III. Вина

– Так тебе это удалось? – переспросила в трубку Александра.

Стоял апрель, весна дурманила Александру, затуманивала ей мозги, сквозь слюду снова наводнявших все вокруг жизненных соков, органических волокон, в очередной раз отогревающихся, чтобы расколоть минеральную кору земли и заставить ее покориться новой жизни, она с трудом понимала даже простейшие вещи. В марте ей исполнилось тридцать девять, вместе с годом прибавился и лишний вес. А вот Сьюки звучала еще бодрее, чем прежде, она задыхалась от триумфа. Ей удалось продать дом Гейбриелов.

– Да, это милая пожилая серьезная пара по фамилии Холлоубред. Он преподавал физику в Кингстонском университете, а она, полагаю, была адвокатом, – во всяком случае, она постоянно спрашивала меня, что я думаю по тому или иному поводу. Это, наверное, типичный прием в их работе. Они прожили в Кингстоне двадцать лет, там у них был дом, но теперь, выйдя на пенсию, муж хочет жить возле моря и купить яхту. Им не важно, что дом пока не покрашен, они даже рады – смогут сами выбрать цвет; у них есть внуки и правнуки, которые будут приезжать в гости, так что они смогут использовать и те весьма устрашающего вида комнаты на третьем этаже, где Клайд хранил старые журналы, – удивительно, что под их тяжестью еще не рухнули балки.

– А как насчет эманации, она их не тревожит? – спросила Александра.

Другие претенденты, зимой осматривавшие дом, узнав об убийстве и самоубийстве, имевших в нем место, пугались и отказывались. Люди по-прежнему суеверны, несмотря на все научные достижения.

– Нет, хотя они читали обо всем сразу после того, как это случилось. Тогда все газеты штата трубили об этом – кроме «Слова». Они были заинтригованы, когда кто-то – не я – сообщил им, что это тот самый дом. Профессор Холлоубред осмотрел лестницу и сказал, что Клайд, наверное, был весьма умным человеком, если сумел рассчитать длину веревки так, чтобы ноги не коснулись ступенек. Я ответила: да, мистер Гейбриел был очень умен, читал труды на латыни и книги по астрологии, в которых сам черт ногу сломит. Судя по всему, вид у меня при воспоминании о Клайде стал такой, будто я вот-вот заплачу, потому что миссис Холлоубред обняла меня и стала действовать, как настоящий адвокат. Знаешь, я думаю, в сущности, это помогло продать дом, потому что они оказались в ситуации, когда неловко сказать «нет».

– Как их зовут? – спросила Александра, рассеянно думая о том, не перекипит ли суп из моллюсков, который стоял у нее на плите.

По голосу Сьюки в телефонной трубке чувствовалось, как отчаянно она хочет поделиться с подругой своим весенним приливом сил. В знак благодарности Александра заставила себя проявить интерес к людям, которых никогда не видела: клетки ее мозга были слишком замусорены людьми, которых она уже знала, продолжала узнавать, они волновали ее, она даже их любила, а потом забыла. Один двадцатилетней давности круиз на «Коронии» по Европе, который они предприняли с Озом, подарил ей столько новых знакомств, что их хватило бы «заселить» целую человеческую жизнь: соседи по столу, край которого заливало во время дождя, люди, сидевшие рядом с ними на палубе, закутавшись в пледы и поглощая бульон на второй завтрак, супружеские пары, с которыми они знакомились в полуночном баре, стюарды, капитан с рыжей, подстриженной под каре бородой – все казались дружелюбными и интересными, потому что они с Озом были молоды, молоды… Молодость – своего рода богатство, оно заставляет ластиться к тем, кто им обладает. А еще те, с кем Александра училась в школе и в Конне, однокашники по колледжу. Мальчишки на мотоциклах – псевдоковбои. А еще миллионы лиц, встречающихся на улицах: мужчины с усами и зонтиками, соблазнительно пышные женщины, задерживающиеся в дверях обувного магазина, чтобы подтянуть спустившийся чулок, яйцеобразные «яблочки» лиц в похожих на мишени окнах проносящихся мимо вагонов – все реальные, со своими именами, у всех, как говаривали прежде, есть душа. И все они окаменели теперь в ее воображении, как колония мертвых серых кораллов.

– У них очень симпатичные имена, – говорила между тем Сьюки. – Артур и Роуз. Впрочем, не знаю, нравятся ли тебе такие имена, они скорее практичны, чем эстетичны.

Одной из причин, объясняющих депрессию Александры, было то, что несколько недель назад Даррил вернулся из Нью-Йорка с неприятным известием: директор галереи на Пятьдесят седьмой улице нашел ее скульптуры слишком подражательными, похожими на работы Ники де Сен-Фалль. Хуже того, две из трех Даррил привез назад поврежденными; он брал с собой Криса Гейбриела, чтобы тот менял его за рулем (сам Даррил всегда паниковал на Коннектикутской скоростной магистрали: его пугали все эти трейлеры, шипящие и прижимающиеся со всех сторон, и их неприятные, страдающие ожирением водители, поглядывающие на его «мерседес» с высоты своих грязных кабин). На обратном пути, в Бронксе, они подсадили какого-то автостопщика и, чтобы освободить ему место на заднем сиденье, засунули ее псевдо-Нана в угол. Когда Александра указала ван Хорну на их погнутые конечности, на трещины в хрупком папье-маше и на один полностью оторванный палец, его лицо приобрело тот лоскутный вид, при котором оба глаза и рот начинали действовать абсолютно независимо друг от друга: остекленевший левый глаз пошел к уху, и слюна скопилась в уголках рта.

ли бы мы его не подвезли.

Он рассуждает, как таксист, подумала Александра. Позднее ван Хорн спросил у нее:

– А почему бы вам, в конце концов, не попытаться работать в дереве? Думаете, Микеланджело стал бы тратить время на возню со старыми газетами, пропитывая их клеем?

– Но куда теперь денутся Крис и Дженни? – Александра с трудом придумала, что спросить.

Она не переставала думать и о Джо Марино, который, признавшись, что Джина снова в положении, стал еще более нежным и заботливым по отношению к бывшей любовнице, в свободные часы подходил к дому, стучал в окно веточкой, а потом сидел на кухне (в спальню она его больше не пускала) и очень серьезно рассуждал о том, как уйдет от Джины и они с Александрой и ее четырьмя детьми поселятся где-нибудь по соседству, но не в самом Иствике, а, быть может, на Коддингтонском разъезде. Джо был робким порядочным человеком, ему и в голову не приходило найти себе другую любовницу: это было бы нечестно по отношению к команде, которую он вокруг себя собрал. Александра в ответ резала правду-матку: она лучше останется одинокой, чем выйдет замуж за водопроводчика, хватит, довольно она настрадалась от Оза с его никелированным оборудованием. Но сам факт, что она размышляет так снобистски и злобно, вызывал в ней чувство вины, достаточно глубокое, чтобы смилостивиться и повести Джо наверх, в спальню. За зиму Александра набрала семь фунтов, и, видимо, этот дополнительный тонкий слой жира затруднял ей оргазм. Голое тело Джо стало для нее бременем, и, когда Александра открывала глаза, ей казалось, что она опять видит у него на голове шляпу, ту абсурдную шерстяную клетчатую шляпу с узкими полями и маленьким переливающимся коричневым перышком.

А может быть, кто-то где-то завязал маленькую петелечку и накинул ее на чувственность Александры?

– Кто знает? – ответила Сьюки. – Думаю, они и сами этого не знают. Возвращаться туда, откуда приехали, они не хотят, это мне точно известно. Дженни уверена, что Даррил близок к прорыву в своих опытах, и хочет вложить в его проект всю свою долю от продажи дома.

Это потрясло Александру и заставило слушать внимательнее – то ли потому, что любой разговор о деньгах притягивает, то ли потому, что ей не приходило в голову, будто Даррил ван Хорн может нуждаться в деньгах. То, что все они в них нуждались, не было секретом – дети требовали все больше и больше, а доходы падали все ниже из-за войны и перегрева экономики. Родители учеников Джейн Смарт не хотели накинуть ни доллара за ее получасовые фортепианные уроки, новые скульптуры Александры стоили меньше, чем потраченные на их изготовление газеты, а Сьюки была вынуждена растягивать свою улыбку на многие недели, отделявшие одни комиссионные от других, – все это было печальным, но непреложным фактом и придавало их маленьким праздникам потрепанную доблесть и экстравагантность, выражавшуюся в бутылке «Дикого турка», пакетике цельных орешков кешью или баночке анчоусов. Наступили времена всеобщего протеста, когда целое поколение американцев предалось торговле и наркотикам, все реже воровато стучалась теперь в дверь черного хода какая-нибудь жена, желающая приобрести грамм сушеного ятрышника, чтобы подмешать его мужу в бульон для поддержания его увядшего влечения, или вдова – любительница птичек, явившаяся за беленой, с помощью которой намеревалась отравить соседскую кошку, или робкий подросток в надежде раздобыть унцию экстракта гроздовника или смешанной с воском вайды, чтобы приобрести власть над миром, все еще изобилующим возможностями и, как соты медом, набитый не отведанными пока сокровищами.

В беспечные времена, сразу после того, как они освободились от семейных пут, ведьмы под покровом ночи, в первую или последнюю четверть луны, совершали веселые вылазки за этими травами в те немногие, одним им известные места, где под звездным мерцанием сходились нужная почва, влага и тень. Теперь спрос на их магию иссякал, колдовство стало делом заурядным и обрело множество форм. Но если они бедны, то ван Хорн-то богат, и его богатство позволяло им наслаждаться ночными часами отдыха от очевидной в солнечном свете скудости дней. То, что Дженни Гейбриел может предложить ему деньги и он примет их, было для Александры поворотом, который она не могла предвидеть.

– А с ней ты об этом говорила?

– Я сказала ей, что считаю это сумасшествием. Артур Холлоубред – физик, и он говорит, что с точки зрения электромагнитной теории опыты Даррила не имеют под собой никакого основания.

– Профессора всегда так отзываются о новых идеях.

– Что это ты так обиделась, душенька? Не знала, что для тебя это так важно.

– Мне совершенно не важно, что сделает Дженни со своими деньгами, – возразила Александра, – если только она не стала еще одной женщиной. Как она прореагировала на твои слова?

– Ну ты же ее знаешь: подбородок окаменел, уставилась на меня широко открытыми глазами и сделала вид, что ничего не слышит. Под этой ее внешней покорностью таится чудовищное упрямство: она, мол, слишком хороша для этой жизни.

– Да, таково, полагаю, ее послание миру, – медленно произнесла Александра, испытывая сожаление оттого, что они сбивают с толку это преданное им чистое существо, их инженю.

Через неделю позвонила разгневанная Джейн Смарт.

– Ты не могла догадатьс-ся? Алекс-сандра, похоже, ты в пос-следнее время дейс-ствительно где-то витаешь. – От ее «с-с» было больно уху, они вонзались в него, как спичечные головки. – Она переезжает к нему! Он пригласил ее и ее идиотского братца жить у него!

– В Жабьей усадьбе?

– В старом поместье Леноксов, – строго поправила Джейн, отвергая шутливое название, которое они сами когда-то придумали, и давая понять, что шутки сейчас неуместны. – Это то, на что она нацелилась с самого начала. Мы могли бы заметить, если бы пошире открыли свои ослепленные глупостью глаза. Мы были так добры к этой пресной девчонке, приняли ее в свой круг, позволили разделить наши занятия, а она всегда втайне считала себя выше всего этого и дожидалась лишь своего часа, как замарашка Золушка, копающаяся в грязи, но знающая, что в будущем ее ждет хрустальный башмачок. О, что меня бесит больше всего, так это ее ханжество, то, как она бесшумно скользит по лаборатории в белом халатике, и то, что она получила-таки вознаграждение, в то время как он всем в городе задолжал и банк подумывает о том, чтобы лишить его права выкупа, только не хочет связываться с этим имением, потому что содержать его – сущий кошмар. Ты знаешь, сколько будет стоить одна только новая кровля для этой развалины?

– Детка, – сказала Александра, – ты говоришь, как профессиональный финансист. Где ты всему этому научилась?

Толстые желтые почки сирени уже выпустили первые маленькие листочки-сердечки, а олеандр с изогнутыми ветками, усыпанными зеленовато-желтыми цветами, стал похож на миниатюрную иву. Слишком озабоченные нынче спариванием, чтобы помнить о еде, серые воробьи перестали опустошать кормушку. Виноградные лозы, всю зиму казавшиеся бесповоротно мертвыми, снова затеняли листьями арку-беседку. В последнюю неделю, по мере того как весенняя грязь, высыхая, покрывалась травой, Александра чувствовала себя уже не такой вялой; в преддверии летнего оживления торговли она снова начала лепить маленькие глиняные фигурки, только делала их чуть крупнее, чем прежде, и с лась.

В нынешнем состоянии обновления Александре было трудно быстро подстроиться под гневное настроение Джейн; боль от того, что младшие Гейбриелы переезжают в дом, который она отчасти считала своим, проникала в нее медленно. Она всегда тешила себя иллюзией, что, несмотря на преимущество Сьюки в красоте и жизнерадостности, а Джейн – в глубине приверженности ведьмовству, именно ей, Александре, Даррил отдавал предпочтение – быть может, из-за ее габаритов и масштабов психики, более соразмерных его собственным, – и именно ей рано или поздно суждено царить вместе с ним. Таково было ее смутное предположение.

– Боб Озгуд меня просветил, – ответила Джейн.

Боб Озгуд, президент «Оулд-Стоун бэнк», был коренастым мужчиной той же комплекции, что и Реймонд Нефф, но без учительской вкрадчивости и склонности к издевательству, которая свойственна педагогам. Надежный, уверенный в себе, видимо, в силу причастности к деньгам, Боб Озгуд был абсолютно, но очень мило лыс: его череп блестел, как только что отчеканенная монета, а кожа на ушах, веках, ноздрях и даже на сужающихся к ногтям шустрых пальцах приятно розовела, словно он вышел прямо из бани.

– Ты встречаешься с Бобом Озгудом?

Джейн замешкалась, уловив неодобрение в прямом вопросе подруги и не сразу сообразив, как на него ответить.

– По вторникам я даю его дочери Деборе поздний урок, и, заезжая за ней, он пару раз задерживался, чтобы выпить пива. Ты же знаешь, какая зануда эта Харриет Озгуд; бедному Бобу нужно хоть немного поторчать, прежде чем возвращаться домой, к ней.

«Торчать» было одним из выражений, которые в последнее время вошли в моду у молодежи; в устах Джейн оно звучало немного фальшиво и грубо. Впрочем, Джейн и была грубой, как большинство массачусетцев. Пуританизм наложил свой отпечаток на тамошние скалы и, лишив их индейской мягкосердечности, снова закалив, стал воздвигать свои шпили и каменные стены по всему Коннектикуту, оставив Род-Айленд квакерам, евреям, аморалистам и женщинам.

– А что произошло между тобой и этими милыми Неффами? – ехидно спросила Александра.

Джейн, хищно схватив добычу, вылетевшую из телефонной трубки, хрипло рассмеялась:

– Вот он-то напрочь утратил способность торчать; Грета дошла до того, что рассказывает об этом всем, кто соглашается ее слушать, и фактически предложила кассиру из «Сьюперетта» прийти трахнуть ее.

Петелька затянулась, но кто ее сплел? Ведьмовство, некогда возникшее в общине, похоже, сорвалось с цепи, вышло из-под контроля тех, кто вызвал его к жизни, и обрело такую свободу, что смешало жертву и того, кто совершает жертвоприношение.

– Бедная Грета, – услышала Александра собственное бормотание.

Маленькие демоны глодали ее изнутри; она испытывала неловкость, ей хотелось вернуться к своим «малышкам», а потом, посадив их в шведскую печь, выйти с граблями на лужайку, очистить ее от нападавших за зиму веток, после чего наброситься с вилами на солому.

Вместо этого Джейн набросилась на нее.

– Кончай нести это сострадательное дерьмо, мать-земля ты наша! – оборвала она ее, шокировав грубостью. – Что нам делать с переездом Дженнифер?

– Но, сладкая моя, что мы можем сделать, кроме как постараться не показать, насколько мы этим оскорблены, чтобы не выставить себя на всеобщее осмеяние? Неужели ты думаешь, что город упустит возможность позабавиться? Джо рассказывает мне кое-что из того, о чем там шепчутся. Джина называет нас чумой и боится, что мы превратим плод ее чрева в поросенка, или уродца, или еще во что-нибудь.

– Вот теперь ты говоришь дело, – одобрила Джейн Смарт.

Она прочла мысль Александры: «Нужно какое-то заклятие. Но что толку, если Дженни уже там, как ты говоришь, и под его защитой?»

– О-поверь-мне-толк-будет, – дрожащим голосом произнесла она на одном дыхании, без интервалов между словами, угрожающе, словно единым движением смычка извлекла из виолончели бурный каскад тремоло.

– А что думает Сьюки?

– Сьюки думает то же, что и я. И дело не в том, что мы взбесились. Дело в предательстве. Мы пригрели змею у себя на груди, моя дорогая. И отнюдь не безобидную.

Этот намек вызвал у Александры ностальгические воспоминания о ночах, выдававшихся, надо признать, все реже по мере убывания зимы, когда все они, голые, истомленные марихуаной и калифорнийским шабли, мокли в ванне и слушали размноженный стереосистемой голос Тайни Тима, в темноте окружавший их со всех сторон, заливавшийся трелями, рокотавший, массировавший им внутренности. Стереофоническая вибрация приносила облегчение сердцу, легким, печени, этим скользким ожиревшим образованиям, покоящимся внутри алого внутреннего пространства, для которого тускло освещенная ванная комната с ее асимметрично разбросанными подушками была своего рода резонатором.

– Я, честно говоря, думаю, что все будет как прежде, – успокоила она Джейн. – В конце концов, она нас любит. Дженни не может сделать для него и половины того, что делаем мы; и это нам он любил доставлять удовольствие. Притом сколько там места наверху, непохоже, чтобы они собирались жить вместе.

– О, Лекса! – в отчаянии вздохнула Джейн. – Вот уж кто наивен, так это ты.

Повесив трубку, Александра поняла, что самой ей до спокойствия далеко. Надежда на то, что темный чужак призовет именно ее, съежилась, забившись в дальний угол сознания. Неужели может статься, что наградой за ее царственную терпимость будет лишь то, что, использовав, ее выбросят? А как же тот октябрьский день, когда ван Хорн подвез ее к дверям своего дома так, будто это их общее владение, и то, как ей пришлось бежать вброд, преодолевая прилив, словно сами силы природы умоляли ее остаться, – неужели такие бесценные прорицания могут оказаться пустышками? Как коротка жизнь, как быстро ее знамения теряют смысл!

Александра погладила внутреннюю поверхность левой груди и, похоже, нащупала там небольшую припухлость. Измученная, напуганная, она встретилась взглядом с яркими глазами-бусинками серого бельчонка, пробравшегося в кормушку, чтобы порыться в подсолнечной шелухе. Это был толстенький маленький джентльмен в сером костюме с белой манишкой, явившийся на ужин с горящим взором, – воплощенная наглость и алчность. Крохотные серые ручки, бессмысленные и сухие, как птичьи лапки, замерли на полпути ко рту под ее взглядом, ее мысленным посылом; в расположенных по бокам овального черепа глазках мелькнула искорка, выдававшая желание улизнуть, рвануть в безопасное место, но взгляд Александры вмиг заморозил эту искорку даже сквозь окно. Унылый маленький дух, запрограммированный лишь на то, чтобы есть, увертываться от опасности и совокупляться в определенное время года, столкнулся с духом куда более могущественным. «Умри, умри, умри!» – мысленно повелела Александра, и бельчонок свалился набок, словно опорожненный мешок. Последний раз дрыгнув ножками, он вытолкнул с пластмассового подноса кормушки несколько чешуек подсолнечной шелухи, а роскошный серебристый хвост еще несколько секунд дергался взад-вперед. Потом зверек замер, но его мертвое тельце продолжало какое-то время раскачивать кормушку с конусообразной зеленой пластмассовой крышей на проволочных подвесках, прикрепленных к двум соседним столбам арки. Программа была выполнена.

Александра не испытывала угрызений совести: ее восхитительная сила получила подтверждение. Но теперь придется надевать резиновые сапоги, выходить из дома и собственными руками за хвост извлекать кишащее паразитами тельце из кормушки, потом идти на край двора и бросать его через каменную стену в кусты, туда, где начинается трясина. Сколько же в жизни грязи – катышков от ластика, спитой кофейной гущи, мертвых ос, засохших между оконными рамами… Порой кажется, что все время у человека, у женщины по крайней мере, уходит на перераспределение, на то, чтобы переносить предметы с места на место, поскольку мусор, как говаривала ее мать, есть лишь материя, лежащая не на своем месте.

К ее утешению, в тот же вечер, когда дети шныряли вокруг Александры, требуя каждый свое, в зависимости от возраста: кто – машину, кто – помочь с уроками, кто – уложить спать, – позвонил ван Хорн. Это само по себе было необычно, поскольку его субботние вечеринки возникали спонтанно, вследствие телепатической или телефонной связи между его поклонницами, до официальных приглашений он не снисходил. Они просто оказывались у него, толком не отдавая себе отчета почему. Их машины: тыквенно-желтый «субару» Александры, серый «корвейр» Сьюки и болотного цвета «вэлиент» Джейн – подхватывали их и влекли вперед на волне прилива какой-то психической силы.

– Приезжайте в воскресенье вечером, – пророкотал Даррил хрипло, как нью-йоркский таксист. – Это будет чертовски тяжелый день; кроме того, у меня есть кое-что, что я хочу проверить на вашей компании.

– Мне трудно выбраться, – ответила Александра. – На воскресный вечер нелегко найти няню: детям в понедельник с утра в школу, и они хотят побыть накануне вечером дома, посмотреть Арчи Банкера^[51] по телевизору. – В таком небывалом сопротивлении она угадывала чувство обиды, гнев, который заронила ей в душу Джейн Смарт, но который отныне питался соками ее собственного организма.

– Да бросьте вы! Эти ваши детки уже старички, зачем им няня?

– Я не могу оставить младших на Марси, они ее не слушаются. К тому же она, вероятно, захочет встретиться с друзьями, и я не вправе лишать ее удовольствия; несправедливо перекладывать собственные заботы на ребенка.

– Какого пола друзья у ребенка?

– Не ваше дело. Совершенно случайно это девочки.

– Господи, что вы на меня-то так накидываетесь? Не я охмурял вас, чтобы обзавестись этими маленькими прохвостами.

– Они не прохвосты, Даррил. И я действительно уделяю им недостаточно внимания.

Интересно, что дерзости, которых Александра себе прежде не позволяла, ван Хорна не сердили: быть может, именно на этой стезе следовало искать подход к его сердцу?

– Кто может сказать, сколько именно внимания следует уделять детям? – мягко возразил он. – Если бы моя мать уделяла мне чуточку меньше внимания, вероятно, я вырос бы более разносторонним парнем.

– С разносторонностью у вас и так все в порядке, – не без усилия заставила себя успокоить его Александра, хотя ей было приятно, что он не погнушался напроситься на комплимент.

– Премного вам благодарен, черт вас дери, – ернически и сипло ответил он. – Увидимся, когда вы соизволите нас посетить.

– Не будьте таким обидчивым.

– Кто обидчивый? Поступайте как знаете. Но я жду в воскресенье около семи. Форма одежды – неофициальная.

Интересно, почему это грядущее воскресенье должно у него быть тяжелым? Она взглянула на кухонный календарь. Цифры были окружены виньеткой из лилий.

