37

Высоко в небе повисло одинокое белое облако – только в разгар весны бывают такие пышные облака. Весна, казалось, заполнила собой окрестности старого, заброшенного Камакура,^[50] где был всего какой-нибудь десяток дачных домиков. Опавшие цветы камелии и вишни усеяли белую песчаную дорогу. На верхних ветвях ярко сверкала на солнце, отбрасывая негустую тень, молодая, чуть красноватая листва вишни. В эту пору прекрасными казались даже самые обыкновенные деревья – «дворняжки». С рисовых полей доносилось нагоняющее дрему кваканье лягушек. Каникулы еще не наступили, и поэтому здесь, против обыкновения, почти не было людей. Лишь изредка встречались совершенно трезвые, мирно беседующие деревенские жители. Они, как видно, совершали весеннее паломничество в храмы и пришли издалека. Старший каждой группы держал в руках лиловый флажок. И женщины и мужчины украсили себя цветами: женщины прикололи их к волосам, а мужчины – к отворотам кимоно.

Курати немного повеселел. Они с Йоко пообедали в уютном гостиничном ресторанчике неподалеку от станции. В саду виднелась крыша храма. Этот храм называли по-разному: и Ниттёсама и Домбукусама. Оттуда слышались монотонные звуки барабана: дом-буку, дом-буку. Под его аккомпанемент читали молитвы, помогающие от глазной хвори. На востоке возвышалась гора Бёбу,^[51] одетая молодой зеленью, еще более красивой, чем цветочный убор; ее отвесный склон вполне оправдывал название горы-ширмы. Трава на коротко подстриженных газонах еще не разрослась, зато ярко зеленели сосенки, махровая вишня была густо усыпана багровыми цветами и склонила свою крону. Официантка, одетая в белое авасэ, слегка распахнутое у шеи, смеясь, сказала, что уже настоящее лето. Идеи, одна за другой, осеняли Йоко.

– Как хорошо! Давай останемся здесь сегодня.

Захватив с собой самое необходимое, они наняли рикшу до Эносима.

На обратном пути у склона Гокуракудзи они отпустили рикшу и пошли к морю. Солнце уже садилось за мыс Инамурагасаки, на взморье медленно опускались сумерки. Над обрывом мыса Коцубо стояла утопающая в зелени белая дача европейцев. В лучах заходящего солнца она сверкала, как бриллиант в волосах франтихи, выкрасившей волосы в зеленый цвет. Под самой скалой ютились маленькие домики – в сторону моря, смешиваясь с туманом, полз дым из очагов. Прибрежный песок был влажным, и гэта Йоко увязали в нем. Навстречу им попадались компании элегантно одетых мужчин и женщин. И снова Йоко видела, что изяществом одежды и внешностью она превосходит любую из этих женщин, испытывая при этом легкую гордость и какое-то удивительное спокойствие. Курати, видимо, тоже льстило, что у него такая спутница.

– Я боялась встретить здесь кого-нибудь, но, к счастью, все обошлось. Пойдем в Коцубо, оттуда видны домики. Полюбуемся вишнями в храме Комёдзи и вернемся. Как раз наступит время ужина.

Курати молча кивнул. Йоко вдруг взглянула на море и спросила:

– Там море, правда?

– До чего же ты догадлива! – Курати знал эту особенность Йоко с детской наивностью спрашивать о вещах, совершенно очевидных каждому, и, как всегда, кисло улыбнулся, словно хотел сказать: «Ну, опять начала!»

– Мне хотелось бы еще раз очутиться в море, далеко-далеко, на самой середине.

– Ну, и что было бы? – спросил Курати, и на лице его как будто отразилось сожаление, может быть, он вспомнил о своей долгой жизни на море, теперь такой далекой.

