Бодо, Рыцарь Чести
— А я рассказывала вам о Бодо-»медведе»? — спросила меня Марина Николаевна Маркова. — Только это было уже не в Катовицах, а в Лигнице, в Германии…
Отлично владея немецким языком, с безупречным выговором, которому мог бы позавидовать уроженец Померании или Вестфалии, Марина Николаевна на протяжении нескольких лет, с 1941-го по 1945-й, то есть весь период военных действий, была переводчицей в частях Советской Армии, которыми командовал ее муж-полковник. Кроме немецкого и русского она знала французский, польский и украинский — всего пять языков, и это делало ее поистине незаменимым работником в тех условиях, когда зачастую приходится иметь дело с людьми разных национальностей, а минута иной раз стоит целой жизни. Это ее муж был начальником советской комендатуры в Катовицах.
Мы познакомились во Львове. Она частенько заглядывала в клуб служебного собаководства — там и состоялось наше знакомство. К тому времени она уже была вдова и существовала на скромную пенсию, снимая маленькую уютную квартирку в полуподвальном («цокольном») этаже на одной из окраинных уличек старого Львова. Здесь она доживала свой век, коротая дни в обществе дяди Гриши, дальнего родственника со стороны мужа, девяностолетнего старика. Она называла его «папой Гришей». Он был удивительно крепок для своего возраста, еще помогал ей усердно по хозяйству. (Поразительный старикан: даже готов был при случае пуститься в пляс, но, сделав одно-два колена, вспоминал, что, пожалуй, лучше не надо, не под силу.) Она нарочно взяла его к себе, чтоб был кто-то около нее и чтоб самой заботиться о ком-то. Третьим членом семьи был таксик Дашка, веселое озорное существо, заслуживавшее, по мнению хозяйки, чтобы о нем написали отдельный рассказ.
Удивительная, славная Марина Николаевна, она поражала меня. Пройдя сквозь страшное горнило войны, много испытав и много потеряв, лишившись самого дорого человека — мужа, она не утратила ни свежести ума, ни живости характера, ни женского очарования. На старую пенсионерку никак не похожа. Осталась одна, без близких и родных, которых почти всех прибрала неумолимая смерть, но природное жизнелюбие, общительность не давали ей поддаваться хандре и унынию, помогали держать форму, оставаться приветливой, интересной — короче говоря, помогали жить. Подрабатывала уроками иностранного, подготовляя, как она говорила, великовозрастных оболтусов для поступления в вуз.
Глядя на нее, иногда я думал: как ей удалось так хорошо сохраниться, быть цветущей, свежей? Хорошая наследственность, привычка следить за собой, как бы ни было тяжело на душе, привитая воспитанием? Или природа чутка и благоволит к тому, кто внимателен к ней, и дарует ему более долгие сроки жизни? А Марина Николаевна была действительно неравнодушна к природе в самом широком понимании этого слова…
Так что же все-таки произошло в Лигнице?
Память снова возвращает нас к грохочущим дням войны.
…Никогда не забыть ей этого города. Военная буря, пронесшаяся над ним и превратившая другие города и селения в развалины, в кучи обломков и пепла, пощадила его. Он стоял целехонек, каков был накануне грозных событий, но — ни одной живой души. Когда наши войска пришли туда, город был пуст, жители, запуганные гитлеровцами, все сбежали и попрятались.
«Враги сожгли родную хату», — пели у нас в те годы, и песня была отражением реальных событий. Нет, здесь никто ничего не жег. Просто ужас, страх, работа фашистской пропаганды. Геббельсовское ведомство вдалбливало всем: вот придут русские, «красные», они тебя убьют, не пощадят никого…
Поступил приказ: искать вервольфов. По соседству, за городом, стоял наш офицерский полк — там заприметили что-то подозрительное; а от фашистов всегда жди что угодно, любую гадость. Без этого они не могут. Надо было в пустых домах искать вервольфов, коварных убийц, действующих из-за угла.
Пошли по домам. Все раскрыто, брошено, что хочешь — бери; немцы убегали в такой панике, что даже не захватили ключи от дверей. Но наших людей это мало волновало, не будь приказа, наверное, никто и не заглянул бы туда. Мародеров, охотников до легкой поживы среди наших солдат не было.
Пусто… Похоже, задали тягу и вервольфы. В ванной увидели, висит сапог. Заглянули: немец повесился, не хотел уходить.
Шорох. В клетке бьется канарейка. Голодная, бедняжка…
Или обезьянка. Делает рукой «хайль Гитлер».
Или попугай. Начинает лопотать что-то… Не так ли фашизм оболванивал и людей…
Никого не нашли, если не считать разных пичужек и зверушек, которых стали подкармливать наши солдаты.
