Интерлюдия
Игроки и игры
Бедный, бедный Робин Крузо… Когда волны разнесли в щепки корабль и утянули в холодную глубину моряков, он единственный спасся и оказался на необитаемом острове, собрал выброшенные на берег пожитки, соорудил хижину и начал новую одинокую жизнь.
Окружавшая его и в свою очередь окружённая со всех сторон водой природа существовала по своим природным законам. На жалкую человеческую фигурку ей было наплевать. Выходили из берегов реки и пересыхали ручьи, ураганный ветер разбрасывал только-только начавшие дымить ветки, а тропический дождь безжалостно разделывался с ещё не родившимся огнём, из болот выползали мерзкие рептилии, прожорливые ночные хищники уносили с невероятным трудом добытое мясо, а невесть откуда взявшиеся стаи птиц в мгновение ока склёвывали брошенный в землю семенной фонд.
Но Робинзон выстоял. Обучил попугая английскому языку, цивилизовал обнаруженного в кустах туземца и дождался корабля, который умчал его в далёкую и казавшуюся навеки утраченной Англию.
Как же удалось выжить Робинзону Крузо? Сыграло роль несгибаемое англосаксонское упрямство? Или протестантская пассионарность?
«Испытывает меня Господь, — наверняка бормотал по утрам Робинзон, оглядывая разгром, учинённый природой за ночь, — ох как испытывает. Ведь не иначе как по Его соизволению утонули все, а я, единственный из всех, спасся. Так раз Богу было угодно, чтобы я уцелел, лучшее, что можно сделать, — это исполнить Его волю. Ведь если я сложу руки, сдамся и лягу на землю умирать в тоске и отчаянии, то тем самым подведу Господа, избравшего меня для испытаний, окажусь недостойным Его великой милости. А значит, никак нельзя сдаваться, ибо я верю в Господа, но и Господь поверил в меня. Кто я такой, чтобы не оправдать эту веру?»
Поэтому из веточек, камешков и лоскутков Робинзон сотворил маленький мир. Этот мирок и обеспечил его существование среди враждебной природы.
— А с чего это всё решили, что природа была враждебной? — спросили как-то два любознательных человека. — Природа оставалась просто природой. Она жила сама по себе, ей и дела не было до Робинзона. Чтобы Робинзон Крузо смог построить свою островную экономику, ничего, кроме упорства, и не надо. А с упорством у него было всё хорошо. И в этом его счастье. Потому что будь природа действительно враждебной, причём целенаправленно враждебной, она бы Робинзона загубила максимум за неделю-другую.
Или не загубила бы?
Желание прояснить этот интересный вопрос вызвало к жизни одну из самых популярных математических теорий двадцатого века — теорию игр.
Бывают жестокие антагонистические игры. Бывают более мягкие, с непротиворечивыми интересами, где, тем не менее, проигравшему может достаться так, что мало не покажется. Есть дискретные игры с головокружительно большим или даже бесконечным числом возможных стратегий. Есть непрерывные игры, в которых мечущиеся по функциональным пространствам джинны молотят друг друга огненными мечами.
Что наша жизнь? Игра…
Теория игр, как и любая математическая теория, не объясняет, как надо играть, как избежать ошибок, как выиграть. Для этого она не приспособлена. Она всего лишь — всего лишь! — отвечает на вопрос: чем закончится партия, если рационально мыслящие игроки настойчиво стремятся к наилучшим для каждого из них результатам.
Когда играющие в преферанс после каждой раздачи бросают на стол карты и объявляется громогласно: «При своих» или «Без лапы» — это и есть теория игр в действии. Не надо зря время тратить. Если за столом нет идиотов, то вот он результат.
Любопытно заметить, что великая игра в шахматы, придуманная в Индии и потрясающая воображение несчётным количеством комбинаций, с теоретической точки зрения совершенно неинтересна. Неинтересна потому, что известен ответ — белые начинают и выигрывают, так что осталось только подбросить монетку. А с практической точки зрения она интересна, поскольку победит тот, кто сделает меньше грубых ошибок и не слишком отдалится от единственно верной стратегии.
Шахматы — игра, в которой, в силу несовершенства человеческого разума, неизменно побеждает тот, кто умнее. А два совершеннейших шахматных гения, как утверждает теория, играют не в шахматы, а в орлянку.
Придуманная Джоном фон Нейманом и Оскаром Моргенштерном теория позволяет игроку не думать над тем, как поведёт себя противник. Если противник не дурак, то своя игра. А если дурак, то поднимем в горе и вистов немного напишем.
Но это всё при условии, если я знаю, чего хочет противник, а если не знаю, то теория не поможет. Может, он, противник, хочет не выиграть, а поймать кайф от сумасшедшего риска, потому и заявляет мизер при четырёх дырках, перебивая вооружённых тузами партнёров.
Важно, очень важно знать, чего хочет противник. Чем точнее это знание, тем надёжнее обещанный могучей теорией результат.
Есть легенда. Будто бы лорд-протектор Англии Оливер Кромвель, ложась спать, натягивал ночной колпак, а поутру непременно сжигал его в камине. Говорил — чтобы ни один сукин сын не узнал, о чём я думаю и чего хочу. Игрок… Как говорит продвинутая молодёжь — супер. Я бы Оливеру Кромвелю палец в рот не положил.
Но время идёт. Гамбургеры, телевидение и голые девки в Интернете размягчают мозги, человечество мельчает, политики вырождаются. И вот уже лидер великой державы произносит во всеуслышание: мы, дескать, будем следовать моральному курсу такого мира, где выбирается меньшее из зол. Произносит и озирается горделиво, как индейский петух. Вы там как хотите, а мы все равно выберем меньшее из зол. В лепёшку расшибёмся, но выберем меньшее из зол.
А в это самое время где-то очень далеко костлявые старческие пальцы рисуют на поверхности стола странный узор. Интересно. Очень интересно. Осталось только придумать, как должно выглядеть большее зло, чтобы меньшее оказалось ровно тем, что нужно.