ПАРАД

В тот день с утра накрапывал дождик. Но это никак не могло омрачить праздник.

Да, это было необычайное лето, совсем не похожее на все другие. Хотя ведь всегда удивителен расцвет деревьев, появление цветов, смена белоснежной простыни зимы на яркость и пестроту лета.

А в ту незабываемую весну сорок пятого года Володя по-особому ощущал праздник природы. Как-то утром, посмотрев в окно, поразился обилию почек на дереве, ставших видимыми за одну только ночь.

Накануне прошумел тёплый дождик. А следующим утром дерево будто задымилось зеленоватой дымкой. И пошли, пошли светлые клейкие листочки. Казалось, природа радовалась и салютовала Победе. Весна переходила в лето, как всегда, то тёплыми днями, то холодными. Но радостными были все дни, ибо это были дни года Победы.

А в день парада даже дождь казался радостным и весёлым: сквозь струи пробивался вдруг солнечный луч, и дождь становился блестящим, искрящимся, сверкающим, праздничным. Ната прыгала на одной ножке и повторяла:

Володя при этом подумал: «Надо же, Натку охватила такая радость, что она уже сочиняет стихи».

В эти дни Наташа играла в войну, но совсем не так, как прежде. Девчонка, а поди ж ты, потребовала, чтобы кукле сшили белый передник с красным крестом, и была она уже не Машка, а санинструктор. Слово-то такое, что у Натки получалось сплошное «шу-шу-шу», а всё равно требовала, чтобы Машку называли санинструктором. И медвежонка Мишку аттестовала. Был он теперь старшиной.

Что говорить: куклина коляска и та у Натки стреляла.

— Что это? — спрашивал Володя.

И Наташа говорила:

— Орудие!..

В одной небольшой комнате Ратиковых беда была с игрушками Наташи: мешали, путались под ногами, создавали беспорядок, хотя было их не так-то много. Все они были довоенные. За годы войны Наташа не получила ни одной новой игрушки. Может быть, именно потому она особенно берегла и лелеяла старые. А когда переименовывала старые, становились как бы новыми.

Мама часто говорила Наташе:

— Сложи игрушки.

Но Ната не слушалась и устраивала игру, рассаживая игрушки по всему полу. Она уже была не той Наташей, которая в начале войны шепелявила, не выговаривала букву «р», коверкала слова. Но всё равно она по-ребячьи жила в мире игр и игрушек, хотя до школы остался всего год. Ната и в школу-то пока что только играла.

Теперь же всё произошло по-другому. В то утро, когда надо было собираться на парад, Володя сказал или, вернее, спросил:

— Ната, война-то кончилась?

— Угу, — подтвердила Наташа.

— Значит, все по домам?

— По домам.

— А у тебя все они на фронте, во фронтовой школе: и Машка-санинструктор, и старшина Мишка, и пушка с ними. Ну?

Ната молча стала собирать игрушки. Она бережно сложила их в ящик и сказала:

— Все они уже по домам. А мы пойдём на парад?

И, услышав, что Володя берёт её на парад, закружилась пританцовывая, хлопая в ладоши:

— А я на парад! А я на парад! А я на парад!

— А Мишку-старшину мы тоже прихватим на парад? — спросил Володя.

Наташа задумалась. Мишка был её любимцем. Она брала его к себе в кровать, гладила, кормила и говорила ему иногда: «Ты мой сынок». Она разговаривала с ним, как с живым существом. А то вдруг делала страшные глаза: «Ой, боюсь!» — и убегала от медвежонка.

Ната никогда не выносила Мишку во двор или на улицу. Должно быть, боялась потерять. А тут вдруг — на Красную площадь!

Задумалась. Повертела его туда-сюда, и Мишка при этом зарычал. Он был такой — рычащий. Самая дорогая игрушка Наташи. Рычащего медвежонка подарил ей отец к Первому мая, совсем незадолго до войны.

Володя сказал:

— Давненько он не гулял, твой старшина. Ему небось тоже хочется воздухом подышать. А сегодня особенно.

Володе нравилось, когда Ната разговаривала с игрушками как с живыми. Её беспечность, жизнь в сказочной стране уводила как-то и его от горя, от страшного горя. Ведь не было надежды увидеть отца, и сосед Миша не крикнет в окно: «Вов, пошли давай!»

А как тяжело было смотреть на маму, когда она украдкой вытирала щёки! Галина Фёдоровна плакала беззвучно. И от этого Володе почему-то было ещё больней.

Вот говорят, что никто, как мать, не умеет так глубоко скрывать свои страдания и муки.

И ещё утверждают, что никто, как дети, не умеет так хладнокровно не замечать того, что происходит с матерью.

В семье Ратиковых всё было по-другому. Боль матери была для Володи больнее собственной боли. Даже маленькая и, казалось бы, ещё несмышлёная Наташка не могла спокойно видеть грустную маму. Когда мама плакала, у Наташи начинали дрожать губы. А Володя сколько раз ей говорил: «Не плачь, Натка, маме тяжелее будет. Ты же не вакса-плакса».

Нате не хотелось, чтобы маме было тяжелее, — очень ей хотелось, чтоб мама была весёлой. И она сколько раз морщилась-морщилась, а чтоб губы не дрожали, пальцами их придерживала и не плакала. При этом про себя повторяла: «Я не плакса, я не вакса».

Наташа и не знала, что такое вакса. В войну её не было, как не было многого. Только понимала, что вакса — это что-то чёрное, значит, думала, плохое. А ей хотелось быть хорошей, и очень она ещё хотела и любила, когда все втроём были вместе — разговаривали, шутили и никто не хмурился и не плакал.