Прошло уже дней пять или шесть, как наши части расположились бивуаком под Лигницем…
Однажды прибегает полковник, комендант запасной комендатуры. Говорит: идите туда, вот там, в таком-то доме, на пятом этаже, находится медведь. Живой медведь. Он знал о ее пристрастии к животным. Какой медведь? Обыкновенный. Показал рукой, куда идти. Не верите — сходите убедитесь.
Вот те раз. На пятом этаже медведь живет?! Откуда ему взяться там? Странно… Надо проверить, однако, взглянуть своими глазами. Взяла сержанта и пошла.
Большой каменный жилой дом. Пять этажей, все точно. Поднялись на пятый этаж, нашли ту квартиру, как он рассказывал; шорох шагов гулко отдавался в пустом помещении. Дверь настежь: хозяева убегали — себя не помнили. Видно, что жил какой-то богатый фашист. Квартирка — залюбуешься, канделябры, свечи, роскошная обстановка, но все разбросано, полнейший хаос, на столе даже брошены железные кресты — два. Высшая фашистская награда. Забыли впопыхах или, может, кинули умышленно на случай, если попадут в плен, чтоб было поменьше улик причастности к «высшей арийской расе». Драпали, голубчики…
Квартира большая, пять комнат. Они прошли через анфиладу комнат, одна, вторая… Последняя, пятая комната оказалась спальня.
Двухстворчатая дверь была закрыта. Открыли. Дорогая мебель. Приспущенные бархатные портьеры создавали полумрак и впечатление настороженной таинственности. У дальней стены, прямо против входа, виднелась широкая двухспальная кровать под балдахином, накрытая богатой накидкой, и на ней что-то темнело, большое, косматое. И впрямь похожее на медведя…
Марина Николаевна подождала, пока глаза привыкнут к слабому освещению, затем осторожно двинулась вперед…
И вдруг с кровати поднялся огромный, с трясущимися ногами, исхудавший сенбернар. Вот он, «медведь»! Она даже попятилась, хотя всегда доверяла собакам, — такой он был страшный и огромный. Взгляд — глаза с кровавыми веками, с мешками, как у человека-сердечника. Серьезное четвероногое…
Сержант — дёру. Как ветром сдуло. Уж больно грозен показался ему этот неожиданный свидетель гитлеровского позора. Она стала пятиться, пятиться, прикрыла за собой дверь и бегом вниз. Прибежала на солдатскую кухню, схватила железный тазик, повар начерпал ей какого-то варева, дал кусок мяса в придачу, и она все так же бегом, с тазиком в руках, единым духом поднялась туда, на пятый этаж.
Собака продолжала стоять все в той же позе и напряженно смотреть. Смесь недоверия, мольбы о помощи… Большой красивый сенбернар, просто красавец, теперь она окончательно рассмотрела его. Завидев ее, эту ниспосланную ему чудом незнакомую женщину, он вдруг вздрогнул, затрясся и тяжело снова опустился на постель — ноги отказывались держать его. Который день он лежал тут, караулил хозяйское добро, без пищи, без воды? Совсем лишился сил. Хозяева бежали, а его оставили…
Такой большой и такой беспомощный. Какой он сторож! Он и сейчас не собирался нападать на нее. Сенбернары вообще в массе очень спокойные и добрые собаки, недаром спасают в горах людей, сбившихся с пути и занесенных снегом. А они-то еще испугались его!..
Ешь, милый, подкрепляйся. Она поманила его куском, но пес даже не повернул головы. Совсем ослабел. Зашла с другой стороны — с тем же успехом. Тогда она поставила тазик прямо перед самой собачьей мордой, положила жирный кусок на это богатое, с роскошной вышивкой покрывало и отошла. В другой комнате стояла горка с хрусталем, — наполнила круглую вазу водой и тоже поставила перед ним. Почуяв воду, он пришел в себя, тяжелые веки поднялись, в глазах появилась жизнь. Потом он потянулся к тазику.
Он ел, дрожал, недоверчиво смотрел на нее и снова ел.
Она ушла.
Когда спустя полчаса она вернулась, тазик был наполовину пуст, кусок исчез… Поел! Ну, раз поел, значит, дело пойдет на поправку, будет жить!
В квартире чисто. Приоткрыта дверь на большой балкон…
На следующий день почти все повторилось в том же порядке, лишь с той разницей, что теперь он ел стоя, как все собаки.
На третий день стал узнавать и приветствовать ее появление слабым помахиванием хвоста. На четвертый наконец спрыгнул с кровати. Выходил на балкончик по своим делам.
Она приходила утром и в конце дня, если ничего не мешало, или вечером перед сном; как позволяли обстоятельства. Как она говорила потом, пять дней она выхаживала собаку.
Она не знала, как его зовут, и вначале называла Бэр — «медведь» по-немецки; но потом, когда лучше познакомилась и стала безбоязненно подходить к нему вплотную, выяснилось, что его кличка — Бодо; так было выгравировано на металлической пластинке, прикрепленной к его ошейнику. Там же имелась надпись: «Ich diene» — «Я служу». В смысле: я служу господину, принадлежность этого господина. Немцы вообще неравнодушны к таким вещам, любят выспренный тон; а немцы-фашисты изъяснялись только в своей излюбленной манере «сверхлюдей».
