О спектакле Гинкаса
Вчера смотрели спектакль Гинкаса «К.И.» (Из «Преступления и наказания»).[171]
Идея — превосходная, актриса — чудо. А все равно сделано не по Достоевскому. Почему? Такую картину можно представить себе (найти) и у Крестовского в «Петербургских трущобах», а главной, специфической глубины Достоевского, многосоставности, многослойности, в сущности, нет.
К.И. потому так — и не раз — надрывно кричит: «Нет на мне грехов, Бог должен простить, а не простит, так и не надо», — что чувствует на себе грех, чувствует себя великой грешницей. Ведь она же на панель толкнула Соню (а не просто судьба ее руками). Грех тем больший, что Соня-то — неродная дочь. А толкнула бы Полечку? Полечка-то — «слаще». Случайно ли и Мармеладов, и Сонечка отмаливают ее?
А как, где умирает Катерина Ивановна? На постели Сонечки. Поразительно: режиссер, возражая мне, сказал: «Она же умирает на улице» — не заметить художнику, режиссеру такую страшную и драгоценную «художественную деталь» (!). Только на секунду смутился и продолжал из-за самолюбия своего, делая вид, будучи человеком несомненно умным и догадливым, что он это и хотел сказать — о вине Катерины Ивановны. Конечно, поскольку текст Достоевского, то кое-какие фразы могли бы навести на эту мысль, но только-только человека знающего, а я ни в одном исследовании, ни в одной инсценировке этого пока еще не нашел, да и у самого с Любимовым это не вышло. Абсолютно убежден: ни один из зрителей этим не обжегся, раз не обжегся сам режиссер и сценарист (в данном случае сын режиссера — двадцатилетний мальчик). Это же и должно было быть лейтмотивом. К.И. и не может никак убежать от своего греха, все время возвращается. И даже горе свое, разрывающее душу, считает, невольно, как бы оправданием…
У Достоевского предельное, запредельное продолжение той линии, которая началась жертвоприношением, пусть несостоявшимся, Дунечки. Мать Раскольникова готова пожертвовать дочерью для сына. Вот почему кричит Раскольников. А чем же, спрашиваю, Дунечкин жребий слаще Сонечкиного? И слова последние Мармеладова, обращенные к Сонечке: «Прости, прости…»
Еще одно маленькое замечание. Во время спектакля «К.И.» вдруг подумал: Анна Андреевна (Ахматова) — не права насчет ненужности мармеладовской ветви в романе… Что значит мармеладовская ветвь? А Соня — не мармеладовская? Возможен Раскольников без Сони как образ без встречи с Мармеладовым (последний же довод — эта встреча для него)? Нет, что-то тут не так.
А еще никакого впечатления не произвело на режиссера сообщение мое, что «знак» Достоевского для обозначения образа К.И. — вдова Капет.[172] Помню, как потрясло это Игоря Владимирова и Алису Фрейндлих, когда работали над их спектаклем по «Преступлению и наказанию» в Питере.
Как позабыть (это к вине К.И.) о том, что благодаря Лебезятникову, пристававшему к Соне и получившему отказ, Соню выгнали из мармеладовской квартиры, оформили ей желтый билет и домой к родным она только сумерками, пугливо могла прокрадываться? Это же ножем по сердцу ей, К.И. Как позабыть, что и на поминках, на глазах у К.И., на глазах у всех, кто-то передал Сонечке изображение двух сердец, пронзенных стрелой? И все это под хохот, глумление? И Лужин, и «Амаль Людвиг» обличали Сонечку на этих же поминках.
Идея режиссера — дать только образ Катерины Ивановны под микроскопом художественным, на одной струне сыграть весь роман — превосходная, но музыка Достоевского, сама партитура записана, списана, а потому и исполнена неточно, неверно, не по Достоевскому. Один надрыв без духовной глубины. Это вам не Паганини с его одной струной.
Не в том только дело, что ее, К.И., ждет возмездие — там, но и здесь, с Поленькой. Сколько лет той девочке, которая утопилась из-за Свидригайлова? Или той, на бульваре? Или тем, о которых говорит Раскольников Соне?
И конечно, режет слух в спектакле омерзительная вульгарность: Людви-говна и кое-что похлеще…
А вообще жаль. Упущена, упущена возможность колоссальная.
После спектакля, возвращаясь домой, всю дорогу думал: сделать бы моноспектакль — мать Раскольникова. Специально для Ии Саввиной. Не больше часа.
Абсолютно никем не замечено, не услышано: сцены тихого, не проклинающего, а благословляющего безумия матери. И эта мать — такая вот, и красивая (Достоевский особо об этом: та же Дунечка, только на 20 лет старше) бродит по Петербургу со статьей сына в руках. И со всеми заговаривает, всем ее показывает, радостная, блаженная, а внутри страшно-страшно испуганная, обо всем сердцем догадывающаяся, но обманывающая себя, ушедшая, убежавшая от правды в безумие.
Ведь эта тихая сцена по контрасту же сделана «намечно» с кричащей, вопиющей сценой безумия К.И. Потому-то она и тихая, потому-то и «намечная»: все отдано на воображение читателя. И что дает для этого письмо? А там слова: «Молишься ли ты, Родя?»
Последняя встреча с Родей: я вот уж который день статью-то твою читаю, да где уж мне понять, но думаю, вот она, разгадка вещей! А мы к нему пристаем, «докучаем».
Знала бы она — какая разгадка каких вещей в статейке той. Статьей той и ее участь предрешалась.
Не знаю, но кажется мне, что это единственный в мировой литературе роман такой силы и о матереубийце, пусть невольном.
«Не на век, ведь еще не на век?..» Вот музыка этой пьесы. Здесь-то та правда, которой она и боится и от которой бежит в безумие. А еще есть скрытое страдание за Дуню: ведь тоже хотела пожертвовать ею, перейти черту, да остановилась. А какие контрасты! Благонамеренная ложь о Петре Петровиче, а потом вдруг: «Пойдите вон!» Боязнь Сони, ревность к ней. Любовь. Тут и часы (которые Раскольников заложил и все боится, что она спросит о них). Тут и крестик. «Я все приглядывалась, что-то не увидела, ни часов, ни крестика. Не разглядела, наверное».