Сказка №29

В это утро его величество был несколько хмур и поначалу неразговорчив. Во время гимнастических упражнений он не покрикивал и не шутил сам с собой, а умываясь и глядя в зеркало, не поздоровался с отражением. Завтрак тоже прошел в тишине, прерываемой лишь иногда звуками уверенной работы желудка его величества. Царица с опасением поглядывала на мужа. За многие годы совместной жизни она так и не смогла постичь до конца внутренних законов, управляющих ее супругом, и все больше склонялась к мысли, что таковых просто нет. Вот и сейчас государь, только что сумрачно глотавший порция за порцией кашу, вдруг единым разом просветлел, выскочил из-за стола и убежал куда-то по коридору. Подождав, пока растает инверсия, царица покачала головой и произнесла :

— Чудной сегодня. То ли норму не выспал, то ли сон гадкий видел. Тот вон раз, когда анальное кровосмешение-то ему приснилось, тоже с самого утра дикий был. А я ему говорила : справочников лекарских не читай! А он и боярина измучил, чтеца, и себя, слушаючи, умственно надорвал. Ночью мне прямо в ухо как крикнет "Зажим!", так я со страху-то чуть было Иван Купалу под обоих не сделала.

— Сие от внушаемости ментательной происходит. — сказал шут, утирая безбородое свое лицо салфеткой с вышитой монограммой. Последняя представляла собой восклицательный знак вслед за твердым. — Я вон о прошлом годе удочку в пруде утопил. Новую, немецкую, универсальную. Даже устройство у ей такое там было, чтобы рыбу зря не ловить, а только зубы у ей выдергивать. Под водой. Из гуманных побуждений. Ну, навроде фоторужья. Дак я неделю потом не спал! Все снилось, будто тону, а рыбье всякое вокруг плавает и орет : "Сто, сволоць целовецеская, доудился? Сейцяс мы тебя плавницьками-то поссекотим! Сейцяс мы твои нервиски на барабан намотаем! Сейцяс ты у нас узнаесь, сто такое гороховый сут в собственном ссаку!"

— А я всегда спокойно сплю. — сказала царевна, простецки наклоняя к себе тарелку. Кушая в одиночестве, она наклоняла к себе и стол. Аппетит у ее высочества тоже был всегда ровный и очень, если не сказать сильнее, хороший.

— Какие твои годы... — вздохнула царица. Она поправила кокошник, и шут заметил, что седых волос у ее величества стало больше. Правда, еще минуту спустя он заметил другое. Что их было уж слишком много. И только еще через минуту он понял, что...

— Что смотришь? Не идет? Совсем? Вот и я ему, шляпнику-то, сказала: где, говорю, это видано, чтоб кокошник-то на меху? А он говорит : не сумлевайся, матушка, хороший песец и наличие волос оттенит, и отсутствие! А тебе, говорит, сам Господь велел поболе мехов носить. Потому как ты, говорит, есть монархиня страны зимней, и символизировать должна круглосуточно.

— Да это просто шик, какой блеск! — сказал шут и поклонился носом себе в компот. Отпив оным же половину стакана, пополоскал горло на мотив гимна. Обе царские особы сотряслись, являя собой две округлые арены борения смеха с желудочным спазмом. Смех уверенно победил на обеих, и царевна, бросив в шута крошкой, сказала :

— Тебе, Сеня, не в шутах пребывать бы надобно, а во врачах. Психику больную лечить. Ежли тебя по стране с обходом направить — умом-то болящий народец лучше всякого святого излечишь. Бросай шутовство. Поликлинику открывай.

— А я вовсе не шут! Я — карла гигантский! — шут встал на носки своих, мало сказать, изрядных ботинок, и легко достал темечком потолок. А все тем же носом, зажмурившись, понюхал один из цветков лепнины. — Ах-ах, преах! Сколь амбре гипсовое каменному сердцу созвучно! Ох-ох, преох! Какие в эмпиреях атмосферы-то разреженные!

Царица с царевной, взмахнув платочками, излили в них хохот, а шут, помаячив в вышине, опустился на спинку кресла.

— Вообще-то денек сегодня, я полагаю, серьезный будет. В чулане-то, слышите? Это уже не мыши. Это уже сами знаете кто. Жаль только, неизвестно пока, чего... — шут надел колпак и опустил рукава.

И тут же в столовую горницу с топотом вбежал царь. В пыльной бороде его была стружка с соломой, а в руках завернутый в платок глобальных очертаний предмет.

— Африка! — вскричал государь, потрясая оным предметом. — Тоись, эта... как ее... Эврика!

К полудню все уже было вполне готово. Понятые сидели в тени под деревцем, стража жарилась на солнцепеке, шут курил в отдалении, а его величество с великим же нетерпением пялился на хронометр. "Дабы с точностью максимальной," — как он сам ранее заявил, — "соблюсти все моменты, в том числе и событийный хронометраж". Вообще, государь был весьма туманен в сегодняшних своих намерениях, на удивление не склонен к прямой речи и явно — это было видно по обилию слюны в бороде — предвкушал что-то очень хорошее.

— Ноль-ноль! — оторвавшись взглядом от циферблата, сказал царь. — Поехали!

