Письмо Игоря Шелковского Юрию Злотникову
Париж - Москва
Дорогой Юра!
Возможно, ты уже знаешь эту печальную новость: умер Володя Слепян.
Я узнал об этом лишь месяц спустя, т. к. в июле меня не было в Париже. Он умер 7 июля, на моём факсе было сообщение об этом (9.VIII) от «группы друзей Эрика Пида». Вернувшись в августе, я стал звонить по их телефонам, но никого нет, все разъехались, лишь автоответчики. Так я и не знаю пока, отчего умер Володя и где он похоронен.
Мы с ним виделись в последний раз в середине апреля. Последние два года он был более общителен и энергичен, чем раньше. Наконец нашёлся какой-то выход к людям и даже некоторое общественное признание. Он познакомился с режиссёром полуфранцузом-полуяпонцем, который ставил пьесу древнегреческого автора. В классический текст была вмонтирована сцена из какой-то рукописи Эрика Пида. Посреди довольно нудной пьесы выходил мальчик, который по идее должен был изображать Эрика Пида в детстве, и бодрым юношеским голосом выкрикивал ритмичный текст, состоявший в разных вариантах из одной и той же фразы: «Да здравствует император!» В зале эта интермедия всегда вызывала оживление и аплодисменты в конце, которые Володя приписывал литературной выразительности текста (он говорил, что для этого короткого куска затратил не помню уже сколько, но очень много времени) и которыми очень гордился.
Премьера была весной 97-го года, и потом весь, как оказалось теперь последний, год своей жизни он потратил на то, чтобы увековечить себя довольно странным образом. Я тебе писал как-то, что парижские кафе занимали особое место в его жизни и его менталитете. Он стал заказывать мастерам большие фотографии со сценами из спектакля, под которыми были подписи, что это в такой-то постановке сцены из эсхиловской «Орестеи» с «одой императору» Эрика Пида, вставлял эти отпечатанные в типографии фотографии с белыми паспарту в красивые рамки и развешивал их по парижским кафе. Некоторые хозяева кафе, относясь к нему как к завсегдатаю заведения, откликались сразу же на его предложения, некоторых в разговоре со мной он высмеивал за то, что они не хотят вбивать гвоздь в лакированную панель. Последней его страстью стало: завешать как можно больше кафе такими фотографиями. Он говорил, что они уже висят в пяти кафе, потом будут в семи, потом — в двенадцати, и что он хочет ввести эти фотографии, по чьей-то рекомендации, в Интернет. Фотографии, рамки и стекла стоили больших денег, несоизмеримых с его обычным бюджетом, многие из сочувствия помогали ему деньгами, но у меня есть ещё и подозрения, что он влез в крупные долги. Я над ним слегка подтрунивЗл: знать бы нам раньше, на чём сердце успокоится, и намекал, что в общем-то эти фотографии в кафе никто и не смотрит, тем более что они касаются какой-то малоизвестной труппы с незнакомыми именами, стоит ли так тратиться? Но он был непоколебим: есть в Париже 5-6 человек, которые знают, что из себя представляют эти фотографии, остальное для него не важно.
Владимир Слепян и Игорь Шелковский перед воротами Сорбонны. 1997
Последние годы мы виделись с ним то часто, то редко, последнее — от нехватки времени. Он даже как-то упрекнул: но ведь если я умру — ты придёшь на похороны, найдёшь время? Почему же ты его не находишь для живого человека?
Интерьер кафе Caf'e des Beaux Arts (Латинский квартал). Париж, около 1997. Игорь Шелоковский держит фотографии полиптиха VARIATION III. Фото Владимира Слепяна
Интерьер кафе Caf'e des Beaux Arts (Латинский квартал). Париж, около 1997. Владимир Слепян. Фото Игоря Шелоковского
Приехав в Париж 22 года назад, я застал Володю Слепяна в зените процветания и благополучия. Он был главой переводческой конторы и имел хорошие доходы. Как он мне сам тогда объяснил, он употребил свой ум на то, чтобы заставить работать на себя других, а самому ничего не делать. Он тогда приглашал меня довольно регулярно обедать в дорогие рестораны. Чаще всего это был «Клозери дэ Лила». Ему льстило, что мы сидим за столиками, к которым навечно привинчены медные дощечки с именами прежних знаменитых посетителей: Эзра Паунд, Ленин, Троцкий, Хемингуэй. Когда я затруднился в первый раз, какой выбрать коктейль для аперитива — их было 10-15 с разными экзотическими названиями (сам он не пил, заменяя алкоголь неимоверным количеством поглощаемого табака), он предложил: начни с первого, а постепенно мы дойдём до последнего. До последнего мы так и не дошли, застряли где-то на середине; характерно, что, когда, много лет спустя, я напомнил про этот период ему, он уже напрочь его позабыл.
