Я думала в уютный час дождя:

а вдруг и впрямь, по логике наитья,

заведомо безнравственно дитя,

рождённое вблизи кровопролитья.

В ту ночь, когда святой Варфоломей

на пир созвал всех алчущих, как тонок

был плач того, кто между двух огней

ещё не гугенот и не католик.

Ещё птенец, едва поющий вздор,

ещё в ходьбе не сведущий козлёнок,

он выжил и присвоил первый вздох,

изъятый из дыхания казнённых.

Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми

дитя твоё цветочным млеком мёда,

в его опрятной маленькой крови

живёт глоток чужого кислорода.

Он лакомка, он хочет пить ещё,

не знает организм непросвещённый,

что ненасытно, сладко, горячо

вкушает дух гортани пресечённой.

Повадился дышать! Не виноват

в религиях и гибелях далёких.

И принимает он кровавый чад

за будничную выгоду для лёгких.

Не знаю я, в тени чьего плеча

он спит в уюте детства и злодейства.

Но и палач, и жертва палача

равно растлят незрячий сон младенца.

Когда глаза откроются — смотреть,

какой судьбою в нём взойдёт отрава?

Отрадой — умертвить? Иль умереть?

Или корыстно почернеть от рабства?

Привыкшие к излишеству смертей,

вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,

вы так бесстрашно нянчите детей,

что и детей, наверно, не боитесь.

И коль дитя расплачется со сна,

не беспокойтесь — малость виновата:

немного растревожена десна

молочными резцами вурдалака.

А если что-то глянет из ветвей,

морозом жути кожу задевая, —

не бойтесь! Это личики детей,

взлелеянных под сенью злодеянья.

Но, может быть, в беспамятстве, в раю,

тот плач звучит в честь выбора другого,

и хрупкость беззащитную свою

оплакивает маленькое горло

всем ужасом, чрезмерным для строки,

всей музыкой, не объяснённой в нотах.

А в общем-то — какие пустяки!

Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.