ГЛАВА VI
«Издатель Постников» и А. И. Герцен
Первое донесение Романа из Парижа относится к 16/28 сентября 1869 г. Но, «за невозможностью сообщить вам (К. Ф. Филиппеусу) что-либо о нашем деле до получения какого-либо известия от Тхоржевского», он сообщает целый ряд парижских новостей и слухов, не относящихся к нашей теме. Спрашивает только в заключение, сколько можно будет предложить за архив? Очевидно, будучи в Петербурге, он насчет этого не получил решительного ответа. На письме — помета: «Никак не более 20 тысяч франков».
В следующем письме от 18/30 сентября он сообщает в копии только что полученное им от Тхоржевского письмо:
«29 сентября 1869 г.
40 Route de Carouge, Gen`eve.
Милостивый государь.
Письмо ваше получил. Пользуясь вашим адресом, имею приятность сообщить вам, что Александр Иванович (Герцен) в Париже — живет в Grand H^otel du Louvre, ch. № 328. Если вам угодно поговорить о деле — адресуйтесь от моего имени во время, какое может вам назначить для свидания.
С. Тхоржевский»[30].
«Имея в виду ваше приказание, — пишет Роман, — я не пойду к Герцену, а терпеливо буду ждать хода обстоятельств».
«Я полагал бы, что ему можно разрешить свидание с Герценом», — написал на письме К. Ф. Филиппеус. Разрешение на свидание с Герценом Роману было послано телеграфно.
Роман продолжает умалчивать о деле в ряде писем, вплоть до 3 октября н. с., когда имел, наконец, возможность сообщить подробности разговора с Герценом.
В этот промежуток времени Тхоржевский списался с Герценом. «Получил письмо Тхоржевского, — писал Герцен Н. П. Огареву 29 сентября н. с. — Передай ему, что я безусловно советую ему продавать бумаги Долгорукова, или даже уничтожить»[31].
3 октября н. с. Роман, в ответ на свое, получил от Тхоржевского следующее письмо:
«2 октября 1869 г.
20 Route de Carouge, Gen`eve.
Милостивый государь.
Только-что получил ваше письмо и спешу с ответом. Александр Иванович (Герцен) живет в Grand H^otel du Louvre, № 328. Он предупрежден о вашем визите по поводу бумаг, — сделайте одолжение, обратитесь к нему и поговорите с ним и об цене; когда мы ближе будем знакомы, можно поговорить со мною в Женеве, или я могу тоже приехать в Париж, если будет нужно. Я вас предупреждаю, что имею и других, которые хотят купить, но предпочитаю людей более знакомых. Вы меня понимаете и во всяком случае нужно более познакомиться.
Ваш С. Тхоржевский».
«После этого письма, — пишет Роман, — не оставалось другого выхода, как идти к Герцену, ибо затянуть к нему визит значило бы избегать с ним свидания, и в этом отношении я не ошибся, ибо Герцен меня уже поджидал. Я постиг этих господ: с ними надобно быть как можно более простым и натуральным.
Я не знаю, родился ли я под счастливой звездой в отношении эмиграции, но начинаю верить в особое мое счастие с этими господами. Признаюсь, я почти трусил за успех, но, очутившись лицом к лицу с Герценом, все мое колебание исчезло. Я послал гарсона сперва с моей карточкой спросить, может ли г. Герцен меня принять. Через минуту он сам, отворив двери номера, очень вежливо обратился ко мне со словами: «Покорнейше прошу». Следовало взаимное рукопожатие и приветствия, после чего Герцен сказал мне: «Я еще предупрежден был в Лондоне о вас, но, приехав сюда, я начал терять надежду вас видеть»[32]. Я ответил на это, что виною тому был Тхоржевский, выразившийся весьма неопределенно относительно права моего говорить с ним, Герценом, относительно бумаг.
Я был принят Герценом чрезвычайно хорошо и вежливо, и этот старик оставил на меня (sic) гораздо лучшее впечатление, чем Огарев. Хотя он, когда вы говорите с ним, и морщит лоб, стараясь как будто просмотреть вас насквозь, но этот взгляд не есть диктаторский, судейский, а скорее есть дело привычки и имеет в себе что-то примирительное, прямое. К тому же он часто улыбается, а еще чаще смеется. Он не предлагал мне много вопросов, а спросил только, где я воспитывался и намерен ли остаться всегда за границей. На последний вопрос я отвечал осторожно, что надеюсь. Взамен скудости вопросов Герцен, видимо, старался узнать меня из беседы со мною. Он сам тотчас заговорил о деле. Я ему показал второе письмо Тхоржевского, на которое, улыбаясь, он сделал следующие замечания: 1) нельзя заключить, чтобы оно было писано бывшим студентом русского университета, 2) о других покупателях ему ничего неизвестно и 3) относительно того, чтобы ближе познакомиться, Герцен полагает достаточным нравственное убеждение, а не годы изучения человека. Есть нравственное убеждение, как он говорил, — ну, и достаточно.
Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: 1) он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьею в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел ему написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвав гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.
После часовой беседы, исключительно посвященной намерению моему купить бумаги для издания, Герцен пригласил меня завтракать с ним. Я отказывался, но он настоял. К завтраку вышла из другой комнаты жена и дочь — 11 лет. Первая из них женщина уже в летах, носит волосы с проседью, коротко остриженными. Она более серьезна, чем муж, и расспрашивала меня о развитии женщины в России, и не будет ли, наконец, основан женский университет. Дочь была одета очень опрятно и чисто, с гладко зачесанными и в косички заплетенными волосами, говорила с родителями по-французски. У Герцена лицо красноватое, губы черные, небольшая борода и назад зачесанные волосы, почти совершенно седые. Вообще я заметил, что как господин, так и госпожа Герцен в приемах своих люди совершенно обыкновенные смертные. За завтраком г-жа Герцен и дочь оставались недолго и ушли в свою комнату, при чем дочь поцеловала отца. Мы остались вдвоем и продолжали беседу, которую мне невозможно передать в мельчайших подробностях».
Герцен рассказывал много анекдотов из жизни покойного князя Долгорукова, с которым он, что соответствует действительности, «в последнее время не был в хороших отношениях», обещал составить набросок контракта с Тхоржевским, советовал Роману, в случае совершения сделки, печатать книгу в Женеве, подтвердил, что бумаги Долгорукова интересны в политическом и историческом отношениях, одобрил мысль Романа печатать бумаги отдельными выпусками небольшого размера и т. п., и т. п. Роман, в свою очередь, просил Герцена взять на себя роль оценщика бумаг, подчеркнув, что полагается на нравственный авторитет его.
«Вообще, — заканчивает он, — я крайне доволен первым свиданием с Герценом. Дал бы бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением».
На следующий день они снова встретились.
«Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, — я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему — очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило. Он пробыл у меня до половины второго, и я его, в свою очередь, пригласил позавтракать, отчего он не отказался и даже сам попросил коньяку, которого за завтраком не было. Он выпил две рюмки и почти целую бутылку бургонского, которую сам выбрал.
Главным предметом нашего разговора были бумаги. Заключение контракта, между прочим, по словам Александра Ивановича, возможно в какой бы то ни было стране, ибо, если условия принадлежности литературной собственности и пользование ею в различных странах разны, то в контракте следует только поставить условием, что сила его действительна для всех стран Европы, что Тхоржевскому не разрешается оставлять у себя копий и ни в чьих других руках, ни опубликование этих копий, и что Тхоржевский, ручаясь, что копии не находятся ни у кого, предоставляет мне право преследовать всякого за контрафакцию. Впрочем, где удобнее всего заключить контракт, об этом я еще справлюсь. В отношении ценности Герцен говорил мне, что подлинные акты пойдут, конечно, дороже, чем другие бумаги, но для полной их оценки надобно видеть хотя бы главнейшие из них. Так или иначе, в Женеву ехать надобно. Во всяком случае, Герцен дал мне слово писать завтра же Тхоржевскому и ответ сообщить не далее субботы»[33].
Не полагаясь только на А. И. Герцена, который, видимо, в этом деле не проявлял такой активности, как то рисует Роман в своих письмах к Филиппеусу, — агент сам написал Тхсржевскому о своих беседах с Герценом. 9 октября н. с. получил от него следующий ответ (приводим письмо по копии, присланной Романом; подлинных писем Тхоржевского за этот период нет):
«7 октября 1869 г.
20 Route de Carouge, Gen`eve.
Милостивый государь.
Письмо ваше получил и совершенно согласен с вами на посредство Александра Ивановича или кого он изберет. Срок окончания дела дать могу только самый последний до 1 ноября. Должен непременно выждать на некоторые известия. Может быть, буду в этом месяце в Париже или если нужно будет, буду вас просить приехать и даже показать вам каталог всего, что на продажу, и сделаем условие. Я бы хотел знать от вас, до какой суммы вы пойдете? Вот все, что сегодня могу вам сообщить.