От всего этого непоправимо тяжкого спасла Наташкина весёлость, беззаботность и игра. Она ведь и раньше играла в победу, в возвращение папы, в мирные времена. Кое-что сбылось, сбылось же: пришла победа. И Володя вспомнил отцовские слова: «Нельзя жить плакучей ивой. Надо радоваться и маленькой радости. А горю надо не давать придавить себя. Не то будешь лежать раздавленный…»

Наташа продолжала петь и сочинять свои стихи:

Этой песней Наташка разгоняла мрачные мысли Володи. Ему захотелось схватить её в охапку, обнять, прижать к себе и закружиться вместе с ней. Но он знал, что сестрёнку нельзя баловать, и сказал:

— Смотри, Мишка скучает. Так берёшь ты его? Нам пора.

— Нет, — упрямо мотнула головой Ната. — Дома останется старшина.

— А скучать будет?..

— Не будет.

— Почему?

— Он же не живой. Скучают живые. А его на фабрике сделали. И он совсем как настоящий, только неживой.

Всё это она сказала неожиданно совсем серьёзно, как большая.

И Володя при этом подумал: «Большая стала Наташа. Вот бы отец порадовался…»

Нет, серьёзность у Наты была не долгой. Она тут же снова закружилась по комнате, напевая уже совсем бессмысленную песенку, просто какое-то «тра-ля-ля».

— Да не вертись ты! — прикрикнул на неё Володя. — Голова закружится — упадёшь.

— А вот не упаду! А вот не упаду! А вот не упаду!..

Они уже вышли на улицу, а Ната, смеясь и лукаво прищурив глаза, продолжала не то выкрикивать, не то напевать одни и те же слова. При этом она била ногой по воде.

— Что за манера обязательно лезть в лужу? — Володя легко поднял Наташку и при этом почувствовал, как окрепли его руки за годы войны. Теперь он уже не просто мальчик, а настоящий рабочий.

Наташа озорно выкрикнула:

— А вот не лужа! А вот не лужа!

— Что же это? — спросил Володя.

— Зеркало! Зеркало! А вот и зеркало!..

Умытая дождиком Красная площадь была особенно нарядной. Зеркалом блестела серая брусчатка мостовой, ярким пламенем взлетали флаги, солнцем горели трубы оркестра, радостью светились лица людей, заполнивших трибуны.

Всё, всё было необычно и так радостно-празднично! Даже куранты кремлёвских часов.

Сколько раз слышал Володя их мелодичные звуки! Но в тот день голос этих больших башенных часов показался ему чудесно-сказочной музыкой.

Здесь, на Красной площади, Володя снова поднял Нату, теперь уже высоко над головой, так, чтобы она могла видеть парад…

Перед Мавзолеем проходили полки, высоко подняв знамёна, простреленные пулями врагов, впитавшие запах порохового дыма, — знамёна военной славы.

Тут, на этой площади, победив врагов, проходили ратники Дмитрия Донского, тут праздновали победу ополченцы Минина и Пожарского, тут проносили знамёна славы солдаты Суворова, герои Кутузова. Тут шла теперь артиллерийская батарея лейтенанта Шарова.

Когда батарея эта поравнялась с трибуной, на которой стоял Володя, держа над головой Нату, девочка сказала:

— Пушки одетые. Смотри, Володя.

— Не одетые, а зачехлённые. Разница. Поняла?

— Ага. Поняла, Володечка. А зачем ящики?

— Гильзы, — сказал Володя.

А Ната повторила, как всегда повторяла слова, которые не понимала:

— Гильзы…

А войска шли и шли. Мимо Мавзолея Ленина, мимо Кремлёвской стены торжественным маршем под звуки оркестров прошли многие тысячи воинов-победителей — от солдата до маршала. В этом парадном шествии могли участвовать по праву миллионы наших воинов, которые добились этой победы. Но Красная площадь не смогла бы вместить миллионы…

Ната нагнулась и шепнула Володе:

— Спусти меня вниз.

— Так тебе же будет плохо видно. Сверху головы не мешают. А внизу? Разница. Ты же маленькая.

— Спусти!

Володя бережно спустил Нату, и при этом она спросила:

— Ты папу там не видел?

— Их же много, — сказал Володя. — Разве всех разглядишь…

— Нет, ты скажи: не видел?

— Не видел…

В это время как-то вдруг смолкли все оркестры. А затем тишину разорвала барабанная дробь.

— Страшно, Володечка, — прошептала Наташа. — Что это? Отчего? Почему?

В этот раз Володя промолчал. Не любил он говорить о том, в чём не разбирался. Он и сам не знал и не понимал, почему умолкли трубы оркестра и затрещали барабаны, да как-то так по-особенному, от чего замирало сердце.

Всё замерло на мокрой от дождя и сверкающей от солнца площади, и Володя увидел бурую кромку у подножия трибуны. Это колёса пушек, гусеницы танков, десятки тысяч пар сапог смесили в бурую грязь брызги дождя и пыль.

И вот теперь к Мавзолею под дробный бой барабанов подошли шеренги бойцов, а в каждой шеренге было по двадцать воинов.

Володя быстро перемножил и произнёс про себя: «Двести».

Двести бойцов несли к Мавзолею опущенные к земле знамёна врагов, захваченные в боях. У Мавзолея воины приостановились, повернулись направо и один за другим швырнули фашистские знамёна на землю, в коричневую грязь. И первым знаменем, превращённым в грязную тряпку, лёг к подножию Мавзолея личный штандарт, а проще сказать — личное знамя Гитлера.