Глава 9

В бараке, где располагалась команда Беспалого, в тот вечер стояла необычная тишина. И это не предвещало ничего хорошего. Всем знакомо неожиданное затишье перед бурей, когда всякая тварь спешит спрятаться от надвигающейся стихии, а трава, несмотря на безветрие, стелется по самой земле. Именно такой тишиной встретил Беспалого его барак.

Едва войдя. Беспалый попал в плотное окружение братвы. Он был страшно зол и даже не пытался это скрывать. Злобная улыбка играла на его лице.

Зеки старались не оказаться на его пути и поспешно расступались. Все чувствовали: замешкайся на секунду – схлопочешь по физиономии от взбешенного пахана.

– Вот что, братва, – слегка успокоившись и усевшись на нары, где зеки почтительно освободили ему место, начал Беспалый. – Кулачье объявило нам войну Пообещало затравить нас, как поганую нечисть. Эти суки говорят, что мы должны землю за них пахать!… А когда это было, чтобы вору на мужика вкалывать?

Если это быдло привыкло ковыряться в навозе, так думают, что и другим это по вкусу? Эти пидоры посмели сказать, что время блатных закончилось. Дескать, пришла их власть, мужиков.

– Совсем охуели, гниды! – заорали взбешенные услышанным урки.

– Это еще не все, братва, – мрачно продолжал Беспалый. – Они говорят, что прежние, кто правил бал на зоне, были честнее и справедливее нас!

Эти ублюдки посмели усомниться в том, что мы блюдем блатную правду! Вспомните, бродяги, когда это было, чтобы мужик голос на урку повышал? Если сейчас мы не проучим это хамово отродье, то любой стопроцентный пидор на зоне перестанет нас уважать.

Каждый из зеков понимал, что речь идет не о конфликте между двумя заключенными, – начиналась жестокая борьба за власть, в которой побежденному достанется только место у параши. Мужик, еще вчера смотревший на блатного снизу вверх, теперь, в случае победы, мог опрокинуть всесильных урок в касту отверженных и занять освободившееся место. Таковы суровые законы лагерной жизни, и ничто и никто их не в силах изменить. При этом большинство простых зеков как тянуло лямку, так и будет тянуть, петушня останется петушней, запомоенный – запомоенным.

Уже через пару часов для всей зоны стало очевидно, что возникший конфликт невозможно уладить полюбовно. Это была не просто ссора мужика с блатным, а борьба за верхнюю ступень в лагерной иерархии, за то преимущество, которое дает право повелевать себе подобными, за право делить каждый шматок сала, решать судьбу всех, кто по воле судьбы оказался на территории лагеря, за сладкую возможность посещать женские бараки… А зеки, годами мечтающие о женской ласке, готовы были многое отдать за то, чтобы эти мечты хоть изредка сбывались.

День ото дня конфликт разрастался и скоро стал напоминать пожар, который готов был пожрать вокруг себя все живое.

– Рвать их надо, сук! – заявил в один прекрасный день Беспалый. Его слова звучали как удары молота по наковальне. – Если мы этого не сделаем сейчас, то завтра они сами нас перемочат. В общем так, братва, тянуть не станем, пойдем на них сейчас. Готовь ножи и заточки. Резать будем всех, кто попадется в этом гребаном бараке.

И Беспалый добавил с жестокой усмешкой:

– Очень жаль, что не любят мужики блатных!

Лагерь уже спал, когда три десятка блатных, вооруженных ножами и пиками, хоронясь от дремлющих на вышках солдат, серыми тенями заскользили вдоль ограждения локальной зоны.

Накануне в самом углу ограждения был надрезан кусок металлической сетки. Беспалый нащупал изуродованной рукой надрез, осторожно потянул сетку на себя и первым протиснулся в дыру. Следом за ним туда же полез вор, прозванный зеками Головастиком. Его бушлат зацепился за обрезанную проволоку, и Головастик, стараясь освободиться, дернулся вперед. Металлическая сетка задребезжала, нарушив тишину ночи. На одной из сторожевых вышек ярко вспыхнул прожектор. Луч света пробежал по рядам колючей проволоки, вырвал из темноты сложенные штабелями бревна, уперся в стену барака, а потом неожиданно погас, отчего ночная тьма показалась зекам еще гуще.

