Сказка №69

В этот хмурый январский день вся наличная династия и весь придворный штат торчали с утра во дворце и занимались кто чем. Царевна в своей светелке сдавала одному из прибывших учителей устный экзамен по физкультуре. Другие преподаватели спали в отведенных им горницах, восстанавливая силы после долгой дороги. Матушка-царица взялась вязать им на память шарфики с монограммами и сильно в том преуспела, невероятно ловкими и быстрыми движеньями спиц делая едва ли не сотню узлов в минуту. Бабки-приживалки, группируясь по интересам в шебутные сообщества, играли в карты, лузгали семечки и лениво интриговали. Одна из них вспомнила, что другая вчера наступила ей на ногу, и на этой почве всего через полчаса бились словесно уже две немалые коалиции. Среди повторяющихся выражений наиболее частыми были "страмота кургузая", "дрань занозная" и "Да я тебя раздолбаю, как дятел спичку!"

А в царевой горнице с серьезными лицами сидели два официальных лица и официально занимались серьезным делом. Его величество государь и его высокоблагородное превосходительство воевода крепко думали над новым боевым уставом. Шут, которого сие не касалось, дрых поодаль на лавке, лишь изредка нарушая четкую штабную работу дурацкими замечаниями.

— Параграф первый. Основополагающий. — прохаживаясь из угла в угол, говорил царь, — Остается прежним. "Отец-командир военному солдату есть мать родная, брат и сестра родной, и роднее отца командира есть только Родина-мать да солдата военного мать родная." Запиши. Так оно и оставим.

Писец быстро чиркал по бумаге, воевода, соглашаясь с его величеством, многократно кивал, а его величество, блистая поочередно то памятью, то мудростью, то отвагой, на глазах переделывал важнейший военно-государственный документ.

— Относительно пленения в бою. Пиши. Параграф восьмой. "Ежели кто своевольно сдастся и супротивнику тем услужит, то срам ему на голову сроком четыре года и нагрудный знак "За позорную сдачу в плен". Ежли же по ранению али со страху, али в нерасторопке ошибочно угодил — таковому бойцу по освобождении государево сочувствие в форме личного трепания по плечу. А ежли кто из плена сбежит — тому поощрение. В виде..."

Его величество задумался.

— Мож, деньгами? — предположил воевода, — А чтобы по-военному было — при ленточке и с правом ношения на груди. То бишь, медаль и деньги в одном предмете.

— Идет. — согласился царь. И продиктовал писцу.

— А ежели... — шут на лавке, не открывая глаз, открыл рот. И, как ему полагалось, сморозил непотребное, — А ежели ты сам в плен попадешь, надежа? Сонного, к примеру, разведка схватит. Аль в нетрезвом виде окопы спутаешь. Тогда как? Ежели само величество-то в плену? Тебя тогда временно недействительным объявлять? А то еще прикажут остальным от твоего имени тоже сдаться...

