Глава X
МАЛЕНЬКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ФРИКЕ
Название «Мавританский трубач» было обязано вывеске, раскачивавшейся и стонавшей над дверью трактира от сильного ветра; когда-то начинающий Рафаэль изобразил на этом листе железа в дубовой раме, который скверная погода ныне покрыла ржавчиной, негра, дующего в огромную трубу. Дом стоял на улице Па-де-ла-Мюль, упирающейся в аркады Королевской площади. Это было солидное сооружение с башенкой на крыше и фасадом из каменной кладки и поперечных балок. На втором этаже, выступавшем над улицей, находилась комната с зарешеченными окнами, которую хозяин сдавал постояльцам, если они прибывали не на лошади. Сам он спал в мансарде, как и его старший и единственный буфетчик. На нижнем этаже были расположены столовая и кухня, даже не разделенные перегородкой.
Часть этого помещения, граничащая с улицей, предоставлялась клиентам. В другой находился очаг, где можно было целиком изжарить быка. Но в свободные от постояльцев дни его заменяла домашняя птица или, как это было сейчас, баранья нога, поворачивающаяся на вертеле над двумя или тремя бревнами на каминной плите. Ничего не могло выглядеть примитивней и одновременно практичней, чем эта столовая с кухней. Столы и скамьи сверкали, отполированные локтями и брюками посетителей. Кухонные горшки и кастрюли блестели, подобно золоту и серебру, хотя были изготовлены всего лишь из меди и олова.
В центре этого великолепия висела длинная шпага, скрещенная со столь же длинным вертелом, который использовался только в дни грандиозных пиршеств.
Хозяин трактира, мэтр Бонавантюр Бонларрон, до того, как заняться поджариванием и разделыванием цыплят, был солдатом. Сержант Лафертского полка, раненный мушкетной пулей во время знаменитой атаки герцога Энгиенского при Рокруа,[29] он весьма неохотно сменил боевой стяг на передник. Не то, чтобы он потерял деньги с переменой занятий — благодаря соседству с Королевской площадью в «Трубаче» было принято завтракать перед дуэлью и подымать тост за победителя, возвращаясь с поля чести. Однако так происходило недолго — Людовик XIV, не забывавший Фронду, во время которой он испытал столько унижений, сурово карал за поединки.
Добрые старые дни «Мавританского трубача» ушли в прошлое, и теперь хозяину редко доводилось видеть среди его мирных гостей воинственные души, некогда с проклятьями гремевшие посудой над его ухом, и слышать топанье ногой, которым дуэлянты приглашали противника скрестить шпаги.
В этот воскресный вечер мэтр Бонларрон пребывал в своем заведении в одиночестве, если не считать слугу Бистоке. Хозяин был высоким худым человеком, носившим белый поварской наряд, но даже в нем он выглядел весьма воинственно, заломив колпак набекрень и с самодовольным видом расхаживая из кухни в столовую.
Его слуга — скромный парень лет двадцати — разбил куда больше посуды своими неуклюжими длинными руками, чем сердец влюбленными взглядами.
— Будь все проклято! — воскликнул хозяин трактира, прекратив наконец ходить взад-вперед. — Очевидно, навсегда ушли золотые деньки, когда кучи денег из благороднейших кошельков королевства были разбросаны на каждом из этих столов, а лучшие вина из моих погребов лились, как вода! Хоть бы горожане устраивали стычки с солдатами, так нет — теперь все довольствуются перебранками, и никто даже не подумает схватиться за кинжал! Какая гадость! После хорошей потасовки я бы подал оставшимся в живых целого барана, ну а теперь нам придется съесть его самим, Бистоке!
Лицо слуги помрачнело.
— Благодарю вас, хозяин, но я не люблю темного мяса — оно черно, как сажа или как голова мавра над нашей дверью.
— Так или иначе, приготовь его и подай на стол, покуда я буду закрывать ставни и запирать дверь. День окончен.
