7.1

Как только он открыл дверь, в нос ему ударил омерзительный запах: воняло потом и табаком. О непрошеных гостях говорила и снятая обувь, которая валялась в прихожей. Он решил посмотреть, что творится внутри, но, войдя в комнату, заметил перед собой черную тень и в то же мгновение получил удар в бок Потеряв равновесие, он свернулся калачиком на полу, туг его пнули в подбородок, и он потерял сознание.

Он пришел в себя от запаха жареного мяса. Глаза завязаны плотной повязкой, ничего не видно, руки заведены за спину и связаны, он лежал на животе и даже ногами пошевелить не мог. Он не понимал, что произошло, и не представлял себе, что будет дальше. Жарилось мясо, и в сладком запахе пригоревшего сахара и соевого соуса ощущалось что-то жуткое. Непрошеные гости молча ели жареное мясо. Что они задумали, было непонятно. Видимо, они раздели Каору, поскольку он лежал в одних трусах в неловкой позе, лицом вниз. Парни, похоже, не собирались ни красть деньги и драгоценности, ни похищать Каору. Наверное, мясо было съедено, они рыгали и курили. Скорее всего, мучения только начинались. Не в силах вытерпеть зловещее молчание, Каору спросил:

– С какого перепугу вы жрете мясо в моем доме? Ответил мужик с низким голосом:

– Пока ты торчишь здесь, в Японии, мы будем приходить сюда поесть каждый день.

Мужик картавил, но, судя по всему, он был японцем. Наверняка он связан с теми, кто посылал ему письма с угрозами.

– Кто вы такие? Кто вас прислал?

Теперь ответил второй, он говорил на диалекте района Кансай:

– А мы добровольные помощники. Научим тебя раскаиваться в своих поступках.

– Я понял. Мне надо уехать из Японии. Я сделаю так, как вы хотите, теперь можете убираться отсюда.

Но, как видно, они никуда уходить не собирались. Вдруг его ударили по спине, стало трудно дышать.

– Выпей-ка коктейлю.

Они перевернули Каору на спину и засунули в рот что-то вроде воронки. Он догадался: его хотят лишить голоса. Он резко выдохнул, вытолкнул воронку и взмолился:

– Остановитесь!

В ответ последовал удар кулаком в висок.

– Заткнись. Все равно тебя никто не услышит. Здесь отличная звукоизоляция.

Парни явно получали удовольствие от издевательств над Каору. Он перестал оказывать бесполезное сопротивление. Одного только он не мог вынести: ни за что ни про что лишиться голоса.

– Что там у тебя за коктейль? – спросил парень из Кансая, и второй ответил ему:

– Водка, бутылка соуса «табаско», порох, и еще я отбеливателя добавил.

– Разве от такого голос пропадет? Нам-то надо, чтобы он больше петь не смог. Давай ему пасть порвем, что ли.

Рана на виске саднила. Лишиться голоса – то же самое, что потерять мать или Фудзико. Голос был для Каору молитвой, его прошлым и будущим. Голос должен принадлежать ему, пока над его телом не закроется крышка гроба. Нужно вступить с ними в сделку. Какая им польза от того, что они лишат его голоса, той неотъемлемой составляющей, которая делает его самим собой? Что же придумать, чтобы они поняли это?

– Даже лишив меня голоса, денег вы не получите.

– Послушай, ты! Думаешь, если я родом из Кансая, так у меня в башке калькулятор крутится?

– Так чего ты хочешь?

– Мы от тебя ничего не хотим. От твоего голоса бабы сходят с ума. Надо заставить тебя замолкнуть, чтобы вернуть рассудок бабам всего мира.

– Вряд ли вы слышали, как я пою. Хотите послушать? Я могу и бабским голосом петь.

– Какая разница, слышали мы или нет?

– Пусть споет. Голос-то у него, поди, странный. Дадим ему спеть напоследок, все равно скоро голосу конец.

С завязанными глазами, со связанными руками и ногами Каору лежал голый на полу, а картавый мужик вынул из штанов ремень, ударил Каору и прикрикнул:

– Ну, пой же! А не запоешь, так убьем, кукушонок!

