2

Мы не причалили – приземлились в буквальном смысле этого слова: судно ткнулось килем в песок, днище заскрежетало, и мы остановились. Надсмотрщик завопил, и все попрыгали за борт: взяв в руки веревки, с руганью напрягая мышцы плеч и рук, мы поволокли на берег просмоленный черный корпус; наконец только корма и руль остались в воде. Я знал, что здесь не бывает приливов. Эти люди узнают о них, только когда сумеют наконец преодолеть Столбы Геракла и выйти в Атлантику.

Я удивился, гадая, откуда мне это известно, но времени на раздумья не оставалось. Кнутобоец позволил нам слегка перевести дух, а потом заставил разгружать судно. Надсмотрщик ревел и ругался, потрясая многожильным кнутом, тряс, выпучив глаза, спутанной огненно-рыжей бородой, на его багровом лице белел шрам. Слушая его вопли, я таскал тюки, переносил блеявших овец и визжавших вонючих свиней. А знатные господа в плащах, льняных туниках и изящных сандалиях спускались по трапу; за каждым один или два раба несли вещи, в основном оружие и панцири.

– Вот и свежая убоина для войны, – буркнул мужчина, оказавшийся рядом со мной, кивнув в сторону знати. Грязный, как я, жилистый старик с загорелой и морщинистой кожей, загрубевшей от ветра. Редкие седые волосы его повлажнели от пота, борода была взъерошена и неопрятна. Как и на мне, кроме набедренной повязки, на нем ничего не было; худые ноги и узловатые колени на первый взгляд казались хрупкими и едва ли могли выдержать груз, который он переносил.

На берегу толпились люди, столь же неопрятные и грязные, как и мы. Они принимали от нас тюки и живой провиант с видимой радостью. Возвращаясь на лодку и вновь спускаясь по трапу, я заметил, что узкая полоска берега огорожена земляным валом, гребень которого был густо усажен заостренными кольями. Когда мы наконец закончили работу, сгрузив сотню или более массивных с двумя ручками сосудов с вином, солнце спустилось к самому мысу, который корабль обогнул днем. Утомленные, с гудящими мышцами, мы распростерлись у очага, получив деревянные плошки с дымящейся похлебкой из чечевицы и зелени.

Солнце скользнуло за горизонт, с севера повеяло холодом, ветер разбросал искры от нашего маленького костерка, взметнул их к потемневшему небу.

– Вот уж не думал, что попаду на равнину Илиона, – проговорил старик, работавший рядом со мной. Он поднес плошку к губам и с жадностью отхлебнул.

– Откуда ты? – спросил я его.

– Из Аргоса. Меня зовут Политос. А тебя?

– Орион.

– Ах! Значит, тебя назвали в честь Звездного Охотника.

Я кивнул, во мне шевельнулся слабый отголосок воспоминания. «Охотник. Да, я был охотником. Когда-то… Давным-давно». Или… наоборот, если считать от нынешнего дня? Будущее и прошлое смешались в моей голове. Я вспомнил!

– Откуда ты, Орион? – спросил Политос, расколов тремя словами хрупкие, едва наметившиеся очертания воспоминаний.

– О! – Я неопределенно махнул. – Я попал сюда с запада. С самого далекого запада.

– Это даже дальше от Аргоса, чем Итака?

– Много дальше – за морем, – пояснил я, сам не ведая зачем и понимая, что более правдивого ответа просто не существует.

– А как ты попал сюда?

Я пожал плечами:

– Я скиталец. А ты?

Подобравшись ко мне поближе, Политос наморщил лоб и почесал редеющую шевелюру.

– А я – нет. Я сказитель, и дни мои счастливо проходили на Аргосе, там сплетал я истории и вглядывался в лица внимавших мне людей, особенно в огромные глаза детей. Но война положила конец моей счастливой жизни.

– Как так?

Он утер рот тыльной стороной грязной ладони.

– Мой господин Агамемнон^[1] нуждается в воинах, а его блудливой жене нужны феты.

– Рабы?

– Ха! Хуже, чем рабы. Куда хуже, – буркнул Политос. Он махнул в сторону истощенных людей, распростершихся вокруг умиравшего костра. – Погляди-ка на нас – на людей, не имеющих ни дома, ни надежды. У раба есть хозяин, на которого можно положиться, раб кому-то принадлежит; он член дома. А фет – ничей, он ничто; у него нет ни земли, ни крова, только печаль и голод.

– Но в Аргосе ты был чьим-то домочадцем. Не так ли?

Политос склонил голову и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не предаваться горьким воспоминаниям.

– Да, – отвечал он негромким голосом. – Был. Пока челядь царицы Клитемнестры не выкинула меня из города, когда мои уста повторили, что царица завела любовника, пока ее царственный муж сражается здесь, у стен Трои, а это известно в Аргосе любой бродячей собаке или кошке.

Я пригубил быстро остывавший отвар и попытался найти подходящий ответ.

– По крайней мере, ты жив. – Другого утешения я не сумел придумать.

– Да уж лучше б убили! – с горечью отвечал Политос. – Тогда я уже был бы мертв, попал бы в Аид, и все мои муки закончились бы. Но вместо этого я здесь и, словно осел, спиной зарабатываю на пропитание.

– Это все-таки кое-что, – пробормотал я.

Он взглянул на меня:

– Орион, ты уже съел все, что заработал.

– Значит… больше нам ничего не дадут?

– Это все, что положено за день работы. Если ты увидишь фета с монетой в мошне, знай: это вор.

Я глубоко вздохнул.

– Мы, Орион, хуже рабов, – продолжал Политос шепотом, в котором угадывалась приближающаяся сонливость. – Мы – черви, которых топчут ногами, мы – псы. Так они к нам относятся. Пусть мы все передохнем от непосильных трудов, – нас даже не похоронят, наши кости просто бросят гнить в придорожной канаве.