Остаюсь с уважением
С. Тхоржевский».
Роман временно воздерживается назвать сумму, указывая, что это зависит от «степени важности» бумаг. По поводу письма он, кроме того, пишет Филиппеусу: «Тхоржевский не мастер на память — каталог видел»[34].
При очередной встрече с А. И. Герценом 11 октября (н. с.) Роман рассказал ему о содержании письма Тхоржевского.
«Вопрос Тхоржевского о том, чтобы я наперед назначил цену, Герцен нашел, как он сам выразился, нелепым, тем более, что в письме к нему, Герцену, Тхоржевский говорит, что сам будет в октябре в Париже и тогда скажет о цене. Тем не менее я успел заметить, что Герцен крайне интересуется этим делом, ибо без того, что я даже и не намекал ему, он сам вызвался тотчас же снова написать Тхоржевскому и добиться от него обстоятельного ответа. Я же, с своей стороны, в сегодняшнем письме моем к Тхоржевскому представил ему, что я не в состоянии определить цены, не видав подробно бумаг.
В разговоре со мною о будущем мнимом издании мною бумаг Герцен проникнут всегда сильным желанием, чтобы я печатание продолжал у Чернецкого[35] в Женеве (он, видимо, сам, того не замечая, считает дело как бы поконченным), на что я, конечно, не даю решительного ответа, ссылаясь на то, что для меня, быть может, русская типография в Лейпциге Брокгауза будет выгоднее. Чтобы тут не вышло недоразумения, в случае справок, я написал уже Брокгаузу в Лейпциг, прося его ответить мне о цене печатного листа своей типографии. Я успел здесь рационально (sic!) узнать о существовании русских типографий в Карлсруэ, Лейпциге, Дрездене и Берлине и ознакомиться с их положением. Конечно, об этом закидываю, при удобном случае, словцо Герцену, чтобы укрепить его веру в то, что имею намерение печатать бумаги. В этом случае мне много должно помочь некоторое знание тонкостей издательской деятельности, почерпнутое мною здесь в разговорах с книгопродавцами Франком и др. С Франком у Герцена вчера вышла сильная размолвка по поводу того, что Франк отказался от покупки у Герцена исправленного издания его сочинения «La Russie et la revolution», несмотря на то, что контракт был уже у нотариуса совершенно готов. Вероятно, размолвка с Франком и лопнувшая надежда получить с него 2.000 фр. были поводом тому, что Герцен был совершенно расстроен (что, видимо, старался предо мною скрыть). По словам же Герцена, он сам отказался от сделки с Франком, ибо находит выгоднее заключить таковую с Лакруа и вот почему он, Герцен, занят и не успел еще составить проект контракта. Пустяки! Барин лукавит: он с Тхоржевским в самой усердной переписке по поводу моего дела. Герцен говорил мне, что он поселяется на постоянное жительство в Париже и ждет только некоторых писем из Флоренции от родных, чтобы нанять квартиру. Жаловался на дороговизну квартир и вообще жизни в Париже[36]. Видно, у барина нет денег. Говорил также, что, несмотря на то, что обещал Тхоржевскому приехать в Женеву в октябре, он не может исполнить свое обещание ранее первых чисел ноября, вследствие каких-то дел. В Grand H^otel de Louvre Герцен занимает большой и, по всей вероятности, недешевый номер в три комнаты. Когда вопрос обращался к бумагам, то Герцен говорил, что мне предстоит большой труд в отношении оценки их, ибо между ними есть много таких, которые для историографа имеют большое значение, а для него же, например, они ничего не стоют, ибо часто носят на себе характер сплетен, до чего покойный князь был большой охотник.
Следующие слова Герцена убедили меня вполне, что он в переписке с Тхоржевским по поводу бумаг. Трудно удержать в памяти буквально все речи Герцена, но вот их смысл: Тхоржевский желает, чтобы в условии было помещено, что я обязан тотчас же опубликовать во французских и немецких газетах, что, приобретя право издания, я теперь же к нему приступаю. Я против этого не возражал, но заявил, что соглашусь не иначе, как с оговоркою, что обязательства, заключенные Тхоржевским до сего времени, для меня не обязательны. Публикация мне нисколько не повредит, попали бы только раз бумаги в мои руки, тогда пусть хотя вся эмиграция тянет меня к ответственности за неисполнение обязательств. Вся проволочка теперь со стороны Тхоржевского заключается, по-моему, в двух главных причинах: 1) в нерешительности, какую назначить цену, и 2) оправдать себя, в случае какого-либо казуса, в глазах эмиграции тем, что дело сделано не торопясь.
Говорил он (Герцен) мне также, что ему положительно известно, что русская часть бумаг покойного князя находится в совершенном порядке; французская же часть страдает отсутствием этого порядка; что в них интересного весьма много (в обеих частях) из прошлого царствования, из настоящего же весьма мало.
Затем Герцен весьма много говорил мне еще о старых своих мытарствах по разным странам и о намерении своем поселиться в Париже, если и не навсегда, то надолго. Вообще в его рассказах много интересного и правдивого, но в то же время проглядывает желчь и усталость от борьбы с жизнью. На этот раз я не берусь определить более верно Герцена, ибо, быть может, он находился под влиянием неудачи дела своего с Франком. Ругал он чрезвычайно Трубникова за распространение фальшивого слуха о сыне его, обращавшегося будто бы к священнику Раевскому с просьбою исходатайствовать ему дозволение приехать на время в Россию. А между тем дело было вот как: сын Герцен при свидании с молодым князем Горчаковым выразил ему свое желание побывать на время в России. Сей последний передал об этом своему отцу, а «либеральный канцлер» не замедлил написать Герцену официальную бумагу, что пребывание его в России признается невозможным. Эта официальная бумага либерального министра, как говорил Герцен, доказывает, как бюрократизм сильно вкоренился в России»[37].
12 октября (н. с.) Роман опять виделся с Герценом. «Я встретил недалеко от моей квартиры Герцена, который говорил, что, будучи по какому-то делу на бульваре Sevastopol, он намеревался зайти ко мне, чтобы мне передать, что Тхоржевский просит меня приехать в Женеву для окончания дела. Когда я спросил, не пишет ли он что-либо о цене, то Герцен ответил мне, что на этот вопрос он не имеет еще ответа. Простившись со мною, он просил меня перед отъездом в Женеву зайти к нему. Между тем сегодня утром (письмо к Филиппеусу от 13 октября 1869 г. н. с. — Р. К.) я получил по городской почте следующее письмо (Роман приводит его в копии — Р. К.):
«М. Г. Я получил вчера письмо от Тхоржевского. Он пишет, что его знакомый археолог и книжник оценил рукописи русские и французские, оставшиеся после Долгорукова, в 7.000 р. серебром, говоря, что меньше он решительно не советует брать. Господин этот помог моему незнанию цены, — мне кажется, что скромнее оценить нельзя.
Не думаю, чтобы Тхоржевский прислал каталог. Самое лучшее ехать в Женеву. Тхоржевскому очень важно обязательство начать тотчас печатать, — надобно написать обоюдное compromis (sic! Р. К.).
Автографы входят в общую продажу, и Тхоржевский исключает только семейные письма, совершенно частного содержания.
Затем свидетельствую вам мое искреннее почтение
Ал. Герцен».
По получении этого письма я отправился к Герцену и вот что он мне сказал: так как Тхоржевский просил его составить ему проект условия, который он и мне обещал, то Герцен просил меня подождать (поездкой в Женеву) до субботы, ибо раньше, имея много своих дел, он не составит проекта. Я, конечно, не настаивал и не спешил».
В обсуждении условий продажи бумаг, не проявляя особой активности, а являясь только советником Тхоржевского, Герцен, действительно, принимал непосредственное участие, о чем свидетельствует хотя бы записка его к Роману, опубликованная М. К. Лемке по подлиннику, хранящемуся в Румянцевском музее в Москве. Записка эта хронологически, несомненно, относится к 14—16 октября н. с. (подлинник не датирован) и подтверждает, при всей своей краткости, многое из того, что сообщал Роман Филиппеусу. Вот она:
«Я полагаю, что Тхоржевский продает не безусловно в вашу собственность бумаги, а с определенным условием все их издать (курсив подлинника. Р. К.) и в особенности издать все, относящееся к двум последним царствованиям. Вы, вероятно, ему дадите удостоверение в том, что начнете печатать через два месяца после покупки, и в обеспечение положите условленную сумму в какой-нибудь банк без права ее брать до окончания печати. Если из бумаг, относящихся к прошлому столетию, что-нибудь окажется негодным для печати или мало интересным, то вы можете не печатать их, по взаимному соглашению с Тхоржевским.
Все бумаги и письма, относящиеся к семейным делам Долгорукова, исключаются. § 3 принять можно, но деньги не после принятия, а тотчас»[38].
Дело близилось к концу. Пока Роман дождался от Герцена проекта контракта, он успел телеграфно снестись с III Отделением и добиться обещания потребной суммы. Уверенный, что скоро, наконец, достанет бумаги, Роман заранее просил Филиппеуса дать соответствующее приказание русскому посольству в Берлине, чтобы к его пакетам, буде он того потребует, приложить посольскую печать, предупредив таможню о беспрепятственном пропуске его и т. д.
16 октября н. с. Роман уехал в Женеву. Перед отъездом он из Парижа отправил следующее письмо Филиппеусу:
«Сегодня я видел в последний раз Герцена и у него завтракал снова. Беседовал, не выражая ни малейшего сомнения. Проект условия мне вручил: цена не проставлена, об ней мы должны решить в Женеве с Тхоржевским. В отношении печатания условия для меня очень строги. Сказал он мне также, что, вероятно, Тхоржевский будет считать рубль не по курсу, а по 4 франка, что составит 28.000 фр. — сумма далеко разнящаяся от той, которую вы назначили и которой я строго буду держаться. Дай бог успеть, а главное уйти ловчее с бумагами. Не забудьте при этом расходы нотариальные и мелочи, о которых потом было бы поздно думать. До какой цены я успею дойти, я вам сообщу по телеграфу и вас буду просить, в случае согласия, выслать деньги тоже по телеграфу. Я очень рад, что благополучно ухожу из Парижа; у Герцена часто бывают разные лица, но до сих пор такие, которых я никогда не встречал. Сегодня в 10 час. вечера выезжаю, помолясь богу».
В Женеве Роман быстро договорился с Тхоржевским, который ставил цену до 26.000 фр. Быстрому разрешению вопроса помог и Герцен. «Ну, что Тхоржевский с бумагами? — спрашивал он в письме к Огареву, отправленном 17 октября (н. с.), — Постников меня мучил, как кошмар. Брал бы Тхоржевский деньги, благо дают и — баста»[39].
Роману, однако, пришлось пережить здесь несколько неприятных дней: из Петербурга не приходили деньги. Кое-как под разными увертками он убедил Тхоржевского взять задаток в 500 фр. и допустить его к осмотру бумаг. Тхоржевский недоумевал. «Опять, — пишет Роман 13/25 октября 1869 г., — начались вопросы: отчего я не хочу ему дать денег тотчас по окончании просмотра бумаг, откуда я получу деньги, когда я начну печатание и т. д. Вообще следовал ряд вопросов самых подозрительных, ответы на которые пришлось выдумывать, ибо дело совершалось в присутствии Николая Платоновича Огарева. Дальше понедельника — письмо писалось в субботу — едва ли выдержу свою роль. Больше того, что я вытерпел в этом деле, требовать от человеческих сил и способностей нельзя. Я говорю это твердо, с сознанием того, что свято исполнил свой долг и до самого окончания блистательно оправдал ваше доверие. Остальное вне моей зависимости. После просмотра бумаг, продолжавшегося до 6 час. вечера, Огарев предложил идти ко мне обедать. Конечно, я предложение принял и Тхоржевского пригласил, хотя это посещение было для меня крайне неприятно, ибо опасался, что за обедом подадут мне вашу депешу, против чего, однако, я принял меры. За обедом Тхоржевский, касаясь разговора о бумагах, сказал, что у него были и другие гораздо выгоднейшие в материальном отношении покупатели, но которым он ни за что не отдал бы бумаги, ибо скоро узнал в них русских шпионов (приятно, — замечает Роман, — было это слышать! — Р. К.). Князь Долгоруков, оставляя ему бумаги, не имел в виду оставить ему материальное наследство, а нес убеждение, что они будут напечатаны. А так как он, Тхоржевский, ссылаясь на мнение Александра Ивановича (Герцена) и Николая Платоновича (Огарева), имеет нравственное убеждение, что в моих руках бумаги выйдут в свет, то он и постановил мне их уступить. Вечером мы были в театре. Сегодня же я окончил просмотр бумаг и насколько просмотр любителя-издателя, из роли которой я не должен был выходить, позволяет судить, бумаги заключают в себе много интересного. Еще вчера я был приглашен Огаревым обедать в Caf'e du Nord, откуда только теперь вернулся. Денег у меня всего 45 фр. — да это еще не беда, а вот беда будет в понедельник, если не пришлете ответа. Бумаги остались у Тхоржевского. Чтобы несколько устранить его подозрение, я заказал большой сундук, в который их уложил и запер на замок. Отсюда я еду якобы в Брюссель, а оттуда в Париж. На самом же деле проеду через Париж. Бумаги же отправлю до Берлина».
