Сталинград

Бои на Сталинградском фронте стали в последние месяцы очень тяжелыми. Иногда поступали донесения только о схватках внутри домов и в отдельных кварталах. Гитлер все еще придерживался той точки зрения, что в Сталинграде надо сражаться за каждый дом, лишь так можно выбить русского из этого города{255}.

Я считал, что мы подошли к большому повороту. Порой мне казалось, что мысли фюрера витают где-то далеко от происходящего, как будто он и сам уже не вполне верит в успешный ход войны. Линии фронтов невероятно растянулись. Подвоз оружия и боеприпасов становился все более затруднительным. Но Гитлер предъявлял все более высокие требования. Верил ли он в то, что еще сможет закончить войну победой Германии? Этот вопрос не раз возникал в те дни, и ответа на него мы себе дать не могли.

1 ноября Гитлер, которого я сопровождал, вернулся в «Волчье логово». Тут нас ждала большая и приятная неожиданность. Ко всем бетонным бункерам были пристроены более вместительные и светлые деревянные бараки, что облегчало работу. К бункеру фюрера тоже пристроили большое рабочее помещение, где теперь могли проводиться обсуждения обстановки.

Пробыв несколько дней в Ставке, мы 6 ноября из Берлина поехали в Мюнхен. Поездка эта сопровождалась очень тревожными донесениями из района Средиземного моря. Вот уже несколько дней сообщалось, что союзники сосредоточили множество военных кораблей в Гибралтаре, которые тем временем взяли курс на восточное Средиземноморье. На пути в Мюнхен наш поезд остановили на одной станции в Тюрингском лесу: министерство иностранных дел сообщило, что американский экспедиционный корпус пытается высадиться в портах Алжир и Оран.

В Бамберге нас уже ожидал Риббентроп. Он пригласил в Мюнхен Чиано, но хотел предварительно поговорить с фюрером. Министр высказался за то, чтобы через русское посольство в Стокгольме установить контакт со Сталиным и предложить далеко идущие уступки на Востоке. Гитлер на это не пошел. Он сказал: момент слабости для переговоров с врагом не годится.

Фюрер сразу же приказал дать отпор американской высадке в Северной Африке. Йодль получил указание силами сухопутных войск, военно-морского флота и люфтваффе организовать оборону Туниса. Оран же находился вне пределов досягаемости нашей авиации, так что предпринять его бомбежку с воздуха оказалось невозможно.

8 ноября Гитлер выступал перед «старыми борцами». У меня сложилось впечатление, что американская высадка в Алжире лишила его мужества. Все его мысли были сейчас связаны с ее отражением, но тем не менее он старался продемонстрировать перед такой аудиторией свою полную уверенность, дабы никто этого не заметил. А она принимала его с восторгом, напряженно ловя каждое слово своего фюрера. Гитлер указал на суровость боев, которые приходится вести нашим солдатам, и заявил: дело идет о том, «быть или не быть нашему народу».

10 ноября состоялись беседы Гитлера с Чиано и Лавалем, но они уже не повлияли на его решение немедленно занять остальную, пока еще не оккупированную, часть Франции. 11 ноября наши войска вступили в нее. Оккупация прошла быстро и без особых происшествий. Только занятие Тулона задержалось на несколько дней, что дало французам возможность потопить находившийся там остаток их военно-морского флота.

12 ноября Гитлер поехал на Оберзальцберг, чтобы отдохнуть там пару дней. После беспокойных дней в Мюнхене у меня не было ни времени, ни случая поговорить с фюрером. Его угнетали большие тревоги. Западные державы, Америка и Англия начали активно вмешиваться в ход войны. Фюрер отнесся к этому серьезно. К тому же добавились трудности снабжения через Средиземное море в результате усилившихся действий английских подводных лодок. Гитлер открыто говорил, что у него нет никакого доверия к итальянцам. Они – англофилы, и он не сомневается в том, что они предательским образом сообщают англичанам о передвижении немецких транспортных судов.

