19. Москва, речной канал имени Москвы.
10.15 утра по московскому времени
Сопровождаемый десятками празднично украшенных парусных яхт и лодок, огромный речной лайнер «Кутузов» медленно двигался на север по каналу имени Москвы, вдоль берегов, испещренных алыми флагами, плакатами и портретами Горячева.
Восьмиметровые японские телеэкраны, установленные на всех трех палубах «Кутузова», показывали демонстрацию трудящихся в Москве. Люди несли увитые красным лентами портреты Горячева, плакаты с надписями: «Крепкого здоровья!», «Долой бату-ринцев!», «Живи сто лет!» — и рекламу своих больших и малых бизнесов: «Автосервис» за тебя, Сергеич!". «Автосервис» катил на открытом «КРАЗе» гигантский портрет Горячева, а сквозь музыку эстрадных и духовых оркестров пробивалась восторженная скороговорка телевизионных комментаторов:
— Это шагают победители перестройки! Личная инициатива, высокоэффективный и квалифицированный труд доказали, что при отсутствии вульгарной уравниловки…
Палубы «Кутузова» тоже пестрели разноцветными лентами и шарами, а, кроме того, здесь было все, что сопутствует праздничному пикнику на лоне природы: в тени парусиновых тентов стояли столы с легкой закуской и напитками; на эстрадах играли небольшие оркестры; официанты разносили по палубам мороженое и шампанское.
Среди танцующих, загорающих, плавающих, играющих в теннис и просто шляющихся без дела гостей, среди этих 45-50-55-летних ученых-экономистов, социологов, крупных журналистов, писателей и технических гениев, которые и были главной опорой Горячева в его экономической революции, — то там, то здесь возникала фигурка хозяйки пикника Ларисы Горячевой. Со стороны могло показаться, что она — в простеньком цветном сарафанчике, с короткой прической под соломенной шляпкой и в босоножках на невысоком каблучке — лишь порхает по палубам, собирая комплименты: «Лариса Максимовна, вы потрясающе выглядите!», «Лариса, вам не дашь больше сорока, клянусь!», «Слушайте, а вы случайно не дочка Ларисы Горячевой?» и так далее… И, действительно, трудно было представить, что этой подвижной, с косыми татарскими скулами и круглым свежим личиком женщине почти шестьдесят, что она бабушка и доктор философских наук и что десятков пять, если не больше, присутствующих здесь докторов наук обязаны своей карьерой именно ей и даже называют себя ее учениками…
Лариса шла меж гостей, шутила, делала ответные комплименты и медленно, не спеша прокладывала себе путь с нижней палубы наверх, к капитанскому мостику «Кутузова». И хотя на лице ее постоянно была мягкая полурассеянная улыбка хозяйки, озабоченной хлопотами пикника, ее глаза и острая женская интуиция регистрировали массу интересных деталей. Вот Даша, жена знаменитого писателя Вадима Юртова, бросила быстрый косой взгляд на генерала Митрохина, который не то флиртует, не то просто любезничает с молоденькой русской подружкой американского доктора Майкла Доввея. Хотя Паша Митрохин просил Ларису не приглашать на пикник иностранцев, «чтобы побыть в своем кругу и чтобы люди могли расслабиться и отдохнуть нормально», Лариса не могла не пригласить хотя бы этого доктора! Теперь, как видно, Митрохин пользуется случаем приударить за юной куколкой этого Майкла, но — Даша Юртова! Один этот Дашин взгляд сказал Ларисе больше, чем три последних романа ее мужа. Сам Юртов — толстенький, седой, с похотливыми губками бантиком — был почти вдвое старше и ровно на столько же ниже ростом своей голубоглазой и уже слегка переспелой русской красотки Даши и сидел сейчас в шезлонге со стаканом водки, непривычно хмурился и явно пикировался с академиками Аганбегяном и Заславской — авторами «экономической доктрины Горячева».
Трудно сказать, каким образом — в силу ли таланта или благодаря своему еврейскому чутью — этому Вадиму Юртову (Гуревичу) всегда удавалось в своих романах, пьесах и фильмах о Ленине предвосхитить и устами Ленина оправдать очередной крутой поворот политики Кремля…
— Дашенька, что мы сейчас пишем? — спросила Лариса у жены Юртова.