В понедельник вечером, 25 октября н. с., он, наконец, получил телеграмму о посылке первых денег — 3.000 фр. Такая сумма его не устраивала. Чтобы пока отделаться от Тхоржевского, Роман убедил его, что ему необходимо по срочному делу съездить в Лион, откуда вернется только в конце недели. К моменту его возвращения из Лиона деньги прибыли, и он смог приступить к оформлению сделки.
«Наконец, вчера вечером, — писал Роман 3 ноября (н. с.), — я покончил дело, вручил деньги и получил продажную запись и самые документы, едва уложившиеся в большой сундук»[40].
Тяжелый сундук с бумагами я хотел прямо довезти до Берлина, что было бы дешевле, но, имея поручение от вас принять во Франкфурте-на-Майне ваше письмо, я везу сундук с собою до сего города, ибо полагаю, что в письме будут какие-либо распоряжения ваши.
Тхоржевский и Огарев в это последнее мое здесь пребывание просто замучили меня своим вниманием. Я ясно видел, что они все-таки хотели еще тверже убедиться во мне, особенно Огарев. То они у меня обедали, то я был зван к Огареву, у которого я сегодня в последний раз обедал, и от которого я только что возвратился. Он поднес мне в подарок свое стихотворение «Восточный вопрос в панораме». Я изучил своих господ очень хорошо, — быть может, в будущем и пригодится. Хорошо бы издать мемуары и завязать с ними непосредственные, так хорошо начатые, сношения. Тхоржевский обещал мне писать в Париж, куда я приеду из Брюсселя еще не скоро. Для Тхоржевского я везу бумаги в Брюссель через Германию, — он вполне в этом убежден.
Дай бог только здоровья, и тогда скоро доберусь до Петербурга, а то тоска меня мучит очень. Родное детище свое — документы — я хоть полумертвый, а привезу».
В последних числах октября (старого стиля) Роман был уже в Петербурге. Здесь при нем подсчитали все расходы: покупка архива в общей сложности обошлась III Отделению в сумме свыше 10.000 рублей.
Среди бумаг Романа сохранился полный перечень купленным бумагам. Куда они девались — неизвестно. В политическом отношении они не представляли, судя по списку, никакого значения, и III Отделение должно было разочароваться в этой покупке. В следующем году, как увидим, оно само сочло возможным опубликовать часть рукописей.
Задание Роман, надо отдать ему справедливость, выполнил блестяще. Ни Герцен, ни Огарев, не говоря уже о Тхоржевском, не разгадали новоявленного незнакомца-издателя.
Любопытно, что и в этот раз, как и при поездке Романа для розысков Нечаева, за границей носились слухи о его проделке. Летом 1871 г. тот же Балашевич-Потоцкий писал из Лондона, что «Тургенев (И. С.), писатель, здесь и играет роль либерала. Он всем говорит, что известный книгопродавец и alter ego Герцена — Ст. Тхоржевский — состоял на жаловании III Отделения и продал все тайны Долгорукова». Но, несмотря на подобные слухи, Роман-Постников оставался до своей смерти (в январе 1872 г. его не было уже в живых) незаподозренным. В течение, по крайней мере, всего 1870 г. (за этот год сохранились его письма в III Отделении) он вращался, как свой человек, среди эмигрантов и оказывал, как увидим, всяческие немаловажные «услуги» Огареву, Бакунину и другим деятелям эмиграции.
Приобретение бумаг князя Долгорукова — факт выдающийся в летописях III Отделения. И лицо, совершившее удачно такой маневр, могло явиться тем именно человеком, в котором Шувалов, Филиппеус и К° нуждались для погони за Нечаевым. Все — его характер, манеры, способности сыщика, известная образованность, общительность — говорили за то, что он сумеет снова выведать нужные сведения. III Отделение в критическую минуту не могло не воспользоваться неоценимой для него помощью Арвида-Карла Романа — «издателя Постникова».