Другой темой, все больше занимавшей Гитлера, служила люфтваффе. Геринг тоже присутствовал в Мюнхене, и мне бросилось в глаза, что фюрер не привлекал рейхсмаршала к беседам столь интенсивно, как раньше. Гитлер говорил мне также, что Геринг недостаточно точно информирован о положении дел на фронтах и о нынешних условиях. О возникающих проблемах люфтваффе фюрер предпочитал теперь говорить с Ешоннеком. В разговорах со мной он подчеркивал необходимость защиты территории рейха от воздушных налетов. Для его обороны надо производить больше зениток, ибо одних самолетов хватает редко – либо они заняты в других местах, либо мешает плохая погода. Следует строить и больше башен с зенитными установками, например, в Мюнхене и Нюрнберге. Преимущество этих башен уже подтверждено в Берлине и Гамбурге.

Насчет Восточного фронта он сказал так: надеется, что никаких неожиданностей там не произойдет, хотя и полагает, что с началом зимы русские приступят к новым операциям. Из совместных действий англичан и американцев в Северной Африке Гитлер сделал вывод насчет обещания русских предпринять вскоре крупное наступление.

19 ноября Гитлеру позвонил Цейтцлер и доложил: русские начали свое крупное наступление на Дону. После сильной артиллерийской подготовки и частично ураганного огня они, введя в бой большое количество танков с посаженной на них пехотой, стали продвигаться на юг и глубоко вклинились в полосу румынской армии. Русские шагают через распадающиеся румынские позиции, почти не встречая сопротивления. Гитлер приказал немедленно бросить туда находящийся в резерве 48-й танковый корпус генерала Хайма. Но о боеспособности этого корпуса фюрер был информирован неверно. Одна, немецкая, дивизия его еще только формировалась. Вторая – а это была румынская танковая дивизия – превосходства русских в силах не выдержала и через несколько дней оказалась разбитой. Гитлер был возмущен и разгневан таким поведением командира корпуса, который вследствие противоречивых приказов, а также действий сильного противника очутился в безвыходной ситуации. Фюрер распорядился немедленно убрать генерала Хайма с занимаемого поста и приговорить его к смертной казни. Шмундту удалось не допустить приведения приговора в исполнение.

20 ноября Гитлер приказал задействовать в качестве нового «руководящего штаба» командование тем временем переведенной из группы армий «Север» в группу армий «Центр» под Витебск 11-й армии (фельдмаршал фон Манштейн), преобразованной в группу армий «Дон». Теперь ее следовало ввести в боевые порядки оказавшейся под угрозой группы армий «Юг». Фюреру была совершенно ясна критическая ситуация, но он не верил в то, что русское вклинение будет иметь дальнейшие серьезные последствия. Он предполагал, что 6-я армия может на несколько дней оказаться в окружении, но затем контрударом, нанесенным несколькими резервными соединениями, положение в общем и целом удастся нормализовать. Как быстро показал ход событий, тем самым Гитлер значительно недооценил силы русских.

Особой катастрофой первых двух дней явилась отвратительная погода с морозом, туманом, снегом и плохой видимостью, из-за которой в небо не смог подняться ни один самолет. 20 ноября началось русское наступление и южнее Сталинграда. Было видно, что русские хотят окружить этот город, что и удалось им уже 23 ноября.

Донесения Цейтцлера становились все более тревожными, а потому фюрер решил поздним вечером 22 ноября выехать поездом в Восточную Пруссию. Поездка заняла почти 20 часов, так как приходилось останавливаться на три-четыре часа для необходимых телефонных переговоров с Цейтцлером. Тот все настойчивее требовал дать 6-й армии разрешение на отход с ведением арьергардных боев. Но Гитлер не позволил сделать ни шагу назад. Если в первые дни он, несомненно, верил в возможность ликвидации русского вклинения, то затем стал считать, что контрнаступление на Сталинград можно провести только вновь сформированной армией, а это требовало более длительной подготовки. В любом случае, генерал-полковник Паулюс свои позиции в Сталинграде был обязан удерживать.