— «Отелло» на еврейский манер, — хмуро сказал вместо жены сам Юртов. — Маленький еврей Отеллович убивает генерала КГБ Ягова за то, что он отверг приставания Дездемоны.
— Однако! — улыбнулась Лариса. — Тут у вас прямо страсти! Может быть, остудить шампанским?
— Ничего! — отмахнулась Даша. — В последнем акте суд приговорит выслать Отелловича в сибирский концлагерь, и Дездемона, хотя и гойка, добровольно поедет за ним.
— Именно в этом ее коварство! — тут же сказал Юртов. В его тоне была какая-то пьяная остервенелость. — Отеллович совершил убийство, чтобы хоть в лагере спастись от жены. А она…
— Да ну вас! — сказала Лариса и, запомнив, что ей нужно вернуться к Юртову, подошла к Зиновию Горному. Удивительно, каким образом среди гостей, список которых она сама составляла, оказалось такое количество евреев и армян! И самое поразительное, что каждый из них совершенно незаменим — как Аганбегян, как тот же непонятно почему пьяный Юртов или вот этот Горный, который развлекает сейчас большую компанию во главе с Борисом Кольцовым. Сын американских коммунистов-идеалистов, Зиновий Горный родился в Сан-Франциско, но во время маккартизма его родители бежали в СССР и прямо с парохода попали в сибирский лагерь — теперь уже как американские шпионы. В лагере юный Горный не только выучил русский язык, но и прошел среди зэков-уголовников хорошую школу на выживаемость. Поэтому в 57-м, когда семью Горных выпустили из лагеря и даже реабилитировали, он тут же вступил в партию, кончил университет и пристроился диктором на Московском международном радио, в отделе вещания на США. Там работала маленькая теплая компания преферансистов, которые официально именовали себя «американистами». Они хорошо знали, что в США их слушают ровным счетом полтора идиота и еще два цензора просматривают их «скрипты» здесь, в Москве, перед выходом в эфир. Поэтому они, не стесняясь, по восемь часов в день гнали в эфир любую муть, бегло переведенную из «Правды», а затем шли в пивной бар Дома Журналистов или к кому-нибудь на квартиру, чтобы под голоса своих конкурентов — «Би-Би-Си», «Свободная Европа» и «Голос Америки» — завершить ночь за преферансом. Конечно, то была не жизнь, а сплошное прозябание в одном и том же, годами несменяемом буклевом пиджаке и пузырящихся на коленях брюках. И вдруг — «гласность», «телемосты», «найт-лайн». Международному отделу ЦК, МИДу и Центральному телевидению срочно понадобился десяток людей, способных по-английски продавать Западу новый «имидж» Кремля. На одно из таких шоу Горный попал переводчиком и — тут-то и наступил его звездный час.
Еще бы — натуральный американец в роли советского комментатора! Даже калифорнийский акцент заработал на Горного, он придавал его самым твердокоммунистическим тирадам какой-то особый флер. А главное, в отличие от всех остальных русских, которые во время интервью внутренне принимали борцовскую стойку и каждый вопрос встречали как выпущенную по их Родине ракету, — в отличие от них Зиновий Горный, даже «засаживая сплошное фуфло», вел себя перед телекамерой с американской свободой и очень скоро стал главным толкачом горячевского деканта на американском телерынке. Ну, как же не ввести такого нужного еврея в круг самых приближенных?
— Однажды на моей лекции в Бостоне кто-то из зрителей сказал: «Я поверю в то, что у вас наступила свобода слова, только если Горячев проведет теледиспут с Солженицыным или с Буковским».