– Просто мне так хочется. Стоит вспомнить о тех днях, когда пароход, качаясь на огромных волнах, пробивал себе путь сквозь бушующий ветер и, казалось, каждую минуту мог опрокинуться, как у меня начинает сильно-сильно биться сердце и возникает желание снова отправиться в путь. А здесь что! – Йоко ткнула в песок раскрытым зонтом. – Я почему-то отчетливо помню тот холодный вечер, когда стояла, задумавшись, на палубе, а ты с фонарем в руке подошел ко мне вместе с Ока. Тогда я слышала музыку, настоящую музыку моря. На суше такой не услышишь, сколько ни ищи. Э-э-й, э-э-й, эй, эй, э-э-й… Что это?

– Ты о чем? – Курати с недоумением обернулся к Йоко.

– Эти голоса!

– Какие голоса?

– Голоса моря… Словно зовут кого-то… Или перекликаются друг с другом…

– Так ведь ничего не слышно.

– Тогда я их слышала… А на таком мелководье разве что-нибудь услышишь?

– Столько лет плавал – и ни о каких голосах понятия не имею.

– Да? Странно. Впрочем, для этого нужен музыкальный слух. Но я могу определенно сказать, что слышала их в тот вечер. Они звучали зловеще… Они, ну, как бы это сказать, стремились соединиться и никак не могли… Там, на дне моря, собрались многие миллионы людей, и каждый из них глухим, словно умирающим голосом звал: «Ээй, ээй!» От этого даже жутко становилось… Верно, и сейчас где-то слышатся эти голоса.

– Кимура, должно быть, орет, – расхохотался Курати.

Но Йоко даже не улыбнулась. Она снова устремила взгляд на море. Далекий, почти невидимый, остров Осима растаял в вечерней дымке, и только вершина горы на нем плыла в небе сплющенным треугольником.

Незаметно они вышли к устью Намэри. Когда до этого они переходили вброд речку Инасэ, Курати обхватил Йоко за талию, как того юнца, что приставал к ней в Йокогаме, и легко перешел неширокий проток. Намэри оказалась чересчур широка. В поисках более узкого места они поднялись вверх по течению, но река становилась все шире.

– Надоело! Вернемся? – нерешительно предложила Йоко, хотя они не прошли еще и половины пути до Комёдзи, куда она так самонадеянно решила добраться. Гэта глубоко увязали в песке, и Йоко выбилась из сил.

– Вон там мост. Хоть до него дойдем, что ли, – вздохнул Курати и стал подниматься по дороге, ведущей к холмам, громоздившимся вдоль берега. Он вел Йоко за руку. Она едва передвигала уставшие, непослушные ноги и, задыхаясь, ловила ртом воздух. Эта усталость снова напомнила Йоко о нездоровье. Сердце колотилось так, что казалось, сейчас разорвется.

– Подожди немного, как бы краба не раздавить, так трудно идти, – словно оправдываясь, несколько раз повторила Йоко. Здесь действительно было множество маленьких крабов с красными спинками, которые, грозно подняв клешни, шурша, шествовали по дороге. Особенно много их встречалось по вечерам поздней весной.

Поднявшись по песчаному холму, они вышли на дорогу, ведущую к Дзаймокудза. Какое-то странное чувство овладело Йоко. Она никак не могла заставить себя идти к мосту Мидарэбаси, видневшемуся с побережья. Но Курати продолжал шагать, и она тащилась за ним с недовольным видом, повиснув у него на руке. На мосту не было ни души. Только поблизости от него в небольшом тростниковом чайном домике старуха хозяйка суетилась в тесной комнатушке, отгороженной камышовой шторой, собираясь, видимо, закрывать лавку.

Они смотрели на реку с моста. Чуть мутноватая Намэри спокойно, бесшумно катила свои воды, омывая корни растущего по берегам еще голого камыша. Она скрывалась за песчаными холмами, словно поглощенная ими, потом снова блестела в отдалении и, наконец, растворялась в волнах моря, мерно и ласково плескавшихся о берег.