– Быстрее! Быстрее! – торопил Беспалый. – Это вам не вошь на голой заднице искать. Не высовываться, всем прижаться к стене. А ты, дед, куда полез?! – не сдержал Беспалый удивления, увидев, что из дыры выползает тощий пожилой зек, которого все звали «дед Матвей». – Тебя же эти мордовороты кулацкие одним щелбаном пришибить могут.

– Э-э, Тимоша! Это надо еще сильно постараться! – И дед Матвей покачал у Беспалого перед носом обрывком тяжелой цепи.

Дед Матвей никогда не считал своих лет. Его больше занимало количество присужденных ему отсидок, а выпало их на его долгую жизнь немалое число: при Александре Третьем он отбыл свои первые пятнадцать лет каторги за убийство, вторично отсидел при Николае Втором в Таганской тюрьме за мошенничество и освободился незадолго до событий семнадцатого года. Февральскую революцию он встретил в Бутырке, а Октябрьский переворот застал Матвея в питерских Крестах. Выходило, что дед Матвей сидел на рубеже веков при всех правителях и властях и любил порассуждать о том, при чьем режиме похлебка была гуще, а начальство мягче. Однако всякий раз он непременно приходил к выводу, что хозяин к арестанту всегда строг, а напутственное слово «кума» – далеко не матушкина колыбельная. Иного крова, кроме тюрьмы, дед Матвей не имел, а потому мучился чрезвычайно, когда приходило время освобождения. Глядя на его понурый вид, можно было предположить, что вместо долгожданной свободы ему шьют новое страшное обвинение.

Дед Матвей являлся осколком ушедшей эпохи, и в то же время он был необычайно жизнелюбив и по-своему остроумен. Рассказы о его выходках кочевали из одной зоны в другую, становясь настоящим лагерным эпосом.

Так, например, отсидев свой очередной срок в конце двадцатых годов, дед Матвей за день до освобождения спрятался в штабелях леса, заготовленного зеками, не желая оставлять приглянувшийся ему лагерь. Когда его наконец отыскали, то у пятерых здоровенных охранников едва хватило сил, чтобы вытолкать старого уркагана за лагерные ворота. Через два дня дед Матвей опять совершенно непонятными путями проник на территорию лагеря и снова спрятался в самом захламленном углу. Нашли его только через неделю усиленных поисков, холодного, голодного, но счастливого от того, что он еще недельку провел на родной зоне.

А последний свой срок дед Матвей получил уже как политический, и эта история изрядно повеселила зеков всех окрестных северных лагерей. Вор, которого больше всего в жизни интересовало содержимое чужих кошельков, неожиданно сел как член Промпартии… Начиналось все весьма прозаично – дед Матвей умудрился на улице снять часы с руки крупного партийного начальника, который, заметив пропажу, тут же потребовал от органов изловить вора. Каково же было его удивление, когда вором оказался семидесятилетний старец, который и не думал особенно прятаться – именные серебряные часы он попытался продать за три червонца там же, на городском базаре. Дед Матвей был пойман гэпэушниками с поличным. Обиженный партийный работник приложил все усилия, чтобы преклонный возраст Матвея не помешал тому получить «десятку» строгого режима. Стараниями прокурора деда затолкали в глухомань, из которой не всякий молодой через десять лет выходил живым.

Однако старик был соткан из материала повышенной прочности. Несмотря на свои преклонные лета, он не уставал даже во время изнурительных этапов и вообще являл собой живой пример неимоверной стойкости и выносливости человеческого организма.

…Беспалый, взглянув на деда Матвея, невольно улыбнулся:

– Да, наверно, лихим парнем ты был в молодости, дед. Ладно, держись меня, в обиду не дам!

В темноте смутно угадывались очертания барака, в котором размещались раскулаченные. До рассвета оставались еще долгих четыре часа. Но сейчас во мраке барак напоминал диковинное исполинское животное, растянувшееся во всю длину. Головой чудовище уткнулось в сторожевую вышку, а его хвост достигал середины зоны.

Беспалый остановился. Неожиданно он ощутил волнение – сейчас ему придется снова убивать. Он был вожаком стаи, а вожак в минуту опасности всегда бросается в схватку первым, тем самым подавая пример всей стае, особенно молодняку. Сегодня ему придется нарушить старый закон: вор не должен убивать, но он просто не может поступить иначе, сегодня у него нет иного выхода.