— И что вы ответили? — спросила стоящая возле Кольцова маленькая, с высокой грудью пшеничная блондинка с толстой косой, короной уложенной на затылке. Лариса не знала эту блондинку, как не знала и еще пять или шесть человек, стоящих здесь же. Кольцов, на правах члена Политбюро и Секретаря ЦК, совершенно беспардонно притащил с собой на пикник целую компанию неизвестных! Впрочем, одного из них, вот этого лупоглазого, Лариса где-то видела…
— Лариса Максимовна, — тут же повернулся к ней Кольцов и сверкнул очками: — Позвольте представить вам Партийный Трибунал. Прежде чем принять решение по делу Батурина, они хотят побеседовать с Михаилом Сергеевичем. Я сказал, что только вы можете им это устроить. Это Марат Ясногоров, председатель Трибунала, это Анна Ермолова, это космонавт Кадыр Омуркулов…
Так вот откуда я знаю этого лупоглазого, подумала Лариса. По видеозаписи первого заседания Трибунала, которую Миша столько раз смотрел в больнице. А Кольцов, значит, положил глаз на эту Ермолову и чтобы это не бросалось всем в глаза, вынужден таскать за собой весь состав Трибунала…
— Что же вы ответили в Бостоне тому Зрителю, Зиновий? — сказала Лариса Горному, сделав, вид, что пропустила мимо ушей просьбу Кольцова устроить Трибуналу аудиенцию с Горячевым.
Горный пожал плечами:
— Вы же знаете, Лариса Максимовна, я человек горячий. Я ему сказал, что мне, в принципе, плевать, во что он верит в своем Бостоне. Потому что наша жизнь — это не шоу для западных зрителей. А что касается Солженицына или Буковского, то, если им так уж хочется поговорить с Горячевым, они могут приехать в Москву и записаться к нему на прием. Я, сказал я, попрошу секретаршу Горячева «ту сквиз»… как это по-русски?… вдавить, просунуть их без очереди…
Все засмеялись, кроме Ясногорова. Глядя на Горного двоими выпуклыми эмалево-синими глазами, он сказал:
— Но все-таки вы ушли от прямого ответа…
Горный на секунду опустил взгляд, и щель его рта приняла известное теперь уже всему миру саркастическое выражение. В следующее мгновение он поднял глаза, сказал:
— Сразу видно, что вы Председатель Трибунала. Когда мы с Михаилом Сергеевичем были в Белом доме и я разговаривал с Эдвином Мизом…
Лариса вернулась к Юртову, словно что-то вспомнив. Этот Горный может часами держать внимание публики, но даже если разговор зайдет об африканских львах или о пингвинах Антарктиды, все равно все кончится тем же: «а я ему ответил». Впрочем, такие трепачи как раз и нужны на пикниках, и за эту часть палубы можно быть спокойной. За исключением Юртова… Она взяла Юртова под руку и отвела в сторону.
— Вадим, я никогда не видела вас с водкой. Что случилось? — теперь она крепко держала Юртова под руку и одновременно раскланялась с проходившим мимо теледиктором Кирилловым.
Юртов снял очки, потер красные веки и вдруг посмотрел на нее своими близорукими глазами, которые она никогда не видела вот так, без очков. От этого они вдруг показались ей маленькими и беспомощными.
— Я хочу в эмиграцию, Лариса…
— Что-о-о?! — она заставила себя улыбнуться, хотя тон, каким Юртов это сказал, был совершенно нешутливый. И даже в том, что он впервые за все годы их знакомства назвал ее не по имени-отчеству, а просто Ларисой, тоже было что-то тревожное. — Вы что — ревнуете Дашу?
— Если бы!… — проговорил он с тоской, глядя на гигантский телеэкран. И вдруг повернулся к Горячевой: — Мне страшно, Лариса. Мне кажется… мы проваливаемся сквозь лед, сквозь стекло… Кто придумал эту м… демонстрацию?
— Вадим, как вы выражаетесь?! — разозлилась она. В конце концов, даже его слава не дает ему права хамить ей, Горячевой!
— Я выражаюсь как писатель, который знает историю. Этот марш победителей перестройки видит сейчас вся страна. Но это не значит, что все счастливы так, как орут эти мудаки-комментаторы! Журналисты всегда выдают желаемое за действительное. Как вы думаете, что чувствуют работяги какого-нибудь захолустного завода при виде этой коровы в бриллиантовых клипсах? — Юртов пьяно, мотнул бокалом на телеэкран, где как раз в этот момент операторы крупным планом показали какую-то веселую частницу с золотой цепью на шее и сверкающими клипсами. «Корова» несла в руках огромный плакат с рекламой своего «бизнеса» — туристического агенства «Гласность».