С тяжелым вздохом Политос отставил пустую плошку и растянулся на песке. Стемнело настолько, что я едва мог видеть его лицо, от жалкого костерка давно остались одни уголья. С моря дул холодный ветер, и, чтобы согреться, я автоматически подрегулировал кровообращение. Не то что одеял, даже куска холстины не было у истощенных фетов, чтобы прикрыть усталые тела. Не имевшие крова люди повалились спать в одних набедренных повязках.

Я лег возле старика и задумался: сколько же ему лет на самом деле? Может быть, сорок. Но тут же усомнился, – в это варварское время мало кому удавалось дожить до столь преклонного возраста. Пара дворняг сцепилась из-за каких-то костей возле очага, потом псы успокоились и улеглись рядышком, защищенные от ночного холода лучше людей.

Прежде чем закрыть глаза, я обратил взор к башням Трои, грозно черневшим на фоне темно-фиолетового неба. Агамемнон… Троя. Как я попал сюда? И сколько мне удастся продержаться здесь в положении человека, который ничтожнее раба?

Я заснул и сразу очутился в другом мире, там шла совершенно иная жизнь – в иной плоскости существования.

Я оказался там, где не было ни времени, ни пространства… ни земли, ни неба, ни моря. Даже горизонт исчез в безбрежном золотистом сиянии, которое окружало меня, простиралось во все стороны, текло в бесконечности… Теплое, яркое, оно ослепляло, я не видел ничего, кроме этого света.

Не знаю, почему я пошел, поначалу медленно, но потом заторопившись; словно знал, куда направляюсь и зачем. Время не имело значения, но я шагал целую вечность, и босые мои ступни прикасались к чему-то твердому, хотя глаза видели только все тот же золотистый свет.

Наконец вдалеке я заметил свет, который затмил сияние вокруг. Пятнышко, точка, что пламенела чистым золотом, влекла меня к себе, как магнит притягивает кусок железа, как жгучее солнце – комету.

И я побежал… да что там – полетел к этому обжигающему золотистому источнику света. Чуть дыша, я мчался к нему, хотя глаза мои слезились, гулко стучало сердце, дыхание перехватывало в груди.

Вдруг я замер. Невидимая стена преградила мне путь. Тело как будто парализовало.

Остановившись, я рухнул на колени – передо мной, покоясь на золотистом свете, испускаемом им самим, восседал некто в облике человека. Зрелище казалось невыразимо прекрасным. Мне обжигало глаза, и все же я не мог оторваться от созерцания чуда.

Он был велик и красив: густые золотые волосы ниспадали на плечи, глаза сияли золотистыми искрами, кожа испускала животворный свет. Безупречно совершенное лицо его не имело в себе ничего женственно мягкого; он казался спокойным и уверенным, губы изгибались в некоем подобии улыбки. Он явился мне обнаженным по пояс, я видел широкие плечи и могучую безволосую грудь, – ниже тело его окутывали складки ткани, сияющей золотом.

– Мой бедный Орион. – Его улыбка превратилась в ухмылку. – Попал в переделку.

Я не знал, что ответить… Не мог говорить, – слова застревали в горле.

– Ты не забыл своего создателя? – спросил он насмешливо.

Я тупо кивнул.

– Конечно, ты помнишь. Образ этот заложен в самой твоей сути. Кроме окончательного разрушения, ничто не может стереть его.

И я преклонил колени перед создателем, в голове снова бурлили смутные воспоминания, я старался облечь их в слова, чтобы заговорить, спросить его…

– Ты помнишь мое имя? – продолжил он.

Вспомнить я не смог.

– Не важно. Сейчас можешь звать меня Аполлоном. Твои собратья на равнине Илиона зовут меня так.

Аполлон. Греческий бог света и красоты. А еще – бог музыки, медицины… или же биотехнологии. Я напряженно рылся в глубинах памяти. Однако мне все время казалось, что знал я другое имя, когда жил в ином времени. Тогда там существовали другие боги, а с ними богиня, которую я любил.

– Я жестоко обошелся с тобой, потому что ты ослушался меня, освободив Аримана. Ты намеренно изменил континуум, поддавшись своим чувствам.

– Да, потому что любил. – Мой голос еле звучал, я задыхался, но все же мог говорить.

– Орион, ты тварь, создание, – фыркнул он. – Что можешь ты знать о любви?

– Женщина, – умолял я. – Богиня…

– Она мертва.

От его голоса, холодного и невозмутимого, как судьба, кровь стыла в жилах.

– Ты убил ее, – выговорил я.

Насмешливая улыбка превратилась в мрачную и торжественную.

– В известной мере, Орион, ты сам сделал это. Ты осмелился полюбить богиню и обрек ее на смерть, так как из-за тебя она приняла человеческий облик.

– Ты обвиняешь меня…

– Обвиняю? Бог не обвиняет, Орион. Бог наказывает. Или вознаграждает. Сейчас тебя наказывают… Смирись, и искупление придет.

– А потом?

И вновь лицо его озарила лучезарная улыбка.

– Как только троянцы отразят натиск варваров-греков, для тебя найдутся другие дела. Не бойся: я не хочу твоей смерти… Не хочу – тебе еще столько предстоит пережить в этом времени.

Я попросил объяснить, но обутая в сандалию нога пнула меня по ребрам. Я открыл глаза: вокруг лежали греки, осаждавшие Трою, я был нижайшим среди низших.

– Живо на ноги! Вставайте! Работать! – закричал кнутобоец.

Глядя на него, я видел лишь ослепительный свет восходившего солнца, а потом зажмурился и наклонился.