Вдруг Йоко заметила, что внизу, в камышах, кто-то копошится. Это был бедно одетый мужчина в широкополой соломенной шляпе, какие носят на взморье, с удочкой в руке. Он вглядывался в лицо Йоко, поблескивая глазами из-под полей шляпы. Йоко присмотрелась к нему и отшатнулась. Это был Кибэ Кокё.

Он сильно постарел, – впрочем, может быть, его старила шляпа, низко надвинутая на лоб. Лицо Кибэ было неподвижно, как маска. Он не замечал, что удочка погрузилась в воду и леска, чуть вздрагивая, плыла по воде, как женский волос.

Даже хладнокровная Йоко была ошеломлена. «Эй, эй, ээй!» – прозвучало в ее ушах. Она боязливо посмотрела на Курати. Он, видимо, ничего не подозревая, весь отдался созерцанию синего неба, которое постепенно окрашивалось в мягкие сумеречные тона.

– Пойдем обратно, – попросила Йоко дрожащим голосом.

Курати спокойно оглядел ее.

– Ты не замерзла? Губы побелели! – сказал он, оторвав руки от перил моста. Не успели они сделать и нескольких шагов, как из-под моста послышалось: «Подождите минуточку!» Курати оглянулся, сдвинул брови. Зашелестел раздвигаемый камыш, послышались шаги, и перед ними появился Кибэ. Йоко уже окончательно справилась с волнением и была готова ко всему.

Кибэ с преувеличенной вежливостью приподнял шляпу, приветствуя Курати, и тут же повернулся к Йоко.

– Вот удивительная встреча. Давно не виделись! – сказал он.

Йоко, вспомнив, каким был Кибэ год назад, опасалась, что он сразу начнет с упреков, но сдержанность Кибэ успокоила ее. И в то же время насторожила. Она знала, как быстро у него меняется настроение, и теперь ей было ясно одно: надо сделать так, чтобы Курати узнал о Кибэ как можно позже, поэтому она поспешила опередить его и с улыбкой сказала:

– Да, встретиться в такой глуши… Я просто поражена. Очень рада видеть вас. Вы здесь живете?

– Нельзя сказать, что живу… Так, прозябаю… Ха-ха-ха! – Кибэ рассмеялся каким-то пустым смехом и по-мальчишески сдвинул шляпу на затылок. Потом торопливо снял ее и обратился к Курати:

– Вам, наверное, странно, что я неизвестно откуда появился и так фамильярно заговорил с Сацуки-сан. Я человек конченый, но все же когда-то пользовался гостеприимством и заботами семьи Сацуки. Мое имя просто недостойно того, чтобы я назвал его, в общем, я весь перед вами… Далеко ли направляетесь?

Маленькие глаза Кибэ светились умом и непреклонной волей, но из-за его запущенной, нечесаной бороды и длинных, давно не стриженных волос никто не заметил бы этого, кроме Йоко. Курати, разумеется, не стал себя называть, лишь коснулся шляпы с таким видом, словно хотел сказать: «И откуда только тебя черт принес!»

– Хотели сходить к Комёдзи, – ответил он, – да вот не можем перебраться через реку… А по этому мосту можно туда пройти?

Они оглянулись на мост. Прямая дорога, пролегавшая по насыпи, белела до самых гор.

– Можно, но приятнее идти вдоль берега. И через реку можно переправиться. Я провожу вас.

Йоко владели два чувства: ей хотелось поскорее отделаться от Кибэ и в то же время поговорить с ним по душам обо всем, что произошло с тех пор, как они расстались. Со времени их случайной встречи в поезде, которую Йоко считала их последней встречей, Кибэ сильно изменился. Ей казалось, что он стал опытнее, что теперь с ним можно поговорить серьезно и откровенно. Кибэ был бедно одет, – очевидно, жил в нужде, и Йоко преисполнилась к нему жалостью.