И взмахнул рукой. И словно вдоль по Питерской, зашагал по Малой Нуждинской здоровенный гренадер с тонюсенькой ниткой в руке. Которая происходила от большого клубка. Который катился перед гренадером по улице. Которая, разветвляясь у доходного дома на Большую Нуждинскую, миновала Сретенскую и некоторое расстояние шла параллельно пропахшему дубильными веществами Овенному переулку. Следом за гренадером сразу же поскакал царь, а за ним торопливо побежали стражники, понятые и шут с заплеванной на время кросса цигаркой.

— Следи, следи! — на бегу кричал гренадеру царь. — Не уследишь — я тя в подземную пехоту отдам! Саперной лопаткой в носу ковыряться будешь! В одиночку метро будешь у меня через кладбище рыть! Уловил?

— Слежу, батюшка! — на бегу басил гренадер. Один шаг его равнялся семи царевым. Государь отставал, теряя из виду катящийся клубок, но бегущий гренадер был хорошо заметен даже среди построек. В свое время его величество лично подбирал удальцов для комплектования гвардейских соединений. И, хотя сами соединения по мирному времени кадрированы были почти до бесплотного состояния, оставшиеся в строю молодцы могли каждый в одиночку поспорить на кулачках со слоном.

— Длинный, стерьва, клубок попался! — переходя с аллюра на стариковскую рысь, посетовал царь. — Оно, впрочем-то, и ладнее. А то в здание бы какое уперся — так, глядишь, и сносить пришлось бы.

Из кратких сбивчивых пояснений шут уже знал, что почивал его величество сегодня плохо, но не задаром. В том смысле, что сон был хоть и беспокойный, но, в отличие от обычных, вполне практически применимый. То есть, как жарким шепотом поведал своему бубенчатому другу его величество, "чтоб мне всю жизнь с боровом из одной посуды жевать — истинно вещий!" Смысл сновидения заключался в бегущем куда надо клубочке шерсти. Который, как доходчиво пояснил государь, "имеет долженствование стопорения именно в тем пространстве, кое как бы и является целью оного". Результатом же воплощения данного сна в реальность должно было стать, опять таки по словам очевидца, "безразмерное личное обогащение обчества по гомерическому варианту в виде златого сребра металлическим налом и в ассигнациях".

— Уперся! — издалека прогремел отнюдь не ослабленный расстоянием голос. Царь ахнул и вновь нарастил темп. За ним тут же припустились и остальные, включая враз собравшееся обыкновенное население, которое своим числом явно превышало данные прошлой переписи. Прогромыхав сначала по остатку мостовой, затем по недлинному участку из гравия, пешая кавалькада прочавкала лаптями и сапогами по матери очень сырой земле и остановилась возле застывшего гренадера, который, скульптурным образом указуя рукой, промолвил :

— Скончался, твое величество! Вот на этом месте до последнего нутра развернулся!

В самом деле, клубка теперь уже почти не было. Только маленький узелок лежал на земле возле небольшого куста.

— Точно! — возопил царь. — Все правильно! Там еще дерево было — во! И мужик! В пинжаке! Где?! Где мужик?!

— Этот, что-ль? — спросил шут, показав на одного из самых резвых и любопытных, который уже обнюхивал и пробовал на зуб узелок. На мужике и в самом деле был несвойственный его сословью наряд.

— Откуда пинжак? — схватив его за лацкан, вопросил государь.

— Маманя подарили. С карманами вот. В день рождения. А еще у меня ужик есть карасиновый и колечко браслетное со змеей. У Копченого в преферанс на прошлой неделе взял. Чистое оно. Хотя и чужое. Надь, а Надь! Своего нам не надь! А чужо подай-ка! Володь, а Володь! Вот бы дров наколоть! А еще лучшее — людские шеи! Внимание, дорогие братварищи! Двор должен сидеть в тюрьме! Я сказал... — мужик фиксато улыбнулся и растопырил фалды в поклоне.

— Так и есть... — слегка боязливо оглядев его, пробормотал государь. По вещему сну его выходило, что мужик должен был быть полоумный и противуправный, видом своим и речами заключающий в себе извечный народный символ нежданного самоприваливающего счастья, неосознанного бунта и испорченной чарами душевной породы. Подождав, пока к месту действия поспеют отягощенные амуницией стражники, государь управляемо поменялся в лице и просто сказал :

— Лопату взял, копать начал, стерьва!..

...Когда уже во дворце горшок очистили от земли, когда обтерли рушничком, когда прибыли все, даже со своей дальней пасеки архимандрит, не успевший переоблачиться из контрпчелиного наряда в протертый пастырский... Когда замедленным мановением государь совлек с горшка открученную на полоборота крышку... Когда сунулись носы и центростремительно выпучились глаза... Когда осторожно наклонил государь сосуд и подставил руку...

— Так я и думал! — сказал шут и зевнул. И пошел спать, не дожидаясь разрешения и молитвы. Да и в самом деле, стоило ли подымать такой шум и возлагать такие надежды на пусть хотя бы и царский, но сон. На пусть хотя бы и настоящие, но абсолютно фальшивые печатные денежные обязательства. Кои Бог теперь весть кто там и когда выпустил, а государев прапрадед хрен и морж ведают, зачем польстился скупить...