Но когда Бонларрон подошел к подоконнику, у двери послышался веселый голос с истинно парижским произношением:
— Приветствую хозяина и всю честную компанию! Надеюсь, вы все в добром здравии? Рад сообщить, что и я тоже. Какой благородный господин владеет этой casa,[30] как говорят итальянцы?
— Я, сударь, — ответил Бонларрон, кланяясь клиенту, прибывшему так поздно и обратившемуся к нему так весело.
Это был мужчина лет сорока пяти, но благодаря удивительному проворству и жизнерадостности, он казался мальчишкой — парижским гаменом, который мог бы сложить голову на плахе, подшутив над знатным вельможей или съев любимое блюдо Папы Римского. На его маленькой круглой физиономии почти не было морщин, хотя она повидала все виды скверной погоды; беспокойные блестящие глаза, вздернутый нос, выдающиеся скулы и острый подбородок свидетельствовали об упрямстве и хитрости. Странная одежда казалась содранной на поле битвы с мертвецов всех родов войск: ноги были обвязаны кожаными ремнями, как у итальянских горцев; на талии красовался шерстяной кушак, как у испанцев; тело облегала куртка из бычьей кожи, какую обычно носят под кольчугой; шпага и кинжал соседствовали с чернильницей и пером, какое носят в петлице адвокаты и стряпчие; чудовищных размеров перо на маленькой шапочке было прикреплено пряжкой с куском стекла из церковного витража, тщетно изображавшим рубин.
Что портило вновь прибывшего, так это его ноги. В сидячем положении незнакомец еще мог сойти за человека обычного роста, но стоя он был карликом.
В два прыжка вскочивший на середину комнаты, которую Бистоке осветил, поднеся щепку из камина к паре висевших ламп, гость, не дожидаясь, чтобы к нему обратились, пустился в пространный монолог:
— Господа, вы видите перед собой блудного сына! Я — дитя Парижа, вернувшееся в свой непревзойденный и неподражаемый родной город и снова обретшее здесь свое счастье! В юности я был хорошо известен в окрестностях собора Богоматери — каждая птичка, подбиравшая там на мостовой хлебные крошки, знала Рено Фрике! — Произнося собственное имя, он снял шапку. — Я служил певчим в хоре, а в свободные часы — буфетчиком в кабачке на улице Каландр. Так что приветствую вас, представителей нашей благородной профессии, покровительствуемой святым Бонифацием! Но не думайте, что я пытаюсь пообедать у вас по дешевке. О, нет — я стою на пути к успеху — титулу, чину и всему прочему! Не зря же я объездил полсвета, воюя и здесь и там. Хоть я и парижанин, но вижу подальше городских колоколен. Меня называют Малыш Фрике, хотя гореть мне на том свете, если я понимаю, что в этом дурного! — Он презрительно щелкнул пальцами. — Как будто для трудной работы обязательно нужен гигант! Наш король не выше меня, даже когда ходит на своих знаменитых высоких каблуках. — Он махнул рукой, делая знак хозяину закрыть рот. — Но не будем обсуждать короля и политику. Позвольте мне лучше поговорить о себе, хотя это противоречит моей скромности, ибо я ненавижу знакомить весь мир с собственными делами. Короче, я возвращаюсь в родной город, где был мальчиком в памятные дни Фронды, с рекомендательным письмом к министру военно-морского флота и пятьюдесятью пистолями, которыми обязан щедрости его кузена, Кольбера дю Террона, так как я спас его, когда он тонул в Ларошели. Как видите, не обязательно являться колоссом, чтобы заставить великого человека быть вам обязанным. Поэтому я приплыл из Ларошели в Гавр, а оттуда в Париж на лодке, из которой высадился у причала. Теперь я нуждаюсь в хорошей пище и постели. Готовы ли вы снабдить вашего покорного слугу тем или другим?