Курати шел впереди, за ним в нескольких шагах шествовали, несколько поодаль друг от друга, Йоко и Кибэ. Так они спустились к морю по песчаной дороге, усеянной маленькими крабами с красными спинками.

– Я по слухам и из газет, в общем, знаю, как обстоят ваши дела… Забавное существо – человек!.. А я с тех пор, как говорится, сошел с круга. За что бы я ни брался, ничего не получалось. Жену и детей отправил в деревню и вот шатаюсь здесь один. Каждый день с удочкой. Сижу и гляжу, как бежит вода, а заодно нет-нет да и попадется рыбка на закуску к сакэ. Ха-ха-ха…

Кибэ опять рассмеялся каким-то пустым смехом, но сразу замолчал, точно смех бередил рану. Слышался только скрип песка под двумя парами гэта.

– Нельзя сказать, чтобы я был совсем одинок. Недавно вот познакомился с одним человеком. Он развлекается тем, что закапывает вино в песчаных дюнах, потом идет туда гулять и напивается. Он выдвинул чертовски интересную философию жизни. Законченный фаталист. Пьет и разглагольствует о фатализме. Настоящий отшельник!

Курати успел уйти далеко и не мог слышать их разговора. Йоко все ждала, что Кибэ станет, как прежде, сентиментальным, но он был настолько равнодушен, что не только смех, но и все в нем казалось безжизненным. – Чем же вы все-таки занимаетесь сейчас? – спросила Йоко, подойдя чуть ближе к Кибэ. Он отошел от нее и опять как-то странно рассмеялся.

– Чем занимаюсь? Что может человек?.. Вот и весна уже кончается… – сказал он ни с того ни с сего, взглянул на Йоко, но тут же отвел глаза и стал смотреть вдаль, туда, где море сливалось с небом.

– Мне бы хотелось спокойно, не торопясь, побеседовать с вами, – вкрадчиво проговорила Йоко, чуть понизив голос. На Кибэ ее слова, казалось, не произвели никакого впечатления.

– Да?.. Ну что ж, это, пожалуй, интересно. Я… впрочем, вы сами видите, чем я стал, а все же иногда молюсь о вашем счастье. Смешно, не правда ли? Ха-ха-ха!..

Йоко хотела что-то возразить, но он прервал ее:

– Вон там, видите, это Осима. Как будто облако плывет в небе, верно? Осима находится возле полуострова Идзу, как раз напротив того места, где я ужу рыбу. И каждый день он выглядит по-новому. Иногда видно, как дымится вулкан.

Снова наступила пауза. К стуку гэта примешивался теперь приближавшийся шум волн. На душе у Йоко становилось все тяжелее, и в то же время в ней крепло желание еще раз встретиться с Кибэ.

– Кибэ-сан, вы, наверное, сердитесь на меня… Но я непременно должна кое-что сказать вам. Вы не смогли бы навестить меня как-нибудь? На этих днях. Мой адрес…

– Навещу. Как-нибудь… Удобное слово «как-нибудь»… Как-нибудь… «Когда женщина говорит, что должна кое-что сказать, не жди разговора, а будь готов к объятиям или к тому, чтобы уйти ни с чем». Превосходно сказано! Ха-ха-ха…

– Ну, уж это вы слишком, – полушутя заметила Йоко.

– Слишком или не слишком… Во всяком случае, это вполне справедливо, – снова рассмеялся Кибэ и снова осекся, будто прикоснулся к ране. Курати подошел к самому краю воды, но перейти реку вброд было невозможно, и он с угрюмым видом оглянулся на Кибэ и Йоко.

– Ну что, помочь вам переправиться? – С этими словами Кибэ раздвинул камыши и исчез в них. Вскоре он показался оттуда, управляя с помощью шеста небольшой плоскодонкой. Йоко заметила, что при Кибэ нет его рыболовных принадлежностей.

– Послушайте, а удочка?

