— Хорошо, я проиграл банк, — ответил Зяма.

— Ты проиграл семьсот восемь тысяч триста, — сказал Каримов. — Остальные двенадцать тысяч семьсот — штраф за причиненный ущерб. Устроит, Тимофеич?

— Сказано — сделано, — ответил Тимофеич.

Включили свет. Все были на месте. Не было только Катрин. На столе лежала записка: "Полагаю, что аукцион тоже аннулирован. Целую. Катрин".

— О-ля-ля! — крякнул Зяма, выпивая фужер чего-то крепкого.