Вечер Пасхи выдался теплым, дул южный весенний ветерок, подгонявший облака, и казалось, будто луна плывет назад. Отступивший прилив оставил на насыпи серебристые лужицы. Между камнями торчали пучки новой болотной травы, устремившиеся в небо; свет автомобильных фар шарил по окрестным валунам и прошитым деревьями въездным воротам. Дорога огибала место, где некогда среди этих валунов гнездились снежные цапли, а теперь, скукожившись и застыв, словно вулканическая лава, лежал спустившийся надувной шатер. Затем автомобиль Александры въехал на мол, бегущий сквозь строй безносых статуй. Как только впереди замаячил величественный силуэт дома, покрытый сеткой сияющих окон, ее сердце заколотилось в предчувствии праздника. Когда бы Александра сюда ни приезжала, днем или вечером, она ожидала судьбоносной встречи с неким существом, которое было в ее представлении ею самой, второй сущностью, неприкрашенной и ничем не стесненной, прощенной и нагой, осанистой и идеально легкой, открытой для любого учтивого предложения, – встречи с прекрасным незнакомцем, с собственным сокровенным «я». Каким бы утомительным ни был день накануне посещения поместья Леноксов, он не мог затмить восторг ожидания. Все заботы исчезали в тот миг, когда Александра переступала порог вестибюля, где ее приветствовали серный дух и сделанная в форме слоновьей ноги подставка для зонтов, из которой торчали старомодные шарообразные и крючковатые ручки, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся раскрашенной литой композицией, выполненной с удивительной тщательностью, – видны были мельчайшие детали, вплоть до крохотных ремешков и застежек, удерживающих зонты в сложенном виде, – еще одно произведение пародийного искусства.

Фидель принял у нее куртку – мужскую ветровку на молнии. С годами Александра находила мужскую одежду все более удобной; сначала пристрастилась к мужской обуви и перчаткам, потом – к вельветовым и холщовым брюкам, которые не стискивали в талии, как женские, а в последнее время – и к просторным, практичным охотничьим или рабочим курткам. «И почему мужчинам достаются все удобства, в то время как мы должны приносить себя в жертву каблукам-шпилькам и прочим орудиям пыток, навязанным нам садистской модой?»

– Buenas noches, se~nora, – церемонно приветствовал ее Фидель. – Es muy agradable tenerla nuevamente en esta casa^[52].

– Мистер приготовить разный забава, – доложила выглядывавшая из-за его спины Ребекка. – Предстоять большой перемена.

Джейн и Сьюки уже сидели в музыкальной комнате, где были расставлены стулья из щеголевато посеребренного дерева с овальными спинками; Крис Гейбриел, забившись в угол, читал буклет «Роллинг Стоунз». Остальная часть комнаты была освещена свечами; для бра, паутиной оплетавших стену, были подобраны свечи самых разных мармеладных оттенков; мутные зеркала удваивали множество терзаемых сквозняком язычков пламени. Ауры этих огоньков усиливали раздражающий эффект едких расцветок: зеленое свечение вгрызалось в оранжевое, однако безо всякого успеха – как вязкая смесь не вступающих друг с другом в реакцию химических веществ. Даррил, в старомодном двубортном смокинге, черном как сажа и, за исключением широких лацканов, тусклом, подошел и одарил ее своим холодным поцелуем. Даже слюна, оставшаяся у нее на щеке, была холодной. У Джейн аура оказалась слегка замутненной гневом, а у Сьюки – оставалась розовой и выражающей удовольствие, как всегда. Все они, в простых свитерах и хлопчатобумажных брюках, со всей очевидностью выглядели одетыми несоответственно.

Смокинг делал облик Даррила менее лоскутным и неуклюжим, чем обычно. Прочистив свое лягушачье горло, он провозгласил:

– Как насчет небольшого концерта? Я тут набрел на кое-какие идейки и хочу увидеть вашу реакцию, девочки. Первый номер называется… – он сделал паузу, застыв в картинной позе, его острые маленькие зеленоватые зубы мерцали, очки, выбранные для этого вечера, были такими маленькими, что окружья их светлой пластмассовой оправы казались силками, накинутыми на глаза, – «Буги соловья с Беркли-сквер».

Судя по той массе звуков, которая высекалась из инструмента, можно было подумать, что играют не две руки, а гораздо больше: левая держала глухой размашистый басовый ритм, изящный, но устрашающий, как грозовой фронт, надвигающийся поверх древесных крон, правая возводила радугу мелодии перемежающимися рваными музыкальными фразами, так что гармония выстраивалась лишь постепенно. Перед глазами возникали туманный английский парк, жемчужное лондонское небо, пара, танцующая щека к щеке, и в то же время слышался громыхающий американский фон: скрипучее бренчание ничем не смущающегося разлюбезного публичного дома, которое могли придумать и озвучить только на этом континенте, в разукрашенных ленточками и кисточками борделях какого-нибудь южного городка на берегу реки. Мелодия шаг за шагом приближалась к басам, те восходили к верхам, чтобы в конце концов заглотать соловья; это было невероятно сложное, но восхитительное, шквальное развитие темы; с одутловатого взмокшего лица ван Хорна на клавиатуру падали капли пота, на фоне музыки отчетливо слышалось усердное хрюканье. Его кисти, дергающиеся и расплющивающиеся фаланги пальцев со сверхъестественно длинными ногтями представлялись Александре парафинно-белыми узлами общего механизма, сращенными со струнами и с деревянными молоточками, покрытыми войлоком, – механизма, издающего заунывно-протяжный беспредельный звук. Тема распадалась, радуга то исчезала, то появлялась вновь, грозовой фронт ослабевал в безобидном воздухе, все новые и новые вариации мелодии в удивительно высоком диапазоне минорного ключа пронзительно пробивались сквозь шесть каскадов искаженных гамм и затухающих аккордов, наложенных на камнепад синкоп.

В наступившей тишине остался слышным лишь гул струн от последнего сокрушительного удара по клавишам.

– Фантастика, – сухо объявила Джейн Смарт.

– И правда, детка, – затараторила Сьюки, обращаясь к хозяину, медленно оправлявшемуся от напряжения. – Никогда не слышала ничего подобного.

– Я чуть не заплакала, – призналась Александра совершенно искренне, потому что он пробудил в ней массу воспоминаний и подозрений, касающихся будущего: своим мигающим светильником музыка озаряет пещеру нашего бытия.

Их похвалы, похоже, смутили Даррила, он словно опасался раствориться в них. Повертев волосатой головой, как пес, отряхивающийся после купания, ван Хорн вытер большим и указательным пальцами уголки губ, одновременно, как показалось, вправив на место челюсть.

– Да, этот гибрид получился недурно, – согласился он. – Ладно, теперь попробуем другой. Он называется «Сколько миль до луны?».

Вторая пьеса оказалась менее удачной, хотя род магии был использован тот же.

Теперь, подумала Александра, это магия воровства и превращений без намека на безвинную творческую новизну – всего лишь смелость уродливых комбинаций. Третьим номером была нежная битловская песня «Вчера», трансформированная в заикающийся ритм самбы; в отличие от первого сочинения это рассмешило всех, на что автор явно не рассчитывал.

– Итак, – сказал ван Хорн, вставая из-за рояля, – замысел состоит в том, что, если мне удастся написать с дюжину таких композиций, один мой нью-йоркский друг, у которого есть связи со студиями звукозаписи, вероятно, сможет поддержать предприятие при условии, что нам удастся собрать немного бабок. Ну, что скажете?

– Все это немного… необычно, – заметила Сьюки. Ее пухлая верхняя губа, как всегда, перекрыла нижнюю, придав лицу торжественное, но в то же время веселое выражение.

– Что здесь необычного? – спросил ван Хорн не без обиды, и его физиономия снова была готова распасться на лоскуты. – Тайни Тим тоже был необычен. Как и Либерейс. И Ли Харви Освальд. В наши дни, в нашу эпоху вообще, чтобы привлечь чье-либо внимание, приходится быть экстравагантным.

– Это предприятие требует бабок? – грубо поинтересовалась Джейн Смарт.

– Так говорят, девчонки.

– Кто говорит, солнышко? – спросила Сьюки.

– О!.. – Смутившись, ван Хорн покосился на свечи, словно из-за них не видел ничего, кроме бликов. – Многие. Банкиры. Предполагаемые партнеры. – Внезапно, быть может, чтобы соответствовать старому смокингу, он принялся паясничать в своем черном облачении, изображая героев фильмов ужасов: прихрамывать и невпопад, как на шарнирах, выбрасывать ноги вперед и в стороны. – Это такой же бизнес, как и любой другой, – заявил ван Хорн. – Пойдемте в гостиную и давайте оторвемся по полной программе.

Что-то начиналось, Александра чувствовала, как нечто медленно растет внутри; словно поднималась автоматическая дверь гаража, открывая взору необозримый гладкий склон депрессии, дверь приводилась в действие неким электрическим глазком сидящего внутри ее самой сенсора, а склон, простиравшийся за ней, вел в подземелье, откуда не было пути назад; не помогут ни пилюли, ни солнечный свет, ни полноценный ночной сон. Ее жизнь оказалась построенной на песке, и Александра уже знала: все, что она увидит сегодня, чревато тоской.

Тоскливыми были и пыльные произведения поп-арта в гостиной; некоторые из флуоресцентных трубок, встроенных в потолок, либо не горели, либо мигали с назойливым жужжанием. Шумное веселье, для которого была предназначена эта огромная длинная комната, требовало гораздо большего количества гостей; она вдруг показалась Александре заброшенной церковью вроде тех, которые колорадские пионеры понастроили вдоль горных дорог и куда больше никто не ходил, – воплощение скорее угасания, чем отречения: все были просто слишком заняты, меняя свечи в своих пикапах или опохмеляясь после субботних попоек; автомобильные площадки возле этих церквей заросли травой, хотя снаружи можно было видеть, что на полочках в спинках скамей все еще лежат псалтыри.

– А где Дженни? – произнесла она вслух.

– Мадам еще прибираться в лаболатория, – ответила Ребекка. – Она столько работать, я бояться, она заболеть.

– Кстати, как там идут дела? – поинтересовалась Сьюки. – Когда я смогу наконец покрыть свою крышу киловаттами? Меня все еще останавливают на улице и спрашивают об этом из-за той статьи, которую я о вас написала.

– Вот-вот, – проворчал ван Хорн голосом чревовещателя, доносившимся из колодца, расположенного где-то сбоку от его головы. – Эти старые ретрограды, которым вы продали рухлядь Гейбриелов, как я слышал, охаивают мою идею. Да пошли они все!.. Над Леонардо тоже смеялись. И над Лейбницем. И над тем парнем, который изобрел застежку-молнию, проклятие, как там его звали? Еще один не оцененный по достоинству изобретатель. Вообще-то, я сейчас думаю над тем, не являются ли решением проблемы микроорганизмы, – почему бы не использовать уже опробованный и самовоспроизводящийся материал? Биогазовая технология. Знаете, кто в этой сфере преуспел больше всех? Китайцы! Вы можете в это поверить?

– Может, нам просто потреблять меньше электричества? – по своей репортерской привычке продолжала интервьюировать Сьюки. – И больше пользоваться усилиями собственных мышц? Например, кому нужны электрические ножи?

– Вам, если такой нож есть у соседа, – ответил ван Хорн. – А когда старый сломается, вам понадобится новый. Потом еще один. И еще. Фидель! Deseo beber!^[53]

Слуга в бесформенной пижаме цвета хаки, имевшей жалкий, но все еще смутно воинственный вид, принес напитки и поднос с яйцами под острым соусом и маринованными пальмовыми кочерыжками. В отсутствие Дженни, как ни странно, разговор не клеился; они к ней слишком привыкли как к зрителю, перед которым блистали талантами, развлекали, шокировали и наставляли. Им недоставало ее глазеющего молчания. В надежде, что искусство – любое искусство – способно приостановить внутреннее кровотечение меланхолии, Александра бродила среди всех этих гигантских гамбургеров и керамических мишеней для дротиков, словно никогда прежде их не видела; впрочем, кое-чего она здесь действительно еще не видела. На четырехфутовом постаменте из выкрашенной черной краской фанеры под прозрачным кондитерским пластмассовым колпаком покоилась пародийно-реалистическая трехмерная копия обсыпанного сахарной пудрой свадебного торта работы Уэйна Тибода. Вместо традиционных жениха и невесты, однако, на верхнем ярусе красовались две обнаженные фигуры: розовая блондинка и округлый брюнет с чуть более густо-розовым телом – за исключением полувосставшего пениса: тот был мертвенно-белым. Александру заинтересовало, из какого материала изготовлена скульптура: в ней не было ни шероховатости, свойственной литой бронзе, ни глянца глазурованной керамики. Наверное, акриловая смола, предположила она. Убедившись, что никто, кроме Ребекки, проносившей мимо поднос с маленькими крабами, фаршированными китайской пастой шу-шу, ее не видит, Александра приподняла колпак и провела пальцем по боковой поверхности предмета, словно бы обсыпанной сахарной пудрой. На пальце остался нежный след. Она лизнула палец. Сахар. Так это настоящая сахарная пудра и настоящий торт, причем свежий!

Сопровождая речь размашистыми жестами, Даррил тем временем объяснял Сьюки и Джейн свой новый подход к энергетической проблеме:

– Если использовать достижения геотермики, то стоит вырыть шахту – а почему бы ее и не вырыть, черт возьми, роют же чуть ли не каждый день двадцатимильные тоннели в Альпийских горах, – так вот, стоит вырыть шахту, и единственное, что останется сделать, так это придумать, как не дать энергии сжечь конвертерный реактор, а то металл будет плавиться, как оловянные солдатики, доставленные на Венеру. И знаете, каково решение проблемы? Оно неправдоподобно просто: камень. Все механизмы, все сцепления и турбины нужно будет делать из камня. И это вполне возможно! Ведь уже теперь высекать из гранита разные формы умеют столь же ювелирно, как фрезеровать металл. Умеют – можете поверить? – делать даже пружины из жидкого цемента. Просто его нужно выпаривать до получения бесконечно малых частиц. В начале бронзового века так добывали металл.

Еще одним произведением искусства, которое Александра прежде не замечала, была обнаженная женская фигура, манекен, но не с матовой, как обычно, а глянцевой имитацией кожи и без шарниров в конечностях – творение, по агрессивности напоминающее Кинхольца, но гладкое и с минимумом рельефности, как в работах Тома Вессельманна. Женщина была изображена в согнутой позе, словно ее трахали сзади, с пустым и безмятежным лицом и с плоской спиной, которая могла служить столешницей. Углубление на месте позвоночника было прямым, как желоб для стока крови на скотобойне. Ягодицы вызывали воспоминания о двух связанных вместе мотоциклетных шлемах. Скульптура встревожила Александру своей кощунственно упрощенной схожестью с ее женскими фигурками. Она взяла с подноса, предложенного Фиделем, еще одну «Маргариту», с удовольствием слизала соль с края бокала (это абсурдный миф и клевета, будто ведьмы питают отвращение к соли; селитра и рыбий жир, ассоциирующиеся с христианской добродетелью, – вот чего они не выносят) и неторопливо двинулась по направлению к хозяину.

– У меня печально-эротическое настроение, – сообщила она. – Мне хочется лечь в ванну, выкурить косячок и вернуться домой. Я дала слово няне, что буду не позже половины одиннадцатого. Это была пятая няня, которой я позвонила, и я слышала в трубку, как мать кричала на нее откуда-то. Родители не желают, чтобы их дети даже приближались к нам.

– Вы разбиваете мне сердце, – ответил ван Хорн, потный и крайне взволнованный после того, как он только что заглянул в геотермическую печь. – Не торопите события. Я еще не оторвался. К тому же существует определенный план. Сейчас сюда спустится Дженни.

Александра заметила необычный блеск в налитых кровью глазах ван Хорна; он выглядел испуганным. Но что могло его напугать?

Выход Дженни был бессловесным, она появилась на покрытой ковровой дорожкой спиральной лестнице со стянутыми на затылке, как у Эвы Перон, волосами, в зеленовато-голубом банном халате до полу. В качестве отделки на халате над каждой грудью красовалось по три украшенных вышивкой разреза, похожих на большие бутоньерки; Александре они напомнили военные шевроны. Лицо Дженни с широким круглым лбом и твердым треугольным подбородком сияло чистотой и было лишено какой бы то ни было косметики; не украшала его и улыбка.

– Даррил, не напивайся, – наконец произнесла она. – Когда ты пьян, то соображаешь еще хуже, чем когда трезв.

– Но это его вдохновляет! – с присущей ей дерзостью возразила Сьюки, нащупывая стиль поведения с этой новой женщиной, живущей теперь здесь, в доме, и в некотором роде находящейся под защитой хозяина.

Дженни, проигнорировав ее замечание, повела взглядом поверх их голов:

– А где мой милый Крис?

– Молодой человек библиотека, читать журналов, – подала голос из угла Ребекка.

Спустившись на две ступеньки, Дженни обратилась к Александре:

– Александра, взгляните. – Она развязала пояс и широко распахнула халат, выставив на всеобщее обозрение свое белое тело со всеми его округлостями, детскими жировыми складками и облачком мягких волос площадью менее мужской ладони. Просьба относилась к матовой бородавке под грудью. – Вы не находите, что она растет, или мне это кажется? И еще вот здесь, выше, – добавила она, стиснув пальцы Александры и ведя ими себе под мышку. – Чувствуете там маленькую припухлость?

– Трудно сказать, – ответила Александра в смятении, ибо подобные прикосновения были уместны в заполненной паром темной бане, но не при ярком освещении. – У нас от природы столько всяких уплотнений. Я ничего не чувствую.

– Вы не сосредоточены, – упрекнула Дженни и жестом, который в иных обстоятельствах мог бы показаться любовным, повела ее правую руку к другой подмышке. – Здесь тоже есть что-то похожее. Пожалуйста, Лекса, сосредоточьтесь.

Легкая колючесть сбритых волос. Шелковистость пудры. А под кожей – уплотнения, вены, железы, узелки… В природе нет ничего однородного; Вселенная образовалась, когда кто-то щедрой рукой бросил в пространство пригоршню материи.

– Болит? – спросила Александра.

– Я бы не сказала, но что-то я чувствую.

– Думаю, это ерунда, – решила Александра.

– А оно может быть как-то связано с этим? – Дженни приподняла конусообразную упругую грудь, чтобы была лучше видна матовая бородавка, напоминавшая то ли крохотную головку цветной капусты, то ли перекошенную мордочку мопса, сотворенного из розовой плоти.

– Не думаю. У нас у всех есть такие.

Дженни вдруг нетерпеливо запахнула халат и, туго подвязав поясок, обернулась к ван Хорну:

– Ты им уже сказал?

– Дорогая, дорогая, – засуетился тот, вытирая уголки улыбающегося рта дрожащими пальцами. – Это же должна быть церемония.

– У меня сегодня от лабораторных испарений болит голова, и, вообще, хватит церемоний. Фидель, принеси мне стакан содовой воды, agua gaseosa, о horchata, por favor. Pronto, gracias^[54].

– Свадебный торт! – воскликнула Александра с леденящим трепетом предвидения.

– Горячо, горячо, Сэнди, – похвалил ван Хорн. – Вы догадались. Я видел, как вы ковырнули торт и лизнули палец, – поддразнил он ее.

– Дело не столько в этом, сколько в манере поведения Дженни. И все же я еще не могу поверить. Знаю, но не верю.

– Дамы, вам придется в это поверить. Вот это дитя и я вчера днем, в половине четвертого, поженились. Мировой судья там, в Аппоноге, был самым безумным из всех, каких я встречал. Он заикался. Никогда не знал, что можно заикаться и при этом иметь лицензию. «В-в-в-в-ы, В-В-В-В…»

– О, Даррил, не может быть! – возопила Сьюки, так растянув губы в отнюдь не веселой улыбке, что обнажились впадинки на верхней десне.

Стоявшая рядом с Александрой Джейн Смарт зашипела.

– Как вы оба могли с нами так поступить? – продолжала Сьюки.

Это «с нами» удивило Александру, она-то считала, что от неожиданного сообщения только у нее заболело внизу живота.

– Так подло?! – не унималась Сьюки; привычное бодрое выражение всем довольной гостьи слегка окоченело на ее лице. – Мы бы по крайней мере устроили традиционный прием с подарками в доме невесты.

– Или приготовили бы какое-нибудь угощение в горшочках, – смело подхватила Александра.

– Значит, она все-таки добилась своего, – тихо пробормотала Джейн, но, разумеется, так, чтобы услышали и Александра, и остальные. – В конце концов ей все же удалось провернуть это дельце.

Щеки Дженни сделались густо-розовыми, она попробовала оправдаться:

– Мне, в сущности, и не пришлось ничего добиваться, все произошло само собой, я ведь была в доме почти постоянно и, естественно…

– Естественно, естество последовало естественным путем! – выпалила, словно плюнула, Джейн.

– Даррил, зачем вам это нужно? – в своей репортерской, по-мужски откровенной манере спросила Сьюки.

– Ну, знаете… – с глуповатым видом попытался объяснить он, – обычный набор: остепениться, осесть, ощутить какую-то надежность. Взгляните на нее. Она красива.

– Чушь собачья, – медленно вскипая, произнесла Джейн Смарт.

– При всем уважении к вам, Даррил, и притом что мне действительно нравится Дженни, она всего лишь маленькая зануда, – отважилась заявить Сьюки.

– Ну хватит, какой же это прием получается? – беспомощно произнес здоровяк, а его одетая в банный халат молодая супруга и бровью не повела, как всегда, укрывшись за хрупкой броней невинности и снобистского неведения.

Дело не в том, что ум Дженни был не так рационален, как у них, напротив, в определенных пределах он действовал даже более рационально; но ее ум напоминал клавиатуру скорее арифмометра, чем пишущей машинки. Ван Хорн попытался собрать все свое достоинство.

– Слушайте, вы, суки, – сказал он. – Откуда у вас эта уверенность, будто я вам чем-то обязан? Я ввел вас в свой дом, кормил, предоставлял возможность расслабиться, отдохнуть от ваших вшивых жизней…

– А кто сделал их вшивыми? – немедленно вставила Джейн Смарт.

– Не я. Я в городе новичок.

Вошел Фидель с подносом шампанского в бокалах на длинных ножках. Александра взяла один и плеснула его содержимым в лицо ван Хорну; изысканный напиток не долетел, замочив ему лишь ширинку и одну штанину. Единственное, чего она добилась: теперь не она, а он выглядел жертвой. В ярости Александра запустила бокалом в скульптуру, изображавшую искореженные и сцепленные автомобильные бамперы; это ей удалось бы лучше, если бы на полпути бокал не превратился в ласточку и не метнулся в сторону. Тамбкин, вылизывавшая себя на одном из шелковых диванов, терзая алчным язычком крохотную розовую залысинку в своей роскошной длинношерстной шубке, моментально вскинулась и приготовилась к охоте; с комичной кошачьей важностью, неотступно следя зелеными глазищами за добычей, она прокралась вдоль спинки полукруглого дивана, но, дойдя до края, растерянно заморгала: птица вспорхнула на подвесное пенопластовое облако работы Марджори Страйдер.

– Эй, я все это вовсе не так себе представлял, – с обидой сказал ван Хорн.

– А как вы это себе представляли, Даррил? – спросила Сьюки.

– Как взрыв ликования. Мы думали, вы до чертиков обрадуетесь. Это ведь вы нас свели. Вы были нашими купидонами. Подружками невесты.

– Я никогда не думала, что они обрадуются, – поправила его Дженни. – Просто я не могла представить, что они поведут себя так невоспитанно.

– А почему бы им не радоваться? – Возражая Дженни, ван Хорн, словно в мольбе, простер к ней свои странные эластичные руки, в этот момент они имели вид заправской супружеской пары. – Мы бы за них порадовались, – сказал он, – если бы какой-нибудь тупица снял их с прилавка. Я хочу сказать: к чему эта идиотская зависть, когда весь наш проклятый мир готов сгореть в напалме? Как вы можете быть такими буржуазными, черт вас дери?

Сьюки смягчилась первой. Возможно, просто проголодалась.

– Ладно, – сказала она. – Давайте есть торт. Хорошо бы он оказался начиненным травкой.

