20

Испытывая отвращение к заунывному нытью, блеющим звукам псалмов и монотонности заупокойной службы, Ганнибал, тринадцати лет от роду и последний потомок древнего рода, стоял рядом с леди Мурасаки и Чио у дверей храма, машинально пожимая руки покидавшим храм людям, которые присутствовали на похоронах. Женщины, выходя, сразу же снимали с голов косынки и шарфики: после войны здесь воцарилась нелюбовь к таким головным уборам.

Леди Мурасаки выслушивала соболезнования, любезно и корректно на них отвечая.

Ганнибал так остро ощущал ее усталость, что вдруг обнаружил, что заговорил сам, только бы ей не пришлось говорить. Но его вновь обретенный голос очень скоро упал до хриплого шепота, больше похожего на карканье. Если леди Мурасаки и была удивлена, услышав его, она никак не дала этого понять, только взяла его руку в свою и крепко сжала, в то же время протянув другую очередному выразителю соболезнований.

Целая свора парижских газетчиков и радиорепортеров собралась вокруг – освещать уход одного из крупнейших современных художников, который всю свою жизнь избегал встреч с ними. Леди Мурасаки нечего было им сказать.

Ближе к вечеру этого бесконечного дня поверенный в делах графа, сопровождаемый чиновником Налогового управления, явился в замок. Леди Мурасаки предложила им выпить чаю.

– Мадам, мне жаль беспокоить вас в столь горестный день, – сказал чиновник Налогового управления, – но я могу заверить вас, что у вас будет достаточно времени заняться другими делами, прежде чем замок будет выставлен на аукцион для уплаты налога на наследство. Мне хотелось бы изыскать возможность принять ваше поручительство об уплате налога, но поскольку теперь ваш статус постоянного резидента Франции оказывается под вопросом, это не представляется возможным.

Наконец наступила ночь. Ганнибал проводил леди Мурасаки до самой двери ее спальни, а Чио поставила себе в ее комнате раскладную кровать, чтобы быть ночью подле нее.

Ганнибал долго лежал в темноте без сна, а когда пришел сон, пришел и кошмар.

Лицо Голубоглазого, выпачканное кровью, с прилипшими перьями, превращалось в лицо мясника Поля и снова – в лицо Голубоглазого.

Ганнибал проснулся во тьме, но кошмар не прекращался, эти лица голограммами возникали на потолке. Теперь, когда он мог говорить, он больше не кричал.

Он встал с постели и пошел в мастерскую графа. Зажег канделябры по обе стороны мольберта. Портреты на стенах, законченные и наполовину незаконченные, теперь, с уходом их творца, создавали эффект его присутствия в мастерской. Ганнибал чувствовал, как они тянутся к духу художника, словно могут помочь графу вновь обрести дыхание.

Чисто вымытые кисти дяди Роберта стояли в банке, его мелки и угольные карандаши лежали на желобчатых подносах. Портрета леди Мурасаки на мольберте не было, и кимоно с вешалки она тоже забрала.

Ганнибал принялся писать широкими взмахами руки, как советовал граф, пытаясь освободиться от кошмара, проводя длинные диагональные штрихи на газетной бумаге, нанося жирные мазки краски. Не помогало. К рассвету он перестал насиловать себя: он перестал делать усилия, просто смотрел, что откроет ему его рука.