— Сударь, у меня есть комната, которая полностью удовлетворит вашу милость, — ответил хозяин с уважением к красноречивому посетителю, имевшему к тому же письмо к министру и пятьдесят пистолей в кармане.
— Отлично! Я беру ее.
— Кроме того, если ваша милость соблаговолит довольствоваться прекрасной бараньей ногой, которую я приберегал к собственному столу…
Слуга закрыл рот рукой, пряча улыбку.
— Баранина? Я всегда ее обожал. Безусловно, соблаговолю! Увидите, друг мой, что хотя парижане считаются привередливыми, я умею пользоваться ножом и вилкой. Черт меня побери, если я оставлю вам хоть косточку!
— Сильно сказано! — послышался с порога чей-то голос. — Надеюсь, мне вы что-нибудь оставите?
Обернувшись, все без труда увидели говорившего, ибо высокая фигура Жоэля заполнила собой дверной проем. Расставшись со знатными дамами, он не воспользовался предложенной каретой, а бродил в темноте, покуда не увидел свет в окнах на соседней улице. Направившись к этому маяку, юноша добрался до таверны, открытая дверь которой любезно приглашала проголодавшихся.
Неслышно войдя, Жоэль ожидал на пороге удобного момента, чтобы сделать свой скромный заказ, когда он услышал окончание монолога Малыша Фрике, угрожавшее ему остаться без обеда.
В силу человеческой глупости карлики всегда ненавидят гигантов. Фрике не являлся исключением из правила, ибо он, устремив дерзкий взгляд на рослого пришельца, задиристым тоном осведомился, что ему здесь понадобилось.
— Ничего особенного, — ответил бретонец. — Я просто хотел бы, сударь, напомнить вам о правиле, которое такой великий воин и путешественник как вы, несомненно, слышали, странствуя по свету. Это необходимость проявлять милосердие к своему ближнему.
— Что вы хотите этим сказать?
Взмахнув шляпой, которую он держал в руке, наш герой продолжал самым любезным тоном:
— Только то, что я также прибыл издалека и нахожусь в поисках еды и крыши над головой. Поэтому я бы не отказался разделить с вами деликатесы этого блистательного заведения.
Пришла очередь хозяина снять шапку и отвесить поклон второму клиенту со шпагой.
— Кроме того, каждый платит равную долю, — продолжал бретонец. — Вы согласны?
Если маленький парижанин и был согласен, то он ничем этого не выдал.
— Черт бы вас побрал! — раздраженно воскликнул он, бросив угрюмый взгляд на возвышавшегося над ним юношу. — Я заказал этого барана, и я его буду есть!
— Вы невежливы, — спокойно заметил Жоэль. — Но меня так мучит жажда, что я не в состоянии обижаться, — во рту у меня сухо, как у рыбы на сковородке.
Протянув руку над головой Фрике и рядом с ухом хозяина, он взял со стойки оловянный кувшин и, не удосужившись понюхать и удостовериться в качестве напитка, одним глотком выпил почти четверть его содержимого.
Тем временем глаза маленького парижанина вспыхнули, как у кота, которому наступили на хвост.
— Невежлив? — громко переспросил он. — Тысяча чертей! Вы намерены дать мне урок этикета — вы, приехавший из бретонских болот, мне, родившемуся в Париже? Так знайте, что я не раз задавал трепку рослым парням, которые грозились засунуть меня себе в карман.
— Успокойтесь! — с нетерпением прервал его Жоэль. — Дело не в нашем росте, а в наших зубах, которые, как будто, одинаковой длины. Если перед нами не поставят какую-нибудь пищу, то нам придется взяться за кинжалы и шпаги, ибо мы будем вынуждены съесть друг друга заживо, даже не содрав кожу. Кроме того, — добавил он, сравнив баранью ногу, которую принес в столовую Бистоке, с фигурой Фрике, — я никогда не поверю, что вы в состоянии съесть в одиночку ногу такой величины.
— А почему бы и нет?
— Потому что существует одно правило.
— Какое?