– Так и есть. И притом самой лучшей – оринокской бежевой.

Александра не выдержала и рассмеялась: Даррил был так забавен и растерян оттого, что распадалась компания, он жаждал примирения.

– Такой не существует, – возразила она.

– Нет, существует, надо только знать нужных людей. Ребекка знает ребят, которые приезжают на бредово раскрашенном фургончике с южной окраины Провиденса. Амброзия для сердитых, честное слово. Вы улетите отсюда на крыльях. Кстати, что там у нас с приливом?

Значит, ван Хорн помнил, как отважно Александра в тот день перешла вброд через ледяной прилив, а он издали, с берега, кричал ей: «Вы можете летать!»

Торт был водружен на спину-столешницу скрюченной ню. Марципановые фигуры сняли и стали передавать по кругу. Александре достался пенис – своего рода дань. Раздавая торт, Даррил бормотал:

– Hoc est enim corpus meum^[55].

А когда приступили к шампанскому, произнес:

– Hic est enim calix sanguinis mei^[56].

У Дженни, сидевшей напротив Александры, лицо было сияюще-румяным: это просвечивал сквозь кожу ликующий ток крови; она не скрывала радости. Душа Александры потянулась к ней как к собственной юности. Они пальцами засовывали торт друг другу в рот; вскоре его опротивевший цилиндр выглядел как добыча, выпотрошенная шакалами. Потом, сцепив испачканные кремом руки и повернувшись спинами к скрюченной фигуре, на левой ягодице которой Сьюки помадой и сахарной пудрой нарисовала ухмыляющуюся физиономию с торчащими вперед зубами, водили хоровод, распевая на древний лад: «Emen hatan, Emen hetan» и «Har, har, diable, diable, saute ici, saute la, jou ici, jou la!»^[57]

Джейн, самая пьяная из них к тому времени, пыталась спеть все куплеты этой мерзкой песни песней эпохи Якова I «Звяк-бряк», пока смех и алкоголь окончательно не замутили ей память. Ван Хорн жонглировал сначала тремя, потом четырьмя, потом пятью мандаринами, его руки бешено мелькали в воздухе, превращаясь в неразличимые пятна. Кристофер Гейбриел высунул голову из библиотеки, чтобы посмотреть, что за бурное веселье происходит в зале. Фидель снова принес убранных маринованных капибаров. Вечеринка, похоже, раскручивалась успешно, но, когда Сьюки предложила перейти в баню, Дженни не без металла в голосе объявила:

– Бочка зацвела, поэтому воду спустили, и мы ждем человека из Наррагансетской санитарной службы, который должен обработать тиковое дерево антибактериальными препаратами.

Таким образом, Александра попала домой раньше, чем ожидала, к удивлению няни, которую застала на диване в нижней комнате со своим приятелем. Пришлось дать задний ход и вернуться минут через десять, чтобы расплатиться со смущенной девушкой. Та была дочерью Арсенолтов и жила в центре города; молодой человек приехал, чтобы отвезти ее домой, как она объяснила. После ее отъезда Александра поднялась на второй этаж, на цыпочках вошла в спальню Марси и убедилась, что ее семнадцатилетняя, но вполне оформившаяся как женщина дочь невинно спит в своей кровати. Однако еще долго в ночи ее преследовал образ бледных бедер Арсенолтовой дочери, сомкнутых вокруг волосатых ягодиц безвестного молодого человека, чьи джинсы были спущены ровно настолько, насколько нужно, чтобы выпустить на свободу гениталии, в то время как на девушке не оставалось решительно ничего. Эта картина жгла мозг Александры, как и луна, плывущая назад сквозь рваные тревожные облака.

Как в старые добрые времена, они снова собрались втроем, на сей раз у Джейн Смарт, в ее большом фермерском доме, который в свое время знаменовал для Джейн сокрушительное падение после чудесного, с тринадцатью комнатами викторианского дома с отдельными коридорами для прислуги, декоративной лепниной на потолках, стеклянными канделябрами работы Тиффани, дома, стоявшего на Вейн-стрит, в одном квартале от ее пересечения с Оук-стрит, подальше от воды, в котором прошли их с Сэмом лучшие годы. Теперешний ее дом представлял строение с комнатами, устроенными на разных уровнях, располагавшееся на стандартном участке в четверть акра, обшитое дранкой и выкрашенное в ядовито-синий цвет. Предыдущий владелец, инженер-механик, который не мог найти себе работу по специальности и в конце концов в поисках достойного места службы переехавший в Техас, тратил свободное время, которого у него было в избытке, на перестройку маленького дома «под старину»: сооружал из соснового дерева буфеты и фальшивые коробчатые балки, обшивал стены панелями с сучковатым узором и искусственными «шрамами» от стамески и даже сделал выключатели в форме деревянных рычажков, а унитаз упаковал в короб из дубовых досок от бочки. Кое-где стены были обвешаны старинными плотницкими инструментами – рубанками, рамными пилами и ножами для резьбы по дереву; а в перила на лестничной площадке, разделявшей соседние уровни, он даже умудрился хитроумно встроить небольшую прялку. Джейн открыто не протестовала против этого суматошно-изобильного орнаментального наследия пуританизма, но ее с детьми презрительное отношение к нему постепенно подтачивало столь милый сердцу инженера образ. Тщательно выточенные выключатели ломались от резких рывков. Одна доска обшивки унитаза отлетела, когда кто-то пнул ее ногой, и весь короб рассыпался. Аккуратные коробочки-держатели туалетной бумаги тоже развалились. Уроки фортепиано Джейн давала в дальнем конце длинной гостиной, располагавшейся шестью ступеньками выше кухни-столовой, и не покрытый ковром пол этой комнаты хранил пагубные следы ее гнева. Нога виолончели продырявила его везде, где Джейн приходило в голову поставить стул и пюпитр, а она таскала их повсюду, не имея постоянного места для упражнений. И это были далеко не все метки наносимого владению ущерба; в маленькой, сравнительно новой летней пристройке, сооруженной из сосновых досок и отделанной дешевыми материалами по типовому проекту, который серийно воплощали в жизнь строительные бригады, повсюду виднелись свидетельства недолговечности: облупившаяся краска, дыры в пластиковых покрытиях, недостающие черепицы на кухонной крыше. Ужасный доберман-пинчер Джейн, Рандолф, грыз перекладины, соединяющие ножки стульев, и когтями процарапывал двери насквозь. Как сформулировала это для себя Александра, Джейн жила в некоем зыбком мире, состоявшем наполовину из музыки, наполовину из озлобленности.

– Ну, что будем делать? – задала сакраментальный вопрос Джейн, когда стаканы были наполнены и первая волна сплетен утихла, ибо серьезному обсуждению сегодня подлежало только одно событие: внезапная и оскорбительная женитьба Даррила ван Хорна.

– Какой самодовольной она была в этом длинном халате и как по-хозяйски вела себя! – вспомнила Сьюки. – Ненавижу ее! Подумать только: ведь это я впервые привезла ее туда поиграть в теннис. Я и себя за это ненавижу. – Она закинула в рот пригоршню соленых семечек, испачкав губы шелухой.

– Кстати, играла она с нами на равных, помните? – заметила Александра. – Синяк у меня на бедре не сходил несколько недель.

– Это должно было нас насторожить, – подхватила реплику Сьюки, снимая с губы зеленую чешуйку, – дать понять, что она вовсе не та беспомощная куколка, за которую себя выдает. Все дело в том, что я чувствовала вину из-за Клайда и Фелисии.

– Ах, брось ты! – взвилась Джейн. – Вовсе ты не чувствовала вину, с чего бы это? Не ты свихнула Клайду его прогнившие мозги, и не ты превратила Фелисию в чуму.

– Они представляли некий симбиоз, – задумчиво произнесла Александра. – А Сьюки нарушила его, проявив доброту к Клайду. У меня такая же история с Джо, разница лишь в том, что мне удается потихоньку «отводить свои войска». Деликатно. Чтобы постепенно разрядить обстановку. Люди… – продолжала размышлять она, – люди склонны взрываться.

– А разве ты ее не ненавидишь? – спросила Сьюки. – Ведь мы понимали, что если ему и суждено кому-нибудь из нас троих принадлежать, после того как притупится новизна ощущений и все такое прочее, так это тебе. Правда, Джейн?

– Нет, не правда, – последовал непререкаемый ответ. – Мы с Даррилом оба музыканты. И оба исповедуем непристойность.

– А кто сказал, что мы с Лексой боимся непристойности? – возразила Сьюки.

– Вам для этого требуется прилагать усилия, – ответила Джейн. – И в ваших характерах есть другие грани: вы можете быть и святошами. Вы не так преданы, как я. Для меня же не существует никого, кроме Даррила.

– Ты, кажется, говорила, что встречаешься с Бобом Озгудом? – заметила Александра.

– Я говорила, что даю уроки фортепиано его дочери Деборе, – огрызнулась Джейн.

Сьюки расхохоталась:

– Видела бы ты, с каким надменным видом это произносишь. Как Дженни, когда она назвала нас дурно воспитанными.

– А вы обратили внимание, как она, такая кроткая и бесстрастная, подмяла его под себя! – вспомнила Александра. – Я поняла, что они поженились, как только она вошла в зал: позже всех и по-хозяйски. И ван Хорн был не такой, как всегда. Вел себя гораздо менее вызывающе, можно даже сказать, робко. Грустно все это.

– Мы преданы не меньше тебя, душенька, – сказала Сьюки, обращаясь к Джейн. – Но что мы можем сделать, кроме как хорошенько осадить их и снова стать прежними милыми самими собой? Думаю, после всего случившегося нам может быть еще лучше вместе. Я, например, чувствую себя ближе к вам, чем несколько месяцев назад. К тому же все эти острые закуски, которыми пичкал нас Фидель, испортили мне желудок.

– Что мы можем сделать? – риторически переспросила Джейн. Ее черные, разделенные посередине строгим пробором волосы упали на лицо, и она резко откинула их назад. – Но это же очевидно. Мы можем напустить на нее порчу.

При этом слове, как при виде падающей звезды, внезапно прочертившей небо, воцарилось молчание.

– Если тебя так обуревает негодование, ты сама можешь наслать на нее порчу, – сказала Александра. – Мы тебе для этого не нужны.

– Нет, нужны. Здесь требуются усилия всех троих, потому что это должен быть отнюдь не легкий сглаз, от которого на нее просто нападет пчелиный рой или целую неделю будет болеть голова.

Наступила тревожная пауза.

– А что с ней должно случиться? – неуверенно спросила наконец Сьюки.

Джейн стиснула губы, чтобы не произнести рокового слова – эквивалента латинского «канцер»^[58].

– Думаю, после прошлой вечеринки ясно, чего она боится. А когда в человека вселяется такой страх, довольно малюсенького психокинетического толчка, чтобы он сбылся.

– Бедное дитя! – невольно вырвалось у Александры, которая тоже страдала от этого страха.

– «Бедного дитя» больше не существует, – решительно заявила Джейн. – Теперь оно… – ее узкое лицо приобрело еще более высокомерный вид, – теперь оно – миссис Даррил ван Хорн.

Снова помолчали. Потом Сьюки спросила:

– А что нужно делать?

– Ничего особенного. Александра слепит из воска ее фигуру, и мы, войдя под конус могущества, воткнем в нее булавки.

– Почему я? – выразила недовольство Александра.

– Это просто, моя дорогая. Потому что ты – скульптор, а мы – нет. И ты все еще имеешь контакт с более могущественными силами. Мои заклинания в последнее время имеют обыкновение отклоняться градусов на сорок пять от заданного направления. С полгода назад, когда мы еще встречались с Реем, я хотела убить кошку Греты, но, судя по его рассказам, добилась лишь того, что извела всех грызунов в доме. Из-под пола несколько недель несло вонью, но кошка осталась омерзительно здоровой.

– Джейн, тебе никогда не бывает страшно? – спросила Александра.

– С тех пор как я приняла себя такой, какая есть, – нет. Сносная виолончелистка, отвратительная мать и скучная любовница.

Против последнего утверждения подруги из вежливости бурно запротестовали, но Джейн была непреклонна:

– Начинаю я неплохо, но когда мужчина оказывается сверху и во мне, меня одолевает чувство обиды.

– А ты представь, что это твоя собственная рука, – посоветовала Сьюки. – Я иногда так делаю.

– Или думай, что это ты трахаешь его, – подсказала Александра, – и он лишь игрушка в твоих руках.

– Слишком поздно. Теперь я нравлюсь себе такой, какая есть. Будь я чуточку счастливее, я была бы менее эффективна. Вот что я сделала для начала. Когда Даррил передавал по кругу марципановые фигуры, я откусила голову от той, которая изображала Дженни, но не проглотила, а при первом удобном случае выплюнула ее в носовой платок. Вот она. – Джейн подошла к роялю, открыла крышку, достала изнутри мятый носовой платок, вернулась и со злорадным видом развернула его.

Маленькая гладкая конфетная головка, проведя несколько минут во рту Джейн, стала еще более гладкой, но тем не менее сохранила отдаленное сходство с круглым лицом Джейн: водянистые голубые глаза с застывшим взглядом, светлые волосы, такие тонкие, что, казалось, облепляют череп, как слой краски, отсутствующее выражение лица, в котором было нечто вызывающее, непокорное и – да! – раздражающее.

– Это неплохо, – одобрила Александра, – но нужно иметь что-нибудь более интимное. Лучше всего кровь. В старых рецептах чаще всего рекомендуется менструальная кровь. Ну и разумеется, волосы. Обрезки ногтей тоже пригодились бы.

– Кусо-очек пупови-ины, – пропела Сьюки, слегка захмелевшая от двух бурбонов.

– Экскременты, – серьезно продолжала Александра, – хотя, если вы не в Африке или Китае, их трудно раздобыть.

– Подождите, никуда не уходите, – велела Джейн и вышла из комнаты.

Сьюки рассмеялась:

– Нужно будет написать статью для провиденсского «Джорнал балетин»: «Туалеты со смывом как причина упадка ведьмовского искусства». Они приглашали меня сотрудничать, если я решу вернуться в журналистику.

Она скинула туфли, поджала под себя ноги и положила руку на спинку ядовито-зеленого дивана Джейн. То были времена, когда даже женщины весьма зрелого возраста носили мини-юбки, и кошачья поза Сьюки обнажала почти все бедро, не говоря уж о веснушчатых блестящих коленях, совершенных по форме, как куриное яйцо. На ней было пронзительно-оранжевое шерстяное платье-пуловер чуть длиннее свитера; сочетание вульгарной зелени дивана с этим вызывающе ярким цветом производило захватывающий эффект столкновения, всплеска, какой свойствен пейзажам Сезанна; не будь оно таким чудным и восхитительно смелым, могло бы показаться уродливым. На лице Сьюки запечатлелось то выражение, которое Александра находила эротичным: глаза неестественно влажные и блестящие, от помады, из-за того что Сьюки слишком много смеялась и болтала, остался лишь внешний контур. Эротичной казалась Александре даже наименее привлекательная часть ее лица – короткий, толстый и весьма бесформенный нос. «Нет никаких сомнений, – бесстрастно подумала Александра, – что после женитьбы ван Хорна мое сердце встало на вечный якорь, и, если бы подруги не делили со мной это несчастье, мне не осталось бы ничего, кроме пустоты одиночества». Она теперь не обращала никакого внимания на детей: видела их шевелящиеся губы, но звуки, срывавшиеся с них, были для нее лишь бессмысленным лепетом на непонятном языке.

– Ты все еще торгуешь недвижимостью? – спросила Александра.

– Да, солнышко. Но это так мало дает. Вокруг сотни других разведенных женщин, которые месят грязь на улицах, водя клиентов по домам.

– Однако тебе удалось провернуть сделку с Холлоубредами.

– Да, конечно, но это лишь позволило расплатиться с долгами. А теперь я снова увязаю в них, и это приводит меня в отчаяние. – Сьюки широко улыбнулась, губы расплющились, как подушки, на которые кто-то сел. Она похлопала рукой по дивану. – Великолепная, иди сюда, сядь рядом. А то мне приходится кричать. Что за акустика в этом отвратительном доме! Не представляю, как она это выдерживает: говорить и слышать эхо собственного голоса.

Сбегав наверх, на уровень, где одним лестничным полумаршем выше располагались спальни, Джейн принесла какое-то сокровище, аккуратно завернутое в льняное полотенце для рук. Ее аура возбужденно светилась и пульсировала, как северное сияние.

– Вчера вечером, – сказала она, – я так расстроилась и рассердилась из-за всего случившегося, что не могла спать, поэтому встала, с ног до головы натерлась аконитом и кремом «Ноксема» для рук, чуть-чуть добавив в него серого пепла, который образуется, когда ставишь плиту на режим самоочистки, и полетела в поместье Леноксов. Это было чудесно! Повсюду повылезали весенние квакши, и почему-то чем выше поднимаешься, тем лучше слышишь их. У Даррилов внизу все еще было полно гостей, хотя минула полночь. Из стереосистемы во всю мочь грохотала карибская музыка, которую там исполняют на промасленных барабанах, а на подъездной аллее стояло несколько машин – не знаю чьих. Я нашла окно спальни, приоткрыла его дюйма на два и тихонечко проскользнула внутрь…

– Ой, Джейн, как страшно! – воскликнула Сьюки. – А если бы Носатый тебя унюхал? Или Тамбкин?

Насчет Тамбкин ван Хорн серьезно уверял, будто в ее пушистое тельце вселилась душа ньюпортского барристера восемнадцатого века, который, страдая чудовищными зубными болями и абсцессами, этим бичом всех предыдущих веков, пристрастился к опиуму, присвоил деньги фирмы и, чтобы спасти себя от тюрьмы, а семью от позора, завещал душу темным силам. Поэтому кошечка могла по собственному желанию превращаться то в пантеру, то в хорька, то в гиппогрифа.

– Я обнаружила, что капля слабительного из экскрементов арктической чайки убивает запахи, – ответила Джейн, недовольная тем, что ее перебили.

– Продолжай, продолжай, – взмолилась Сьюки. – Итак, ты открыла окно. Как ты думаешь, они спят в одной постели? Как она это выдерживает? У него же под шерстью тело холодное и липкое. Когда приближаешься к нему, ощущение такое, будто открываешь холодильник, в котором что-то испортилось.

– Давай дадим Джейн закончить свой рассказ, – по-матерински увещевательно произнесла Александра.

В последний раз, когда она попыталась летать, ее астральное тело поднялось, а физическое осталось лежать в кровати и показалось ей таким маленьким и жалким, что Александра испытала приступ стыда и немедленно вернулась в свою грузную оболочку.

– Снизу доносился шум вечеринки, – продолжила Джейн. – Мне кажется, я слышала голос Рея Неффа, он пытался солировать в хоре. Я нашла ванную, ее ванную.

– Откуда ты узнала, что это ее ванная?

– Это было нетрудно, и я теперь много знаю о ее привычках. Внешне она ведь очень аккуратна, а на самом деле – неряха. Там везде валялись бумажные салфетки, измазанные помадой, выпотрошенная упаковка с противозачаточными пилюлями в виде календарика, чтобы не забыть дни приема, расчески, забитые длинными волосами. Кстати, она их красит. На умывальнике стояла бутылка с «Клеролом» цвета «блонд». Прессованные тени и пудра, а также румяна – убей меня, ни за что не стала бы пользоваться всей этой косметикой. Пусть я старая ведьма и знаю это, но я и хочу выглядеть старой ведьмой.

– Детка, да ты красавица! – возразила Сьюки. – У тебя волосы как вороново крыло. И черепаховые, то есть цвета черепахового панциря, глаза. Ты быстро загораешь, – если бы я загорала, как ты! Почему-то никто не принимает всерьез веснушчатых. Я кажусь людям смешной, даже когда готова разреветься.

– И что ты принесла в этом аккуратно сложенном полотенце? – спросила Александра, обращаясь к Джейн.

– Это его полотенце. Я его украла, – сообщила Джейн, хотя изящная монограмма на полотенце, скорее, напоминала букву «Р» или «Q». – Вот смотрите. Я пошарила в ее мусорной корзине под умывальником. – Джейн осторожно развернула розовое полотенце, внутри которого оказалась куча разрозненного интимного мусора: змеиный клубок длинных волос, снятых с расчески, смятая бумажная салфетка «Клинекс» с рыжевато-коричневым пятном грязи посредине, квадратик туалетной бумаги с запечатленным на нем вагинальным оттиском губ, только что накрашенных помадой, ватная затычка от флакона с таблетками, алая нитка от упаковки бактерицидного пластыря, обрывки использованной зубной нити. – Но самое ценное, – продолжала Джейн, – вот эти маленькие волоски – вы их видите? Посмотрите внимательнее. Я их нашла на дне ванны, они прилипли к краям сливного отверстия – она настолько нечистоплотна, что даже не споласкивает после себя ванну. Я накрыла их влажным полотенцем, и они к нему прилипли. Это волосы с ее ног, она брила ноги в ванне.

– Очень мило, – подхватила Сьюки. – Джейн, ты ужасна, но мне преподала урок: всегда буду теперь мыть после себя ванну.

– Как ты думаешь, этого достаточно? – спросила Джейн Александру. Ее глаза, которые Сьюки назвала «черепаховыми», на самом деле были светлее, и в них блуждали мерцающие янтарные искорки.

– Достаточно для чего? – вопросом на вопрос ответила Александра, хотя уже знала ответ. Она прочла его в мыслях Джейн, и от этого кто-то словно стал грызть образовавшееся за несколько дней до того воспаленное место внизу живота, реально угрожая сглодать его.

– Достаточно для того, чтобы навести порчу, – ответила Джейн.

– Почему ты спрашиваешь об этом меня? Наведи ее сама и посмотри, что получится.

– Нет уж, милая моя. Я же сказала: у нас нет твоего… как бы это выразиться? Твоего доступа к глубинным течениям. Мы со Сьюки – всего лишь иголки-булавки: можем уколоть, поцарапать – но и только.

Александра повернулась к Сьюки:

– А ты что по этому поводу думаешь?

Сьюки попыталась придать лицу глубокомысленное выражение, что оказалось затруднительно в данный момент, поскольку она была подшофе; верхняя губа очаровательно прикрыла слегка выпирающие вперед зубы.

– Мы с Джейн поговорили по телефону. Немного. Да, мы хотим, чтобы ты участвовала в этом вместе с нами. Хотим. Решение должно быть единогласным, как при голосовании. Ты знаешь, прошлой осенью я поворожила немного, чтобы свести вас с Даррилом, и в определенной мере это сработало. Но только в определенной. Честно говоря, душенька, мне кажется, что моя сила иссякает день ото дня, все становится таким унылым. Однажды я взглянула на Даррила, и мне показалось, что он вдруг странным образом захлопнулся… Сдается мне, его что-то пугает.

– Тогда почему бы не уступить его Дженни?

– Ну уж нет! – вмешалась Джейн. – Ей он не дос-ста-нется. Она его украла, ос-ставила нас в дураках. – Ее «с-с» повисли в воздухе длинной, израненной шрамами комнаты, как дымок от ароматических палочек.

Одним коротким лестничным маршем ниже, там, где была кухня, и выше, там, где располагались спальни, слышалось отдаленное шипение и бормотание, означавшие, что дети Джейн припали к телевизорам. Где-то случилось еще одно убийство. Президент выступал с речами только на военных объектах. Счет жертвам постоянно рос, и одновременно росло проникновение противника в наши тылы.

Александра продолжала смотреть на Сьюки в надежде, что ее освободят от этой грозно маячившей впереди обязанности.

– Ты ворожила, чтобы свести нас с Даррилом, в тот день, когда случился высокий прилив? Значит, он не сам почувствовал влечение?

– Ну что ты, конечно сам, детка, – неуверенно возразила Сьюки. – Впрочем, кто знает? – Она неопределенно пожала плечами. – Я обмотала вас зеленой садовой бечевкой, а когда через несколько дней заглянула под кровать, увидела, что крысы или еще кто прогрызли ее, – может, их привлекла соль, попавшая на бечевку с моих рук?