— Анечка! — позвала Лариса маленькую пшеничную Ермолову и сказала ей, когда та подошла: — Ничего, что я вас назвала Анечкой? Помогите мне, как женщина. Отведите нашего знаменитого писателя Юртова в плавательный бассейн и хорошенько макните. А то он уже стекло от бриллиантов не отличает! С головой макните, ладно?…
Будет хороший фитиль Кольцову, если Юртов закадрит эту пшеничную Ермолову, усмехалась про себя Лариса, проходя по верхней палубе мимо огромного телеэкрана. Здесь, перед экраном, сидели в шезлонгах трое — главный редактор «Правды» Матвей Розов, первый секретарь Московского горкома партии Алексей Зотов и инициатор сегодняшней всенародной демонстрации Роман Стриж. Все трое были в пиджаках и напряженно смотрели демонстрацию трудящихся на Красной площади. Два часа назад в Кремлевской больнице, среди встречавших Горячева друзей и членов правительства, этот свердловский Стриж с букетом цветов, зажатым в тяжелом кулаке, стоял топорно, как пень. Почему-то его большой красный кулак с цветами уже тогда бросился Ларисе в глаза. Сибиряк, провинциал, подумала она там, даже цветы держать не умеет… Теперь кулак Стрижа с крепко зажатым в нем бокалом виски снова обратил на себя внимание Ларисы Горячевой. И вообще в лицах всей троицы — Розова, Зотова и Стрижа — было такое же странное напряжение, как в кулаке Стрижа, сжавшем высокую хрустальную ножку бокала…
«Тоже переживают, чтобы все прошло хорошо…» — с благодарностью подумала Лариса и с этой простой мыслью поднялась по крутой лесенке на капитанский мостик, открыла дверцу ходовой рубки.
Огромная, в ширину всего лайнера, ходовая рубка «Кутузова» сияла чистотой, хромом и латунью навигационных приборов и, казалось, парила над низкими берегами канала имени Москвы. Шум пикника, музыка, пикировка гостей, их игры в теннис, флирт, политику, ревность и остроумие не достигали этой рубки, как, наверно, вся суета нашей будничной жизни не достигает подножья установленного где-нибудь в космосе Божьего трона… У штурвала стоял рулевой в белоснежной, отлично отутюженной форме. Рядом с ним, на высоком табурете, сидел моложавый, сорокалетний, в парадной форме капитан, а дальше, у противоположной двери, полулежал в кресле и Михаил Сергеевич Горячев. Перед ним стоял переносной портативный пульт телесвязи. По небольшому экрану безмолвно, с выключенным звуком, шли колонны московских демонстрантов, а чуть выше этого телеэкрана, за окном ходовой рубки открывался роскошный вид, зеленые леса Подмосковья, высокое солнечное небо и голубая гладь канала, по которому, не отставая от «Кутузова», двигались несколько праздничных парусных яхт…
Но Горячев, казалось, не видел ни демонстрации в честь его выздоровления, ни красот Подмосковья — с закрытыми глазами он лежал, откинувшись к спинке кресла. Какое-то неясное, но занозливое не то покалывание, не то потягивание в левой стороне груди, как при слабом неврозе, томило его все это утро, и странные видения вставали перед ним из серо-голубой воды. Первый официальный визит в настороженный, почти враждебный Лондон, и Маргарет Тэтчер, «железная леди», которая сразу же признала его, Горячева силу и незаурядность… Конфуз в Рейкьявике и — победа в Вашингтоне при подписании первого соглашения о разоружении с Рональдом Рейганом… Глухое сопротивление страны его экономическим реформам, злые анекдоты, алкогольные бунты и — первые успехи гласности… Оппозиция партократии, вывод войск из Афганистана, появление в снах Ивана Грозного и Сталина — они оба грозили ему кулаками, и — шквал оваций, цветов, восторгов в Западной Германии, в США, в ООН… Русские либералы называют его реформы куцыми, молодежь считает его тормозом прогресса, партия стреляет в него рукой Батурина, но — вот оно, наконец: миллионы людей идут по улицам, добровольно несут его портреты и сами, своими руками написали: «Долой батуринцев!», «Мы за тебя, Сергеич!».
