42

Черная юбка одеяния монахини немного пышнее, чем обычно, чтобы вместить запасной рулон туалетной бумаги, на котором она сидит. В уборной у Китти Мюриэль кремовые стены, черный плинтус и удивительным образом противоречащая монашке прекрасная коллекция эротических репродукций Обри Бердслея. Раковина – безупречно белая, полотенце для рук – мягкое и черное, а жидкое мыло пахнет ветивером. Я, известный нелюбитель пользоваться чужими туалетами, в очередной раз сражена необыкновенным обаянием Китти Мюриэль, которое распространяется и на интерьер ее дома. В гостиной – стильное сочетание зефирно-розовых стен и темно-шоколадной деревянной мебели, дополненной бархатным диваном и стульями и коктейльным шкафом в стиле ар-деко. Большой ковер подходящих цветов – островок роскоши на светлом паркете. Над камином 1930-х годов висит большая черно-белая литография с изображением двух весьма серьезных молодых людей в костюмах и галстуках, стоящих возле деревянной скамейки под усыпанным цветами деревом. Это Гилберт и Джордж работы Гилберта и Джорджа, картина называется «Прикосновение цветов» – прекрасный выбор для этой элегантной комнаты. Должна признать, меня поразил контраст между довольно вычурным стилем одежды Китти Мюриэль и ее ярким, но оформленным с прекрасным вкусом интерьером. Еще сильнее меня поразила монашка.

– А, это сестра милосердия Мерси, – смеется Китти, – хотя я всегда называла ее сестрой немилосердия.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать сказанное.

– Веришь или нет, – продолжила Китти, – меня воспитывали в монастыре. Папа служил в армии, а мама путешествовала вместе с ним, как и я до одиннадцати лет, когда они решили, что мне лучше остаться в одном месте ради образования. Уверена, они считали, что для меня это наилучший вариант, но на самом деле я была глубоко несчастна.

Китти умолкает, чтобы разлить чай в две бледно-розовые с серебром фарфоровые чашки из элегантного чайника из того же сервиза в стиле арт-деко.

– Мне никогда не удавалось вписываться в обстановку. Папа всегда говорил, что на поле лютиков и маргариток я бы была гладиолусом. Это никогда не было осознанным выбором, просто я такая, и все. Но в монастыре индивидуальность явно не поощряется, даже считается чем-то не совсем приличным. Сестра немилосердия Мерси считала страшным грехом посещение Святого Причастия без панталонов и получение святой воды с недовольной гримасой на лице.

Китти Мюриэль протягивает мне чашку чая и предлагает молочник. Помолвочное кольцо сверкает у нее на пальце, пока она ставит перед собой чашку и добавляет кусочек сахара серебряными щипцами. Леди Т. была бы в восторге.

– Задачей монастыря было превратить кучку маленьких школьниц в однородный класс молодых женщин, подходящих для брака, деторождения, праведной католической жизни, и почти ничего больше. Сестра Мерси с огромным удовольствием неустанно изводила меня из-за моих якобы недостатков: непослушность моих волос (неопрятно), танцы в коридорах (вызывающе) и моя неспособность приготовить приличный бисквитный торт («ты никогда не выйдешь замуж, Китти Мюриэль Эммануэль, если не умеешь приготовить даже такой простой пирог»). Все, что казалось мне сверкающим, волшебным и драгоценным, она превращала в тусклое, дешевое и безвкусное. Честное слово, дорогая, никто из моих мужчин не проявил особого интереса к моему умению печь пироги, и, в качестве наказания за ее невообразимую жестокость, сестра немилосердия Мерси приговорена к вечности, во всяком случае, символически, в месте, где она должна сносить не только картины, где дети Господа занимаются тем, что она назвала бы «мерзкой, грязной дьявольщиной», но и видеть настоящие, живые голые задницы и справление естественной нужды. Я чувствую, что должна сделать это для маленькой девочки, которой была.

Возможно, этим объясняется и ее стиль одежды – наполовину принцесса фей, наполовину уличная проститутка. Видимо, она всю жизнь боролась со строгими монастырскими правилами, которые терзали ее свободный дух, пока ей не удалось сбежать.

Китти Мюриэль, как и обещала, пригласила меня посмотреть платья ее матери, и когда мы допиваем чай, она ведет меня в спальню. Роскошный будуар с ягодного цвета бархатом, серебряными зеркалами, шелковыми неглиже и легкими боа из перьев. Ее туалетный столик усыпан жемчугами и бусами, а на полированной поверхности стоит ряд стеклянных флакончиков с духами и маленькая серебряная музыкальная шкатулка. И две фотографии в красивых рамках. На одной – щеголеватый мужчина лет тридцати, с темными глазами и довольно привлекательными усами, в элегантном костюме и фетровой шляпе. Он смотрит прямо в камеру, широко улыбаясь, жизнерадостный и уверенный в себе. На другой – маленькая девочка лет пяти. Идеальное сочетание светлых кудряшек, розовых щечек и милой улыбки. Но в глазах намек на что-то более необычное, более увлекательное, менее безопасное. На ней балетный наряд, и в момент снимка она явно танцевала. Китти Мюриэль проследила за моим взглядом и почувствовала замешательство.