– Это было нехорошо с твоей стороны, – упрекнула Джейн, – ты ведь знала, что я сама хотела его заполучить.

Для Сьюки выдался подходящий момент, чтобы сказать Джейн, что она больше любит Александру; но вместо этого она произнесла:

– Мы все хотели его заполучить, но я считала, что ты можешь собственными силами добиться всего, чего хочешь. Так оно, в сущности, и вышло. Ты ведь безвылазно торчала там, музицируя до одури, если, конечно, это так называется.

Это был удар по самолюбию Александры, и она воскликнула:

– А, черт! Давайте! – Решение казалось простейшим: в некотором роде прочистить еще одну пазуху в мировом организме, забитом бескрайней грязью.

Осторожно, стараясь не касаться предназначенных для ворожбы предметов, чтобы не оставить на них ни грана собственной субстанции – кожной соли или жира, а также многочисленных бактерий – и, таким образом, не подвергнуть себя опасности, три женщины вытряхнули бумажные салфетки, длинные светлые волосы, красную нить от упаковки пластыря и, самое главное, волоски, сбритые с ног и шевелившиеся в волокнах полотенца, словно крохотные живые существа, в керамическую пепельницу, которую Джейн украла из «Бронзовой бочки» еще тогда, когда захаживала туда с Неффами после репетиций. Потом Джейн положила туда же марципановую головку, спасенную ею во рту, и с помощью картонной спички разожгла небольшой погребальный костер. Салфетки вспыхнули оранжевым пламенем, волосы, потрескивая, засветились голубым огнем, испуская запах паленой птицы, марципан скукожился, превратившись в пузырящийся черный сгусток. Дым поднялся к потолку и повис, наподобие паутины, на его искусственной поверхности, сделанной из тонких плит сухой штукатурки, покрытых краской, смешанной с песком, – чтобы имитировать настоящую штукатурку.

– Так, теперь скажи, есть ли у тебя старый подсвечник? – спросила Александра у Джейн Смарт. – Или, может, где-нибудь в ящике завалялись свечи для торта? Пепел нужно растолочь и смешать с половиной чашки расплавленного воска. Возьми кастрюльку, только сначала тщательно смажь ее маслом – и дно и стенки, – потому что, если хоть немного воска к ней прилипнет, заклинание не сбудется.

Пока Джейн выполняла в кухне ее распоряжение, Сьюки положила ладонь на плечо Александры и сказала:

– Голубушка, я понимаю, что тебе не хочется это делать.

Ласково водя пальцем по сухожилиям доверчиво протянутой руки, Александра заметила, что веснушки, щедро разбросанные по тыльной поверхности ладони и первым фалангам пальцев, иссякали по мере приближения к ногтям, словно смесь недостаточно хорошо взболтали.

– Напротив, – заверила она подругу, – это доставляет мне огромное удовольствие. Это же искусство. К тому же я польщена тем, как вы обе в меня верите. – И, неожиданно наклонившись, поцеловала Сьюки в замысловато очерченные припухлые губы.

Сьюки вперила в нее удивленный взор. Сузившиеся зрачки приняли форму тени, падавшей от головы Александры, и отдрейфовали в сторону от зеленых радужных оболочек.

– Но тебе ведь нравилась Дженни.

– Только ее тело. Я любила его так же, как тела собственных детей. Помнишь, как они пахнут в младенчестве?

– О, Лекса, как ты думаешь, у кого-нибудь из нас еще будут когда-нибудь дети?

Теперь настала очередь Александры неопределенно пожать плечами. Вопрос казался сентиментальным и беспомощным.

– А ты знаешь, что использовали ведьмы для изготовления свечей? Детский жир! – сказала она и встала, не очень уверенно: водка не отравляет дыхание и содержит совсем немного калорий, но и она не проходит сквозь организм наподобие потока нейтрино, не оставляя следа. – Пойдем на кухню, поможем Джейн.

Джейн нашла старую коробку с розовыми и голубыми свечками для торта в глубине ящика. Воск, переплавленный в обмазанной маслом кастрюле и смешанный с пеплом их маленького погребального костерка, приобрел жемчужный цвет с серовато-лавандовыми вкраплениями.

– Так, теперь – что у тебя можно использовать в качестве формы для заливки? – спросила Александра.

Они порылись среди кухонного скарба, паштетную формочку отвергли сразу, как слишком большую, с сомнением повертели в руках кофейные чашки и рюмки для ликера и остановились наконец на старомодной апельсиновой соковыжималке из тяжелого стекла, сделанной в форме сомбреро с желобком на полях. Александра перевернула ее вверх дном и ловко влила воск в полую «тулью»; горячая смесь зашипела внутри ребристого конуса, но стекло не лопнуло. Потом она подержала внешнюю часть перевернутого конуса под струей холодной воды, стукнула соковыжималкой о край раковины, и выпуклый комок воска, еще теплый, упал ей в руку. Александра сжала его, чтобы придать продолговатую форму. Зародыш будущей человеческой фигуры с четырьмя углублениями от пальцев уставился на нее с ладони.

– Черт, – сказала она, – нужно было оставить несколько волосков.

– Сейчас посмотрю, – может, в полотенце что-нибудь застряло, – заторопилась Джейн.

– И заодно посмотри, нет ли у тебя, случайно, ногтечистки, – попросила Александра. – Или длинной пилки для ногтей. Чтобы вырезать. Я могу обойтись даже шпилькой для волос.

Джейн как ветром сдуло. Она была предназначена для того, чтобы исполнять распоряжения – Баха, Поппера, хозяина преисподней. Пока она отсутствовала, Александра объяснила Сьюки:

– Хитрость заключается в том, чтобы не убрать больше, чем нужно. Каждая крошка несет теперь в себе частичку магии.

Она выбрала среди ножей, висевших на магнитном держателе, тупой кривой резак с деревянной ручкой, облезлой и размягчившейся в результате многочисленных прохождений через посудомоечную машину, и вырезала на воске два кольцевых углубления – шею и талию. Стружки упали на махровое полотенце, расстеленное на пластиковой стойке. Положив несколько стружек на кончик ножа и подставив под него зажженную спичку, Александра покапала расплавленным воском на приобретающую очертания женской фигуры заготовку, чтобы изобразить груди. Таким же образом она сделала утолщения на животе и бедрах будущей скульптуры. Потом выстругала ноги с крохотными – в своем стиле – ступнями. Оставшуюся при этом стружку снова нагрела, накапала на заготовку и разровняла – получились ягодицы. Все это время Александра держала в голове образ девушки, такой, какой сохранился у нее от совместных посещений бани. Руки были наименее важной деталью, поэтому она лишь наметила их абрис по бокам. А вот лоно вырезала рельефно кончиком ножа, который держала вертикально лезвием внутрь. Остальные складки и контуры Александра доработала с помощью принесенной Джейн ногтечистки. Джейн нашла также и еще один длинный волос, застрявший в махре полотенца. Поднеся к свету, она попыталась получше рассмотреть его: хотя волос казался почти бесцветным, похоже, в нем не было оттенка ни черноты, ни рыжины, он был светлее, тоньше и однороднее, чем оказался бы волос с головы Александры.

– Ничуть не сомневаюсь, что это волос Дженни, – заявила Джейн.

– Не дай нам бог ошибиться, – откликнулась Александра. От сосредоточенности на фигуре, которую она лепила, ее голос стал хриплым. Заостренным концом мягкой ароматизированной палочки Александра вдавила этот единственный волос в податливый череп цвета лаванды.

– Голова теперь есть, но без лица, – недовольно сказала Джейн, заглядывая ваятельнице через плечо. Ее голос неприятно резонировал в пространстве сосредоточенного священнодействия.

– Лицо сделаем, – шепотом ответила Александра. – Мы ведь знаем, кто это, и изобразим все наилучшим образом.

– Я уже воспринимаю ее как Дженни, – призналась Сьюки, которая наблюдала за работой подруги, склонившись так низко, что ее дыхание овевало Александре руки.

– Глаже, – мурлыкала себе под нос Александра, орудуя выпуклой частью чайной ложки. – Дженни у нас гла-а-а-аденькая.

– Она не сможет стоять, – снова покритиковала скульптуру Джейн.

– А ее фигурки никогда и не стоят, – ответила за подругу Сьюки.

– Тсс, – призвала к тишине Александра, оберегая атмосферу магии. – Она должна встретить это лежа. Так поступаем мы, леди. Мы принимаем исцеление лежа.

Волшебным ножом, своим асамом, она прорезала на подобии Дженниной головы бороздки, имитирующие ее новую чопорную прическу а-ля Эва Перон, и, поскольку придирки Джейн по поводу лица продолжались, попробовала выдавить краем ногтечистки округлые углубления глазниц. Эффект получился пугающим: из серой массы вдруг прорезался взгляд. Пустота внизу живота у Александры стала свинцовой. Пытаясь творить, мы принимаем на себя бремя вины, убийства и необратимости, коими чревато всякое творение. Зубцом вилки она проделала пупок в блестящем животе фигурки: знак того, что та не слеплена, но рождена и, как все мы, связана с праматерью Евой.

– Ну все, – объявила Александра, с грохотом сваливая в раковину инструменты. – Теперь быстрее, пока в воске еще сохраняется хоть немного тепла. Сьюки, ты веришь в то, что это Дженни?

– Ну… конечно, Александра, раз ты так говоришь.

– Важно, чтобы ты верила. Возьми ее в руки.

Сьюки взяла. Ее тонкие веснушчатые кисти дрожали.

– Скажи ей – только не улыбайся, – скажи ей: «Ты Дженни. Ты должна умереть».

– Ты Дженни. Ты должна умереть.

– Теперь ты, Джейн. Давай. Повтори.

Руки Джейн не были похожи на руки Сьюки, и одна не похожа на другую: правая, смычковая, – толстая и мягкая; левая, которой она прижимала струны, – переразвитая, с золотистыми блестящими мозолями на безбожно эксплуатируемых подушечках пальцев.

Джейн произнесла требуемые слова, но таким безжизненным холодным тоном, что Александра предупредила:

– Ты должна верить в то, что говоришь. Это Дженни.

Александру не удивило, что при всей своей озлобленности Джейн оказалась слабейшей из сестер, когда дело дошло до заклинания, потому что магия питается любовью, а не ненавистью: ненависть орудует лишь ножницами и не способна прясть нити сострадания, посредством которых разум и дух управляют материей.

Джейн повторила формулу, стоя посреди своей фермерской кухни с венецианским окном, изгаженным затвердевшими птичьими экскрементами, но открывающим вид на двор, несмотря ни на что, осененный в это время года великолепием двух цветущих кизиловых деревьев. Последние лучи заходящего солнца представляли светящийся фон некоего бесценного металлического литья: тонкие листья посреди колышемых ветром темных веток с четырьмя лепестками цветов на каждом новом побеге. Желтый пластмассовый бассейн, из которого дети Джейн выросли навсегда, зимой и летом предоставленный всем ветрам, чуть накренившись, располагался под одним из деревьев; на его дне мерцал полумесяц грязной воды, не так давно бывшей льдом. Лужайка оставалась коричневой, хотя и покрывалась уже зеленым дымком свежей травы. Земля все еще была живой.

Голоса подруг вернули Александру к действительности.

– Теперь ты, милая, – хрипло говорила Джейн, возвращая ей «малышку». – Ты тоже должна сказать эти слова.

Слова были полны ненависти, хоть и скупы; Александра произнесла их со спокойной убежденностью и поспешно перешла к завершающей стадии ритуала.

– Булавки! – скомандовала она Джейн. – Иголки. На худой конец, кнопки – в комнатах у детей они наверняка найдутся.

– Как мне не хочется туда идти, они станут ныть, что хотят есть.

– Скажи им, чтобы потерпели еще пять минут. Нам нужно заканчивать, а то…

– А то что? – всполошилась Сьюки.

– А то все обернется против нас самих. Это бывает. Как у Эда с его бомбой. Маленькие кнопочки с цветными шляпками вполне подойдут. Даже скрепки, если их распрямить. Но одна полноценная большая иголка необходима. – Она не пояснила для чего: чтобы пронзить сердце. – И еще, Джейн, нужно зеркало, ибо магия не творится в материальном трехмерном пространстве, а только в пространстве воображения, рождаемом зеркалом и заполненном астральными тождествами настоящих безгласных вещей, бытием, наложенным на бытие.

– Сэм оставил тут свое зеркало для бритья, я иногда крашу перед ним глаза.

– Отлично. Неси скорее. Мне нужно сохранить настрой, иначе распадутся стихии.

Джейн снова убежала; Сьюки начала искушать Александру:

– Как насчет еще одного глотка? Прежде чем снова столкнуться лицом к лицу с реальностью, мне нужен еще один хорошо разведенный бурбон.

– Вот это и есть реальность, как ни прискорбно. Полглотка, солнышко. Налей мне наперсток водки и до краев добавь тоник, или «Севен-ап», или просто воду – что угодно. Бедная Дженни. – Преодолевая шесть ступенек, которые вели из кухни в гостиную, с восковой фигуркой в руках, Александра осознала все вопиющее несовершенство и асимметричность своего творения: одна нога короче другой, анатомия того места, где сходятся бедра и живот, не проработана, восковые груди слишком тяжелые. И кто надоумил ее заняться скульптурой? Даррил. Это было подло с его стороны.

Устрашающий доберман Рандолф, вырвавшийся из-за какой-то двери, которую Джейн неосторожно открыла в верхнем холле, влетел в гостиную, скребя когтями по голым доскам пола. Шерсть у него была маслянисто-черная, гладкая, чуть волнистая и подогнанная, как военная форма, с желтыми «ботинками» и накладками того же цвета на груди и морде, и еще два круглых пятнышка над глазами. Он страстно уставился на сложенные ковшиком руки Александры, предполагая, что в них – что-нибудь съестное. От пробудившегося аппетита у него из ноздрей даже выступила влага, а внутренние складки вытянувшихся ушей казались продолжением голодных кишок.

– Это не для тебя, – строго сказала ему Александра, и в глянцевых черных глазах собаки отразилось неимоверное усилие понять.

Сьюки вошла следом со стаканами в руках; вскоре вбежала и Джейн, неся двустороннее зеркало для бритья на тонкой ножке, пепельницу, полную разноцветных кнопок, и тряпичную игольную подушечку в форме яблока. Было самое начало седьмого; в семь заканчивалась телевизионная передача – дети прибегут требовать кормежки. Женщины установили зеркало на кофейный столик, сымитированный под рабочий ящик сапожника сбежавшим в Техас инженером. Окантованный серебристой рамкой зеркальный круг увеличивал все предметы, делал их расплывчатыми по краям и огромными, резко очерченными посередине. По очереди поднося к нему, как к прожорливому зеву, куклу, женщины втыкали в нее кнопки.

– Аураи, Ханлии, Тамсии, Тилинос, Асамас, Зианор, Ауонейл, – нараспев декламировала Александра.

– Астачот, Адонаи, Агла, Он, Эль, Тетраграмматон, Шема, – подхватила Сьюки. – Аристон, Анафаксетон, а что дальше, я забыла.

Острые концы булавок впивались в груди и голову, в бедра и живот. Послышались отдаленные крики и рыдания – это наступил кульминационный момент насилия в телефильме. Начавшая покрываться коркой фигура приобрела вудуистский блеск и дерзкий вид – свирепый, как карта военного сражения, безвкусный, как ручная граната, сработанная мастером поп-арта. Зеркало засветилось отраженным окрашенным светом. Джейн держала в руке длинную и толстую иглу, какими шьют замшу.

– Кто хочет проткнуть сердце? – спросила она.

– Можешь сделать это сама, – ответила Александра, глядя на булавку с желтой шляпкой, расположенную симметрично по отношению к другой, как в произведении некоего абстрактного искусства. Шея и щеки были уже исколоты, но никто не решился воткнуть булавки в глаза, глядевшие то бесстрастно, то скорбно – в зависимости от того, откуда падала тень.

– Ну нет, вам не удастся свалить это на меня, – сказала Джейн Смарт. – Мы должны сделать это вместе, каждый обязан приложить руку.

Сплетясь, как клубок змей, их левые руки наконец воткнули иглу. Воск сопротивлялся, словно внутри фигурки находилась какая-то более плотная субстанция.

– Умри! Вот, получай! – произнесли поочередно три пары красных губ, после чего на женщин напал приступ смеха.

Игла прошла насквозь. На указательном пальце Александры появилась синяя точка, которая, казалось, начнет кровоточить.

– Надо было надеть наперсток, – сказала она.

– Лекса, а что теперь? – спросила Сьюки. Она чуть задыхалась.

Неодобрительно осмотрев странный результат их деятельности, Джейн издала нечленораздельное шипение.

– Нужно запечатать зло, – ответила Александра. – Джейн, у тебя есть фольга?

Снова раздалось нервное хихиканье. Александра поняла, что подругам страшно. Но почему? Природа убивает беспрерывно, и мы называем ее прекрасной. Александра чувствовала себя ублаготворенной, неподвижной, огромной, как пчелиная или муравьиная матка; сущности мира протекали сквозь нее и возрождались, оплодотворенные ее духом и волей.

Джейн принесла слишком большой, в панике не ровно оторванный кусок алюминиевой фольги. Он шелестел и сверкал при каждом ее быстром шаге. В холле наверху затопали детские ноги.

– Теперь плюньте по очереди, – быстро скомандовала Александра, укладывая Дженни на дрожащую фольгу. – Плюньте, чтобы семя смерти взошло! – властно повторила она и подала пример.

Джейн плюнула – словно кошка чихнула; Сьюки же харкнула как мужик. Александра свернула фольгу блестящей стороной внутрь, несколько раз аккуратно, чтобы не потревожить булавки и не уколоться, обмотав ею заговоренный амулет. Сверток получился похожим на запеченную в фольге картошку.

Двое из детей Джейн – тучный мальчик и костлявая девочка с грязным личиком – подбежали и с любопытством уставились на него.

– Что это? – поинтересовалась девочка. Ее нос сморщился, учуяв запах зла. На верхних и нижних зубах у нее стояли причудливые блестящие пружинки. Она ела что-то сладкое и зеленоватое.

– Это новая работа миссис Споффорд, которую она нам показывала, – объяснила ей Джейн. – Фигурка очень хрупкая, и я знаю, что миссис Споффорд не хочет ее снова разворачивать, так что не просите, пожалуйста.

– Я умираю от голода, – заявил мальчик. – Только мы не будем опять есть гамбургеры из «Немо», мы хотим домашней еды, какой кормят других детей.

Девочка пристально смотрела на Джейн. Еще в утробе она приобрела удлиненный профиль матери.

– Мама, ты пьяна?

Джейн отвесила ребенку оплеуху с фантастической скоростью, будто мать и дочь были половинками одной деревянной игрушки, раз за разом воспроизводившей это взаимосвязанное действие. Сьюки и Александра, чьи собственные дети где-то там, в темноте, выли от голода, восприняли это как сигнал к отходу. На мощеной дорожке перед домом, из ярко освещенных окон которого низвергался, завихряясь, потоп семейной ссоры, они немного задержались.

– Хочешь хранить это у себя? – спросила Александра.

Тяжесть обернутого в фольгу предмета грела ладонь.

Прелестная стройная рука Сьюки уже лежала на ручке передней дверцы «корвейра».

– Я бы взяла, солнышко, но у меня столько крыс или мышей, черт их разберет. Они ведь уже обгрызли тот, другой амулет. А если им понравится свечной воск?

Вернувшись в свой дом, который теперь, когда живая изгородь из сиреневых кустов покрылась листвой, был лучше защищен от шума, доносившегося с Орчад-роуд, Александра, желая поскорее забыть обо всем, положила сверток на верхнюю кухонную полку, где уже покоились несколько пыльных «малышек», которых рука не поднималась выбросить, и запечатанная банка с полихромной пылью, некогда бывшей ее дорогим старым добронамеренным Оззи.

– Он повсюду таскает ее за собой, – говорила в трубку Сьюки. – В Историческое общество, на слушания по заповедным землям. Они из кожи вон лезут, чтобы казаться респектабельными, и выставляют себя на посмешище. Он даже поступил в униатский хор.

– Даррил? – резко каркнула Джейн. – Но у него же нет голоса!

– Ну, кое-какой все же есть, что-то вроде баритона. Звучит, как органная труба.

– Кто тебе все это рассказал?

– Роуз Холлоубред. Они тоже теперь входят в кружок Бренды. Даррил, говорят, пригласил их к себе на ужин, и Артур сказал ему, что его идеи не так безумны, как поначалу казалось. Это было около двух часов ночи, после того как они все провели несколько часов в лаборатории, где Роуз чуть не умерла от скуки. Насколько я понимаю, новая идея Даррила состоит в том, чтобы вывести особый род микробов в каком-нибудь обширном водоеме типа Соленого озера – видимо, чем солонее, тем лучше, – и эти крохотные организмы неким загадочным образом превратят его в необъятную батарею. Озеро, разумеется, обнесут забором.

– Разумеется, моя дорогая. Безопасность превыше всего.

В наступившей паузе Сьюки пыталась разрешить загадку: было ли замечание подруги саркастическим и если да, то почему? Она ведь просто сообщала новости. Теперь, когда их посиделки у Даррила прекратились, они виделись гораздо реже. Официально они от своих четвергов не отказались, но в течение месяца, минувшего после наложения проклятия на Дженни, одна из трех всегда находила предлог, чтобы не прийти.

– Ну а как ты? – спросила Джейн.

– Кручусь, – ответила Сьюки. – Я постоянно встречаю в центре города Боба Озгуда.

Джейн наживку не заглотала.

– В сущности, – сказала она, – я несчастлива. Стояла тут как-то во дворе, и на меня вдруг нахлынула какая-то черная волна. Как я догадалась, это было связано с летом: все вокруг зеленеет, цветы распускаются… И тут до меня дошло, почему я ненавижу лето: дети весь день дома.

– Какая ты злая, – промолвила Сьюки. – А я вот получаю удовольствие от своих, особенно теперь, когда они выросли и с ними можно говорить как со взрослыми. Они ведь все время смотрят телевизор и информированы о том, что происходит в мире, так, как мне и не снилось. Они хотят переехать во Францию, говорят: у нас французская фамилия, а Франция – цивилизованная страна, которая никогда не развязывает войн, и никто никого не убивает.

– Расскажи им о Жиле де Рэ, – посоветовала Джейн.

– Мне это никогда не приходило в голову; что я им действительно сказала, так это то, что именно Франция наломала дров во Вьетнаме и мы теперь пытаемся лишь расчистить завалы. Они на это не купились, ответили, что мы просто хотим завоевать новые рынки для кока-колы.

Снова повисла пауза.

– Ну, – сказала наконец Джейн, – ты ее видела?

– Кого?

– Ее. Жанну д’Арк. Мадам Кюри. Как она выглядит?

– Джейн, ты бесподобна. Откуда ты знаешь, что я встретила ее в центре?

– Ласточка моя, по твоему голосу нетрудно догадаться. И почему бы еще ты стала мне звонить? Ну, как там наша кошечка?

– Вообще-то, очень мила. Я даже смутилась. Она сказала, что они с Даррилом очень по нас скучают и хотят, чтобы мы как-нибудь заехали к ним запросто, по-приятельски. Они считают, что нам незачем присылать официальные приглашения, но пообещала, что вскоре их пришлют; просто они-де были ужасно заняты в последнее время, поскольку в лаборатории наметились весьма обнадеживающие перспективы, а также требовалось уладить кое-какие юридические проблемы, из-за которых Даррилу пришлось без конца кататься в Нью-Йорк. Потом начала рассказывать, как любит Нью-Йорк в отличие от Чикаго, который кажется ей городом спесивым, жестким и где она никогда не чувствовала себя в безопасности, даже в стенах больницы. В то же время Нью-Йорк – это собрание уютных маленьких деревушек, наползающих одна на другую, и так далее и тому подобное.