Беспалый подумал о Шмеле и стиснул зубы. Сейчас у него не осталось никакой ненависти к этому мужику. Просто Шмель со своими крестьянскими принципами стал у него на пути и усомнился в его власти, а значит, должен умереть. Должны умереть и те, кто пошел за Шмелем. Несколько десятков глаз настороженно смотрели на погрузившегося в раздумье смотрящего. Беспалый понимал, что выбора у него нет, – если он попытается отступить, заточки воров тут же пронзят его грудь, а потом истекающий кровью труп будет брошен в зловонную яму.

Сомнения в кровавой битве за власть уместны только до определенного момента, после которого малейшее колебание расценивается окружающими как трусость…

В бараке раскулаченных этой ночью, судя по всему, не ждали беды. В нем царила тишина – казалось, все мужики крепко спали. Беспалый даже почувствовал нечто похожее на жалость. Он всегда ценил трудные победы, а резать сонных было противно его натуре, так же как глумление над мертвецами. Тимофей почувствовал облегчение, увидев, что у входа в барак зажглась спичка и затем засветились огоньки цигарок. Беспалый понял, что мужики все же выставили охрану. Повернувшись к блатным, он шепотом жестко скомандовал:

– В общем так, братва. Видите, у дверей барака стоят двое?…

Мужички– то не так просты, как нам казалось. Охрану выставили, гляди-ка!… Ты и ты! – Беспалый ткнул пальцем в стоявших рядом с ним двух зеков. – Снимите их по-тихому. Надеюсь, мне не надо учить вас, как это делается? – Брови Беспалого сурово нахмурились.

– Обижаешь, Тимоша! У нас злости хватит зубами им глотку перегрызть, – мрачно отозвался один из зеков – коренастый крепыш по кличке Кубик.

– Ну тогда идите, и чтоб все было тихо. Оба зека скрылись в кромешной темноте. Через минуту они подкрались к бараку и затаились за углом, прижавшись к стене, а потом одновременно метнулись на спины беспечно покуривавших сторожей. Луна вышла из-за туч лишь на мгновение, как будто только для того, чтобы посмотреть на кровавую сцену.

Бледно– желтый свет упал на заточку и тотчас погас, когда острие вошло в черный зековский бушлат.

– Режь сук! – сквозь зубы процедил Беспалый. Дверь под ударом его ноги слетела с петель и, грохнувшись об пол, разбудила барак. Три десятка зеков во главе с Тимохой с перекошенными от возбуждения лицами, сжимая в руках заточки и ножи, ринулись в тускло освещенное керосиновыми лампами помещение, к нарам в два яруса, на которых лежали не успевшие проснуться мужики.

– Режь их! – завопил Беспалый, не узнавая собственного голоса. Его вопль утонул в грозном хоре, слившись с криками других нападавших. Беспалый пырнул ножом вставшего на его пути мужика, успев удивиться тому, как легко клинок вошел в тело. Следующей жертвой стал парень лет двадцати, сидевший на нарах с широко раскрытыми от ужаса глазами. Беспалый ткнул паренька ножом в горло и, выдернув клинок, побежал по проходу, не оборачиваясь на предсмертный хрип. Справа, слева, позади него раздавались топот ног, хрип, крики, слышалась брань, удары, стук падающих тел, вопли о помощи. А нападавших переполняло злое ликование, которое мгновенно охватывает бойцов при виде пролитой крови.

Шмель проживал в самом конце барака, где ему как старшему был отведен чистый угол, отгороженный цветастой занавесочкой. Туда и устремился Беспалый, предвкушая скорую расправу.

Буквально за пару минут блатные порезали почти половину барака.

Многие из мужиков встретили смерть, даже не успев толком проснуться и подняться с постели, другие напоролись на воровское перо, едва сбросив с себя одеяло. И те более осторожные, что не смыкали в эту ночь глаз, продолжали еще бестолково метаться по бараку в поисках спасения. Блатные гонялись за ними и безжалостно полосовали ножами их спины, кололи в бока, не успокаиваясь до тех пор, пока мужики не затихали, истекая кровью, на полу под нарами.

Страшная резня завязалась в дальнем конце барака, где жили самые авторитетные сибирские староверы, таежные охотники, для которых тесак был таким же привычным орудием, как лопата для землекопа.