– Удочка? Удочка, наверно, плывет по реке. Может, приплывет сюда, может, нет, – ответил Кибэ и неожиданно ловко, как заправский лодочник, подвел лодку к берегу. Курати поспешно вернулся и подошел к лодке. Трое, стоя в лодке, рискуя каждую минуту перевернуться, отправились в путь. Курати, не стесняясь Кибэ, поддерживал Йоко. Кибэ ловко орудовал шестом. Несколько взмахов, и лодка благополучно пристала к берегу. Курати быстро спрыгнул на землю и протянул руку Йоко. Кибэ тоже подал ей руку, и она ухватилась за нее. То ли она слишком сильно сдавила руку Кибэ, то ли Кибэ устал грести – но руки их, соединившиеся в, пожатии, задрожали.

– Ну, большое спасибо, – сказал Курати.

Кибэ не вышел из лодки. Приподняв свою широкополую шляпу, он сказал:

– Я позволю себе проститься с вами… Уже темно, – добавил он, – смотрите внимательно под ноги. До свиданья.

– До свиданья. – Не успели Курати с Йоко пройти и ста метров, как вдруг сделалось очень светло. Это над гребнем горы за Комёдзи в просветах между облаками выглянула луна. Йоко обернулась. На фоне песчаников, окрашенных сумерками в фиолетовые тона, вырисовывался, как в китайском театре теней, темный силуэт Кибэ, направлявшего лодку в камыши. Йоко раскрыла зонтик и помахала им с шутливым видом, чтобы не вызвать подозрений у Курати. Они прошли еще несколько сот шагов. На этот раз оглянулся Курати. Кибэ уже не было видно. Йоко стала складывать зонтик, на глаза ее навернулись слезы.

– Кто это? – спросил Курати.

– Не все ли равно?

В темноте не было видно, что Йоко плачет, но голос ее дрожал.

– Ну, женщины, у которых было много любовных приключений, – существа особые.

– Да, это верно… У меня были и такие любовники, неприглядные, похожие на нищих…

– От тебя всего можно ждать.

– Поэтому я тебе, видно, опротивела!

Не успел Курати подумать: «Ну, снова нашло!» – как Йоко бросилась на песок и забилась в таком страшном припадке, что казалось, сейчас умрет. Но Курати только чуть слышно прищелкивал языком с досады.

В эту ночь Йоко совсем не спала. Возвратившись в гостиницу, она грубо отчитала одну за другой всех горничных, и они старались не попадаться ей на глаза. Курати, пересиливая себя, вначале пытался ее уговорить, но потом махнул рукой, ушел в другую комнату и лег спать.

Весенняя ночь беззвучно опускалась на землю. Где-то вдалеке квакали лягушки, в роще храма Ниттёсама кричали совы. В этих криках Йоко мерещилась злая насмешка и в то же время какая-то неизбывная тоска. Через равные промежутки времени слышалось монотонное: «кху, кху, кху», казалось, эти звуки доносятся с одной и той же ветки. Вокруг все спало. Гнев Йоко постепенно утих, осталось лишь ощущение пустоты и одиночества.

Каждый поступок Йоко, каждое ее слово все больше и больше отдаляли от нее Курати. Она хорошо знала, чего ждал от нее Курати сегодня. Но его разочаровала беспричинная вспышка Йоко, ее каприз. Чем чаще будут повторяться такие дни, тем скорее начнет он искать новый предмет своих вожделений. В самом деле, разве не проявляет он интерес к Айко? И теперь, оглянувшись назад и вспоминая, как складывались ее отношения с Курати, она вынуждена была признаться самой себе, что зашла слишком далеко. Но иного пути к завоеванию Курати, пожалуй, не было. Он – человек со слабостями. А у нее, которая ищет его любви, разве их нет? Когда после долгих рассуждений Йоко пришла к этому выводу, ей стало так отвратительно собственное «я», что она готова была его растоптать.