– Ноги моей больше никогда не будет в этом доме! – с неуместной горячностью безо всякой необходимости поклялась Джейн.

– Похоже, она и впрямь не понимает, что мы оскорблены тем, как она увела Даррила у нас из-под носа, – сказала Сьюки.

– Стоит один раз вбить себе в голову, что ты безгрешна, и все будет проходить мимо тебя, – ответила Джейн. – Как она выглядит?

Теперь тайм-аут взяла Сьюки. В былые времена их разговоры никогда не прерывались паузами, фраза цеплялась за фразу, собеседницы перебивали друг друга, заранее угадывая, что собирается сказать другая, и радуясь этому как подтверждению их нерасторжимого единения.

– Не очень, – произнесла наконец Сьюки. – Кожа какая-то… какая-то прозрачная.

– Она всегда была бледной, – возразила Джейн.

– Но теперь это не просто бледность. Детка, сейчас ведь май. К этому времени все уже приобретают какой-никакой загар. В прошлое воскресенье мы ездили в Мунстоун просто поваляться в дюнах на солнышке. У меня нос теперь – как клубника; Тоби издевается надо мной по этому поводу.

– Тоби?

– Ну ты его знаешь – Тоби Бергман, он работает в «Слове» на месте Клайда. Помнишь, он сломал зимой ногу, поскользнувшись на льду? Теперь нога зажила, но стала чуть короче другой, потому что Тоби не делал упражнений со свинцовым башмаком, которые рекомендуют в подобных случаях.

– Я думала, ты его ненавидишь.

– Это было прежде, когда я его не знала и все еще пребывала в истерическом состоянии из-за Клайда. Тоби оказался очень забавным. Он меня смешит.

– А он не… намного моложе тебя?

– В июне будет уже два года, как он окончил Браун. Мы с ним это обсуждали; Тоби говорит, что душой я – самая молодая из всех, кого он встречал. Он вечно подтрунивает над тем, что я ем всякую гадость и способна делать разные глупости – например, весь вечер слушать какое-нибудь ток-шоу. Думаю, Тоби – типичный представитель своего поколения, а они не так зациклены на возрасте, расе и тому подобных «пунктиках», на которых были воспитаны мы. Поверь, дорогая, он – большой шаг вперед по сравнению с Эдом и Клайдом, во многих отношениях, в том числе и таких, в которые мне не хотелось бы углубляться. Между нами нет никаких сложностей, мы просто получаем удовольствие.

– Супер, – рассеянно откликнулась Джейн, опустив «р». – А она… она ведет себя так же, как прежде?

– Она стала менее робкой, – задумчиво промолвила Сьюки. – Знаешь, этакая замужняя дама со всеми вытекающими последствиями. Бледная, как я уже сказала, но, вероятно, просто освещение было неподходящим. Мы зашли выпить по чашечке кофе в «Немо», но она пила кока-колу, потому что плохо спит и старается не употреблять кофеин. Ребекка кудахтала над ней, как наседка, настаивала, чтобы мы попробовали их булочки с черникой, – это часть кампании «Немо» по возвращению старых добрых клиентов, которые в последнее время переметнулись в кондитерскую. На меня она почти не обращала внимания. Я имею в виду Ребекку. А Дженни лишь надкусила булочку и спросила, не соглашусь ли я доесть, потому что ей не хочется обижать Ребекку. Естественно, я с радостью согласилась, в последнее время я стала чудовищно прожорлива, не представляю, что бы это могло значить, не могу же я быть беременна, правда? Эти евреи – настоящие сексуальные гиганты. Она сказала, что не знает почему, но в последнее время у нее совсем нет аппетита. У Дженни то есть. Я поинтересовалась ее здоровьем, чтобы увидеть, не проговорится ли она случайно. Не знаю, может, она кожей чувствует, что… что мы сделали. Мне было ее жаль, потому что она выглядела жалкой и словно извинялась за то, что у нее нет аппетита.

– Справедливо говорят, что за каждый грех приходится платить, не так ли? – глубокомысленно заметила Джейн.

В мире много греха, и Сьюки понадобилось несколько секунд чтобы понять, что Джейн имела в виду грех, совершенный Дженни, когда она вышла замуж за Даррила.

В то утро пришел Джо, и между ними произошла худшая из когда-либо случавшихся сцен. Джина была на четвертом месяце, и ее беременность стала заметной, весь город оказался в курсе дела. К тому же детей Александры должны были вот-вот распустить на каникулы, что делало невозможными в дальнейшем любовные встречи с Джо у нее дома. Для нее это, по правде сказать, было облегчением. Искренно: будет огромным облегчением не слышать больше его безответственных и, признаться, весьма бесцеремонных разглагольствований о том, что он оставит Джину. Александре они до смерти надоели, поскольку ничего не значили, да она и не желала, чтобы они что-нибудь значили, сама идея раздражала и оскорбляла ее. Джо – ее любовник, разве этого не достаточно? Был ее любовником до сегодняшнего дня. Все кончается. Все когда-нибудь начинается и когда-нибудь заканчивается. Это известно каждому взрослому человеку, почему же он не хочет этого понять?

Встреченный столь сурово, поджариваясь на ее остром язычке, как на шампуре, Джо распалился, несколько раз ударил Александру в плечо кулаком, впрочем сжатым не сильно, чтобы не причинить особой боли, и без остановки бегал по комнате, выставляя напоказ свое коренастое белое тело с двумя темными завитками волос на спине, которые напоминали Александре то ли крылья бабочки (позвоночник был тельцем), то ли подобие тонких мраморных срезов, расположенных так, что их структурный узор симметрично соответствовал друг другу, как предмет и его зеркальное отражение. В волосах, росших на теле Джо, была некая изысканность и органичность, в то время как у Даррила они представляли один сплошной грубый колтун.

Джо плакал; снял шляпу и бился головой о дверную раму; это выглядело как пародия и в то же время выражало истинное горе реальной утраты. Спальня с позеленевшей по-уильямсбергски^[59] старинной деревянной отделкой, крупными пионами на занавесках, среди которых притаились клоунские рожи, растрескавшимся потолком, безмолвно, заговорщически наблюдавшим сверху за их обнаженными спаривающимися телами, тоже была причастна к этому горю, ибо в любовной связи для мужчины мало что бывает столь же ценно, как быть допущенным в дом, к поддержанию которого он не приложил руки, а для женщины мало что бывает столь же важно, как сделать такое приглашение, осознанно принести этот щедрый дар, дать пристанище мужчине, состоящему для нее только из полового члена с сопутствующими ему запахом, удовольствием и тяжестью тела, – когда речи нет ни о каких выплатах по закладным, ни о каком шантаже, связанном с общими детьми, – просто пригласить его в стены своего бытия; такой допуск облагорожен свободой и равенством.

Джо никогда не переставал думать о футбольных командах и семье, желал, чтобы всегда и везде торжествовали его собственные пенаты. Он унизил своими «добрыми» намерениями ее милостивый дар. Александра с удивлением увидела, что в страдании он снова восстал, и, поскольку времени у него оставалось мало – утро потонуло в словах, – она, опустившись на колени, позволила ему овладеть ею его излюбленным способом, сзади. Сколько природной силы было в его мощных толчках! Как он содрогался в конвульсиях, исходя семенем! Этот эпизод смягчил ее суровость и очистил чувства; Александра представила себя выстиранным полотенцем, которое остается лишь снять с сушилки, аккуратно сложить и упокоить на какой-нибудь просторной полке в ее солнечном пустом доме.

Дом тоже, казалось, благодаря этому визиту приобрел более радостный вид в ожидании вечности их разлуки. Балки и доски пола в это ветреное, увлажняющее природу время года переговаривались между собой, покряхтывая, а оконный переплет, стоило Александре обернуться к окну спиной, издавал легкий треск, словно вдруг вскрикивала птица.

На обед она съела оставшийся от вчерашнего ужина салат – увядший латук, плавающий в остывшей масляной ванне. Необходимо похудеть, а то она не сможет летом натянуть на себя купальник. Еще одним недостатком Джо была его терпимость к ее избыточному весу, он напоминал тех первобытных мужчин, которые превращали своих жен в заложниц ожирения – в горы темной плоти, поджидающие их в пальмовых шалашах. Освободившись от любовника, Александра сразу почувствовала себя легче и стройнее. Интуиция подсказывала, что сейчас зазвонит телефон. И он зазвонил. Должно быть, Сьюки или Джейн, весело взбудораженные злобой. Но в прижатой к уху трубке возник более молодой и высокий голос, несколько натянутый от робости, – сгусток страха, от которого мембрана вибрировала, как лягушачье горло.

– Александра, вы меня все время избегаете. – Это был голос, который Александре хотелось услышать меньше всего на свете.

– Видите ли, Дженни, мы не желали нарушать ваше с Даррилом уединение. Кроме того, мы слышали, что у вас теперь есть новые друзья.

– Да, есть, Даррил обожает «вливания», как он их называет. Но это все не то, что… что было у нас.

– Ничто новое не бывает абсолютно таким же, как старое, – промолвила Александра. – Реки текут; птичка сносит яичко и разбивает его. Так или иначе, вы, как я понимаю, живете хорошо.

– Нет, Лекса. Что-то идет не так.

Ее голос, как представила старшая собеседница, потянулся к ней, словно детское лицо в ожидании, когда мать отчистит его от грубой корки, образовавшейся на щеках.

– Что именно не так? – Ее собственный голос напоминал непромокаемый капюшон или парусиновый навес, который, будучи расстеленным на земле, улавливает воздушные потоки и вздымается пузырем, как сухая волна пустоты.

– Я все время чувствую усталость, – пожаловалась Дженни, – и у меня почти пропал аппетит. Подсознательно я испытываю такой голод, что мысли о еде не покидают меня, но стоит мне сесть за стол – не могу заставить себя есть. И еще кое-что. По ночам у меня появляются какие-то перемежающиеся боли. Постоянно течет из носа. Все это меня тревожит; Даррил говорит, что я храплю во сне, чего прежде никогда не бывало. Помните те уплотнения, которые я пыталась вам показать, но вы их не нащупали?

– Да, смутно припоминаю. – Александра невольно почувствовала охотничий зуд в кончиках пальцев.

– Так вот, их стало больше: в паху и на шее под ушами. Ведь лимфатические узлы расположены именно там, не так ли?

У Дженни не были проколоты уши, и она вечно теряла маленькие детские клипсы в ванной комнате на черных плитках пола между разбросанными подушками.

– Честное слово, не знаю, милая. Если вас это беспокоит, покажитесь доктору.

– О, я показывалась. Доктору Пету. Он направил меня на обследование в больницу.

– Обследование что-нибудь выявило?

– Они мне толком так ничего и не сказали, но назначили еще какие-то анализы. Там все такие скрытные, неприветливые и разговаривают со мной, как с капризным ребенком, который может написать им на туфли, если не держать его на расстоянии. Они меня боятся, словно моя болезнь их каким-то образом конфузит, говорят, что такие клеточные разрастания, как у меня, «являются лишь небольшим отклонением от идеальной нормы». Они знают, что я работала в крупной городской больнице, и все время держатся настороже, но я ничего не знаю о системных расстройствах, в основном я имела дело с переломами и желчными камнями. Все это было бы ерундой, если бы по вечерам, когда ложусь в постель, я не ощущала чего-то, что происходит у меня внутри. Врачи все время спрашивают, не подвергалась ли я чрезмерной радиации. Я, разумеется, имела дело с радиацией у Майкла Риза, но там принимались все меры предосторожности: прежде чем включить рубильник, нужно было облачаться в свинец и зайти в стеклянную кабинку. Единственное, что мне приходит на ум, так это то, что в детстве, незадолго до того, как мы переехали в Иствик, еще в Уорвике мне выпрямляли зубы и бесконечно делали снимки; у меня тогда во рту черт знает что творилось.

– Теперь ваши зубы выглядят великолепно.

– Спасибо. Это стоило папе кучу денег, которых он на самом деле не имел, но он был решительно настроен вырастить меня красавицей. Он любил меня, Лекса.

– Ничуть в этом не сомневаюсь, дорогая, – сказала Александра, стараясь сдерживать волнение в голосе; напор воздуха под капюшоном становился все мощнее, походил на дикого зверя, состоящего из ветра.

– Он так любил меня! – вырвалось у Дженни. – Как он мог так со мной поступить – взять и повеситься? Как он мог оставить нас с Крисом одних? Даже если бы его посадили в тюрьму за убийство, нам было бы лучше, чем теперь. Ему бы не дали слишком много: то, как ужасно он это сделал, свидетельствует о непреднамеренности.

– Но у вас есть Даррил, – напомнила Александра.

– Да, он есть, но в то же время его как бы и нет. Вы же его знаете. Знаете лучше, чем я; мне следовало поговорить с вами, прежде чем принимать решение. Не знаю, может, вы были бы для него более подходящей парой. Даррил вежлив, заботлив и все такое прочее, но он как бы не со мной. Его мысли постоянно где-то витают; наверное, он вечно думает о своих проектах. Александра, умоляю, позвольте мне к вам приехать. Я вас долго не задержу, честное слово. Мне просто необходимо, чтобы кто-то… кто-то прикоснулся ко мне. – Когда Дженни произносила последнюю реплику, прозвучавшую как откровенная мольба, ее голос начал отступать, чуть ли не злобно свертываться.

– Моя дорогая, не знаю, что вам от меня нужно, – легко солгала Александра, желая покончить со всем этим, стереть из памяти смазанное лицо, встающее перед ее мысленным взором снова и снова так ясно, что можно было различить вкрапления пепла, – но я не могу. Честно. Вы сделали свой выбор, не спросив меня. Прекрасно. Вам не было никакого резона со мной советоваться. Но теперь я не могу участвовать в вашей жизни. На это меня просто не хватит.

– Наверное, Сьюки и Джейн будут недовольны, если вы со мной встретитесь, – предположила Дженни, чтобы как-то объяснить жестокосердие Александры.

– Я отвечаю только за себя. И больше не хочу иметь дело с вами и Даррилом. Желаю вам всяческого добра, но ради себя видеться с вами не желаю. Мне это, честно говоря, было бы слишком больно. Что же касается вашей болезни, то, мне кажется, вы даете большую волю воображению. Так или иначе, вы в руках врачей, которые способны сделать для вас больше, чем я.

– О! – Отдаленный голос сократился до точки, стал механическим, как телефонный зуммер. – Не уверена, что вы правы.

Когда Александра повесила трубку, у нее дрожали руки. Все знакомые углы и предметы мебели в доме казались перекошенными, словно их искорежило несоответствие между их моральной отстраненностью от нее – неодушевленные предметы наделены иммунитетом против греха – и физической близостью к ней. Зайдя в мастерскую, Александра взяла стул, старый виндзорский стул со стрельчатой спинкой и сиденьем, испачканным краской, засохшей бумажной массой и клеем, отнесла его в кухню и приставила к стене, на которой была высоко прибита полка. Взобравшись на стул, она пошарила рукой в поисках завернутого в фольгу предмета, принесенного в апреле из дома Джейн и спрятанного здесь. Сверток поразил ее тем, что был теплым на ощупь: ну конечно, ведь теплый воздух собирается именно вверху, под потолком, пришло ей в голову в качестве малоубедительного объяснения. Услышав ее возню, Коул, топоча, вышел из угла, где спал, и Александра вынуждена была, выходя из кухни, закрыть его там, чтобы он не выбежал за ней из дома и не подумал, будто то, что она собиралась сделать, есть игра в «апорт».

Проходя через мастерскую, Александра аккуратно обогнула помпезную арматуру, сооруженную из сосновых брусков размерами два на четыре и один на два фута, гнутых платяных крючков и проволочной сетки: она вбила себе в голову, что должна попытаться сотворить гигантскую скульптуру, во всяком случае достаточно крупную, чтобы ее можно было установить в общественном месте, например на Казмирчак-сквер. В ее хаотично спроектированном доме, в свое время давшем приют восьми поколениям фермеров, за мастерской находилось промежуточное помещение с грязным полом, использовавшееся бывшими жильцами как гончарная мастерская, а Александрой приспособленное под кладовку. Его стены были увешаны черенками от сошников, мотыг и грабель, лестница захламлена грудами старых глиняных горшков и открытыми мешками торфяного мха и костной муки, а наскоро сколоченные полки заставлены коричневыми бутылками с выдохшимися пестицидами и завалены проржавевшими мастерками. Александра отодвинула щеколду на грубо сколоченной двери – параллельные растрескавшиеся доски, стянутые прибитыми в виде буквы «Z» рейками, – вышла под палящее солнце и понесла свою маленькую, теплую, искрящуюся на солнце ношу через лужайку.

Земля уже заволоклась неистовым буйством июньской растительности; лужайку пора было постричь, бордюрные клумбы хризантем с набухшими бутонами – выполоть, помидоры и пионы – подвязать. В тишине было слышно, как жуют листья насекомые; солнце тяжело давило на лицо, и Александра чувствовала, как накаляются, словно электрическая спираль, волосы, заплетенные в косу. Болото на задах усадьбы, за крошащейся каменной стеной, зимой представлявшее ковер из редких коричневых кустов, разбросанных между пучками спутанной травы и островками голубоватого пузырчатого льда, покрылось ядовитым плющом, виргинским вьюнком, заросло папоротником, лопухами, дикой малиной и превратилось в густое плетение зеленых листьев и черных стеблей, просматривавшееся лишь на несколько футов вперед. Никто не мог пройти по болоту: колючки и трясина под ногами не позволяли. В детстве, класса до шестого, в том возрасте, когда мальчишки еще не считают ниже своего достоинства принимать девочек в свою компанию, Александра неплохо играла в футбол; и теперь, отойдя чуть назад и размахнувшись, забросила амулет как можно дальше в эту пышно разросшуюся непроглядность. Всего-навсего комок воска с воткнутыми в него булавками, он взлетел так высоко, будто она запустила камень на Луну. Может, он найдет заиленную лужицу и утонет? А может, краснокрылые дрозды расклюют фольгу и растащат ее на украшение своих гнезд? Александра хотела, чтобы он исчез, был проглочен, рассосался, обретя прощение в мощном бурлении природы.

Наконец выдался четверг, когда они смогли снова собраться втроем, лицом к лицу, в маленьком домике Сьюки на Хемлок-лейн.

– Ну не чудесно ли это! – воскликнула опоздавшая Джейн Смарт, явившаяся почти раздетой, если не считать пластмассовых босоножек и льняного мини-платьица с узкими бретельками, завязанными на шее сзади, чтобы ничто не мешало видеть ее загар.

Она уже приобрела шоколадный оттенок, но дряблая кожа под глазами напоминала гофрированную бумагу и оставалась белой, а на левой ноге обозначилось искривленное русло варикозной вены – рваная цепочка размытых пузырьков вроде тех, что видны на фотографиях, которые демонстрируют в качестве доказательства существования лох-несского чудовища. Тем не менее Джейн была оживлена – этакая толстокожая загорелая ведьма в своей стихии.

– Господи, она выглядит ужасно! – радостно оповестила она, усаживаясь с бокалом мартини в одно из скрипучих кресел Сьюки. Мартини имел обманчивый цвет ртути, а зеленая оливка, плававшая внутри, напоминала рептилий глаз с красной радужкой.

– Кто? – спросила Александра, прекрасно зная, кого Джейн имела в виду.

– Дорогая миссис ван Хорн, разумеется, – ответила та. – Даже на ярком солнечном свете она выглядит так, словно после долгого домашнего заточения впервые вышла на Док-стрит в разгар июля. Она нашла предлог подойти ко мне, хотя я пыталась тихонько нырнуть в «Тявкающую лису».

– Бедняжка, – сказала Сьюки, запихивая в рот соленые половинки пекановых орешков и с блаженной улыбкой разжевывая их. Летом она пользовалась более бледной помадой. На переносице ее маленького аморфного носа еще виднелись отшелушившиеся чешуйки сгоревшей на солнце кожи.

– Думаю, после химиотерапии у нее выпали волосы, потому что она ходит теперь в платочке, – сообщила Джейн. – Довольно быстро все развивается.

– Что она тебе говорила? – спросила Александра.

– Ой, она так щебетала: и «ах, не чудесно ли это», и «ах, мы с Даррилом вас теперь почти не видим», и «ах, приезжайте, мы теперь купаемся в соленом лимане»… Я ей дала достойный отпор, можете не сомневаться. Какое лицемерие! Она ведь ненавидит нас всех с потрохами, должна ненавидеть.

– О своей болезни она что-нибудь сказала? – снова спросила Александра.

– Ни слова. Только улыбалась. «Какая восхитительная погода!» «Вы слышали, что Артур Холлоубред купил очаровательную маленькую парусную шлюпку фирмы „Херрес-хофф“?» Вот как она теперь решила вести себя с нами.

Александра хотела рассказать им о месячной давности звонке Дженни, но усомнилась, стоит ли крик души молодой женщины делать мишенью для насмешек Джейн. Однако затем решила, что преданность сестрам, их ведьмовскому союзу – превыше всего.

– Она звонила мне месяц назад, – призналась Александра. – Спрашивала о набухших лимфатических узлах, которые ей повсюду мерещились. Хотела приехать ко мне – будто я могла ее исцелить.

– Как оригинально! – оценила информацию Джейн. – И что ты ей сказала?

– Сказала «нет». Я действительно не хочу ее видеть, это было бы слишком непоследовательно. Что я действительно сделала, так это, признаюсь, взяла проклятый амулет и зашвырнула его в болотную грязь за домом.

Сьюки подалась вперед, едва не столкнув на пол стоявшую на подлокотнике кресла тарелку с орешками, но в последний момент успела ее поймать.

– Почему, сладкая моя? Какой странный поступок! И это после того, как мы столько трудились над этим воском и всем прочим! Ты теряешь свою ведьмовскую сущность!

– Ты так считаешь? Не знаю. Не думаю, чтобы то, что я его выбросила, имело большое значение, недаром же она проходит курс химиотерапии.

– Боб Озгуд, – самодовольно заявила Джейн, – дружит с доком Петом, и тот говорит, что она просто оплетена метастазами, они у нее везде: в печени, в поджелудочной железе, костном мозге, в ушных мочках – во всем, в чем только можно. Entre nous^[60], док Пет сказал, что, если она проживет еще два месяца, это будет чудо. И ей это известно. Химиотерапию делают лишь для того, чтобы успокоить Даррила: он, очевидно, сходит с ума.

Теперь, когда Джейн взяла в любовники лысого маленького банкира Боба Озгуда, две вертикальные складки между ее бровями немного разгладились и в ее высказываниях появилась бодрая интонация, словно она водила ими, как смычком, по собственным вибрирующим голосовым связкам. Александра никогда не видела Брахма-матерь Джейн, но догадывалась, что именно такие звуки издают за чашечкой чая в Блэк-Бее.

– Иногда случаются ремиссии, – без уверенности возразила Александра; сила вытекла из нее и, разлившись в природе, дрейфовала теперь вместе с астральными течениями за стенами дома.

– Ты большая добрая прелесть, которую так и хочется обнять, – сказала Джейн, наклоняясь к ней, и в не прилегающем вырезе платья на груди обозначилась граница загара. – Что случилось с нашей Александрой? Да если бы не эта тварь, там теперь царила бы ты, была бы хозяйкой Жабьей усадьбы. Он приехал в Иствик в поисках жены, и ею должна была стать ты.

– Мы хотели, чтобы это была ты, – поддержала подругу Сьюки.

– Вздор, – ответила Александра. – Думаю, любая из вас при случае перехватила бы его у меня. Особенно ты, Джейн. Не знаю уж, ради какой именно благородной цели, но ты на славу потрудилась над ним губами.

– Девочки, не надо ссориться! – взмолилась Сьюки. – Давайте приятно проведем время. К вопросу о том, кто кого встретил в городе: вы никогда не догадаетесь, кто вчера вечером слонялся перед «Сьюпереттом»!

– Энди Уорхол, – лениво высказала догадку Александра.

– Заря Полански!

– Грязнуля Эда? – уточнила Джейн. – Но она же погибла во время того взрыва в Нью-Джерси.

– Ее останки там так и не нашли – только лохмотья от одежды, – напомнила Сьюки. – Видимо, она уехала из той берлоги, в которой они жили в Хобокене, и отправилась на Манхэттен, где было их настоящее убежище. Революционеры, по сути дела, никогда не доверяли Эду, он был для них слишком старым и пунктуальным, именно поэтому они и поставили его на изготовление бомб, чтобы испытать искренность его намерений.

Джейн рассмеялась недобро, но с той кокетливой вибрацией в голосе, которая была теперь свойственна ее кудахтанью:

– Это единственное качество Эда, в котором я никогда не сомневалась: он был искренен, как тупой осел.

Верхняя губа Сьюки сморщилась в невысказанном упреке.

– Искренность Зари, судя по всему, сомнений не вызывала, – продолжила она, – и девчонка каждый вечер якшалась непосредственно с их важными шишками, вот и в тот вечер, наверное, кайфовала с ними где-нибудь в Ист-Виллидже, пока Эд взрывал себя в Хобокене. Она считает, все дело в том, что у него дрожали руки, когда он соединял провода: видимо, сказались диета и подпольные забавы. Думаю, она также поняла, что в постели он не слишком горяч.

– Ее озарило, – подсказала Джейн и уточнила: – И взошла Заря.

– Кто тебе все это рассказал? – спросила Александра, обращаясь к Сьюки, ее раздражало ерничество Джейн. – Ты подошла и поговорила с ней там, у «Сьюперетта»?

– Нет же, я боюсь их банды, в ней есть даже несколько черных, уж не знаю, откуда они взялись, – наверное, из гетто на южной окраине Провиденса. Все это мне рассказали Холлоубреды. Девчонка вернулась в город и не хочет больше жить на Коддингтонском разъезде в одном вагончике с отчимом, поэтому сейчас пристроилась в каморке над армянским магазином и ходит по домам убирать за сигарету или за какие-то гроши, в том числе два раза в неделю – к Холлоубредам. Полагаю, она выбрала Роуз в матушки исповедницы. У Роуз страшно болит спина, она не может поднять даже веник, не вскрикнув от боли.

– А откуда ты так много знаешь о Холлоубредах? – поинтересовалась Александра.

– О, – ответила Сьюки закатывая глаза к потолку, приглушенно громыхавшему и содрогавшемуся от орущего наверху телевизора, – после того как мы расстались с Тоби, я захаживаю к ним иногда отдохнуть и расслабиться. Холлоубреды очень милы, если только она не впадает в дурное настроение, с ней это случается.

– Что произошло между тобой и Тоби? – вклинилась Джейн. – Вы казались такими… довольными друг другом.

– Его уволили. Провиденсское начальство из синдиката, которому принадлежит «Слово», решило, что под его руководством газете не хватало эротичности. И должна заметить, что он действительно был вял. Ох уж эти еврейские мамочки, как они портят своих мальчиков! Я подумываю о том, чтобы подать документы на замещение редакторской должности. Если такие люди, как Бренда Парсли, могут выполнять мужскую работу, не вижу причин, по которым это было бы не по силам мне.

– Удача не балует твоих приятелей, – заметила Александра.

– Я не назвала бы Артура приятелем, – возразила Сьюки. – Для меня общаться с ним – все равно что читать книги. Он столько всего знает!

– Я не имела в виду Артура. У тебя с ним что-то есть?

– А как у него обстоят дела с удачей? – вставила Джейн.

У Сьюки округлились глаза: она не предполагала, что это уже всем известно.

– Что вы, ничего особенного, просто у него бывают приступы тахикардии. Док Пет говорит, что люди живут с этим много лет, нужно только всегда держать лекарство под рукой. Но он ненавидит эти приступы, говорит, ему кажется, будто в груди бьется птица.

Обе подруги с их завуалированным хвастовством своими любовниками представлялись Александре образцами здоровья: стройные, загорелые, черпающие силу в умирании Дженни, как черпали они ее из мужского тела. Джейн – по-светски непринужденная, загорелая, в босоножках и мини-платьице, Сьюки – тоже в летнем великолепии, свойственном иствикским жительницам: в шортах из махровой ткани, делавших ее зад высоким и округлым, в яркой мужской африканской рубашке, под которой груди дергались и подпрыгивали, явно не стесненные бюстгальтером. Александра не могла представить, чтобы в возрасте Сьюки, то есть в тридцать три года, она позволила бы себе не носить лифчик! С тех пор как ей исполнилось тридцать, Александра всегда завидовала стройным естественной стройностью, острогрудым девушкам, которые наслаждались блаженством есть без оглядки, в то время как она должна была держать свой дух и плоть в узде, поскольку каждая крошка добавки грозила ее телу ожирением. В носу засвербело от подступивших слез зависти. Почему жизнь засасывает ее в свою трясину, в то время как ведьма обязана легко, танцуя, скользить по жизни?

– Это не должно продолжаться! – выпалила она, оглядывая искривляющуюся сквозь водочные пары под странными углами тщедушно маленькую гостиную. – Нужно снять проклятие.

– Но как, дорогая? – удивилась Джейн, стряхивая пепел сигареты с красным фильтром в расписанную шотландской клеткой тарелку, с которой Сьюки подъела все орешки, и раздраженно выдохнув носом дым, – будто, прочтя мысли Александры, она предвидела эту утомительную вспышку.

– Мы не можем вот так просто убить ее, – продолжала Александра, ощущая себя обрюзгшей надоедливой старшей сестрой и довольная теперь впечатлением, которое производила.

– Почему не можем? – сухо поинтересовалась Джейн. – Мысленно мы все время кого-нибудь убиваем. Мы исправляем ошибки. Мы по-новому расставляем приоритеты.

– А может, дело вовсе не в нашем проклятии? – предположила Сьюки. – Может, мы просто тешим себя тщеславием? В конце концов, она в руках докторов, у которых в больнице имеются все возможные инструменты и приборы, которые не лгут.

– Нет, лгут, – возразила Александра. – Все эти научные заморочки лгут. Должен существовать способ снять проклятие, – жалобно добавила она. – Мы найдем его, если сосредоточимся все втроем.

– На меня не рассчитывайте, – заявила Джейн. – Я пришла к выводу, что ритуальная магия меня раздражает. Она слишком напоминает детсадовские игры. Я до сих пор не могу отмыть от воска свой кухонный скарб. А дети по сей день пытают меня: что там было в этой фольге? Они наверняка о чем-то догадались и, боюсь, поделились догадками с приятелями. Не забывайте, что я все еще надеюсь основать собственную церковь, к тому же добропорядочные горожане не склонны привлекать в качестве капельмейстера людей, замаранных сплетнями.

– Как ты можешь быть такой бессердечной? – воскликнула Александра, с удовольствием ощущая, как ее эмоции плещутся, наподобие приливной волны, прибивающей к берегу древесный мусор, об антиквариат Сьюки – овальный стол с качающейся столешницей, просевший трехногий стул. – Неужели ты не видишь, как это ужасно? Единственное, в чем она виновата, – это то, что он сделал ей предложение и она сказала «да». А что еще она могла сказать?

– Все это весьма забавно, – заметила Джейн, собирая пепел в кучку на краю окантованной медью тарелки. – Дженни умерла, по слухам, – добавила она, словно цитируя некую песенку.

– Голубушка, – обращаясь к Александре, запричитала Сьюки, – честное слово, я искренне боюсь, что это не в наших силах.

– Мир не видел подобной шлюхи, – продолжала свое Джейн.

– Это не ты сделала, – лепетала Сьюки, – в худшем случае ты послужила лишь проводником, как и все мы.

– Девственницы и детишки, помолитесь за душу несчастной мышки, – закончила свою издевательскую песенку Джейн.

– Космос просто использовал нас.

Александра, видимо тоже заразившись своего рода профессиональной гордостью, напомнила:

– Без меня вы бы не смогли это сделать; во мне оказалось столько энергии, я была таким отличным организатором! Как это чудесно – управлять такой ужасной силой!

Она чувствовала себя восхитительно, ее горе билось о стены, лица, вещи – о матросский сундучок, об одноногий табурет, о толстые ромбовидные оконные стекла, – как огромная подушка, как облако смятения и угрызений совести.

– Послушай, Александра, – сказала Джейн, – что-то ты на себя не похожа.

– Знаю, так и есть. Я ужасно себя чувствую. Не понимаю, что со мной. Перед каждым циклом у меня сильно болит левый яичник. А по ночам – затылок, боль такая, что я просыпаюсь и скрючиваюсь в постели.

– Ох, бедная ты моя большая аппетитная булочка! – пожалела ее Сьюки, вставая, – при этом ее острые грудки, подпрыгнув, всколыхнули рубашку. – Тебе нужен хороший массаж спины.

– Да, нужен, – надув губы, капризно согласилась Александра.

– Иди сюда. Ложись на диван. Джейн, шевелись.

– Мне так страшно, – приправляя слова всхлипами, призналась Александра, в носу у нее опять засвербело от слез. – Почему это должно было случиться именно с яичником, если, конечно…

– Тебе требуется новый любовник, – заявила Джейн, опуская, как обычно при беглой речи, звук «р».

Откуда она знает? Александра сказала Джо, что больше не желает его видеть, и на этот раз он не позвонил. Дни его молчания тянулись как недели.

– Подними свою симпатичную блузку, – распорядилась Сьюки, хотя это была вовсе не симпатичная блузка, а старая рубашка Оза с загнувшимися кверху из-за потерявшихся пластмассовых распорок кончиками воротника и невыводимым пятном возле второй пуговицы.

Сьюки спустила бретельки ее лифчика, расстегнула застежку, и грудная клетка Александры вмиг раздалась, освободившись. Тонкие пальцы Сьюки начали круговыми движениями массировать ей плечи. Шершавая подушка, в которую Александра утыкалась носом, уютно пахла мокрой собакой. Она закрыла глаза.

– А еще, скорее всего, нужно хорошенько размассировать бедра, – объявил голос Джейн. Раздавшиеся звяк, бряк и шуршание означали, что она поставила на стол стакан и загасила сигарету. – Поясничное напряжение передается на заднюю поверхность бедер, его нужно снять. – Она попыталась сделать это мозолистыми пальцами, давя, лаская, нежно водя ногтями туда-сюда, чтобы добиться эффекта пианиссимо.

– Дженни… – начала Александра, вспоминая нежные, как шелк, массажи девушки.

– Мы не причинили Дженни зла, – успокаивающе пропела Сьюки.

– ДНК причинила Дженни зло, – подхватила Джейн. – Противная ДНК.

Через несколько минут Александра начала впадать в транс, едва не засыпая. Устрашающего вида веймаран Сьюки Хэнк с вывалившимся лиловым языком притопал в комнату, и они затеяли игру: Джейн выкладывала на тыльной стороне Александриных ног рядки пшеничных крекеров, а Хэнк слизывал их. Потом несколько крекеров положили Александре на оголенный участок спины над поясницей. Собачий язык был шершавым, мокрым, теплым и чуточку липким, как пузо крупной змеи, он сновал взад-вперед, шлепая по представлявшей сейчас для него скатерть-самобранку спине Александры. Пес, как и его хозяйка, обожал мучное, но и он объелся и недоумевающе посмотрел на женщин своими глазами-топазами с фиолетовыми облачками в центре каждого, словно просил прекратить игру.

Несмотря на то что остальные иствикские церкви страдали от явного упадка посещаемости в период возрождения летнего солнцепоклонства, униатские службы, никогда не бывавшие многолюдными, сохраняли привычную аудиторию. Стечение публики даже немного увеличилось за счет отдыхающих из крупных городов – удобно пристроившихся либералов по части религии в облегающих красных штанах, льняных куртках, пестрых хлопчатобумажных блузах и украшенных лентами соломенных шляпах. Они, равно как и завсегдатаи – Неффы, супруги Ричард Смиты, Херби Принс, Альма Сифтон, Хорас и Фрэнни Лавкрафты, молодая миссис ван Хорн, а также относительные новички – Роуз Холлоубред без своего мужа-агностика и ее новая протеже Заря Полански, – были удивлены, когда однажды, после исполнения гимна «Сквозь ночь сомненья и печали» (скрежещущий баритон Даррила ван Хорна вливался в гармонию церковного хора), услышали слово «зло» из уст Бренды Парсли. Это слово не часто звучало в здешнем целомудренном нефе.

Бренда выглядела великолепно в черном платье с гофрированным жабо и шелковым белым галстуком, с гладко зачесанными над высоким сияющим лбом и туго стянутыми на затылке волосами, на которых играли солнечные блики.

– В мире существует зло, – звенящим голосом провозгласила она, после чего понизила его до самого низкого, подразумевающего откровенность высказывания регистра, слышного тем не менее во всех уголках старой неоклассицистской святыни, и добавила: – И зло существует в этом городе.

В нижних секциях высоких чистых окон кивали головками штокрозы; в верхних – ясный июльский день призывал прихожан, замурованных в белые короба церковных скамей, выйти на волю, отправиться к своим лодкам, на пляжи, поля для гольфа, теннисные корты, угоститься «Кровавой Мэри» на кем-то выстроенной новенькой приморской веранде красного дерева с видом на залив и Конэникут-Айленд. В этот момент залив искрился под солнцем, а остров непорочно зеленел, как в те далекие времена, когда его еще населяли наррагансетские индейцы.

– Мы не любим произносить это слово, – пояснила Бренда уже другим тоном – психиатра, который после долгих лет молчаливого выслушивания пациентов решил наконец перейти к прямым указаниям. – Мы предпочитаем заменять его словами «заблуждение», «неблагополучие», «прискорбное явление», «явление, достойное сожаления». Мы предпочитаем думать о зле как об отсутствии добра, временном его затмении, преходящей тени, мимолетной слабости. Ибо мы привыкли считать мир изначально добрым; Эмерсон и Уитмен, Будда и Иисус учили нас этому. Наша собственная незабвенная героиня Анна Хатчинсон верила в договор добродетели – в противоположность трудовому договору и, будучи матерью пятнадцати детей и ласковой повивальной бабкой не сосчитанному и не поддающемуся исчислению количеству сестер своих, бросила вызов жено– и мироненавистническому духовенству Бостона во имя своей веры, за которую она в конце концов приняла мученическую смерть.

«В последний раз, – думала между тем Дженни, – именно такая синева июльского дня осеняет мой взор. Веки мои подняты, моя роговица принимает свет, мои хрусталики фокусируют его, моя сетчатка и глазной нерв передают информацию мозгу. Завтра земная ось еще на один день ближе склонится к августу и осени, и оттенок света и воздуха станет чуть-чуть иным».

Весь год, не отдавая себе в том отчета, она прощалась с каждым малым отрезком каждого времени года, с каждой переменой погоды – с меняющимся день ото дня оттенком пламенеющей осенней листвы, зимним сиянием льда, который, становясь толще, поглощал все больше дневного света, тем моментом весны, когда подснежники и крокусы пробиваются сквозь спутанную бурую прошлогоднюю траву в укромных уголках на солнечной стороне каменных заборов, ласкаемые солнцем так же, как любовник ласкает шею подруги своим нежным дыханием. Она прощалась, потому что всему этому круговороту природы отныне суждено было повторяться без нее. Этим дням, которые так бездумно тратятся в суете и заботах, во взрослой сосредоточенности на себе и радостной надоедливости детей, всему этому действительно приходит конец. Небесный занавес закрывается, как шторками объектив фотоаппарата. От этих мыслей у Дженни закружилась голова; интуитивно уловив их ход, сидевшая рядом Грета Нефф стиснула ее лежавшую на коленях руку.

– Пока внимание наше было устремлено за внешние пределы, сосредоточено на зле, оскверняющем большой мир, – продолжала торжественно вещать Бренда, глядя поверх голов на хоры с заброшенным органом и примостившимся там маленьким певческим коллективом, – пока наш гнев был обращен наружу, на зло, творимое в Юго-Восточной Азии фашиствующими политиканами и эксплуататорским капитализмом, заботящимся лишь о сохранении и приумножении своих рынков пагубной для экологии роскоши, пока мы были заняты внешними делами, мы проморгали то, что затевалось здесь, в тихих, респектабельных на вид домах нашего Иствика, и это наша вина, да, вина, ибо бездействие так же преступно, как и дурное деяние. Неудовлетворенность в частной жизни и личный крах стали питательной средой для зла, корнями уходящего в суеверия, которые наши предки считали мерзким грехом и которые… – Бренда красиво смикшировала звук, как учительница, старающаяся смягчить удар для родителей, однако не скрывающая от них катастрофических показателей успеваемости их отпрыска, как начальница, с чувством невольной вины предупреждающая об увольнении задиристого служащего, и патетически закончила: – Действительно являются мерзким грехом.

Но позади этих шторок должен существовать глаз Верховного Существа, это прозрение, сродни тому, что осенило несколько месяцев назад ее отца, вселило в душу Дженни покой и веру в то, что это Верховное Существо не оставит ее своим попечительством, независимо от борьбы, которую вели за ее жизнь новые друзья и гуманоидные автоматы из уэствикской больницы. Сама проработав в больнице несколько лет, Дженни знала, сколь неутешительна окончательная статистика результатов всего этого сострадательного и дорогостоящего милосердия. Что мучило ее больше всего, так это тошнота, сопровождавшая прием лекарств, а теперь и проводимые дважды в неделю сеансы облучения, во время которых она лежала, спеленатая и прикованная, на гигантском вращающемся холодном столе из хромированной стали, который вертел ее так и сяк, пока у нее не начинался приступ морской болезни. Тиканье часов, отсчитывающих секунды радиоактивного жужжания, никогда не переставало звучать у нее в ушах, даже во сне.

– Есть род зла, – продолжала Бренда, – с которым мы обязаны бороться. Его нельзя терпеть, его нельзя объяснить, его нельзя оправдать. Социология, психология, антропология – всем этим хитроумным порождениям современного ума следует отказать в снисхождении.

«Я больше никогда не увижу, как по весне отрываются и падают с карниза сосульки, – думала Дженни, – как краснеет осенью сахарный клен. Никогда не стану свидетельницей того момента поздней зимы, когда посеревший снег начнут проедать рыхлые, с неровными краями проталины». Осознание подобных вещей напоминало то, как ребенок в морозный день пальцем прогревает дырочку в заиндевевшем оконном стекле над батареей; через такую же «дырочку» Дженни смотрела в бездонное «никогда».

Бренда с рассыпавшимися по плечам бликующими волосами – они были распущены с самого начала или шпильки выпали от ее рвения? – разворачивала свои невидимые войска.

– Ибо эти женщины – и не будем из любви к своему полу и гордости за него отрицать, что они тоже женщины, – давно оказывают пагубное влияние на нашу общину. Они не скрывали своего фривольного образа жизни. Им было наплевать на собственных детей, как бы те себя ни вели – примерно или безобразно, – они растили их в богохульстве. Своими неописуемыми деяниями и мерзкими чарами они доводили иных мужчин до безумных поступков. А некоторых – я твердо уверена в этом – даже до смерти. И теперь, когда их демон покинул их, когда их яд выдохся, их ярость… – Из пухлых накрашенных губ Бренды, словно из соцветия штокрозы, лениво вылез и, взмахнув крылышками, пустился в рыскающий полет над головами паствы шмель.

Дженни тихо прыснула. Рука Греты сильнее стиснула ее ладонь. По другую сторону от Дженни мирно похрапывал Рей Нефф. Оба супруга носили очки: Грета – овальные старушечьи, в стальной оправе, Рей – квадратные, без оправы. Каждый из Неффов представился ей одной большой линзой. «А я сижу между ними, как нос», – подумала она. Потрясенное внимание напуганной аудитории было целиком сосредоточено на возвышавшейся над кафедрой Бренде. Поверх ее головы маячил теперь не потускневший медный крест, который висел там много лет изжившим себя символом, а новый массивный медный круг – знак гармоничного единения и мира. Круг был идеей Бренды. Она сделала неглубокий вдох и попыталась продолжить речь, преодолевая новую помеху, материализовавшуюся у нее во рту.

– Их ярость заразила воздух, которым мы дышим, – провозгласила она, и на ее губах появился бледно-голубой мотылек, а за ним – его рыжевато-коричневая сестричка, которая упала на пюпитр со стуком, усиленным микрофоном, после чего, взмахнув крылышками, взлетела к небу, запечатанному высоким окном.

– Их ревношть отравила наш вшех…

Бренда наклонила голову, и из ее рта явилась на свет удивительно яркая, мохнатая, отвратительная на вкус бабочка-данаида с оранжевыми крылышками, окантованными широкой черной полосой. Ее полет под выкрашенными белой краской стропилами был вялым и бесцельным.

Дженни ощутила плотную опухоль внутри своего многострадального исхудавшего тела, словно там образовался кокон.

– По-мог-ит-те мне, – прерывающимся от спазмов голосом, будто чеканя некий стихотворный ритм, произнесла Бренда, склонившись к пюпитру, на котором лежали хрустящие страницы ее проповеди, забрызганные слюной и испачканные слизью насекомых.

Длинные платиново-белокурые волосы упали ей на лицо, над головой в солнечных лучах сияло медное «О». Тишина взорвалась, со всех сторон послышались голоса. Фрэнни Лавкрафт, громко, как свойственно глухим, предлагала вызвать полицию. Реймонд Нефф принял вызов неведомых сил и, вскочив, пригрозил кулаком какой-то из них, притаившейся в разлинованном солнечными лучами воздухе, при этом челюсти ходили у него ходуном. Дженни глупо хихикнула, она не могла больше сдерживать распиравшее ее изнутри веселье. Все происходившее почему-то напоминало ей очень смешную мультипликацию – фильм о неугомонном коте, которого каток расплющивает на дороге, но кот раз за разом поднимается, чтобы возобновить погоню. Она начала безудержно хохотать высоким и чистым, как полет бабочки, голосом и выдернула ладонь из Гретиной сочувственной руки. Ей было интересно, кто проделал эту шутку: Сьюки, как было известно всем, навещала хитреца Артура Холлоубреда каждый раз, когда его жена отправлялась в церковь; в Кингстоне шустрый элегантный Артур двадцать лет трахал своих студенток-физичек. Джейн Смарт уехала в Уорвик играть на хэммондовском мини-органе для группы чокнутых, собирающихся в покинутом квакерами молитвенном доме и слушающих музыку, глядя в потолок. Атмосфера там, среди этих по-матросски подстриженных оболваненных деток из среднего класса, была гнетущей (Джейн сама сказала это Мейвис Джессап, которая сказала Роуз Холлоубред, которая сказала Дженни), но платили хорошо. Александра, должно быть, лепит своих «малышек» или пропалывает хризантемы. Вероятно, никто из них не имеет к этому никакого отношения, просто они распылили что-то в воздухе, как те ученые-ядерщики, которые изобрели атомную бомбу для борьбы с Гитлером и Тодзио^[61], а теперь терзаются угрызениями совести; как Эйзенхауэр, отказывающийся подписать перемирие с Хо Ши Мином, которое могло бы положить конец нынешнему безумию; как поздние дикие цветы, «золотые розги» и «кружева королевы Анны», оплодотворяющие своими летучими, до поры дремлющими семенами щетинистые поля под паром там, где некогда черные рабы открыли ворота галопирующим сквайрам в плащах с длинными фалдами и высоких фетровых шляпах, отороченных мехом. Как бы то ни было, все это казалось ей безумно смешным. Херби Принс, человек с алчным взглядом и скуластым лицом, обтянутым тонкой желтушной кожей, нервно протиснулся мимо сидевшей рядом с ним Альмы Сифтон и, расталкивая всех локтями, помчался по проходу между скамьями, едва не сбив с ног миссис Холлоубред с ее негнущейся спиной. Как и остальные женщины, та, инстинктивно прикрывая рот ладонью, уже встала, чтобы в панике бежать.

– Молитесь! – закричала Бренда, понимая, что утратила контроль над ситуацией. Что-то переливалось через ее нижнюю губу и блестело на подбородке. – Молитесь! – кричала она гулким мужским голосом, словно кукла-чревовещательница.

Истерически хохотавшую и спотыкающуюся Дженни пришлось вывести на улицу, где ее появление в сопровождении очкариков Неффов привело в замешательство богобоязненных горожан, мывших в этот час свои автомобили вдоль Кокумскассок-уэй.

Обычно Джейн Смарт засыпала сразу после того, как удавалось убаюкать двух младших детей, и до того, как старшие включали недозволенную получасовую передачу «Мэнникс» или какой-нибудь изобилующий погонями на автомобилях сериал, действие которого разворачивается на юге Калифорнии. Часа в два – в полтретьего она просыпалась неожиданно, словно внезапно звякнул и тут же замолчал телефон или какой-то незваный гость то ли дернул входную дверь, то ли тихонько разбил оконное стекло и теперь прятался в доме, затаив дыхание. Джейн, бывало, несколько минут прислушивалась, потом улыбалась в темноте, вспомнив, что это был час ее свидания. Вставала с постели в прозрачной нейлоновой ночной рубашке, накидывала стеганую шелковую ночную кофту и ставила на плиту молоко, чтобы сварить какао. Рандолф, ее прожорливый молодой доберман, стуча когтями, тут же являлся в кухню, Джейн давала ему погрызть твердую как камень искусственную кость, он уволакивал добычу в свой уголок, и оттуда начинала звучать злобная музыка, которую он исполнял длинными зубами и складчатыми лиловатыми губами. Закипало молоко, Джейн брала чашку, поднималась на шесть ступенек в гостиную и доставала из футляра виолончель; красная древесина инструмента была глянцевой и живой, как плоть высшего качества. «Хорошая девочка», – вслух говорила ей иногда Джейн, поскольку тишина, царившая в доме, – ни звуков уличного движения, ни детского плача: весь жилой массив просыпался и затихал одновременно – была такой абсолютной, что становилось немного страшно. Она осматривала изуродованный пол в поисках углубления, в которое можно было вставить ногу виолончели, притаскивала пюпитр, торшер с тройным режимом накаливания, стул с прямой спинкой и садилась играть. Сегодня она энергично принялась за Вторую сюиту Баха для виолончели без аккомпанемента, одну из своих любимых. Разумеется, Джейн предпочитала ее чудовищно трудной Шестой, страницы которой чернели от обилия шестьдесят четвертых, написанной в невероятно высокой тональности для инструмента с пятью струнами, как уже было сказано. Но всегда, даже в самом размеренном, напоминающем работу часового механизма колокольном звоне, Бах давал ей возможность открыть что-то новое, услышать момент, когда сквозь скрежет шестеренок пробьется человеческий крик. Бах был бы счастлив в Кётхене, если бы не внезапная смерть его жены Марии и не женитьба такого simpatico и такого музыкального принца Леопольда на своей юной кузине Генриетте фон Анхальт; Бах называл его женушку «амузой», то есть женщиной, враждебной музам. Генриетта зевала на придворных концертах, а ее капризы отвлекали внимание принца от капельмейстера, что заставило последнего добиваться должности кантора в Лейпциге. И он принял эту должность, несмотря на то что несимпатичная принцесса внезапно скончалась еще до его отъезда.

Во Второй сюите была тема – мелодическая последовательность восходящих третей и нисходящих целых тонов, – заявленная во вступлении и затем в трогательно измененном на терцию выше виде, как обратное нисхождение, возникающая на фоне аллеманды; таким образом, в развивающуюся (moderato) мелодию, раз за разом повторяясь, вкрапляетсяначалу лишь как предмет обсуждения, но в аккорде ре-диез – ля, forte, она превращается в критическую точку диссонанса: между вибрирующим си-бекар и руладой тридцать вторых нот, исполняемой piano, тихо, не отрывая пальца от струн. Предметом для обсуждения, как поняла Джейн Смарт, продолжая играть и не прикасаясь к стынущему и затягивающемуся пенкой какао, является смерть – оплакиваемая кончина Марии, которая доводилась Баху кузиной, и страстно желаемая смерть принцессы Генриетты, в конце концов свершившаяся. Смерть была пространством, которое расчищал этот вихревой поток кувыркающихся нот, – грандиозное, изысканное внутреннее пространство, становящееся все шире и шире. Последний пассаж был помечен ремаркой «Росо а росо ritardando»^[62] и включал в себя интервалы, которые заставляли пальцы с тупой болью скользить вверх и вниз по шейке деки. Аллеманда заканчивалась на невероятно низкой ступени тональности: эта нота должна была поглотить весь мир.

Джейн схитрила; здесь требовался повтор, и она повторила первую половину, но теперь, как путешественник, который, увидев восходящую луну, поверил наконец, что путь его не бесцелен, хотела поскорее двигаться вперед. Кончики пальцев ощущали прилив вдохновения. Джейн нависала над музыкой, представлявшейся ей кипящим и булькающим котлом, в котором варилась еда, предназначенная для нее одной; ошибки были исключены. Куранта^[63] разворачивалась стремительно, словно сама собой, по двенадцать шестнадцатых в такте; в каждой части ритм сбивался лишь дважды аккордами четвертных нот, после чего руладный каскад и скромная, едва ли не теряющаяся тема возобновлялись. Эта тема, чувствовала Джейн, была женской; но одновременно внутри музыки креп другой, полемический мужской голос смерти, выкладывавший свои аргументы решительно, размеренными неторопливыми слогами. Однако, несмотря на всю свою стремительность, куранта постепенно замедлялась, сходясь к шести пунктирным нотам, чей нисходящий каскад акцентировали сначала терции, потом кварта и, наконец, сокрушительный квинт-аккорд, сопровождающий последнюю ноту мелодии, – гармония неотвратимости. Сарабанда, largo, была великолепна, неоспорима, ее медленный подпрыгивающий бег сопровождался множеством трелей, и призрак той грациозной темы вновь возникал после того, как огромная неоконченная доминирующая нона сокрушительно рассекала музыкальную ткань. Джейн снова и снова водила смычком: до-диез – си-бемоль – соль, высвобождая аннигилирующую силу, восхищаясь тем, как уменьшенная септима двух нижних нот зловещим эхом повторяла скачок уменьшенной септимы (до-диез – си-бемоль) из верхней строчки. Переходя от этого наслаждения к первому менуэту, Джейн совершенно отчетливо слышала – это не имело отношения к собственно слуху, она ощущала это всем телом – войну аккордов с одиночной темой, которая постоянно стремилась, но не могла увернуться от них. Смычок выпиливал замысловатые фигуры в субстанции пустоты и молчания. Внешняя сторона вещей – солнечный свет и рассеяние; внутренняя сторона всего на свете – смерть. Мария, принцесса, Дженни – цепочка. Невидимые внутренности виолончели вибрировали, кончик смычка описывал круги и дуги, рассекая клин воздуха, звуки срезались и падали со смычка, как древесная стружка. Дженни пыталась увильнуть от гроба, который выстругивала Джейн; до-мажорное развитие второго менуэта ассоциировалось с женщиной, заточенной внутри музыки, она старалась убежать по скользким ступенькам сопряженных нот, но ее неотвратимо возвращали обратно, к Menuetto I da capo, и, наконец, мрачные краски яростного квартета аккордов со строгим предписанием: «фа – ля, aufstrich^[64], си-бемоль – фа – ре, abstrich^[65], соль – соль – ми, aufstrich; ля – ми – до-диез» – проглатывали ее. Смычок резко – вверх, вниз, вверх и потом вниз на заключительном трехтактном coup de grace – трепещущем духе, напоследок хлестнувшем наотмашь.

Прежде чем не без робости приступить к джиге, Джейн отхлебнула какао: кусочек холодной пленки прилип к ее верхней губе с чуть пробивающимися усиками. Рандолф, расправившись с костью, примчался и улегся на покрытом шрамами полу возле притопывающей босой ноги Джейн. Но не уснул: его сердоликовые глаза с некоторой тревогой уставились на хозяйку; кожные складки придавали морде голодное выражение, а уши, розовые внутри, как сердцевина витой раковины, торчали вверх. «Ах эти домашние любимцы, – подумала Джейн, – какие они все же тупые – обрезки грубой материи. Пес знает, что присутствует при чем-то исключительно важном, но не понимает, что это; он глух к музыке, слеп к скрижалям, невосприимчив к взлетам духа». Джейн вскинула смычок. Он казался невероятно легким, как прутик. Джигу предписывалось исполнять allegro. Она начиналась несколькими резкими, как смертельные удары ножа, фразами – там-пам (ля – ре), там-пам (си-бемоль – до-диез), пам-ду-ду-ду-ду-пам, там-пам, пам… Слитно. Обычно Джейн испытывала технические трудности при исполнении этих рубленых, заостренных бемольных каскадов, но только не сегодня, сегодня она легко парила вокруг них: ниже, выше, ниже, отрывисто, плавно. Вот схлестнулись два голоса, послышался последний всплеск той трепетной, исчезающей темы, которую еще предстоит окончательно задавить. Так, значит, вот о чем все эти века, безраздельно монополизировав тему, тихо переговаривались между собой мужчины – о смерти. Неудивительно, что они не подпускали к ней женщин: пусть женщины высиживают цыплят, нянчатся с ними, пока они – они, мужчины, – распределяют между собой истинные сокровища: ониксы, черное дерево, чистое золото, истинный смысл славы и спасения. До сих пор смерть Дженни была для нее равносильна простому стиранию имени из памяти – ничем; теперь она обрела рельефную структуру, разветвленную и великолепно сложную; Джейн реально почувствовала засасывающую глубину морских саженей, еще более игривую, нежели ощущение отступающей волны, обрушивающей на щиколотки град перекатывающихся голышей, – восхитительный утомленный тяжкий вздох моря, испускаемый с каждой новой волной. Ей вдруг почудилось, будто несчастное отравленное тело Дженни сплелось – вена с веной, сухожилие с сухожилием – с ее собственным телом, как оплетают тело утопленницы водоросли, и они вместе поднимаются к поверхности вод; одна в конечном счете стряхнет с себя другую, но пока они, все еще сплетенные, медленно всплывают сквозь постоянно перемешивающиеся воды светящейся бездны. Джига ощетинилась под пальцами Джейн, как дикобраз; восьминотные терции, составляющие фон каскаду шестнадцатых, стали зловещими; возникли беспомощное кружение, взмахи, шквал леденящего кровь fortissimo^[66], потом последнее глиссандо – вниз, скачущее крещендо – вверх, и завершающий крик – тонкий отрывистый крик финального ре.

Джейн сыграла оба повтора, не сделав ни единой ошибки даже в той коварной средней части, где исполнитель должен сохранить стремительно смещающуюся динамику, проведя ее сквозь частокол нотных точек и хвостиков; кто сказал, что ее легато звучат деташе? Окна в домах блестели чернотой, чистой, как гладь антарктического льда. Бывало, что кто-нибудь из соседей звонил и возмущался шумом, но нынешней ночью телефон казался парализованным. Не спал, похоже, только Рандолф: его тяжелая голова покоилась на полу, один исполненный жажды хозяйкиного расположения непроницаемый глаз, во тьме которого плавали кровавые крапинки, неотрывно следил за полым предметом цвета мяса, зажатым между ее ног.

Джейн пребывала в таком экстазе, что без перерыва перешла к первой части виолончельной партии ми-минорного Брамса и принялась выводить романтически-томные половинки под воображаемый аккомпанемент гарцующего рояля. Каким слабохарактерным был Брамс, несмотря на весь свой цветущий вид: женщина с бородой и сигарой в зубах!

Джейн встала со стула. Она ощущала чудовищную боль между лопатками, лицо заливали слезы. Было двадцать минут пятого. Первые сероватые хилые тени забрезжили за венецианским окном, на лужайке с редкими кустами, которые она никогда не подрезала, отчего они разрослись и переплелись, как разноцветные лишайники на могильной плите или колонии бактерий в склянке Петри. Дети обычно просыпались рано и начинали шуметь, кроме того, должен был позвонить из банка Боб Озгуд, чтобы подтвердить свое приглашение на «обед» в этот ужасный мотель неподалеку от Оулд-Вик, представлявший полукруг фанерных домиков, выпуклой стороной вдававшийся в лес, поэтому она не могла выключить телефон и поспать, даже если дети будут вести себя тихо. Джейн вдруг почувствовала себя такой обессиленной, что отправилась в спальню, не спрятав виолончель в футляр, а просто прислонив ее к стулу, как музыкант симфонического оркестра, покинувший сцену на время антракта.

Александра смотрела в кухонное окно, удивляясь, как оно оказалось таким мутным и заляпанным грязью, – неужели дождь может быть грязным? – и поэтому увидела, как Сьюки паркует машину и идет по мощеной дорожке через увитую диким виноградом арку, наклоняя изящную голову, чтобы не удариться о пустую птичью кормушку и низко свисающие лозы с созревающими гроздьями. Август выдался сырым, вот и нынче уже собирался дождь. Женщины расцеловались на пороге раздвижной двери.

– Это так мило, что ты приехала, – сказала Александра. – Не знаю, почему мне так страшно искать его одной. В собственном болоте.

– А потому, что это действительно страшно, голубушка, – ответила Сьюки. – Он ведь оказался таким действенным. Она снова в больнице.

– Мы, разумеется, не можем быть уверены, что дело именно в нем.

– Можем! – возразила Сьюки, не улыбаясь, отчего ее губы казались странно выпяченными. – Мы-то знаем, что это из-за него.

Она выглядела подавленной: прежняя девушка-репортер в плаще. Ее снова взяли в «Слово». Торговля недвижимостью, как она неоднократно говорила Александре по телефону, слишком зависит от случайности, к тому же бесконечное ожидание того, сработают или не сработают ее усилия, сомнения: нельзя ли было сказать что-то подсознательно более убедительное в тот критический момент, когда клиенты впервые увидели дом или стояли, собравшись в кружок, в цокольном этаже и муж пытался показать себя знатоком по части водопроводной системы, а жена была до смерти напугана крысами, – все это способствовало развитию язвенной болезни. Но даже если сделка выгорала, гонорар обычно приходилось делить на три, а то и на четыре доли. У нее действительно развилась язва: появилась тянущая боль под ребрами, выше, чем мы представляем местоположение желудка, особенно мучительная по ночам.

– Хочешь выпить?

– Потом. Еще рано. Артур говорит, что мне вообще не следует брать в рот ни капли, пока желудок снова не придет в норму. Ты когда-нибудь пила маалокс? Господи, каждый раз при отрыжке я чувствую во рту вкус мела. К тому же, – она улыбнулась, на миг став прежней, пухлая верхняя губа растянулась так, что над крупными выступающими вперед зубами стала видна ненакрашенная полоска ее внутренней поверхности, – я бы чувствовала себя виноватой, если бы пила здесь в отсутствие Джейн.

– Бедная Джейн.

Сьюки поняла, что имела в виду подруга, хотя происшествие имело место неделю назад. Ужасный доберман-пинчер разгрыз на куски виолончель Джейн однажды, когда она оставила ее без футляра.

– Как они полагают: можно будет ей помочь на этот раз? – спросила Александра.

Опять же интуитивно Сьюки догадалась, что эта реплика относилась уже к Дженни, снова попавшей в больницу.

– Ну ты же знаешь врачей: никогда ничего определенного не скажут. Нужны дополнительные исследования – вот их вечная песня. А как твои боли?

– Я стараюсь не жаловаться. Они то появляются, то исчезают. Может быть, это предвестие климакса? Или последствие Джо? Ты знаешь про Джо? Он действительно сдался и перестал меня преследовать.

Сьюки кивнула, медленно погасив улыбку.

– Джейн винит их во всех наших горестях и болезнях. Она винит их даже в трагедии, случившейся с виолончелью. Хотя в этом ей следовало бы винить себя.

Упоминание о них моментально отвлекло Александру от чувства вины, которое в виде болячки она носила иногда в левом яичнике, иногда – в затылке, а в последнее время еще и в подмышках, там, где когда-то просила ощупать ее Дженни. Согласно тому, что читала или слышала по телевизору Александра, если это попадает в лимфатические железы, пиши пропало.

– Кого из них она винит больше всех?

– Знаешь, почему-то она зациклилась на этой маленькой неряхе Заре. Я лично не думаю, чтобы такой ребенок, как Заря, мог иметь подобную силу. Вот Грета – да, она обладает весьма значительными возможностями, какими, кстати, могла бы обладать и Бренда, если бы перестала важничать. А вот у Роуз, судя по тому, что проскальзывает в разговорах с Артуром, нет шансов присоединиться к ним: он считает ее превосходной кулинаркой, иначе, полагаю, они бы давно уже развелись. Сама она к этому не стремится.

– Надеюсь, он не ходит за ней с кочергой?

– Послушай, дорогая, я никогда не считала такой способ борьбы с женами приемлемым. Как тебе известно, я сама была когда-то женой.

– А кто из нас не был? Я вовсе не тебя имела в виду, радость моя, если бы это случилось снова, я бы винила только дом. Тебе не кажется, что дух прокладывает в каждом доме свое особое бесплотное русло?

– Не знаю. Мой нуждается в покраске.

– Мой тоже.

– Может, пойдем поищем, пока дождь не начался?

– Это действительно очень любезно с твоей стороны, что ты согласилась мне помочь.

– Да я и сама чувствую себя отвратительно. В определенном смысле. До некоторой степени. К тому же я все равно только и делаю, что гоняюсь за химерами в своем «корвейре». А его, кстати, все время заносит, и он перестает меня слушаться. Интересно, дело в машине или во мне? Ралф Нейдер ненавидит эту марку. – Пройдя через кухню, они очутились в мастерской Александры. – Боже, а это что такое?

– Сама хотела бы знать. Все начиналось с некоего неопределенного проекта, предназначенного для городской площади, – видимо, было навеяно Колдером или Муром. Я думала: если оно получится, можно будет отлить его в бронзе; после возни с папье-маше мне захотелось сделать что-нибудь непреходящее. А кроме всего прочего, столярные работы и производственный грохот отвлекают от сексуальной неудовлетворенности.

– Они заколдовали твою работу.

– Не исключено. Я и впрямь исколола и изрезала себе руки, пока возилась с проволокой. Тебе не кажется отвратительным то, как проволока скручивается кольцами и запутывается? Словом, теперь я пытаюсь придать ему более жизненные параметры. Не надо смотреть так недоверчиво. Что-нибудь из этого еще может получиться. Я не окончательно обескуражена.

– А как твои маленькие керамические купающиеся красавицы, «малышки»?

– После того, что было, я больше не могу их лепить. Меня начинает физически тошнить, когда я вспоминаю, как оплавлялось ее лицо, таял воск, раскалялись кнопки.

– Тебе надо обследоваться на предмет язвы. Прежде я даже не знала, где находится двенадцатиперстная кишка.

– Однако «малышки» меня кормили. Я даже подумала, что свежая глина может меня снова вдохновить, и на прошлой неделе поехала в Ковентри. Дом, у хозяйки которого я покупала свою замечательную глину, оказался весь в какой-то новой алюминиевой обшивке тошнотворно зеленого цвета. Его бывшая владелица-вдова умерла прошлой зимой от сердечного приступа, надорвавшись, когда перетаскивала дрова. Это мне рассказала новая хозяйка. Ее муж не желает возиться с продажей глины, он хочет построить бассейн и патио на заднем дворе. Таким образом, «малышкам» конец.

– Тем не менее выглядишь ты великолепно. Похудела.

– Не еще ли это один симптом?

Пройдя через старую гончарную мастерскую, подруги вышли на задний двор, который давно было пора выкосить: сначала здесь буйно разрослись одуванчики, теперь – ползучие сорняки. В сырых ямках запущенной лужайки, вызванные к жизни дождливым летом, вылезли поганки – коричневые шарики, наделенные природой болеутоляющим ядом. Из облачного покрова вдали у горизонта протянулся к земле шлейф, сотканный из серых вертикальных нитей, блуждающих струй, означавших, что там уже идет дождь. Дикие заросли за разрушающейся стеной сами представляли сплошную стену гигантских сорных трав, прутьев дикой малины и вереска. Зная это, Александра предусмотрительно облачилась в грубые мужские джинсы; на Сьюки же под плащом была красновато-коричневая юбка из легкого крепа и бордовая блузка в рюшах, а на ногах – открытые босоножки цвета бычьей крови, к тому же на высоких каблуках.

– Ты слишком шикарно выглядишь, – сказала ей Александра. – Вернись в кладовку и надень резиновые сапоги, они стоят в углу рядом с вилами. Это спасет по крайней мере твои туфли и щиколотки. И заодно прихвати садовые ножницы с длинными ручками, те, что с двойным шарниром. А вообще-то лучше бы тебе принести мне ножницы и остаться здесь, во дворе. Ты ведь никогда не была большой любительницей природы; еще, упаси бог, порвешь свою очаровательную креповую юбку.

– Нет-нет, – возразила верная Сьюки. – Мне и самой теперь любопытно. Это напоминает детскую игру в поиски пасхального яйца.

К возвращению Сьюки Александра уже стояла точно на том, насколько она помнила, островке травы, с которого бросала зловещий амулет, чтобы избавиться от него навсегда, и показала, как именно это проделала. Рассекая заросли ножницами и шарахаясь от колючих веток, подруги пустились вброд по маленьким джунглям, в которых сотни разновидностей растений соперничали друг с другом за солнечный свет, воду, углекислый газ и азот. С заднего двора эти заросли казались однородным ограниченным пространством – островком зелени, но, оказавшись внутри его, женщины увидели, что на самом деле дебри разноцветны и разношерстны, – здесь схлестывались всевозможные растительные стили, шла непримиримая борьба белковых цепочек, которые природа не только выводит из корней на поверхность в виде побегов и ростков, но и, снабжая цветочной пыльцой и семенами, привлекает к ним насекомых и птиц. Ноги увязали в грязи, спотыкались о бугорки, за долгие годы сплетенные травой из собственных корней. Шипы грозили поцарапать глаза и руки; настил из листьев и обломанных веток полностью закрывал землю.

Дойдя до места, где, по предположениям Александры, должна была приземлиться обернутая в фольгу куколка, они, низко наклонившись, стали разглядывать странный дерн. Жмущийся к земле, ощетинившийся растительный покров производил впечатление беспорядочной скученности, из которой пробивались неисчислимые ветки и усики, зондировавшие тень в поисках любой крупинки солнца и свободного пространства.

Сьюки издала радостный крик, но то, что она выковыряла из земли, оказалось лишь долго пролежавшим в ней старым мячиком для гольфа со стершимся рельефным узором. От какого-то химиката, который он впитал в себя, его нижняя половина приобрела ржавый оттенок.

– Черт! – выругалась Сьюки. – Интересно, как он сюда попал? До ближайшего поля для гольфа отсюда несколько миль.

Монти Ружмонт, как известно, был заядлым любителем гольфа и не переваривал присутствия женщин – в их пижонских нарядах пастельных тонов и с неуместным смехом – не только на поле, но и вообще в пределах своего клубного рая. Найти этот мячик было для Сьюки все равно что найти частичку своего бывшего мужа, послание из иного мира. Она сунула овеществленное воспоминание в карман плаща.

– Может, упал с самолета? – предположила Александра.

Обнаружив их присутствие, москиты облепили им лица и стали больно жалить. Отгоняя их ото рта, Сьюки сказала:

– Детка, даже если мы его найдем, где гарантия, что мы сможем его расколдовать?

– Должен существовать способ. Я кое-что почитала. Нужно проделать все в обратном порядке. Мы вынем булавки, переплавим воск и снова превратим Дженни в свечу. Нужно также постараться вспомнить все, что мы тогда говорили, и произнести то же самое задом наперед.