Он не мог ни сопротивляться, ни убежать, и ему не оставалось ничего другого, как петь. Чтобы избавиться от нынешних страданий и попытаться изменить намерения его мучителей, он завопил во весь голос:

– Эвридика!

Это убитый горем Орфей проклинает свою судьбу над телом любимой жены Эвридики!

Мужики расхохотались и, хлеща Каору ремнем по голой груди и ногам, заорали:

– Ну-ка спой что-нибудь подушевнее!

– Ладно. Тогда перестаньте бить меня. – Каору предчувствовал, что когда-нибудь на него обрушится подобная беспричинная агрессия. Почему – он не знал. Он много раз видел похожий сон. Может быть, благодаря этому сну он смог внутренне подготовиться к наихудшему развитию событий. Его сковывал страх, переполняли сомнения, сможет ли он спеть. Но если он не споет, пытка продолжится. Разве не пением он всегда решал свои жизненные трудности? Он пел, когда пришел в дом Токива. Разве ему не нужно было петь, чтобы успокоить души умерших отца и матери? А для чего он развил свой голос и, достигнув совершенства, вышел на сцены Европы? Ради уважения и любви покойной матери и Фудзико. Этот голос создавался долгими годами. Молитвы семьи, что жила любовью и музыкой, помогли ему родиться на свет. Каору вдохнул через нос, превратил свое избитое тело в единый музыкальный инструмент и запел. Чтобы пробудить в своих мучителях сострадание, он выбрал песню Хибари Мисоры «Саке в печали».

Пока еще он не потерял голоса, доказательства того, что он – Каору Нода. Пока еще он не потерял Фудзико. Потому что он поет. Прекратив петь, Каору лишится своего прошлого и исчезнет из этого мира. Так думал он и пел, не умоляя о спасении собственной шкуры, а ради тех, кто когда-то любил его.

Мужики притихли и дослушали песню до конца. Картавый сказал:

– Закроешь глаза – и будто баба поет.

Парень из Кансая добавил:

– Жалко такой голос грохнуть.

Неужели в них проснулось сострадание?

Картавый спросил:

– Ну, что делать-то будем? Лишать его голоса? А может, позабавимся с ним? Чего интересного, если мы голоса его лишим? Тебе, поди, тоже захотелось? Странный у него голосочек-то. Так и хочется…

У Каору были завязаны глаза, и он не видел, что они собираются с ним сделать. Неужели его голос пробудил в них желание убить его?… Значит, «Саке в печали» станет его последней песней? Способны ли они услышать его завещание? Каору сказал:

– Остановитесь.

В его голосе больше не было силы. Но мужики не слушали его, они волоком потащили его, бросили ничком на кровать и накрыли голову подушкой.

– Намажь ему жопу маслом, – сказал кансаец картавому.

Каору догадался, что с ним собираются сделать, и попытался сопротивляться, но его стали душить, и он не мог пошевелиться. Картавый стащил с Каору трусы.

– Супердевственное оливковое масло. То, что доктор прописал, – заржал он.

Каору почувствовал в себе скользкую жидкость. Это наказание за то, что он любил Фудзико? Без всякого суда и следствия ему сейчас вынесут этот дикий приговор? Каору стиснул зубы и, терпя пытку и унижение, представлял перед собой грустное лицо Фудзико. Он увидел и профиль покойной матери. «Фудзико, неужели любовь к тебе требует такой жестокой развязки? Мама, прости мне мою гордыню и не печалься от того, что сын твой попал в такой переплет…»

Впервые в жизни Каору возненавидел свой голос, который и в мужчинах возбуждал низменные страсти.

От боли и унижения у Каору не осталось сил сопротивляться, он неподвижно лежал на кровати. Исполнители приговора курили и обменивались шуточками:

– Ты должен быть нам благодарен. Мы твой драгоценный инструмент, которым ты торгуешь, не повредили.

– Ага. Мы сделали из тебя бабу, теперь сможешь петь еще тоньше. Будет тебе наука. В мире есть границы, через которые нельзя переступать.

Произнеся это издевательское нравоучение, они удалились.

Каору не мог сдержать стонов, но у него сразу же возник план мести: «Я убью их. И того, кто отдал им приказание, найду и убью».

Голос, вызвавший грязные желания у мужиков, сводил с ума и самого Каору.