То, чего он добивался столько лет, — массовой популярности в России — случилось!…
Войдя в ходовую рубку, Лариса улыбнулась вскочившему со стула капитану и спросила его одними губами:
— Спит?
Капитан кивнул. Чтобы не будить Горячева, он отдавал распоряжения рулевому короткими жестами, ладонью показывал изменение курса. Рулевой отвечал на эти приказы кивком головы и молча перегадывал штурвал. «Кутузов» подходил к последнему шлюзу канала, соединяющему Москву с Волгой. По Волге можно доплыть даже до Каспийского моря, но «Кутузову» не предстоял столь далекий путь. Через четыре часа он пришвартуется к пристани совершенно дивного соснового заповедника на берегу Рыбинского водохранилища, и здесь, в заповеднике, будет накрыт для гостей обед, а позже, вечером, специальный правительственный поезд отвезет их обратно в Москву. А «Кутузов» останется у пристани заповедника и на три ближайшие недели станет горячевской дачей. В конце концов, после стольких лет напряженной работы и этого ужасного ранения Миша может позволить себе то, что его предшественники позволяли себе ежедневно…
Мягко ступая по ковровому покрытию пола, Лариса подошла к мужу, кивнула дежурившему в трех шагах от него телохранителю и поправила край пледа, упавший с ног Горячева.
— Это ты? — негромко спросил Горячев, не открывая глаз.
— Да. Как ты? — она положила ладонь на его руку, лежащую на ручке кресла.
— Хорошо, — произнес он, не желая тревожить ее жалобой на свою легкую невралгию и, главное, не желая, чтобы она вызывала врача. Эта докторская суета только нарушила бы то состояние успокоения, которое пришло к нему теперь, на отдыхе.
— Ну, слава Богу… — она погладила его руку. Пожалуй, никто, кроме нее, не знал в полной мере, чего стоили ему эти годы. К моменту, когда он получил, добился, завоевал власть, алкоголизм уже довел русский народ до генетической катастрофы. А демографический бум мусульманских наций уже поглощал спившуюся Россию и грозил навсегда, Н-А-В-С-Е-Г-Д-А выбросить русских из истории человечества, как были выброшены из нее десятки древнебиблейских народов: филистимляне, ханаане и прочие.
Что могло выдернуть целый народ из этого состояния? Религия? Но даже если бы они вернули России православие, это были бы пьяные молитвы пьяного народа пьяным священникам… Нет, только страсть — единственно неистребимая ни религией, ни марксизмом страсть к личному, частному обогащению. Но, Боже, как сопротивлялась и продолжает сопротивляться Россия своему врачу, как алкоголичка принудительному лечению…
Выстрел Батурина перевернул все. То, что в Горячева стрелял не какой-нибудь частник, у которого за неуплату налогов закрыли парикмахерскую, и не студент-диссидент, а член партийной элиты, да еще «стрелял от имени всей партии», преобразило публику. «Молчаливое большинство», которое в России называют «серой массой», вдруг осознало, откуда ему грозит главная опасность, и тут же кинулось в другую крайность: теперь они портретами Горячева, как хоругвями, стращают призраки прошлого, стращают партию… Но это ничего, это пусть, думали сейчас и Лариса, и Горячев, маслом кашу не испортишь.
А он — теперь он мог позволить себе отдохнуть. Он мог позволить себе сидеть вот так, расслабившись, дав отдых каждой нервной клетке и каждому мускулу, закрыв глаза и почти физически ощущая, как эта серо-голубая волжская вода медленно, но уже и неотвратимо несет его прямо в Историю, ставит там вровень с Александром Невским, Петром Первым и Владимиром Лениным. То, что Ленин только начал, он, Горячев, развивает и строит.
И лишь на самом краю сознания его интуиция, обостренная годами внутрипартийной борьбы, ощущала какое-то неясное беспокойство, схожее с покалывающей левое плечо невралгией. Если это произошло, если он и вправду стал вождем России — не на газетных страницах, как Сталин, а в душе народа — то не переиграл ли он, не переборщил ли, одобрив несколько мелких акций, которые должны произойти сегодня кое-где в провинции в ходе демонстрации. Пожалуй, эти акции излишни, ведь при полном виде такой демонстрации так все ясно…
— Ты не знаешь, почему они все время показывают только Москву? — негромко спросил Горячев у Ларисы и открыл глаза.