– Смело можешь спрашивать, – говорит она, хотя в этом уже нет нужды. – Валентин был моим мужем.

Китти берет фотографию симпатичного молодого человека. Садится на край кровати, хлопает рукой по покрывалу, приглашая меня присоединиться, и когда я сажусь, чувствую легкий аромат ее духов – «Джой» от Жана Пату. Она протягивает мне фотографию.

– Когда мне было девятнадцать, мама и папа привезли меня на лето в Брайтон. Я бы предпочла юг Франции или Италию, но они устали от заграничных поездок, и мама очень хотела увидеть Королевский Павильон. Мы остановились в «Гранд-отеле» и гуляли по променаду, глазея на уличных артистов и заглядывая в сувенирные магазинчики. Мама была не в восторге. Она пыталась поддерживать видимость хорошего настроения, потому что знала – нам с папой очень весело, но через несколько дней ей надоело. Она сказала, что ей надоела эта «дешевка», и настояла, чтобы папа посетил с ней более изысканные места развлечений Брайтона. К счастью, к тому времени я успела подружиться с девушкой по имени Джози, которая тоже жила в «Гранд-отеле» с семьей. Она была немного старше меня, и мне разрешили гулять с ней по утрам, пока папа пытался удовлетворить мамины потребности в «высокой культуре». Сначала Джози была вполне мила, но быстро стало ясно – я для нее не больше, чем алиби. Она тайно крутила роман с молодым человеком, которого ее семья считала совершенно неподходящим, и ее прогулки со мной были лишь предлогом, чтобы встречаться с ним на променаде, где они гуляли, держась за руки, болтали и смеялись, совершенно не обращая на меня внимания. Было несложно убедить Джози отпустить меня гулять одну, чтобы позже встретиться и вернуться в отель вместе.

У меня никогда не было столько свободы, и я полностью ею воспользовалась. Болтала со всеми торговцами подряд, ела свежих моллюсков прямо с развала, пачкая уксусом перчатки и парадное платье, снимала чулки и скакала по серой гальке, чтобы побрызгаться в волнах прибоя. Однажды, гуляя вдоль берега и размахивая шляпой, я встретила Валентина, вернее, «Великого Меркурио – Невероятного Чудотворца». Он демонстрировал магические трюки, чтобы привлечь людей на свое выступление, каждый вечер проходившее на западном пирсе, и он был самым красивым мужчиной, которого я видела. Он подозвал меня, взял мою шляпу и положил на пустой столик, а когда он поднял ее несколько секунд спустя, под ней сидел пухлый белый голубь. Он был настоящим волшебником, выдающимся человеком, полным обаяния и жизнерадостности, и я полностью подпала под его чары. Он поощрял все мои качества, задушенные в монастыре. К концу нашего трехнедельного отдыха мы были тайно помолвлены, и в последний вечер сбежали, чтобы тайно пожениться.

– Боже! Думаю, твоя мама была не в восторге.

– Просто в ярости. Но, надо отдать им должное – во всяком случае, папе, – они старались, как могли. Помогли нам найти в Брайтоне квартиру и даже однажды пришли на шоу. Папа вскоре проникся к Валентину симпатией, узнав его получше, но мама так и не смогла нам простить содеянного и увидеть, какой он на самом деле. Понимаешь, люди часто гораздо глубже, чем кажутся.

Я возвращаю фотографию Китти, которая улыбается мужчине в рамке, прежде чем поставить его на столик. Ее рука тянется к другой фотографии, но вместо того, чтобы ее взять, она поворачивается ко мне и спрашивает:

– Будешь мартини, дорогая?

Китти явно будет и, кажется, хочет, чтобы я присоединилась. У нее вид человека, который собирается прыгнуть в холодные, темные, глубокие воды, и на лице горькая улыбка.

– С удовольствием.

Во рту пересохло от волнения. Сомневаюсь, что у этой истории будет счастливый конец. Китти возвращается с напитками и протягивает мне бокал. Снова садится, делает глоток мартини и смотрит на вторую фотографию.

– Эта маленькая девочка – Джой, наша дочь.

Дерьмо. Похоже, к этому все и велось.