— Способность совершить подвиг должна быть заметна внешне.
Трактирщик потирал руки, оценив шутку, а Бистоке не удержался от смеха.
Фрике вскочил, треснув шпорами, как бойцовый петух, и шагнул вперед, выхватывая шпагу:
— Вы оскорбили меня! Маленький у меня рост или нет, я никому не позволю делать замечания на этот счет. Будь я проклят, если вы не заплатите за оскорбление!
— Трактирщик может записать это в счет. Но подумайте, если мы повредим друг другу шкуру…
— Вы заботитесь о своей?
— Разумеется. Я ведь не привез запасную из Бретани.
— Все дело в том, что вы боитесь.
— Боюсь? Мне неизвестны все слова парижского жаргона, поэтому я не знаю, что вы имеете в виду.
Слушая этот ответ улыбающегося Жоэля, Бонларрон испытывал глубокое удовлетворение. Слуга дернул его за рукав.
— Боже милостивый! — прошептал он. — Неужели они в самом деле собираются перерезать друг другу горло?
— Похоже на то, — ответил хозяин, сияя от радости, — и если нам повезет и один из них будет убит, то мы сможем возродить обычай завтраков перед дуэлями и обедов после них, которому я обязан былым процветанием этого заведения.
— Но существуют эдикты, запрещающие поединки, хозяин.
— Эдикты! — фыркнул отставной солдат, с жалостью глядя на своего слугу. — Всегда существуют эдикты против развлечений знати и народа. Если бы эдиктов не было, то исчезла бы забава их нарушать. Лучше скажи, на кого из них ты бы поставил? — Он задумчиво посмотрел на мужчин, словно снимавших друг с друга мерку взглядами, — бретонца, спокойного, добродушного, насмешливого, и парижанина, нервного, возбужденного и доведшего себя до бешенства.
— Оба храбрецы, но один беспокойный, как кот, а другой хладнокровен, словно полярный медведь. На кого бы ты поставил пистоль?
— Хозяин, нельзя им позволить драться. Вы должны вмешаться и использовать вашу власть.
— Я должен использовать мою шпагу! — Быстро заперев входную дверь, чтобы не побеспокоили зеваки, трактирщик потребовал рапиру и стал снимать с себя белый фартук.
— Ты думаешь, парень, что я намерен стоять, сложа руки, покуда эти господа будут ими работать?
— Вы хотите сказать, что тоже собираетесь драться?
— Смерть всем чертям! Разумеется, собираюсь!
— С кем же — с самым лучшим?
— С самым худшим — с тобой, болван!
— Со мной? — переспросил пришедший в ужас Бистоке.
— Мы будем секундантами этих двух господ, согласно кодексу чести! Ты будешь сражаться на стороне одного из них, а я — на стороне другого, так что получится драка в добром старом стиле!
— Но у меня нет шпаги, хозяин!
— Ты можешь использовать этот большой посеребренный вертел.
— О Боже!
— Конечно, он длиннее моей рапиры, но уступаю тебе это преимущество.
Тем временем Жоэль обнажил шпагу, но сделал последний призыв к примирению.
— Послушайте, давайте сначала поужинаем — у нас хватит времени скрестить шпаги после этого.
— Нет-нет! — запротестовал Фрике. — Будь я проклят! Начнем сейчас же! — И подняв шпагу, он сделал угрожающий выпад так быстро, что у бретонца едва хватило времени стать в защитную позицию.
Рассерженный парижанин бросился в бой с такой стремительностью, что шпаги скрестились почти у самых рукояток. К счастью, сын Портоса был столь же хладнокровен в обращении с обнаженной сталью, сколь и с рапирой с защитным наконечником. Высвободив клинок, он шагнул назад.
— Ага! — воскликнул маленький человечек. — Голиаф[31] отступает!
— Я не отступаю, а освобождаю клинок. Во всех странах, где фехтование — наука, это правило игры, а не отступление.