Лариса почему-то вспомнила Зотова, Розова и Стрижа, напряженно смотревших московскую демонстрацию на огромном экране внизу, на палубе.
— Позвонить на телевидение? — спросила она. Горячев не шелохнулся, он размышлял. Митрохин сказал, что блокирует телепередачи из тех нескольких городов, где будуг «эксцессы». Но если нет телерепортажей ниоткуда, кроме Москвы, значит… Господи, неужели стоило только задремать и расслабиться на пару часов, как…
Оборвав свои мысли, Горячев потянул руку к портативному пульту связи, набрал на клавиатуре буквы «ТТЦО». Диспетчерский зал Телевизионного Технического Центра в Останкино возник на экране. В зале — просторной комнате, одна стена которой представляла собой Главный телепульт с пятью десятками телеэкранов, а вторая стеклянным окном-проемом стыковалась с редакцией «Последних новостей» — находилось сейчас человек двести, т. е., наверное, вся смена телевидения — от дежурного режиссера до последнего техника и даже вахтера. Горячев знал многих из них, ведь он часто выступал по телевидению прямо из Останкинской студии, а некоторых редакторов и тележурналистов он сам рекомендовал на работу — они были рабочими лошадьми гласности и перестройки в прессе. Теперь они все тесно сидели на стульях, на столах, на подоконниках, на полу или стояли, прислонившись к стенам, и молча смотрели на пятьдесят включенных экранов Главного пульта. На их лицах был ужас, многие плакали.
Один из них — знакомый Горячеву дежурный режиссер со странной фамилией Царицын-Польский — медленно повернулся в сторону объектива правительственной телесвязи. На его лице тоже были слезы.
— Что у вас происходит? — спросил Горячев, поскольку малый размер экрана его портативного телевизора не позволял ему разглядеть изображения на тех пятидесяти телеэкранах за головой дежурного режиссера.
Царицын-Польский смотрел в камеру правительственной телесвязи отрешенным взглядом, словно слезы мешали ему различить Горячева.
— Это Горячев! Что у вас происходит? — нагнулась к экрану Лариса.
Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий с вызовом голос:
— А то вы не знаете!
— Что? — негромко спросил Горячев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.
— А что в стране происходит! — крикнул кто-то из диспетчерского зала.
— Покажите, — приказал Горячев.
Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к Главному телепульту, и теперь Горячевы увидели то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в Диспетчерский зал.
В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация — люди пели, несли портреты Горячева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!» А на остальных экранах, под которыми светились надписи «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, — на всех этих экранах, в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то в 1956-м году происходило в Будапеште, в 1962-м — в Новочеркасске, в 1968-м — в Праге, в 1980-81-м — в Польше, а в 1989 — в Пекине: народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов: поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте…
Всюду.
И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.
— Боже! Боже мой… — прошептала Лариса, глядя, как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. — Миша! Останови это! Останови!…
Но он еще продолжал смотреть на экран — на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…
на милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны…»
на собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…
на пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…
на активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…
Царицын-Польский напрямую подключал к телепульту Горячева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском — везде было то же самое…
— Почему же… вы показывали… только Москву? — превозмогая острое сжатие сердца, спросил, наконец, Горячев.
— Мне приказали… — ответил Царицын-Польский.
— Кто?
— Из КГБ…
Горячев медленно повернулся к телохранителю, произнес беззвучно, враз пересохшими губами:
— Митрохин.
— Слушаюсь, — телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: — Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую рубку…
Горячев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран. Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массовой популярностью, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.
Но все эти возможности крошились сейчас под гусеницами танков, смывались водометами, тонули в слезоточивых газах и в народной крови.
И это он сам — сам! — спровоцировал себе Ходынку! Он оказался ниже, мельче собственного величия, Но — сам ли?
Господи, отпусти мое сердце, отпусти, дай мне пошевелиться… Павел Митрохин появился в ходовой рубке, стройный и подтянутый, как Пол Ньюман на голливудском банкете.
— Слушаю, Михаил Сергеевич.
— Что это такое? — Горячев почти беззвучно указал на экран телевизора.