Первейшей заботой фюрера по прибытии в свою Ставку была организация снабжения окруженных войск по воздуху. На эту тему он вел продолжительные разговоры с Герингом и Ешоннеком. Геринг заверил его, что люфтваффе в состоянии некоторое время обеспечивать 6-ю армию всем необходимым, а Ешоннек в данном случае не возразил. Отсюда Гитлер сделал вывод, что армию можно снабжать по воздуху и это дает ему возможность готовить деблокирующее наступление.

Но заверение Геринга сразу вызвало критические голоса. Прежде всего ему не поверил Цейтцлер, который недвусмысленно высказал это фюреру. В самой люфтваффе серьезнейшие сомнения имелись у генерал-полковника фон Рихтхофена. Успешное снабжение по воздуху он считал исключенным, обосновывая свою точку зрения плохими метеоусловиями, которые в зимние месяцы еще более ухудшатся; кроме того, люфтваффе не располагает для того достаточным количеством самолетов. Узнав точку зрения Рихтхофена, Гитлер с ней не согласился. Между тем расстояние между внешней линией фронта и Сталинградом с каждым днем увеличивалось. Русские прорвали фронт итальянских и венгерских войск, так что в линии фронта на Дону образовалась брешь протяженностью свыше 300 км.

Вскоре после первого русского прорыва Гитлер распорядился, чтобы генерал-полковник Гот с его 4-й танковой армией предпринял на юго-востоке контрнаступление из Котельниково. Это наступление с целью деблокады должно было начаться 3 декабря, но затем его перенесли на 8-е и в конце концов на 12-е. Сначала дело у Гота пошло очень успешно, но продвинуться в направлении Сталинградского кольца он смог всего на 60 км.

Здесь обороняющиеся русские оказали такое массированное сопротивление, что Готу от своей задачи пришлось отказаться. 23-28 декабря был потерян аэродром в Тацинской, который, находясь вне котла, имел особенно важное значение для снабжения окруженных войск. Потеря эта вызвала особенно отрицательные последствия. Расстояние до посадочных площадок в Сталинграде увеличилось на 100 км, что драматическим образом затруднило и без того недостаточное снабжение.

В этой ситуации Цейтцлер 27 декабря потребовал от Гитлера отвода войск с Кавказа. Фюрер дал согласие, но вскоре свой приказ отозвал. Однако Цейтцлер успел передать по телефону первое решение Гитлера, и движение войск остановить уже было невозможно.

Лично я все эти недели, с 19 ноября до конца декабря, следил за ходом событий, связанных со Сталинградом, с крайней озабоченностью. Первое мое впечатление, еще на Оберзальцберге, это – катастрофа. В начале ноября я накоротке побывал на Донском участке фронта и получил там такие сведения о состоянии войск, которые едва ли позволяли рассчитывать на длительный успех. Когда я осведомлялся у офицеров, к примеру, о численном составе их частей, они, в принципе, отвечали в позитивном духе, но потом добавляли такое, от чего можно было прийти в полное смятение. В частях, в среднем, теперь не имелось и половины штатного состава, командиры с этим уже как-то примирились. Поскольку в течение декабря русские постоянно наращивали свои силы, я просто не мог поверить в то, что наши войска ввиду своей слабости смогли бы оказать им крепкое сопротивление. Германское войско за шесть месяцев с июня 1942 г., сражаясь без какого-либо подкрепления, исчерпало теперь свои силы. Вот почему в декабре 1942 г. я никаких перспектив успешных оборонительных боев здесь не видел. Позиции 6-й армии в Сталинграде не могли быть сданы, ибо никоим образом не приходилось рассчитывать на то, что ей еще удастся пробиться к линии фронта наших войск. В конце декабря 1942 г. я видел задачу этой армии в том, чтобы как можно дольше сковывать русские силы, дабы они не подвергли дополнительной угрозе наш фронт. Но вызволить ее из Сталинграда и спасти было уже невозможно. Я твердо убежден в том, что точно так же думал и Манштейн, несмотря на все его тщетные попытки помочь 6-й армии. Свою задачу он видел в том, чтобы закрыть огромный район прорыва, снова сомкнув линию фронта.

С 1 декабря я регулярно получал почту из котла от начальника штаба 6-й армии генерал-лейтенанта Шмидта и его Первого офицера-порученца капитана Бера. Шмидт писал мне 1 декабря 1942 г.: «Мы уже заняли все наши опорные пункты для круговой обороны. Оружия у нас достаточно, но боеприпасов мало, хлеба и горючего тоже, нет ни досок, ни дров, чтобы обшить землянки и топить печки. А люди – просто на удивление уверенные в победе, но силы их, к сожалению, с каждым днем слабеют». А 8 декабря Бер написал мне: «Состояние войск, к сожалению, крепко выражаясь, говенное, что, впрочем, вполне объяснимо при 200 граммах хлебной пайки в день и размещении под открытым небом. Потери – не пустячные, а выдержка – образцовая». Он же 26-го: «Здесь, на задворках прочих событий, мы кажемся сами себе в данный момент какими-то преданными и проданными. [… ] Хотел бы сказать тебе совершенно здраво: жрать нам просто нечего. [… ] Насколько я знаю немецкого солдата, следует трезво считаться с тем, что психическая сопротивляемость становится совсем малой и при сильных холодах придет тот момент, когда каждый в отдельности скажет: а насрать мне теперь на все и наконец медленно замерзнет или будет захвачен русскими в плен». И еще одно письмо – от 11 января 1943 г.: «Дело дошло до того, что немецкий солдат начинает перебегать». Самому Беру потрясающе повезло: 13 января он вылетел из котла с военным дневником армии при себе. Мой брат – 1а [начальник оперативного отдела] штаба 71-й дивизии, а потом армии, – после выздоровления вернувшийся в котел, писал мне: «Прекрасным происходящее здесь не назовешь. Нет сомнения – дело идет к концу».

Я показал фюреру эти полученные мною письма и прочел главные места. Он молча принял их к сведению. Только однажды сказал мне, что судьба 6-й армии накладывает на нас большую обязанность в борьбе за свободу нашего народа. В январе 1943 г. у меня сложилось впечатление, что Гитлеру стало ясно: борьба против русских и американцев, то есть война на два фронта, ему уже не по силам.

Вместе с Риббентропом Гитлер предавался мысли вбить клин между врагами. В этом большую роль играл план Риббентропа заключить мир с Россией. Но фюрер пришел к убеждению, что искать такой выход пока рано. Он все еще был во власти своей идеи мобилизовать весь немецкий народ и включить всех людей в Германии в военный процесс. Обсуждал с министром Шпеером проекты дальнейшего расширения военного производства. Пусть гауляйтер Заукель сосредоточит для этого всю досягаемую рабочую силу. Пусть Мильх побольше делает для противодействия налетам вражеской авиации. Он и сам день и ночь занимался решением одной задачи: как усилить оборону на всех фронтах. Весна 1943 г. принесла удивительный подъем во всей военной промышленности.

В течение января 1943 г. никакой серьезной надежды на улучшение положения на Сталинградском фронте не осталось. Паулюс послал из котла к Манштейну и к самому Гитлеру двух своих эмиссаров – начальника оперативного отдела штаба капитана Бера и генерала Хубе, чтобы те доложили о положении находящихся в окружении войск.

При обсуждении обстановки Бер нарисовал ясную картину состояния 6-й армии. По его словам, никакой надежды уже не было. О каких-то взаимосвязанных действиях в котле нечего и думать. Каждый борется и бьется там, где стоит. Снабжение частей стало невозможно. То была абсолютно однозначная картина проигранной битвы. Я хорошо знал Бера, будущего мужа моей сестры, и потому мог судить, насколько его сообщение приходилось «в точку». Он называл вещи своими именами, и на Гитлера его слова произвели сильное впечатление. Потом фюрер даже сказал, что ему редко приходилось выслушивать такую четкую и трезвую оценку положения на фронте. Второй эмиссар Паулюса, генерал Хубе, доложил не столь ярко, но и из его слов было ясно, что события в сталинградском котле близятся к своему концу и сделать там больше ничего нельзя.

Несмотря на это, Гитлер 15 января вместе с фельдмаршалом Мильхом предпринял последнюю попытку подбросить по воздуху окруженной в Сталинграде армии значительное количество продовольствия и снаряжения. Мильх взялся за дело с огромной энергией, хотя и сильно пострадал при столкновении его автомашины с локомотивом. Он захватил с собой на фронт несколько энергичных офицеров. Но было уже поздно. Очень холодная зимняя погода затрудняла работу и на аэродроме вылета, и на аэродроме в котле. Мильху сперва пришлось заняться улучшением условий, чтобы вообще подготовить самолеты к вылету. Когда он более или менее добился этого, аэродром в котле оказался уже потерянным и самолеты могли лишь сбрасывать свой груз. Многое пропадало. Не оставалось сомнений: Мильх получил задание слишком поздно. Это сказал ему и сам Гитлер, когда фельдмаршал в первых числах февраля докладывал ему в Ставке фюрера.

Битва за Сталинград еще бушевала, когда у меня уже сложилось впечатление, что Гитлер начал искать иной путь ликвидации катастрофического положения на русском фронте. Он был убежден в том, что англо-американцы и русские согласовывают свои военные действия. Перед нами фюрер никогда не показывал признаков своей слабости, не давал понять и того, что считает положение бесперспективным. Он знал, что и в его Ставке имеются такие офицеры, которые уже не питают никаких надежд на позитивный исход войны. Поэтому Гитлер считал своим долгом распространять чувство уверенности в победе. Отныне все его поведение, настрой и поступки были нацелены на то, чтобы ни одному из визитеров или доверенных сотрудников и в голову не могло прийти сделать из этого вывод о том, как сам он расценивает военное положение. Что бы не происходило в связи с событиями на отдельных театрах войны, фюрер был всегда убежден, что однажды военное счастье снова улыбнется ему. Меня всегда поражало умение Гитлера истолковывать поражения в нашу пользу. Ему даже удавалось убедительно передавать свои мысли и внушать надежды людям, которым приходилось работать с ним в его узком кругу.

Сталинградская битва памятна мне и двумя событиями семейного характера, которые наглядно показали мне свет и тени того времени. 28 ноября у меня родилась дочь Гунда. Новый год мы встретили еще вместе с моим братом, который настаивал на своем возвращении в котел. Я надеялся, что в его группе армий найдется хоть один разумный начальник, который этому помешает, но такового не обнаружилось. Мне вмешаться не удалось. 31 января 1943 г. брат попал в Сталинграде в плен, с которым у него были отчасти связаны ужасные воспоминания. Но в 1955 г. он все же здоровым вернулся в Дюссельдорф незадолго до 13-летия Гунды.

Уверенность Гитлера в победе, высказанную в его новогоднем обращении к народу, я уже разделять не мог. Но поверить в то, что Германия войну проиграет, я тоже не мог. Мне мнилось разумное мирное решение в Европе, которое казалось еще достижимым при некоторой доброй воле. Не может же все оказаться напрасным! По настроениям в Ставке фюрера я ясно видел: эта точка зрения была там распространена, как и во всем вермахте.