Финальный фрагмент письма Владимира Слепяна Игорю Шелковскому. Посткриптум написан 19 августа 1991 года, под впечатлением от сведений, услышанных по радио, о происходящих в Москве политических событиях
Всеми делами в его фирме заправлял тогда симпатичный молодой человек из Польши — Миля Шволес. Когда они поссорились (как объяснял Миля — из-за деспотизма Слепяна) и заместитель от него ушёл и открыл собственное дело — фотограверную мастерскую, то вся Володина антреприза обанкротилась: помню, мы с ним ходили по пустым залам в шикарном доме на бульваре Сен-Жер-мен. На полу валялись папки, копировальная бумага, сам Володя ушёл в глубокое подполье, скрывался, боясь, что его вышлют из Франции за неуплату налогов. Постепенно всё как-то уладилось, но с этого времени началась его жизнь клошара или полуклошара (сам он гневно протестовал против даже отдалённых намёков на такое сравнение), в которой ты его застал, приехав в Париж. От клошара его отличало лишь наличие квартиры, в которой ты был, а я так никогда и не был: ведь он был предельно скрытен, встречались мы лишь в кафе.
С годами, к концу жизни, он стал более человечен, менее эгоцентрик, мог даже поинтересоваться делами других, о чём-то спросить. Он стал со временем более «саж», как он сам говорил о себе, т.е. более мудр, спокоен, осмотрителен, хотя для меня эта метаморфоза напоминала афоризм Ларошфуко: мы даём добрые советы, когда уже не можем подавать дурных примеров.
Ты извини, что я пишу всё так непочтительно по отношению к Володиной смерти, да и к смерти вообще. Ну а что же нам лукавить между собой? Я за искренность. Как-то Володя сказал очень точную и запомнившуюся мне фразу: и вся-то моя жизнь есть эксперимент. Хотя в каком-то смысле жизнь любого человека — эксперимент, но здесь — как-то очень понятно, что Володя хотел сказать. На мой взгляд, этот эксперимент, построенный на гордыне духа, был неудачен. И я имею здесь в виду не внешнюю, а именно внутреннюю сторону. Любой эксперимент, даже самый неудачный, может быть ценен, может быть вкладом в общечеловеческую копилку, если он описан с точностью и предельной искренностью. Помнится, я пытался намекнуть ему об этом, но он просто не понимал, о чём я говорю. Всё, что касается его писательства, так и осталось для меня за пределами известности. Предполагалось только, что это надо считать необыкновенным, гениальным и т.д.
Он родился королём. Ему нужно были почтение придворных, поклонение восторженной свиты. Собственно, весь его талант, даже гений, заключался в умении создать вокруг себя ауру, напустить таинственного туману, вызвать непонятное и не нуждающееся в понимании восхищение. Его ошибкой был слишком ранний отъезд на Запад. Останься он ещё лет на 20 в Москве, его жизнь сложилась бы более удачно (сам он эту мысль отвергал). Впрочем, мы обо всём этом с тобой уже говорили много лет назад.
Нас сближало наше общее прошлое. В любом разговоре с ним по телефону или при встрече обязательно обсуждались текущие новости политической жизни в России, он дотошно знал все детали и тут же строил прогнозы, которые, конечно, не сбывались. С первой же встречи с ним в Париже я заметил, что искусство, особенно современное, его уже абсолютно не интересует. Он писатель, пишущий по-французски и отвергаемый буржуазным обществом. К его чести он эту роль нонконформиста западной жизни выдержал до конца, на мой взгляд, даже внешне слишком её утрируя (помнишь его вид?), оставшись до конца «старым мальчиком» (vielle garcon — когда-то одна из его служащих так назвала его в телефонном разговоре, а он услышал: «Завтра она будет уволена»), этаким неудачником-бродягой чарли-чаплинского типа на равнодушных улочках Парижа. Вот пока всё.