Алексеев
7 мая от агентства получено наконец сообщение: «Курчатову» разрешен заход в Кению, в порт Момбасу. Научные работы завершены, корабль берет курс на Африку.
Труднопостижима природа цвета океана. Насыщенно-синий, плотный, переходящий в густо-лиловый, когда нет дымки.
Небо диктует краски, но и водный массив подсвечивает небеса, тому подтверждением — облака над океаном, окутанные отраженным водою светом. На суше не бывает подобной освещенности «снизу»: сиренево-золотистые, нежно-розовые кромки воздушных ярусов — не что иное, как зеркально отброшенный, возвращенный океаном свет.
Иногда трудно понять, что именно заставляет водную поверхность принимать самые невероятные оттенки — от открытого светло-фиолетового кобальта до багрово-малиновых переливов — при отсутствии видимых глазу подобных красок в небе. Контраст или гармония, битва цветов или их сплав.
Работая, становишься «эхом», ничего не усложняя; чем проще, искреннее подход к увиденному, тем сильнее эффект. «Цвет действует тем сильнее, чем он проще», — писал Матисс.
А форма? Маринисты любят повторять, что трудно писать и рисовать волны. Это действительно так: не фиксируясь даже на мгновение, возникают они из хаоса и в хаосе исчезают вновь.
Находясь на корабле, перемещаешься сам, наблюдая их каждый раз из другой точки, под иным углом, при иной освещенности, в разных комбинациях с другими. Океан пе любит позировать, особенно штормовой, кипящий. Фотография? Кинопленка?
«Кто с конем, тот с крылом», — гласит туркменская пословица. Новички на ипподроме, мы были единственными профанами среди заполнивших трибуны зрителей, не зная даже, что нет «скачек для лошадей», а есть скачки «для кобыл» и скачки «для жеребцов» и что туркмены участвуют в скачках на жеребцах, арабы же — на кобылах.
— Ахалтекинец — это такой конь, — просвещали нас болельщики. — Он с места может скорость восемьдесят километров развить. Как машина! — говорили молодые.
Пожилой же туркмен, с темными морщинами, в мохнатом головном уборе, тельпеке, осуждающе добавил:
— Не слушай его, что говорит… Ерунду говорит. Конь человеку никогда автомашиной не был, конь другом был человеку.
Распластавшись, не касаясь земли, неслись, «оседлав ветер», небесные кони… Но что значили сами скачки по сравнению с их завершением! С трибун через ограждения устремились на трек дети — все, что были на ипподроме. Поднимаясь на цыпочки, обнимали потные конские шеи, целовали точеные, прекрасные головы. Обвешанные гроздьями ребятишек, скакуны осторожно переступали тонкими ногами.
Малость поотстав, наперегонки с мальчишками, путаясь в длинных халатах, бежали почтенные яшули: высокий белобородый старик уже набросил на конский круп ковер — дар победителю.
Несколько дней спустя в кабинете директора конезавода просматривали мы альбом и фотографии. Вместо грациозных, не ведающих закона земного притяжения участников скачек, сказочных, сошедших с настенных фресок красавцев мчалось нечто, с огромной, в кадр, головой и узловатыми бабками. Размером побольше конской морды нависало сверху лицо жокея: в случайном ракурсе, в смещении щелкнул безразличный объектив.
Именно так отлична живая волна от фотографии, сделанной с нее во время шторма.
Непривычно отсутствие монотонных «бесед» спикера и рабочих станций, не слышно привычных предупреждений: «Внимание, судно в дрейфе», «Рабочий борт правый» (или левый).
До Момбасы переход двухдневный; очевидно, дабы заполнить паузу, на корабле объявляют общесудовую тревогу. Капитан Касаткин обожает судовые тревоги, это называется «держать экипаж в готовности». И «общесудовая» и «шлюпочная» уже имели место и прошли на должном уровне, впрочем, одной больше или меньше — какая разница?
У Плаховой свои взаимоотношения с тревогами. Как-то в Москве перед рейсом была вручена ей неблестящая электрокардиограмма, и я имел неосторожность спросить, не тяжело ли будет вновь переносить тяготы качки.
— Подумаешь, качка, — последовал ответ. — Если бы не тревоги эти судовые…
И это понятно. На корабле организм быстро привыкает к размеренному режиму. Как привычный фон, как тиканье метронома принимаешь ставшие неотъемлемой частью жизни постукивание двигателей, дребезжание, вибрацию. Неожиданно назойливые, проникающие во все поры корабля тревожные звонки заставляют сердце биться частыми ударами.
Сейчас, когда я, несмотря на рвущие слух и душу вопли звонков, домываю кисти, жена тащит меня из мастерской, ругая на чем свет стоит. В каюте извлекаем из-под крышки дивана спасательные жилеты, и она поедом ест меня, что я долго шнурую кеды.
— Может быть, бантики завяжешь? Хочешь, чтобы двери закрыли?
И верно, едва успеваем выскочить из опустевшего коридора, как вслед несется усиленный динамиком суровый голос Касаткина:
— Будьте осторожны! На корабле закрыть клингтонные двери!
Соавтор одаряет меня испепеляющим взглядом, и створки с шипением смыкаются за спинами. В столовой команды проверка экипировки присутствующих. У кого-то вместо одного оказываются целых два спасательных жилета — следствие суматошных высадок на острова. Доктор геолого-минералогических наук Евгений Александрович Романкевич с грустью сообщает, что его жилет пропал при неизвестных обстоятельствах.
Шокированный подобной откровенностью, помощник капитана с укоризненным видом вручает Романкевичу его, не по адресу затесавшаяся жилет. Повторный призыв капитана быть осторожными в связи с закрытием клингтонных дверей звучит уже в полностью укомлектованной, благополучно проскочившей между ними аудитории.
— У всех есть шапочки? Проверьте, в порядке ли обувь?
Обувь моя в порядке, включая аккуратно завязанные шнурки. Используя в качестве манекена самую молодую участницу рейса — лаборантку-микробиолога Олю Сорокину, помощник капитана еще раз объясняет присутствующим сложный процесс надевания спасательного жилета. Плахову больше всего впечатляет часть речи, из которой следует, что, прыгая за борт, надо крепко прижимать собственные кулаки к подбородку, чтобы ударом о воду не сломать челюсть.
«Модель», все еще облаченная в жилет, покорно стоит в оранжевом одеянии, предоставляя себя для обозрения. Уже продемонстрирована система завязок, местонахождение сигнальной лампочки, свисток.
— А пусть свистнет! — раздается чей-то требовательный голос.
Оля послушно берет висящий на шнурке свисток, и в столовой команды раздается тихий, мелодичный писк, значительно болте робкий и безгласный, нежели вопли тонущего.
На этом мероприятия по спасанию участников экспедиции заканчиваются. На прощание прослушиваем увлекательную информацию о главной опасности при пожаре — быстро распространяющихся удушливых газах. Старпом делится воспоминаниями о своем вынужденном пребывании в океане на шлюпке в течение нескольких дней с нормой жидкости шестьсот граммов в сутки, рекомендуя ни в коем случае не пить соленой морской воды.
— Да, кстати, — раздается голос начальника отряда микропланктона, доктора биологических наук Сорокина. — Когда я был во Франции (голос его несколько глуховат, ибо пробковый жилет упорно наползает с шеи на подбородок), я встречался там с Аленом Бомбаром, и он просил меня передать всем вам привет…
Присутствующие вяло аплодируют, благодарные Бомбару за вклад в дело спасения потерпевших кораблекрушение: ведь именно он на собственном опыте доказал, как долго человек может скитаться по волнам, питаясь лишь тем, что дает океан, — планктоном и сырой рыбой.
Юрий Иванович Сорокин — интересный человек. Большая его семья — пятеро сыновей и две дочки, наверное, мало видели главу семейства. С 1957 года стал плавать на судах Института океанологии. Он участник многих рейсов.
Однажды в перерыве между станциями мы разговорились о Франции. Юрий Иванович недавно был в командировке в Марселе. Я поделился с ним своим неприятием здания Музея Помпиду, напоминающего недостроенную котельную, с переплетением труб и опор, с нелепо торчащей из парижской мостовой трубой.
— Да-да, это ужасно… сил нет как ужасно, — поддержал Юрий Иванович, — подобное рядом с изумительной архитектурой Нотр-Дам! С «Помпиду» беседа перешла на микропланктон. Постепенно, слово за словом услышали мы об этой необычной судьбе.
Рассказ Сорокина. Я деревенский житель, родился в Донбассе, жил около Воронежа. Поступил учиться в бауманский институт, а потом заинтересовался биологией, букашками, травками — может, это мне досталось от родителей, крестьян. Перевелся в МГУ на биофак, на первый курс. Когда университет окончил, никак не мог сделать выбор между биохимией и физиологией животных. «Приземлился» я в микробиологии, в пятьдесят третьем году защитил диссертацию по физиологии бактерий.
В душе я оставался деревенским жителем. Но так случилось, что направили меня в Москву, в Институт микробиологии.
Мне почему-то ужасно хотелось посмотреть на Ивана Дмитриевича Папанина, тогда он был директором биологической станции, потом она стала институтом. Ну, вошел я к нему в кабинет и… уже не вышел!
Побеседовали мы, затем он, ничего не говоря, посадил меня в машину, и мы поехали. Привез на завод экспериментального оборудования и представляет: «Это кандидат наук такой-то». Я, между прочим, тогда еще не защитил диссертацию, а сказать постеснялся. Разложили передо мной чертежи, проекты, он сидит рядом, шутит. «Заказывай!» — говорит. Оттуда без долгих разговоров повез меня в Академснаб. Вводит меня Иван Дмитриевич в кабинет начальника Академснаба и опять говорит: «Это кандидат наук, он у меня работает!» Помню, я тогда красный как рак был, так смущался.