– Мы называли ее Зайка Джой, потому что она все время прыгала и скакала. Она любила танцевать, я всегда это поощряла. После стольких лет в ненавистном монастыре я хотела, чтобы она могла танцевать, где вздумается. У меня была серебряная шкатулка с танцующей балериной внутри. Первый подарок от Валентина. Это была любимая вещь Зайки, она все время просила завести ее и кружилась по комнате под музыку. Говорила, что когда-нибудь станет как танцовщица в шкатулке. Валентин ее обожал. Всегда говорил, что она – лучший волшебный фокус, что мы сотворили.

Она умолкает, и я жду. Мне не нужно спрашивать, что случилось с ее малышкой, нужно просто дать ей время рассказать. Ее рука с бокалом слегка дрожит, Китти делает новый глоток и продолжает.

– Был прекрасный весенний день, теплый и солнечный, и Валентин пошел забирать Зайку Джой из балетной школы. Его представление стало очень популярным, и у нас к тому времени появилась маленькая машина, но на улице было так хорошо, что он решил пойти пешком. Банни Джой лучилась от счастья – ее поставили танцевать в финале отчетного концерта. Она была в таком восторге, что пожелала идти домой прямо в балетной пачке, хотя Валентин уговорил ее переобуться. По дороге она без умолку щебетала о танце, который будет танцевать, и демонстрировала шаги, прыжки и вращения, держа папу за руку. Уличный торговец продавал шарики, и, зная, как она их любит, Валентин остановился, чтобы купить ей один. Она попросила красный. Он взял у торговца шарик и на секунду отпустил ее руку, чтобы достать из кармана мелочь. Освободившись на мгновение, она спрыгнула с тротуара и продолжила танцевать прямо на дороге.

Дерьмо.

– Когда я приехала в больницу, он сидел один, в пустом коридоре, и все еще держал в руке шарик.

Китти снова делает глоток мартини.

– Он так и не вернулся. Мужчина, за которого я вышла замуж, полный жизни, не боявшийся ничего, исчез в тот день навсегда. Он сказал, что зарабатывал на жизнь ловкостью рук и потерял свою жизнь одним движением руки. Он просто сдался. Спустя ровно год он как обычно отыграл представление, выпил бутылку виски и бросился с пирса.

Дважды дерьмо. А вот этого я не ожидала. Будь я на работе, то смогла бы с этим справиться – нашла бы какую-нибудь дежурную фразу и уговорила клиента продолжить. Но Маша вне работы понятия не имеет, что сказать человеку, чья маленькая дочь трагически погибла, а муж совершил из-за этого самоубийство. Я по личному опыту знаю, что банальные и сентиментальные утешения в таких случаях не помогают, и знаю, насколько пусто они звучат. Пытаюсь подобрать какие-нибудь слова, чтобы выразить, как мне жаль, сказать, что я понимаю, каково это – потерять ребенка, но прежде, чем я успеваю сформулировать, все ускользает. Это как пытаться выиграть приз на дурацких автоматах, где нужно достать щипцами игрушку и донести ее до сброса. Насколько крепкой ни казалась бы хватка щипцов, прямо перед сбросом она непременно ослабевает, и приз падает. Все, что мне удается промямлить, – «дерьмо».

Боюсь, в этот момент Леди Т. отреклась бы от меня навсегда, но Китти Мюриэль, несмотря ни на что, смотрит на меня с улыбкой.

– Точно. Самое настоящее дерьмо.

– Как ты смогла жить дальше?

Похоже, мой вопрос совершенно не обеспокоил Китти Мюриэль. Она опускает бокал, поворачивается ко мне и берет за руку. Я чувствую, как горят щеки, хотя не понимаю почему. Она ничего не знает про Габриэля. Китти смотрит мне прямо в глаза и отвечает на вопрос:

– Потому что я верила, что однажды радость жизни будет ярче, чем отчаяние из-за смерти моей Джой.

– И оказалась права?

– Да, дорогая, да. Понадобилось время, но да, я была права.

Слезы, которые я так отчаянно пыталась удержать в глазах, стекают по щекам, и в горле замирает сдавленный всхлип. Я уже не могу остановиться. После долгих лет сдерживания, замалчивания и мучений дамба наконец прорывается. История Китти Мюриэль преподала мне невероятно ценный урок. Губительный страх, что если я буду жить, любить и смеяться снова, то каким-то образом оскверню память сына и обесценю его смерть, полностью опровержен жизнью Китти Мюриэль. В отличие от Валентина, она нашла мужество жить дальше и следовала совету, который мне дала Салли. С тех пор она всегда танцевала для Джой.