Митрохин шагнул ближе, взглянул.
— Ах это! Ну, вы же знаете! Мы же с вами говорили: могут быть небольшие эксцессы, даже… желательные. А получилось — русские люди напились и пошли громить! Пришлось бросить войска… Ну, и чтоб это не вышло на Запад, я приказал… — и он небрежным жестом, словно тут не о чем и говорить, выключил видеосвязь с телецентром.
Забыв о боли в груди, на одном бешенстве Горячев резко встал с кресла, глядя Митрохину прямо в глаза. И была такая однозначность в том, как, вставая, он поднял руку, что Митрохин выпрямился, ожидая пощечины. Лицо его окаменело, а глаза… Таких глаз у Митрохина Лариса не видела никогда.
— Миша!… — успела крикнуть она.
— Не смейте, Миша… — спокойно и холодно-уничтожительно сказал Митрохин. — Вы арестованы.
Словно ржавый, зазубренный нож повернулся в сердце, но столько огня и бешенства было внутри Горячева, что он и это пересилил, сказал двум своим телохранителям:
— Арестуйте мерзавца!
Однако те индифферентно отвернулись к иллюминаторам.
— Капитан, Вязова ко мне, — тихо приказал Горячев, но увидел, что и капитан, и рулевой тоже, как телохранители, делают вид, что ничего не слышат.
— Бесполезно, Михаил Сергеевич, — усмехнулся Митрохин. — Этот корабль подчиняется только мне. И он уже не вернется в Москву.
— Лариса! — негромко сказал Горячев.
Лариса, все поняв, уже и сама тихо, спиной отходила к двери рулевой рубки. Вязова! Вязова! — стучало у нее в голове, но каким-то шестым чувством она знала, что и это — поздно, что Пашка Митрохин предусмотрел все, включая маршала Вязова. И ей вдруг отчетливо вспомнился пьяный Юртов с его тоскливым предчувствием «мы проваливаемся сквозь лед!»…
В этот момент за спиной Горячева возникла высокая фигура митрохинского телохранителя.
— Не спешите, Лариса Максимовна… — сказал он негромко. И вдруг Горячев согнулся и, дернув рукой к сердцу, тяжело осел вбок — мимо кресла, на ковровый пол. Лариса кинулась к нему.
— Врача! Быстрей! — крикнула она.
Но капитан судна и телохранитель уже и сами вызывали врача — телохранитель по радиопередатчику, а капитан — по судовой радиосети.
— Миша! Миша… — судорожно и боязливо Лариса трогала серое лицо мужа и истерически крикнула застывшему рядом Митрохину: — Сволочь! Сволочь!
Через минуту у лежащего на полу тела разом склонились личный врач Горячева Зинаида Талица и американский доктор Майкл Доввей. Разорвав на Горячеве рубашку, Талица слушала его сердце, Доввей считал пульс.
— Hard attack?* — полуспросил Майкл у Талицы. Та утвердительно кивнула, и вдруг Майкл увидел темную точку от укола на левой руке Горячева, в локтевом сгибе.
— Разве ему были прописаны какие-то уколы? — удивленно спросил он у Талицы.
— Не ваше дело! — покраснела она и посмотрела на Митрохина. Тот кивком головы показал Горячевскому телохранителю на Майкла.
— Что вы ему ввели? — крикнул ей Майкл. Он уже все понял: даже небольшая доза медленно действующего эрготермина (slow acting ergotermin) внутривенно вызывает при стрессе сердечный спазм. А большая…
— Они убили его, они убили его! — закричала Лариса, пытаясь вырваться из жестких рук митрохинского телохранителя. — Они сделали ему укол еще утром, в больнице!
— Да не ори ты, кикимора! — зло сказала ей Талица. И с явным удовольствием посмотрела, как митрохинский телохранитель сунул в рот Ларисе скомканный носовой платок, а второй телохранитель, горячевский, крепко стиснул локти Майкла Доввея.
Митрохин повернулся к капитану «Кутузова», приказал:
— Полный вперед, в Углич.
И какая-то тень усмешки отразилась на его лице — Углич знаменит в русской истории тем, что здесь в XVI веке русские бояре убили царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного…