I

Вот вам Милосердие!

Мне не нужны перо и пергамент, чтобы оставить след в мире, да и терпения для пустого трепа у меня нет. Самые живые истории наполнены делами, а не напыщенными словами! Если свидетели твоих потуг чешут затылок и читать им уже недосуг, если они только дивятся, что-почему-и-когда-а-зачем, ты уже доигрался, – они ведь народ капризный и бесчинный, звездочки твои затушат с довольной миной. Так что хватит слов, я вам говорю! Молчите и смотрите, как я всех перебью!

Милосердие убивает! Полосует, колет и режет ногтями, что стали клинками, потом отталкивается ногами со ступнями-пиками и отскакивает, пока враги не приблизились и не собрались в таком числе, что не увернуться. Их много – о, как же их много! – но даже бесчисленная орда ничтожеств остается ничем.

В схватке с освобожденным духом Милосердия безликие проклятые из схолы напоминали отказывающих заводных кукол. Их дерганая походка и медленные удары заслуживали только жалости, и все же сестре нравилось играть с ними, пусть и получались те игры краткими и кровавыми. Столько глупцов на выбор, столько способов смутить их, побить и расплести в ничто!

Ее подгоняло не безвкусное упоение резней, ибо Милосердие не была дикаркой, а бойня – безвкусное блюдо, если подавать его не голодным до смертей едокам. Нет, она наслаждалась искусством, скрытым в жестокости, – неудержимым, словно лесной пожар, танцем возвышенных чувств и падающих тел. Наслаждалась, втаптывая их чаяния и страсти в забвение, пока ее надежды и желания взмывали ввысь, свободные от груза сомнений.

Никогда прежде Милосердие не была собой в такой мере! Хотя она набирала силу в кровавые годы ложного искупления своей сестры, когда ей позволяли нести смерть с условием, что она будет вопить: «Трон и Терний!», а после боя смирно уходить в уголок, ее фантазии и истинная форма сидели в клетке на цепи. Но здесь ее плоть, омытая спятившими огнями схолы и напоенная энергией бури, наконец заплясала в ритме ее духа. Милосердие, с полночно-черной кожей и игольчато-острыми пальцами, стала дивным чудищем из кошмаров своей двойняшки.

– Гляди, как я живу, сестра! – возопила она.

Весело кувыркаясь вокруг своих жертв, Милосердие уклонялась от широких взмахов их рук, ныряла между длинных кривых ног и рассекала по пути сухожилия, а в конце короткой дороги платила за проезд метким пинком. Получив сполна, очередная недотепистая неуклюжая нежить валилась с хрустнувшим хребтом или треснувшим тазом.

Иногда Милосердие кружилась в пируэтах быстрее вихря, и ее длинные пальчики-клинки сливались в размытое пятно, которое краснело от ошметков и обрывков олухов, оказавшихся в ореоле гибельного вращения. Порой она подскакивала над землей и, падая сомкнутыми ногами вперед, вертелась винтом, вонзаясь в толпу подобно смертоносному буру.

Она убивала проклятых целыми сотнями, рисуя реальность резни со всем остроумием и оголтелой одурью, которые ее серая двойняшка держала под замком, однако враги по-прежнему прибывали – появлялись из дождевых луж так же быстро, как Милосердие истребляла их.

«Никогда они не закончатся, дура, – ехидно заметила ушедшая вглубь сестра. – Хозяин не отпустит их. Умирая, они восстают перерожденными!»

Нет, невозможно! Это стало бы издевкой над мастерством Милосердия, осквернило бы каждый взмах и мазок, ради оригинальности и грациозности которых она отдала столько сил. Какой смысл в рисовании, если любой холст ототрут начисто, каждую композицию отдадут забытью?

«Такая судьба ждет всех нас, сестра».

– Не меня! – провозгласила Милосердие.

Разъяренная подобной идеей, она присела и взмыла над землей, потом оттолкнулась вновь, уже в воздухе – ее ступни-иглы на мгновение отыскали опору в неестественных шквалах шторма. Милосердие прыгала все выше и выше, пока не воспарила над схолой, раскинув руки, как орлиные крылья. Кружа на ветру, будто сотканная из стихий плотоядная птица, она воззрилась вниз огненно-острым взглядом и увидела, что насмешка сестры – не пустые слова. Орда безликих не сокращалась: все борозды, столь искусно проложенные Милосердием в рядах врагов, исчезли бесследно. Даже сейчас твари тянулись к ней, повернув пустые лица к небу, и вздымали руки с расставленными пальцами, словно верующие, отринутые своим божеством.

«Но почитают они не тебя, дитя!»

Оскорбиться Милосердие не смогла – бурлящие тучи пронзила молния, вытянувшая из нее силы и энергию. Она взвыла, и в тот же миг из круговерти наверху к ней ринулось огромное существо, похожее на ската. Метнувшись в сторону, сестра вскрикнула от удивления: грубое крыло-плавник вспороло ей правый бок и лишило равновесия. Пытаясь выровняться на ветру, она увидела, что противник, изящно изогнувшись, заложил вираж и помчался за ней. Длинный хвост создания волнообразно колебался, будто шипастый змей.

Боль исчезла, сменившись радостным возбуждением при виде более вдохновляющего врага. Захихикав, Милосердие притворилась, что паникует, и замахала руками, падая в толпу чудовищ. Издав непостижимый вопль, штормовой скат рванулся вперед и разинул вытянутую пасть между рядами круглых черных глаз.

«Что ты творишь, идиотка?»

Милосердие выждала до последнего, наслаждаясь испугом сестры, и ударила по ткани имматериума. Пальцами-клинками и ступнями-пиками она пронзила истрепанную завесу между мирами, нырнула в брешь и оказалась сзади-сверху неприятеля. Бросившись монстру на спину, она вонзила ноги в морщинистую плоть.

– Смотри на меня и плачь, серая сестра! – пропела Милосердие, широко раскинув руки. Оседланный зверь набирал скорость, и ее длинные волосы струились на ветру. – Моя звезда будет восходить во святости, пока не выжжет все!

Шкура чудища ходила рябью – оно взбрыкивало, вертелось и крутило петли, стараясь скинуть наездницу, но сестра закрепилась слишком прочно. Хохоча над бешенством демонического ската, Милосердие огляделась и заметила, что по волнам бури плывут его сородичи, причем двух одинаковых среди них нет. Большинство лишь немного отличались от ее схожего с мантой^[9] скакуна, однако пара-тройка выделялись дивно вычурным обликом. Одно из существ сияло фиолетовым светом, и сквозь его полупрозрачную кожу виднелись пульсирующие очертания внутренних органов, а с расправленных крыльев свисали длинные щупальца. Другое обладало небольшим треугольным телом, покрытым золотыми чешуйками, которые поблескивали огнем, но диковиннее всех выглядел идеальный диск из жидкого кристалла. Он носился среди облаков, как призрачная циркулярная пила, издавая при вращении электронный вой.

Какими бы фантастическими ни были формы и способы передвижения тварей, Милосердие не сомневалась, что каждая из них – хищник. Все создания парили на внешних потоках смерча, впервые увиденного ею еще с моста, глазами сестры. Исполинская воронка уже почти достигла архипелага и неотвратимо ползла к Перигелию. По всей ее длине блистали разряды лихорадочных оттенков и завитки сверкающих тьмой молний, немыслимо превосходивших огни схолы в притягательной силе. Раскаты грома сопровождались симфонией чудовищных воплей и хохота, сплетавшейся с нестройным визгом труб, от которого у Милосердия вибрировали зубы.

Где-то в недрах бури заходился звоном утонувший колокол. В его ритме звучали дурные предзнаменования, и от каждого удара по вихрю расходилась зеленая рябь.

Когда Милосердие взмыла на воздушных струях колоссального шторма, ее чувства вырвались за отведенные им границы и унесли сестру к исступленной гармонии бытия.

«Что это за безумие?» – спросила ее двойняшка голосом таким же подавленным, как и ее воля.

– Наше собственное, дорогая сестра! Оно принадлежит нам всем – нужно лишь набраться храбрости, чтобы принять его таким, какое оно есть и во что хочет превратить нас!

«В этом нет никакого смысла…»

– А в нас? – парировала Милосердие. – А был ли он когда-то? – Она глубоко вдохнула жгучий воздух и затрепетала, чувствуя, как тот искрит внутри нее. – Нужен ли он на самом деле?

«Тогда ради чего все это?»

– Просто так! – беззаботно крикнула Милосердие. – Если только мы сами не выбьем себе цель! В этом и есть величие…

Ее скакун заверещал и затрясся так неистово, что едва не скинул сестру. Оглянувшись через плечо, она увидела, как задняя половина твари, вращаясь, уносится прочь в брызгах эктоплазмы. Ската разрезало то самое существо, похожее на циркулярную пилу, которое Милосердие мельком заметила раньше. Сам кристаллический диск с электрическим воплем улизнул в тучи, волоча за собой радужную струю телесных соков жертвы. Неизвестно, атаковал он по злобе или несчастной случайности, но, так или иначе, прикончил ездового монстра сестры. Искалеченная тварь, жалобно подвывая и кровоточа чистой магией, вошла в штопор и понеслась прочь от воронки.

Подавшись вперед, Милосердие пригнулась, погрузила ногти в шкуру зверя и обнажила клыки. Из облаков выступила необъятная громада Перигелия – казалось, пик летит навстречу сестре с невообразимой даже для нее стремительностью. Она завыла в экстазе: каждая струнка ее души звенела от наслаждения опасностью.

«Город горит!» – простонала ее узница.

Милосердие увидела, что это так. Здания, столпившиеся у вершины горы, утопали в огне. Раньше она не замечала пожара – а разве должна была? Что такого важного в безвкусных хибарках и обитающих там паразитах? Даже выложенная серебряной плиткой крыша, что мчалась к ней, как исполинский кулак, не имела значения.

– Вознесись перед падением! – восторженно провизжала она.

Ничто не имело значения, кроме Милосердия, наслаждавшейся моментом, – вплоть до самого последнего момента, когда…

Ее тело пронзает мучительная боль, рожденная ударом нейрохлыста госпожи покаяния, и с мукой приходит блаженная четкость восприятия.

И вот Милосердие вновь облачена в увитую терниями накидку сестры-репентистки, сжимает в руках возлюбленный меч-эвисцератор и прячет ухмылку под глухим капюшоном. В бронетранспортер набито еще много кающихся женщин, и ей интересно, разделяет ли кто-нибудь из них ее восторг или все они – угрюмые рабыни, как ее скованная двойняшка.

«Рабыня здесь только ты, вырожденка, – обличает ее серая сестра. – Твои страсти держат тебя на цепи».

Голос сучки ослабел до шепота, как случается перед каждым смертоубийством, и все же ее слова омрачают радостное возбуждение Милосердия. Она уже не помнит, ни как долго управляет их общим телом, ни через сколько сражений провела его целым (пусть и не совсем невредимым), и все же двойняшка продолжает ныть и выть о своей свободе.

– Не кусай руку, которая прикрывает тебя, сестренка, – тихо журит Милосердие свою узницу. – Ты давно бы сломалась от такой жизни.

Бронемашина вздрагивает и останавливается. Слышно, как корпус нерегулярно звякает от попаданий. Скулящие сервоприводы опускают задний люк, превращая его в аппарель, и приглушенный рокот битвы усиливается до шумной какофонии.

– Искорените поганых ксеносов, сестры! – кричит госпожа, щелкая хлыстом.

– За Трон и Терний! – вопит Милосердие вместе со всеми.

Как обычно, она первой выскакивает на поле битвы, преодолев аппарель одним прыжком. Оказывается, что транспорт доставил воительниц прямо к треснувшим стенам вражеского бастиона. Артобстрел накрывает здания за куртиной, раскалывая арочные переходы и раздутые шпили, возведенные из чего-то наподобие белой кости. Окутанную дымом землю усеивают тысячи трупов и выпотрошенные остовы боевых машин. Большинство из них – имперские, поскольку Терний Вечный и его союзники из Астра Милитарум дорого заплатили за прорыв в гнездо неприятеля. По слухам, сама канонисса-истязатель пала в схватке с колдуном, возглавляющим чужаков. Кое-кто даже шепчет, что орден уже не восстановится после такой кампании, но Милосердию, в общем-то, плевать. Если настал последний акт, она устроит незабываемое представление!

Симфония перестрелки неумолчна и бесподобна: глухой грохот и свист имперских снарядов переплетаются с шипением, стрекотом и завыванием более изящных орудий неприятеля. Милосердие мельком замечает защитников цитадели: они легкой поступью занимают позиции на стенах, их стройные тела выглядят обманчиво хрупкими. Из-за обтекаемой, элегантно сработанной брони и проворства движений чужаки напоминают жуков, что веселит сестру: да они же просят, чтобы их раздавили!

Альдари^[10], вот как их называют. Милосердию нравится, как звучит это слово, что возмущает ее серую сестру.

– Все в пролом! – ревет госпожа.

Пока воительницы бегут к пробитым стенам, навстречу им выходит гигантский автоматон. Пластины брони, покрывающие долговязую двуногую машину, выполнены из того же схожего с костью вещества, что и сама цитадель, но выкрашены в темный багрянец. В правом кулаке исполин сжимает громадный меч, изогнутый клинок которого потрескивает разрядами загадочной силы. По мнению Милосердия, чужеродный великан смотрится очень изысканно.

Завывая, она мчится прямо к автоматону, отпрыгивая и увертываясь от сгустков энергии, что вылетают из пушки на его левом запястье. С обеих сторон от нее гибнут другие кающиеся, сожженные дотла; среди них и госпожа покаяния. Милосердие будет скучать по жарким поцелуям хлыста старой карги, хоть никогда и не нуждалась в подобном воодушевлении.

Конструкция встречает ее взмахом меча по широкой дуге. Сестра перескакивает стремительно несущийся клинок, но воительницу сзади нее разрубает надвое. Мощь, наполняющая оружие, прижигает рану, и половины тела женщины даже не истекают кровью, падая наземь. Не успевает враг нанести повторный удар, как Милосердие бьет его цепным мечом по бронированному колену… и эвисцератор отскакивает с такой силой, что сестра едва не выпускает оружие. В тот миг она понимает, что никак не сумеет навредить подобному противнику, однако не чувствует страха. Ничего, тут еще можно неплохо порезвиться!

Милосердие с ликованием кружит у ног автоматона, подпрыгивая или пригибаясь всякий раз, как он пытается достать женщину мечом. При любом ответном выпаде зубья ее клинка соскальзывают с доспехов исполина, но сестра продолжает атаковать даже после того, как мотор оружия ломается и цепная лента замирает. Здесь для нее нет шансов на победу, только непокорность и наслаждение каждой прожитой секундой – а секунды могут длиться вечно, если затейливо их растягивать!

Танец подходит к концу, когда Милосердие запинается о тело разрубленной сестры. Не дожидаясь, пока она выправится, автоматон хватает ее огромным кулаком и поднимает над землей. Пока женщина пинается и колотит по пальцам гиганта бесполезным мечом, он подносит добычу к широкому куполу головы, вытянутому назад. Единственная заметная особенность гладкого черепа – белый кристалл в глубокой выемке. Самоцвет блестит ярко, но как-то странно, словно его сияние видит только Милосердие. Она осознает, что камень живой в некоем таинственном аспекте, поэтому ее враг одушевлен в большей мере, чем любая из машин Империума. Эта мысль необъяснимым образом терзает сестру, и она жаждет разбить кристалл – совершить акт искусного истребления.

Пленитель безжалостно разглядывает ее, не обращая внимания на град проклятий, и начинает сжимать кулак, медленно и равномерно, будто смакует гибель противника. Даже понимая, что борьба не имеет смысла, Милосердие продолжает вырываться и бранить чужака. Сестра извивается так, что с нее сползает капюшон, и тогда она презрительно плюет кровью в кристаллизованный дух великана. Враг замирает, как от оскорбления.

– Ну, давай! – призывает Милосердие, щеря зубы. – Но я вернусь и расколю тебя!

На миг ее восприятие искажается, размытое неведомыми течениями.

– Кварин, – бормочет ее неугомонная сестра губами Милосердия. Ни та ни другая не понимают значения этого слова, однако незнание не мешает им догадаться, что произнести его было правильно.

Ослабив сокрушительно могучую хватку, автоматон изучает добычу. Его мысли сочатся из духовного самоцвета, и Милосердие мимолетно улавливает их, как отрывки позаимствованного сна. Она ощущает вкус не ярости или ненависти, но удивления.

– Убей меня… а то потом… не сможешь… – хрипит серая сестра.

Как и имя, фраза звучит знакомо, однако неясно, откуда она взялась. Еще один призрак чего-то грядущего.

Без предупреждения исполин отбрасывает ее прочь. Милосердие врезается в землю так, что удар отдается в каждой кости, сбрасывает ее с телесного престола и разрывает цепи Асенаты.

Вновь обретая власть над собой, бывшая узница видит, как шквал ракет поражает конструкцию ксеносов и разносит ее на куски в фонтане огня и раздробленных пластин брони. Если бы Гиад провела в кулаке автоматона еще секунду, то сгинула бы вместе с ним.

– Кварин, – сипит женщина сквозь алую дымку. – Ты… спасла?..

Но ей не хватает сил, чтобы закончить вопрос. Когда на Асенату наползает тьма, сестра замечает гладкое фарфоровое лицо, наблюдающее за ней из теней.