Она похлопывает меня по руке и ждет. Ее ребенок мертв, как и мой, но она любит жизнь, и ей не нужны советы Леди Т., как ее проживать. Я тоже так хочу. Но прежде чем действительно отпустить прошлое, мне нужно кое-что сделать. И я делаю то, чего не могла сделать двенадцать лет. Рассказываю кому-то, что случилось. Рассказываю живому человеку, а не мертвому. И не общие факты, а каждую черточку, каждый полутон, каждую запятую, каждую паузу, каждый вздох, каждый шепот. Каждую деталь того дня, который я никогда, никогда не забуду. Я рассказываю ей, что это был прекрасный весенний день, полный новой жизни и свежих, зеленых листьев. Рассказываю, каким чудесным мальчиком был мой Габриэль и как он любил кормить уток и ловить в воздухе маленькие белые перья, потому что я говорила ему, что это ангелы. Как мы пели в машине по дороге на реку в тот день, и Габриэль делал движения из песенки пухлыми розовыми ручками, ладошками.

На нем были новые синие сандалии, и он все время пытался их снять и смеялся, если я ему не разрешала. Когда мы шли к берегу реки, Габриэль сжимал пакетик хлеба в пухлом розовом кулачке, и я крепко держала его другой рукой. Он так спешил к уткам, что постоянно спотыкался, и я каждый раз его ловила. Но меня поймать было некому. Когда мы спускались к воде по скользкой тропе, я поскользнулась и упала. А потом наступила темнота. Следующее, что я помню, – как пульсирует голова, липкая и мокрая от крови, взволнованные голоса где-то совсем близко, и как кто-то прикасается к моей руке. Помню запах влажной земли и теплой травы и самолет, разрезающий пустое синее небо, как серебряная заноза. Первое, что я произнесла, – имя моего сына, но его уже не было.

Я потеряла сознание, но надолго ли – я не знаю. Ударилась головой об единственный булыжник на тропе. Пара, гулявшая с собакой, нашла меня и позвонила в скорую, но они не знали, что я пришла не одна. Полиция нашла один из сандаликов Габриэля, левый, прямо у берега, и неподалеку плавал пакетик с хлебом. Два дня они прочесывали мутные воды, но могила Габриэля не хотела его отдавать. Водолазы не удивились. Река была слишком длинной, слишком широкой, слишком глубокой, слишком быстрой, в ней было слишком много поворотов и изгибов, тайных крипт, гробниц и катакомб в переплетениях корней и клубках водорослей. Он исчез навсегда. И теперь, спустя столько потерянных лет ожидания, я должна отпустить его.

Китти Мюриэль сжимает мою руку и молчит. Потом смотрит мне в глаза и с мягкой улыбкой говорит:

– Дерьмо.

И все. Больше ей ничего говорить не нужно. Она знает, что я знаю. Она выдает мне очередной крошечный платочек, которым я пытаюсь привести в порядок лицо, и наливает еще мартини.

– А теперь как насчет платьев?

Она поднимает крышку красивого деревянного дорожного сундука и достает потрясающую коллекцию платьев, одно за другим, словно волшебник, вытягивающий шелковые платки из рукава. Три чайных платья с цветочным узором, лавандовое шифоновое вечернее платье с расшитым бисером лифом, два дневных платья из фисташкового шелка-сырца и черное бальное платье из тафты. Следующий час я провожу заходя и выходя из-за тканевой ширмы, примеряя эти невероятные винтажные изделия, пока Китти сидит на краю кровати и машет веером из страусовых перьев в знак одобрения. Все платья сидят на мне идеально, и Китти настаивает, чтобы я забрала их в качестве подарка. Я восхищена, потрясена и смущена одновременно и рассыпаюсь в благодарностях, но Китти не принимает их всерьез.

– Они тебе очень идут. Гораздо больше, чем мне. Думаю, мама всегда хотела, чтобы во мне было чуть больше Одри Хепберн и чуть меньше Барбары Виндзор. Иногда я чувствовала, что она и меня считала чересчур «дешевкой».

– Она ошибалась.

Похоже, с жизнерадостностью Китти боролся не только монастырь. Мы упаковываем платья в бумагу, и Китти одалживает мне чемодан.

– Правда, не знаю, как тебя отблагодарить… – снова начинаю я.

– Пригласи меня поплавать в тот прекрасный открытый бассейн, Маркус рассказывал, ты часто туда ходишь. Это будет прекрасной благодарностью.

– С огромным удовольствием. Кстати, как там твой великолепный жених?

– Читает мне стихи в ванной, дарит цветы каждую неделю, держит меня за руку в парке, готовит вкуснейшее зеленое карри и всегда опускает сиденье унитаза.

– Похоже, он идеален.

– Для меня – да.

Когда я собираю вещи, чтобы уходить, Китти Мюриэль снова берет меня за руку.

– Габриэль бы очень тобой гордился. Чтобы пережить смерть ребенка, нужно великое мужество, и у нас не было выбора, но еще больше мужества нужно, чтобы жить дальше без них.

Уходя из квартиры Китти Мюриэль с чемоданом, полным красивых платьев, я вспоминаю ее слова. Люди часто гораздо глубже, чем кажутся. И это действительно так.