Читая лекцию, бретонец быстро и многообразно парировал удары и выпады парижанина, не предпринимая однако ответного нападения.
— Клянусь рогами дьявола! Вы, по-моему, просто валяете дурака! — прорычал Фрике.
— Несомненно, сударь, — спокойно ответил Жоэль. — Если бы я начал сражаться всерьез, то насадил бы вас на вертел, как баранью ногу.
В доказательство этого взбешенный Фрике почувствовал укол в бок, но такой легкий, как будто его нанесла не длинная шпага, а учебная рапира.
— Пора кончать! — воскликнул он.
— Совершенно с вами согласен, — заметил наш герой. — Не желаю ничего другого, ибо я голоден до безумия.
Сделав ложный выпад, который его противник парировал круговым движением, он подцепил шпагу парижанина и резким движением отбросил ее в дальний конец комнаты.
— Прикончите меня на месте, раз вы меня обезоружили! — взвизгнул маленький человечек вне себя от стыда, гнева и унижения.
Но сын Портоса спокойно вложил свою шпагу в ножны.
— Видите ли, — промолвил он, — если бы я убил вас, то мы не смогли бы вместе пообедать. — Отойдя в угол, Жоэль подобрал упавшую шпагу и с поклоном возвратил ее владельцу. — Надеюсь, вы не откажетесь от трапезы, за которую так храбро сражались?
На подобное добродушие невозможно было сердиться.
— Эй, трактирщик, накрывайте стол на двоих или на троих — на всех, кто хочет! Приглашаю вас присоединиться ко мне и нашему герою!
Дрожащий и побагровевший Фрике еще не пришел в себя после поражения. Но побежденный благородством противника, он шагнул к нему и взволнованно произнес:
— Сударь, я был неправ. Я вел себя, как последний грубиян, затеяв с вами эту ссору. Во всем виноват мой карликовый рост, который постоянно причиняет мне беспокойство. Видит Бог, я хотел бы вырасти только для того, чтобы избавиться от проклятой вспыльчивости. Я стыжусь своего поведения, так как, будучи парижанином, обязан быть самым цивилизованным существом на свете, а кроме того, мне стыдно перед вами — вне всякого сомнения, истинным дворянином. Согласитесь ли вы предать все забвению и стать моим другом?
— С величайшим удовольствием, — ответил Жоэль, подражая манере разговора Фрике. — Вот вам моя рука — будем друзьями на всю жизнь, покуда смерть не разлучит нас. Теперь давайте устремим наши помыслы к пище, — весело добавил он, — ибо фехтование в четырех стенах чудесным образом возбуждает аппетит. Выпьем за продолжение нашего знакомства.
Мэтр Бонларрон огляделся вокруг.
— Чтоб ему пусто было! — воскликнул он. — Что стало с моим слугой? Думаю, что этот король трусов свалился в обморок.
— Я здесь, хозяин, — послышался жалобный голос из-под стола, где нашел укрытие достойный Бистоке.
Бросив на слугу презрительный взгляд, ветеран велел ему накрывать на стол.
— Хотя, по-моему, — добавил он, — ты недостоин прислуживать за столом, где оказали честь занять места двое таких доблестных шевалье.
Вскоре гости приступили к баранине. Она оказалась предельно жесткой, но даже кожа не смогла бы противостоять зубам проголодавшихся путешественников. Кроме того, вино в «Трубаче» было превосходным, и к тому времени, когда дело дошло до десерта, все четверо — ибо напитки заставили их проявить снисходительность даже к слуге — дружно веселились. Отставной сержант рассказывал истории о лагере, походах и сражениях, слуга исполнил песню собственного сочинения, а новые друзья болтали о своих надеждах и мечтах.