Вот он и дослужился: не приди она, его неожиданная спасительница, так и сдох бы от голода, брошенный…
Итак, Бэр — Бодо и вправду похож на медведя, такой же громадный, пушистый и чуточку неуклюжий… А еще он казался ей беспомощно-трогательным, как брошенный ребенок.
Шли шестые сутки их знакомства.
Постепенно в город возвращались жители. Оказалось, русские вовсе не такие страшные и безжалостные, как уверяла фашистская пропаганда, и не собирались никого убивать. Наоборот! При них совсем по-другому заработала магистратура, население снабжалось продуктами питания, дети получали молоко. Уже во многих домах по вечерам светились окна. Только этот, пятиэтажный, стоял по-прежнему без признаков жизни, темный, безлюдный, вероятно, потому, что там раньше проживало много семей нацистских воротил и государственных чиновников.
Утром седьмого дня, как обычно, еще не позавтракав сама — это стало уже ее привычкой: прежде навестить Бодо, — она направилась к нему на пятый этаж с очередной порцией пищи в руках. Не думая ни о чем плохом, взбежала по лестнице с массивными фигурными перилами, распахнув дверь, только хотела крикнуть: «Бодо, вот и я!» — и внезапно — будто ударило током — оглянулась, и слова замерли на устах: в углу стоял немец-фашист и целил в нее из пистолета.
Вернулся хозяин квартиры. По-видимому, он прятался где-то неподалеку, может быть, на чердаке или в подвале. Видит, что никто на его квартиру не посягает, солдаты не заходят, не интересуются, — и отважился вылезть из своего убежища. Вероятно, он рассчитывал, что Бодо заранее зачует чужого и предупредит его; но Бодо не залаял, заслышав свою покровительницу, для него она уже была «своя», — и вот они оказались лицом к лицу, русская молодая женщина в советской армейской форме и заклятый враг, эсэсовец, фашист…
Вернулся — потому ли, что не смог пробиться на запад, вслед за стремительно откатывавшимся под ударами наших войск разбитыми частями фашистского рейхсвера, вместе с такими же, как он сам, единоплеменниками, запачкавшими себя бесчисленными преступлениями против мира и человечности; или потому, что хотел выручить что-то из оставленного в квартире, прихватить и унести с собой какие-то припрятанные ценности, или, быть может, он имел какой-то другой умысел; все это должно было выясниться впоследствии. Сейчас же важно было одно — они стояли друг против друга, оба на мгновение оцепенев от неожиданности. Их разделял только Бодо. Он стоял на полу между ними и, не понимая, что происходит, растерянно переводил взгляд то на одного, то на другого, несмело подергивал хвостом… Чуть дернет и замрет, словно спрашивая: что с вами? что вы делаете? Хочет понять…
«Это рассказывать долго, — говорила потом Марина Николаевна, — а все произошло так быстро, в какие-то считанные секунды, даже доли секунды. В первый момент я даже не успела испугаться как следует. Была внезапная встреча. Я поняла только, что попалась: он целится в меня, ему стоит только надавить пальцем, а я же совсем безоружная… у меня никакого оружия… что мне не убежать, хотя дверь и рядом… Я даже помню эту дверь, массивную, с разводами, с тяжелой литой медной ручкой. И все-таки как-то, уж я не знаю как, совершенно инстинктивно, я метнулась назад, к двери, и в ту же секунду он стал стрелять…»
Да, все происходило именно так: память сохранила все до мельчайших подробностей. Он стал стрелять в нее. Но еще быстрее действовал Бодо: он прыгнул на своего хозяина. И все пули попали в него. А Марина Николаевна успела скрыться за дверью. Внизу она закричала, на ее крик прибежали солдаты и схватили фашиста. Но Бодо спасти уже не удалось.
Говорят, собака всегда права. Ошибается только человек.
И вот какую задачу задает нам эта собака, заслонивший собой от пуль дорогого ему человека пес-великан из славного племени сенбернаров — Бодо, Рыцарь Чести.
Ведь он остался, чтобы сторожить хозяйское добро. Но очевидно, в сознании пса жила обида: все убежали, а его бросили подыхать тут, всеми забытого, никому не нужного. И он так бы и подох, умер, не появись эта славная женщина с добрым сердцем. Она накормила-напоила его, согрела лаской и любовью. Она вернула его к жизни! И когда появился этот фашист, его хозяин и господин, и захотел убить ее, он, Бодо, бросился на него, чтобы спасти ее…
Значит, собака мыслит? способна рассуждать и делать выводы? Или, скажете, это все подсознательное, все тот же инстинкт…