Шут, конечно, схамил. Но доля истины в его хамстве имелась. Государь нахмурился. Обращение к историческим аналогиям не дало особого результата. Да, конечно, прецеденты имелись. Годов с пяток назад Дурляндия со Шпрехтляндией схлестнулись пеше и конно на пограничной меже. Шпрехтляндский-то царечек мудренько поступил, из-за обозов громкими криками воинство свое понукая. А дурляндский-то коллега изо всей своей моченьки дурканул. В голове авангарда шел с личным в одной и с дивизионным знаменем в другой ручке. Оба флага жемчугом шиты, да на самом величестве парадная золотая корона с платиновым забралом, да два горниста по бокам, с серебряными инструментами и в парчовых кафтанах оба, да штандарт его величества позади его величества в четыре руки несли, здоровенную такую драгоценную хренотень огромной исторической и весовой стоимости. Шпрехтляндские гренадеры как все это убранство увидали — так чуть меж собой не передрались, кому дурляндского царя в плен-то брать. Спорили, ругались, кости бросали. А дурляндский воитель от основного воинства своего оторвался и бодро так на врага пер, ювелирный прилавок такой с ногами. И мысленно уже даже и победил, глядя, как враги в своем стане за грудки друг друга хватают. А потом как-то так неожиданно дюжина ловкачей с сетями накинулась — и попало дурляндское его величество в плен бесплатным приложением к богатым трофеям. Полгода узником пробыл, на ячневой каше и обезжиренном молоке в угловой комнате холопского дощатого дома. Опростился, опустился, стыдно сказать — из мышеловок сыр крал. Кандалами звеня, дворовым мужикам за три затяжки помои сортировать помогал. А когда соотечественники войной пришли и в жестоком бою государя своего с немалыми потерями отбили — так пяти минут хватило, чтобы снова в роль-то войти. И шпрехтляндскому плененному царю на высоком помосте под раскатистое ура и аплодисменты целый час в зад пинал и ядреным каленым словом под общевойсковой хохот всячески унижал. И победный орден сам себе вручил перед зеркалом, многозалповый салют в свою честь прослушав и руку после тысячного поцелуя отмыв. Правда, историю-то на мякине не проведешь. Так что пошли гулять по манускриптам и летописям обидные для него прозвища : меткое Пеклолаз Впередбатечный, справедливое Узник Глупости и нелепо-обидное Выкидыш Катапультный.

— Не должно того быть! Государь не имеет права находиться в плену живым! — вдруг твердо сказал царь. И все притихли. Потому что ничего похожего на эти суровые слова в прежних уставах не было.

— Параграф там какой? Что-ль девятый? Предлагаю. Ежели, упаси Господь, тфу-тьфу-тьфу, само его величество в ходе войны да угодит во вражий полон... — шут сделал паузу. И закончил четкой длинной скороговоркой, — Имеет право и, паче того, должон самоудавиться кандалами, буде не получится — самокинуться на копье, буде не получится — самометнуться в ближайший по ходу маршрута омут, буде не дадут — в камере защекотаться досмерти, буде свяжут — биться лбом об пол до результата, буде мягко устелют — жевать ковер, пока не подавится, буде весь сожрется — снова биться об пол, буде проломит оный... Тогда не знаю.

Шут развел руками, и колокольчики на его запястьях звякнули. Царь, коротко ругнувшись "ёжкиной бабушкой", велел ему заткнуться. Что тот немедля и сделал, умудрясь всунуть в рот весь кулак. Однако общее творческое вдохновение после этого как-то сразу угасло. Никто не смог предложить ничего путного, поэтому данный параграф оставили на потом. Принялись было обсуждать вопрос о том, следует ли вводить воинские звания для кавалерийских коней, но это уже скорее относилось к вопросам военной реформы. Вяло поговорили о разработке новых систем оружия, среди которых как наиболее перспективные царь выделил специально обученных больных коров для постановки вонюче-гадостных заграждений, а также особого рода лук с особенной конструкции стрелами, которые тупым своим наконечником ударяют в голову с силой, эквивалентной бутылке водки без закуси натощак. Впрочем, это тоже мало относилось к предмету. И постепенно заседание само собой прекратилось. А когда матушка-государыня пришла позвать к полднику, то ей сначала пришлось будить. Государя, которому приснился новый вид боевого шлема с метровым остроотточенным козырьком. Воеводу, которому пригрезились ползущие по-пластунски кони. Писца, которому привиделся писец же, но пленный вражеский, со вставленным куда не надо пером, другим пером испуганно строчащий текст устного допроса самого же себя. И шута, которому снился мир. В котором никто ни с кем не воюет, а только работают, плодятся да размножаются. Не столько работают, конечно, сколь размножаются. Не столь размножаются, конечно, сколько оно так выглядит. Да и ладно. Лишь бы всем было бы хорошо.