Фрике, кого мы оставили хористом в соборе и буфетчиком в таверне, то есть причудливо сочетавшим служение Богу и Бахусу,[32] и в самом деле довелось много постранствовать. В конце концов, взятый под опеку господином Кольбером дю Терроном, верховным сенешалем Ларошели, он приобрел некоторые познания в морском и военном деле. Он изобрел конструкцию, увеличивающую скорость кораблей, и еще кое-какие «искусные приспособления», как говорили люди, убедившие сенешаля послать парижанина в его родной город посмотреть, оправдает ли он поговорку о пророках в своем отечестве.
В свою очередь, сельский дворянин, ставший столь же общительным под воздействием доброго вина, поведал о событиях, предшествующих его появлению на свет, о своей юности и о том, что привело его в столицу. Внимательно слушавшего Фрике заинтересовали имена Портоса и его трех товарищей по оружию, служившие юноше ориентирами в его поисках.
— Постойте! — воскликнул он. — По крайней мере, одного из них я знаю.
— Неужели? Кого же именно?
— Капитана д'Артаньяна!
— Капитана?
— Капитана, командовавшего двумя ротами красных и черных мушкетеров.[33] Я был мальчишкой, когда видел его, но мальчишки не забывают тех, кто дерет их за уши и дает им деньги. Честное слово, господин д'Артаньян как-то обещал отрезать мне уши — и сделал бы это, потому что я ехал на лошади, украденной у его друга, — а также дал мне пинок, который я навсегда сохраню в памяти. Какой боец — вы бы видели его в тот день, когда арестовали парламентского советника Бруселя — тогда поднялся такой мятеж, какого мы никогда не увидим в наши вырождающиеся дни, — трещал без умолку Фрике, потирая руки с воинственным ликованием, разделяемым ухмылявшимся трактирщиком. — Кирпичи и колпаки от дымовых труб летали, словно снежинки, горожане взялись за оружие, а господин д'Артаньян смотрел в лица двух тысяч орущих и буйных людей спокойно, словно каменная статуя у собора! Да, он был одним из тех рыцарей, о которых мы читали в книгах! А как только толпа увидела, что приближается его эскадрон, она растаяла, как снег! «Оружие наизготовку! Целься!» — скомандовал капитан, но прежде, чем он успел сказать «Огонь!», народ разбежался во все стороны, а Брусель был быстренько препровожден в Бастилию. Поистине, господин д'Артаньян был храбрейшим из храбрых и в то же время величайшим хитрецом на свете, как подобает истинному гасконцу. Если бы он пожелал, то стал бы властелином мира!
— В самом деле?
— Мой хозяин — причетник в соборе Богоматери — был в услужении у друга капитана д'Артаньяна, возможно, также одного из тех, кого вы упомянули. Так вот, мой хозяин Базен, пробуя вино, которое присылали из нашей таверны для священных сосудов, обычно пускался в болтовню о величайших воинских подвигах, совершенных д'Артаньяном и его друзьями в прошлое царствование, когда они одержали верх над знаменитым кардиналом Ришелье! Кардинала Мазарини, этого итальянского вора, они тоже поставили на место! Так что, если тот дворянин, кого вы разыскиваете был другом капитана д'Артаньяна, ручаюсь, он стоит того, чтобы его искать.
— Что же стало с этим капитаном? — спросил Жоэль, испытывая облегчение человека, который, опасаясь, что гоняется за иллюзией, нашел наконец нечто материальное.
Фрике покачал головой печалясь, что ему приходится разочаровывать нового друга.
— Тут я ничем не могу вам помочь, ибо вскоре превратился в перекати-поле, в то время, как если бы я стал продвигаться по службе в соборе или таверне, то сделался бы причетником, невзирая на неказистую внешность, или хозяином гостиницы, как мой достойный сосед за этим столом. А теперь я знаю о том, кто возглавляет парижскую церковь или королевскую гвардию не более, чем вы.
— На меня вы можете тоже не рассчитывать, — заметил Бонларрон. — Поскольку его величество оскорбляет свою столицу, живя во дворце за ее пределами, я ничего не знаю о дворе и гарнизоне. Возможно, капитан д'Артаньян ушел в отставку или умер, хотя у нас, старых солдат, душа не так легко расстается с телом.
— Можно легко навести справки, — посоветовал Фрике.
— Где? — энергично осведомился бретонец.
— В мушкетерских казармах, разумеется. Многие из служивших в то время еще не ушли на покой, и если они не помнят своих старых командиров, то их место в пекле!
— Вы правы, друг мой. Теперь мне нужно узнать, где находятся мушкетеры.
— Это не составит труда, — заявил трактирщик. — Так как мушкетеры входят в королевскую гвардию, то они должны были последовать за королем во Фландрию.
— Да, но кампания окончена, — возразил Фрике. — Я слышал, что его величество вернулся в Лилль, так что поиски следует начать там.
— Одну минуту, — остановил его мэтр Бонларрон. — Вам незачем ехать так далеко, ибо не все мушкетеры отправились туда. Один отряд остается в Сен-Жермене охранять королеву. Я в этом уверен, так как встретил на днях виконта де Брежи, одного из моих завсегдатаев — он капрал эскадрона мушкетеров, оставшегося здесь.
— Вы думаете, он должен что-нибудь знать о капитане д'Артаньяне?
— Было бы весьма странным, если бы он не знал. Состоя в мушкетерах лет тридцать, Брежи наверняка служил под началом капитана.
— Тридцать лет в армии — и все еще не уволен? — воскликнул парижанин. — По-моему, ему теперь более пристало носить костыль, нежели мушкет.
— Господин Фрике, — с отеческой улыбкой ответил хозяин, — я убедился, что храбрости вам не занимать. Вы станете грозным фехтовальщиком, когда умерите вашу горячность и подзайметесь теорией. И тем не менее, хотя молодость на вашей стороне, я бы не советовал вам ссориться с господином де Брежи, так как не знаю столь же крепкой руки, если не считать вашего соседа за этим столом. Да, мушкетеры всегда славились тем, что имели в своих полках лучших фехтовальщиков!
— Что, еще один колосс? — фыркнул неисправимый парижанин. — Хотел бы я померяться силами с этим армейским Мафусаилом![34] Во всяком случае, блестящее мастерство фехтования не слишком-то продвинуло его по службе.
— Тут вы попали в точку. Ему бы уже следовало быть полковником или генерал-майором, но он уж больно любит выпить, поиграть в кости и поволочиться за женщинами, а это прямая дорога к погибели, как вы, сударь, знаете лучше меня, так как пели в церковном хоре. Все же виконт — настоящий дворянин: занимает деньги с таким высокомерным видом, словно делает одолжение, перепивает за столом самые крепкие головы и дерется до тех пор, пока от его шпаги останется хоть клочок стали. Я знаю десять случаев, когда он выходил на поле чести, и всегда его противник оказывался поверженным.
— Ура мушкетерам! — недовольно произнес Фрике. — Однако многим не везет с нечетными числами, так что одиннадцатый или тринадцатый противник может уложить вашего виконта.
— Завтра я отправлюсь в Сен-Жермен, — заявил Жоэль.
— Разумеется, — согласился Фрике, — а пока что давайте поделим комнату наверху, в которой, очевидно, можно постелить две постели, как мы только что поделили барашка. — Он постучал по столу своим бокалом. — Еще вина, хозяин, а потом все на отдых! Завтра я рано должен быть у министра, и пусть кто-нибудь из писцов только попробует посмеяться надо мной! — Горделиво приосанившись, он добавил: — Когда я ношу мундир, это делает меня на несколько дюймов выше, и никто не откажет мне в уважении, которого я заслуживаю.
— За сколько времени можно добраться до Сен-Жермена? — спросил бретонец.
— Самое большее — за два часа на хорошей почтовой лошади, которую вы можете нанять, — ответил хозяин таверны.
— Отлично, — сказал наш герой, помня о мадемуазель дю Трамбле. — Тогда я смогу вернуться к вечерне.