Староверы яростно защищали свою жизнь, вооружившись припасенными ножами и заточками. Они кололи направо и налево со страшным рыком, – такой рык издает медведь, окруженный со всех сторон сворой обозленных собак и охотниками с рогатинами. Словно псы под ударами острых когтей рассвирепевшего зверя, блатные один за другим падали под ловкими ударами староверов. Таежники понимали толк в драках – сходиться стенка на стенку для них было делом таким же привычным, как молодому забияке бегать в соседний поселок на развеселую гулянку. Трижды блатные накатывались на староверов-таежников и всякий раз отступали, оставляя на полу по несколько человек, корчившихся в предсмертной агонии.

В самой гуще дерущихся Беспалый наконец-то заметил Шмеля: на нем была разодрана рубаха и через всю грудь справа налево протянулась кровавая борозда. Окровавленного, с перекошенным от ярости лицом, Шмеля можно было принять за чудище, вырвавшееся из преисподней.

– Назад! Всех порежем! – кричал Шмель, стараясь в диком гаме сражения переорать наседавших блатных.

Было ясно, что мужики готовы дорого продать свою жизнь.

– Ну что, гады, смерти захотели? Подходи! Подходи! Мигом кишки выпустим!

Неожиданно завыла сирена. Ее вой больно ударил по барабанным перепонкам, перекрыл голоса дерущихся, заглушил истошный лай сторожевых собак, давно почуявших неладное, и напомнил, что кроме «ссученных» и «блатных» существуют холодное Заполярье, хозяин зоны, охрана с автоматами и суровые лагерные порядки.

В барак ворвались десятка три красноармейцев с собаками. Псы яростно рычали, хрипели, натягивая поводки, бросались на обезумевших от страшного ночного побоища окровавленных, обессиленных людей. Было очевидно, что псы не успокоятся до тех пор, пока не порвут кого-нибудь из зеков.

– Всем стоять! – орал молоденький офицер Синцов, выпуская в потолок барака длинную автоматную очередь. Этот парень за два года службы в заполярных лагерях повидал мертвецов побольше, чем иной кладбищенский сторож. Ему много раз приходилось участвовать в поисках беглых зеков, а при задержании порой убивать тех, кто не желал сдаваться и был опасен. Часто старший лейтенант Синцов собственными руками закапывал тела тех, кто, убегая, находил свою смерть в тайге или на болотах. Таких беглецов-неудачников на памяти Синцова было немало. Особенно впечатляли весенние погребения: зимой трупы умерших от болезней и непосильного труда, погибших в побегах и драках просто складывали в мерзлые штабеля, словно поленницы дров, а весной, с наступлением тепла, хоронили в больших коллективных могилах. Но то, что старший лейтенант увидел теперь, потрясло даже его: на полу, в море крови, лежали десятки искромсанных ножами трупов, стонали раненые, хрипели и бились в предсмертных судорогах те, кому помочь было уже невозможно. А в дальнем углу барака, невзирая на появление лагерной охраны, заключенные продолжали яростно резать друг друга.

– Бросить ножи! Или спускаю собак! Неожиданно для самого Синцова его команда была услышана. Зеки замерли – как в кино, когда механик останавливает ленту.

– Бросай ножи, воры! – распорядился Беспалый. – У этого парня мозгов не больше, чем у крысы, еще начнет палить. А со Шмелем мы потом сочтемся.

И он первым бросил тесак на дощатый пол. Со звоном попадали на пол ножи других бойцов. Последним расстался с оружием Шмель.

– Собрать ножи, – скомандовал солдатам Синцов. По его суровому взгляду было понятно, что он предпочел бы не разводить зеков по баракам, а спустить на них собак. Для старшего лейтенанта среди участников кровавого побоища не было ни правых, ни виноватых – для него все до единого заключенные представлялись массой безликих существ в черных бушлатах, готовых убивать, резать, насиловать. – Если кто из вас посмеет дернуться, первым спускаю Абрека, – показал Синцов взглядом на могучего лохматого пса. Среди заключенных об этой кавказской овчарке ходили печальные рассказы – за последние полгода Абрек порвал насмерть трех побегушников. Четвертого зека пес загрыз прямо на территории лагеря, не простив ему того, что зек когда-то попытался защищаться и вырвался из его клыков. Своими повадками Абрек больше напоминал волка, чем овчарку, – никто никогда не слышал, чтобы он лаял, а его глухое и злобное рычание заставляло трепетать самых хладнокровных зеков.

– Блатные, за мной! – скомандовал угрожающим тоном Синцов. – А ты со своими людьми, – обратился офицер к Шмелю, – вытащи раненых и убитых из барака… Раненых отправить в санчасть. Погибших будем хоронить завтра.