«Зачем я покинула Кибэ, зачем мучаю Кимура? Почему, уйдя от Кибэ, я не смогла пойти по избранному мною пути? Во всем виновата тетушка Исокава, толкнувшая меня в объятия Кимура. Пройдет ли когда-нибудь моя ненависть к ней? Но как же я глупа, что поддалась ее хитрым уловкам! В одном лишь Курати мне бы не хотелось разочароваться. Им одним я стремилась восполнить все прежние разочарования, и не только это, я мечтала жить в радости. Я твердо верила, что не смогу расстаться с Курати. И без сожаления отдала ему все, даже жизнь, жизнь, которую бросила к его ногам. Что же теперь у меня осталось? К чему я пришла? Ведь завтра Курати может бросить меня. Какое равнодушное было у него лицо, когда он выходил из моей комнаты! Сейчас же пойду просить у него прощения. Как рабыня, буду биться головой о пол и молить о пощаде… Да… Но если Курати не захочет даже взглянуть на меня и будет сидеть с каменным лицом? Нет. Пока я жива, у меня не хватит мужества видеть его равнодушие… Может быть, просить прощения у Кибэ?.. Но я не знаю, где он живет».

Исхудавшие плечи Йоко вздрагивали, она плакала горько и жалобно, пока не иссякли слезы, словно Курати уже покинул ее. Ночную тишину нарушали только ее всхлипывания.

Через некоторое время она решительно пододвинула к себе тушечницу и бумагу и, с трудом сдерживая дрожь в пальцах, написала короткую записку няне. Она порывает всякую связь с нянькой и Садако, говорилось в записке, и просит считать ее с этого момента чужой. Если она умрет, пусть няня отнесет вложенное в этот же конверт письмо к Кибэ. Кибэ непременно возьмет на себя воспитание Садако. В письме к Кибэ она писала:

«Садако – Ваша дочь. Вы увидите это сразу, только взглянув на нее. Я до сих пор из упрямства не хотела, чтобы она знала своего отца. Но теперь, когда меня уже нет в этом мире, я надеюсь, что Вы простите мне мою вину. По крайней мере, возьмите на свое попечение Садако.

После смерти Йоко отцу Садако.

От несчастной матери Садако».

Слезы безостановочно капали на бумагу, размывая иероглифы. Йоко не запечатала конверт, чтобы, вернувшись в Токио, вложить в него перевод на весь остаток вклада в банке.

Последняя жертва… Может быть, она вернет любовь Курати, пожертвовав самым любимым существом, которое не решалась до сих пор покинуть. Ею овладела фанатическая решимость древних людей, приносивших самые дорогие существа в жертву свирепым божествам, чтобы те вняли их молитвам. Потрясенная собственной решимостью, Йоко вновь зарыдала. Свой поступок она считала подвигом.

«Помоги мне, помоги, помоги!» – всем сердцем взывала Йоко, молитвенно сложив руки, сама не зная к кому. Наконец она решительно вытерла слезы, вышла из комнаты и потихоньку пошла по коридору. Почти все лампочки были погашены, и путь ей освещал лишь проникавший через стеклянные двери тусклый свет луны. Исхудавшая и поэтому казавшаяся еще выше ростом, Йоко шла, неслышно ступая. Потом осторожно раздвинула фусума и вошла к Курати. Слабо светил ночник, Курати безмятежно спал. Йоко потихоньку опустилась на циновку у изголовья и принялась разглядывать его лицо.

Распухшие губы дрожали. Она не могла отвести взгляда от Курати, и он расплывался у нее перед глазами, полными слез. Йоко совсем пала духом, и ей было жаль себя. Как горько, как больно! Она начала всхлипывать. Курати сквозь сон что-то с досадой пробурчал и повернулся на другой бок. Йоко испуганно притихла.

Но тут же снова начала всхлипывать. Забыв обо всем, она плакала и плакала, неподвижно сидя у постели Курати.