– Но это же невозможно! Все эти сакральные имена… Я и половины того, что тогда говорила, не припомню.

– В решающий момент Джейн сказала: «Умри!» – а ты произнесла: «Вот тебе!» – и засмеялась.

– Неужели так оно и было? Наверное, мы находились в помрачении.

Низко склонившись и стараясь защищать глаза, они исследовали дерн шаг за шагом в надежде заметить блеск фольги. Сьюки расцарапала ноги выше сапожных голенищ, а ее прелестный плащ фирмы «Лондон фог» постоянно цеплялся за колючки, и из него уже торчали вырванные нити.

– Наверняка он не долетел до земли, а застрял в этих проклятых колючих кустах, – сказала она.

Чем раздражительнее звучал голос Сьюки, тем ласковее, как добрая мать, становилась Александра.

– Вполне может быть, – согласилась она. – Когда я его бросала, он показался мне неправдоподобно легким. Он парил в воздухе.

– И какого черта ты зашвырнула его именно сюда? Что за истерический поступок!

– Я же тебе рассказывала: мне позвонила Дженни и попросила спасти ее. Я почувствовала себя виноватой. Испугалась.

– Чего ты испугалась, душенька?

– Ты знаешь. Смерти.

– Но это же не твоя смерть.

– Любая смерть отчасти и твоя. За последние месяцы у меня развились те же симптомы, что и у Дженни.

– У тебя всегда был пунктик насчет рака. – В раздражении Сьюки щелкнула садовыми ножницами, но промахнулась: настырный колючий куст с круглыми листьями вцепился ей в плащ и расцарапал запястье.

– Вот зараза! Смотри: мертвая белка, вся сморщенная. Здесь настоящая свалка. А ты не можешь прозреть эту чертову штуку своим провидческим взором? И принудить ее к – как это называется – левитации?

– Я пыталась, но не получила ответного знака. Наверное, фольга препятствует эманации.

– А может, у тебя просто уже сила не та?

– И это вероятно. За последние дни я несколько раз пыталась вызвать солнце – в этой сырости чувствую себя личинкой, – но дождь, как видишь, так и не прекратился.

Сьюки металась, нервничая все больше.

– А вот Джейн, как известно, смогла даже себя поднять в воздух.

– Так то Джейн. У нее сила все прибывает. Но ты ведь знаешь: она и слышать не желает о том, чтобы снять заклятие, ей нравится происходящее.

– А ты не могла переоценить дальность броска? Монти всегда жаловался, что гольфисты в поисках мяча уходят на мили вперед от того места, где он действительно мог упасть.

– Скорее уж я недооценила расстояние. Я же тебе говорила: этот сверток летел, как птица.

– Тогда ты иди дальше, а я немного вернусь назад. Проклятие, чертовы колючки! Я их ненавижу. Какая от них польза?

– Их плодами питаются птицы. И грызуны. И скунсы.

– О, потрясающе!

– Знаешь, я заметила, что некоторые из этих кустов – не малина, а дикая роза. В первые годы после нашего с Оззи переезда в Иствик я каждую осень варила варенье из ягод шиповника.

– Вы с Озом составляли чудесную пару.

– Да, это было очень трогательно, я представляла образцовую домохозяйку. Сьюки, ты – святая, что пошла со мной. Я знаю, что тебе уже надоело, но ты можешь уйти в любую минуту.

– Не такая уж я святая. Может, я и сама напугана. Так или иначе, вот он. – На этот раз она звучала далеко не так взволнованно, как пятнадцать минут назад, когда нашла мячик для гольфа.

Александра, скованная внезапным ощущением какой-то сущностной, неукротимой дикости космоса, медленно побрела туда, где стояла Сьюки. Та не прикасалась к находке. Сверток лежал на относительно открытом месте – на солончаковом клочке земли, поросшем по краям молочаем; несколько хрупких белых цветочков тянули головки из тенистых дебрей, стараясь подставить свою красу солнцу. Склонившись потрогать смятую фольгу, не заржавевшую, но потускневшую от сырости, в которой она пролежала несколько месяцев, Александра заметила, что темная сырая земля вокруг нее кишит какими-то крошечными существами – красноватыми крапинками, притягиваемыми к ней, как металлическая стружка к магниту; они суетились в своем мирке, расположенном несколькими порядками ниже на шкале жизни, чем ее собственный. Александра заставила себя поднять зловещий амулет, эту испеченную в аду картофелину. Он оказался невесомым, внутри его что-то зашуршало: булавки. Она осторожно приподняла край фольги и заглянула внутрь. Сверток был пуст, если не считать проржавевших булавок. Воск, из которого была слеплена маленькая копия Дженни, почти полностью исчез.

Так и не дождавшись, пока Александра заговорит, Сьюки высказала предположение:

– Животный жир. Для каких-то местных блох он оказался лакомством, и они его съели или скормили своим детишкам. Посмотри: а волоски не тронули. Помнишь эти маленькие волоски? Можно было подумать, что они сгниют или разложатся, но нет. Вот почему волосы забивают сливные отверстия: они неразрушимы. Как бутылки из-под «Хлорокса». Когда-нибудь, детка, помяни мое слово, на земле не останется ничего, кроме волос и бутылок из-под «Хлорокса».

Ничего. Свечной суррогат Дженни превратился в ничто.

Теперь в лица женщин, выпрямившихся среди ежевичных кустов, иголками впивались дождевые капли. Эти предварительные колючие капельки предвещали серьезный дождь, ливень. Небо стало свинцово-серым, если не считать узкой голубой полоски над горизонтом на западе, так далеко, что это ясное небо могло оказаться уже за пределами Род-Айленда.

– Природа – прожорливая старуха, – сказала Александра, бросая фольгу с завернутыми в нее булавками обратно в сорняки.

– И мучимая жаждой, – подхватила Сьюки. – Помнится, ты предлагала мне выпить.

Почувствовав смертельный ужас Александры, Сьюки старалась говорить утешительно и шутливо и выглядела, надо признать, весьма впечатляюще с рыжими волосами и чуть обезьяньим ртом, стоя по самую грудь в зарослях ежевики в элегантном плаще. Но Александра с сожалением отметила, что между ними уже пролегла дистанция; ее милая подруга, очаровательная, хотя и измученная, была еще одним уменьшающимся образом, придорожным рекламным щитом, быстро исчезающим в зеркале заднего вида машины, тронувшейся на зеленый свет светофора.

Одним из нововведений Бренды стали проповеди, с которыми время от времени выступали в церкви члены общины; сегодня была очередь Даррила ван Хорна. Видавшая виды большая книга, которую он разложил на кафедре, оказалась не Библией, а уэбстеровским энциклопедическим словарем.

– «Многоножка, – прочел он странным резонирующим голосом, словно отражавшимся эхом от стен. – Любой представитель класса (Chilopoda) длинных плоских хищных членистоногих, имеющих по паре ног в каждом сегменте, передняя из которых превратилась в ядовитые усики».

Даррил поднял голову; на носу у него сидели очки-лунки для чтения, что усугубляло впечатление скошенности лица, как будто сшитого – причем не очень гладкими швами – из отдельных лоскутов.

– Вы ведь не знали о ядовитых усиках, правда? Вы никогда не заглядывали в глаза многоножке, не так ли? Ведь не заглядывали, вы, счастливые люди?

Гудящим баритоном ван Хорн обращался всего лишь к дюжине голов, рассеянных над церковными скамьями. Стоял удушливо-влажный день позднего августа; унылое, бесцветное, как оберточная бумага низкого качества, небо заглядывало в высокие окна.

– Вы только подумайте, – умоляюще воззвал он, – подумайте об эволюции, которую на протяжении бесконечности сменяющихся эонов проделали эти ядовитые усики. Кстати, вам не кажется отвратительным слово «бесконечность»? Такое впечатление, что каждый раз, когда какой-нибудь тупой придурок произносит: «Бесконечность», все должны пасть на колени. Догадываюсь, что, произнося его, я и сам превращаюсь в еще одного такого же тупого придурка, но чем еще, черт возьми, можно его заменить? Так вот, подумайте о корчах той микроскопической борьбы, которая происходила в клоаках, в подвалах, в зарослях и которая заканчивалась у этого хищного членистоногого – недурная получилась фраза, не правда ли? – у этого хищного членистоногого во рту (если это можно назвать ртом, поскольку он ничуть не похож на наши рубиновые губы), пока этим двум передним ногам каким-то образом не пришла идея стать ядовитыми и безотказные старухи – цепочки ДНК не подхватили ее, а многоножки продолжали совокупляться, производя на свет все новых отпрысков, и в конце концов их передние лапки превратились-таки в усики. Ядовитые усики. Уф! – Он вытер губы большим и указательным паль

Тема проповеди, составленная из сменных белых букв на доске объявлений снаружи, была обозначена так: «ЭТО УЖАСНОЕ ТВОРЕНИЕ».

Рассеянные по церкви головы безмолвствовали. Даже старая деревянная обшивка старинного помещения не потрескивала, как обычно. Бренда молча сидела рядом с кафедрой в профиль к пастве, наполовину закрытая от нее гигантским букетом гладиолусов и папоротников в пластмассовой вазе, выставленным в это воскресенье в память о мертворожденном пятьдесят лет назад сыне Фрэнни Лавкрафт. Она была бледна и казалась безразличной; большую часть лета Фрэнни испытывала недомогание. Видимо, дело было в нынешней нездоровой сырой погоде.

– Вы знаете, что делали с ведьмами в Германии? – громко спросил с кафедры Даррил так, словно мысль эта только сейчас пришла ему в голову, – впрочем, вероятно, так оно и было. – Их сажали на железный стул и разжигали под ним костер. Из них калеными щипцами вырывали куски живой плоти. Расплющивали пальцы тисками. Вздергивали на дыбе. Пытали испанским сапогом. Список можете продолжить сами. И все это проделывали в основном с простодушными старыми женщинами. – Фрэнни Лавкрафт наклонилась к Роуз Холлоубред и зашептала что-то громко, но неразборчиво. Ван Хорн уловил беспокойство аудитории и, будучи человеком легко уязвимым и обидчивым, принялся неловко защищаться. – Хорошо! – закричал он, обращаясь к собранию. – Ну и что? Вы хотите сказать, что такова уж людская природа? Такова человеческая история. И какое, мол, это имеет отношение к Творению? Что этот чокнутый нам тут плетет? Да, человеческие существа всегда прибегали к чудовищным пыткам под священными знаменами той или иной формы религии. Китайцы медленно сдирали кожу с живых людей, в средние века они заживо выпустили одному парню кишки, а потом отрезали и затолкали ему в глотку собственный член. Простите, что выкладываю вам все это так откровенно, но я очень разволновался. Суть в том, что все это, вместе взятое, даже помноженное на миллионы, не идет ни в какое сравнение с жестокостью, которую органическая природа, наш дружелюбный Творец, проявляет по отношению к собственным созданиям с тех самых пор, как первое несчастное, сбитое с толку соединение аминокислот выбилось из гальванизированной слизи. Женщины, никогда не подозревавшиеся в ведьмовстве, очаровательные куколки-блондинки, ни разу в жизни косо не взглянувшие даже на многоножку, каждый день умирают в мучениях, не уступающих по силе и уж точно гораздо более длительных, чем те, что доставлял старый добрый «ведьмин стул», сплошь усеянный огромными тупыми гвоздями, – не знаю уж, какой принцип термодинамики там использовался. И не хочу больше об этом думать, уверен – вы тоже. Суть, полагаю, ясна. Это было ужасно, ужасно; господи Исусе, как ужасно! – Очки сползли у него на кончик носа; чтобы водрузить их на место, Даррил ткнул пальцем в переносье, отчего, как показалось, все его лицо прогнулось. Кое-кто в зале заметил, что щеки у него мокры от слез.

Дженни в церкви не было; она снова попала в больницу с непрекращающимся внутренним кровотечением. И это служило подтекстом проповеди. Отсутствовал сегодня также и Рей Нефф, – приняв приглашение профессора Холлоубреда, он отправился с ним в Мелвилл на только что приобретенной Артуром яхте «Херресхофф-12», оборудованной для гарпунной охоты. Грета, однако, была здесь, сидела в одиночестве. Про Грету никогда нельзя было сказать, о чем она думает, чего хочет. Хотя ее акцент на самом деле был вовсе не так ужасен, как кое-кто в издевку изображал, немецкое происхождение заковало ее душу в железную решетку, сквозь которую никому не удавалось заглянуть внутрь. Женщина с коротко подстриженными прямыми тускло-соломенными волосами и удивительными глазами цвета оставшейся после мытья посуды голубовато-грязной воды за старушечьими очками, она никогда не пропускала воскресных служб, но это могло быть просто данью не размышляющей добросовестности, свойственной ее расе, германской расе, этой великолепной машине, вечно ожидающей, чтобы бразды правления ею взял в свои руки некий романтический демон.

Ван Хорн молча, неловко, будто руки у него были в толстых перчатках, листал словарь. Теперь стало слышно, как старая миссис Лавкрафт, наклонившись к миссис Холлоубред, отчетливо прошептала:

– Зачем он произносит эти грязные слова?

Роуз Холлоубред – высокая женщина с маленькой головкой, утопающей в гнезде пегих тугих завитушек, – казалась преувеличенно заинтересованной. Ее маленькое личико цвета ореховой древесины было вдоль и поперек изборождено морщинами, являвшимися результатом многолетнего солнцепоклонства. Что она прошептала в ответ, разобрать не удалось. По другую руку от нее сидела Заря Полански; у девушки были очаровательные монголоидные скулы, словно подкопченная кожа и непроницаемо-бесстрастное, спокойное выражение лица, свойственное людям, не признающим никаких законов. Между ней и Роуз скопилась немалая психическая энергия.

Ван Хорн снова уловил смутное брожение, моргая, поднял взгляд, поправил очки и извиняющимся тоном произнес:

– Я понимаю, что отнимаю у вас время, но вот здесь, на этой странице, я только что наткнулся на слова «ленточный червь» и «тарантул». «Тарантул: любая разновидность больших волосатых пауков, которые обычно весьма инертны. Их укус хоть и болезнен, но не слишком опасен для человека». Спасибо и на этом. А вот что пишут о его гибком приятеле: «Представитель многочисленного семейства ленточных червей (цистодов), паразитирующих во взрослом состоянии в пищеварительном тракте человека или иных позвоночных». Многочисленного, заметьте. Не пара эксцентричных особей, притаившихся в уголке мироздания, как может кому-то ошибочно показаться, а множество разновидностей – воплощение чудовищной идеи, кому-то пришедшей в голову. Не знаю, как остальных собравшихся здесь и, вероятно, ждущих не дождущихся, когда же я наконец заткнусь и сяду на место, но меня паразиты всегда завораживали. В отрицательном смысле слова завораживали. Как варьируются их размеры: от вирусов и бактерий вроде милашки бледной спирохеты, являющейся возбудителем сифилиса, до ленточных червей, достигающих тридцати футов в длину, и аскарид, таких больших и жирных, что они способны заблокировать весь тонкий кишечник. Кишечник – их любимое пристанище, там они чувствуют себя счастливыми. Угнездиться в слякотной грязи, заполняющей чьи-то потроха, для них – самое милое дело. Вы ведь совершаете за них весь процесс пищеварения, им даже желудки не нужны – только рты и анальные отверстия, анусы, простите мне мой французский. Бог мой, какую же изобретательность проявил этот старый дед – Великий Творец, когда щедрой рукой создавал этих ничтожных дьяволят. Я вот тут нацарапал кое-какие заметки, выписки из «ан-си-кло-педии», как произносил это слово Джимини Крикет^[67], если только я разгляжу их при этом хилом освещении. Бренда, как вам удается читать здесь каждую неделю? Я бы на вашем месте объявил забастовку. Ладно, шутки в сторону.

«Средняя аскарида достигает размеров графитного карандаша и откладывает яйца в фекалии носителя» – это просто. Потом не спрашивайте меня, как – в мире за пределами Иствика существует масса мест с антисанитарными условиями – эти яйца попадают вам в рот и вы их глотаете, хотите вы того или нет. Крохотные личинки вылупляются в вашей двенадцатиперстной кишке, сквозь ее стенки проникают в систему кровообращения и мигрируют по ней в легкие. Но не думайте, что там они собираются успокоиться и жить до самой пенсии. Нет, сэр. Эта будущая аскарида прогрызает стенку легочного капилляра, попадает в альвеолы, карабкается по тому, что принято называть респираторно-дыхательной системой до гортанной щели, где вы и глотаете ее снова! Вы можете поверить в то, что мы настолько глупы? Совершив повторный рейд по вашим внутренностям, она наконец обживается в кишках и становится вашим «домашним» среднезрелым отцом аскаридного семейства.

Или возьмем – одну минутку, мои заметки беспорядочны, – возьмем трогательно маленькую особь, которая называется легочная трематода. Ее яйца попадают в воздух с мокротой, когда человек кашляет. – Ван Хорн покашлял для наглядности. – Оказавшись в воде, которой полно в подобных захолустьях, напоминающих своего рода «третий мир», они вылупляются и вселяются в определенный вид улиток, которых обожают, – теперь уже в форме личинок, эти самые легочные трематоды, вы следите за ходом моей мысли? Пожив внутри улиток, они выплывают наружу и проникают через мягкие ткани в речных раков или крабов. И когда японцы, или кто там еще, едят раков или крабов сырыми или недоваренными, как они любят, эти настырные трематоды попадают в их внутренности и прогрызают себе путь через кишки и диафрагму в старое доброе легкое, где заново начинают откладывать яйца в мокроте. Еще одна разновидность подобных прилипал – Diphyllobothrium latum, если я правильно это произношу. Этих маленьких плавающих эмбрионов поедают водяные блохи, которых в свою очередь поедают мелкие рыбешки, которых поедают более крупные рыбы, и, наконец, съедая рыбу, человек проглатывает эту пулю; при этом никто не переваривает этих крохотных монстров, они пробуравливают все слои слизистой оболочки желудка, выходят наружу и процветают как ни в чем не бывало. Уф, ну и ну! Таких историй миллионы, но я не хочу вас утомлять и, понимаете ли, перегружать свой рассказ. Однако еще минутку. Это вы должны узнать. Цитирую: «Echinococcus granulosus – представитель немногочисленной разновидности ленточных червей, паразитирующих в организме человека. Взрослый червь обитает в кишечнике собаки, в то время как человеческий организм является одним из пристанищ эхинококка в стадии личинки. Характерно, что взрослый червь имеет незначительные размеры – от трех до шести миллиметров, в то время как личинка, известная под названием „эхинококковый пузырь“, может достигать размеров футбольного мяча. Человек инфицируется – обратите внимание! – при контакте с фекалиями зараженной собаки».

Вот вам, пожалуйста: помимо всех этих фекалий и мокроты, человек, сотворенный, как принято считать, по образу и подобию Божьему, когда речь идет о крохотных эхинококках, оказывается лишь перевалочной базой на их пути во внутренности собаки. Не нужно думать, что паразиты не живут друг в друге. Живут. А вот милашка под названием Trichosomoides crassicauda, о которой пишут – цитирую: «Женская особь этой разновидности паразитирует в мочевом пузыре крысы, а недоразвитая мужская – в матке этой женской особи». Вот так: недоразвитая, даже энциклопедия признает, что мужская особь – недоразвитая. Эй, а как вам вот это: «Явление, которое можно обозначить термином „половое нахлебничество“, наблюдается также у кровяных трематодов Schistosoma haematoboum, у которых миниатюрная самка живет в так называемом геникофорическом канале самца, расположенном под брюшной полостью». Здесь, в книге, есть рисунок, я бы хотел, чтобы все вы, добрые люди, его увидели: ротовое отверстие на конце чего-то, похожего на палец, с трубкой, тянущейся вдоль брюха, – все это напоминает банан с полурасстегнутой молнией. Уж поверьте мне, вид мерзейший.

Тем, кто теперь беспокойно ерзал на церковных скамьях (потому что небо, проглядывавшее сквозь верхние секции окон, становилось все ярче, словно там, за окнами, вспыхивал проблесковый огонь маяка, а верхушки штокрозовых кустов кивали и вздрагивали под порывами очищающего ветра, который едва не опрокинул лодку с Артуром и Реем в Восточном проливе неподалеку от острова Дайер: у Артура не было навыка управления юркой парусной шлюпкой и от испуга с ним случился приступ; птица билась внутри его грудной клетки, а в голове проносилось: «Только не сейчас, Господи, еще не сейчас!»), так вот, всем этим людям показалось, что лицо ван Хорна, то склонявшееся над разложенными на кафедре заметками, то поднимавшееся, когда он устремлял казавшийся невидящим взор на присутствующих, начало растворяться, превращаться в ничто. Он мучительно пытался собраться с мыслями, чтобы перейти к выводам. Наконец его голос снова зазвучал как из глубокого подземелья:

всеми этими мягкими игрушками. Уложить ребенка в постель с такой игрушкой – все равно что уложить его в постель с живой трематодой или волосатым тарантулом. Все вы едите. То, что вы ощущаете на закате чудесного летнего дня, когда первый за день стакан джина с тоником, или рома с кокой, или «Кровавой Мэри», или тарталетки из крекеров с каким-нибудь вкуснейшим мягким сыром, выложенным, как покерный стрит, на тарелке, стоящей на стеклянном столике где-нибудь на солнечной веранде или возле бассейна, начинают разрыхлять конъюгации ваших хромосом, – это то же самое, что ощущает круглый червь, когда гигантский кусок полупереваренного мяса или му-гу гайпена^[68] шлепается ему в пасть. Он – такое же реально существующее создание, как вы и я. Он – такой же величественный замысел, осуществленный, заметьте, с истинной любовью. Представьте это склоненное великое лицо с прячущейся в бороде улыбкой, эти легендарные пальцы с их ангельским маникюром, наводящие последний лоск на брюшную трубку Schistosoma: вот оно, Творение. А теперь я спрошу вас: не ужасно ли это? Разве вы, обладай вы необходимыми ресурсами, не смогли бы создать что-нибудь получше? Я лично, клянусь, мог бы. Так что в следующий раз голосуйте за меня, хорошо? Аминь.

На каждом приходском собрании обычно присутствует чужак. Сегодня этим одиноким незваным гостем оказалась Сьюки Ружмонт, сидевшая на задней скамье в соломенной шляпе с широкими полями, скрывавшей светло-рыжую копну прелестных волос, и в больших круглых очках – чтобы иметь возможность читать псалтырь и делать пометки на полях отпечатанной на мимеографе программки. Ее грубо откровенная колонка «Глаза и уши Иствика» была восстановлена, чтобы сделать «Слово» более «эротичным». Сьюки уже уловила подтекст светской проповеди Даррила и начала набрасывать репортаж. Со своей позиции на алтарном возвышении Бренда с Даррилом наверняка заметили, как она прошмыгнула внутрь во время исполнения первого гимна, но ни Грета, ни Заря, ни Роуз Холлоубред не догадывались о ее присутствии, а поскольку Сьюки тихо выскользнула за дверь при первых же звуках гимна заключительного «Хвали, душа моя, Господа», никакой открытой конфронтации между фракциями ведьм не произошло. Правда, Грета начала безостановочно зевать, тусклые глаза Зари бешено зачесались, а ремешки на туфлях Фрэнни Лавкрафт расстегнулись; но все эти факты могли быть отнесены на счет естественных причин, равно как и восемь-десять новых седых волосков, которые обнаружила Сьюки, в очередной раз взглянув на себя в зеркало.

– Итак, она умерла, – сообщила Александре Сьюки по телефону. – Сегодня около четырех утра. С ней был только Крис, но он задремал. Лишь ночная сиделка, войдя в палату, обнаружила, что у нее нет пульса.

– А где был Даррил?

– Уехал домой немного поспать. Бедняга, он честно старался быть преданным мужем, проводил все ночи у ее постели. Это должно было случиться еще несколько недель назад, врачи удивлены, что она протянула так долго. Дженни оказалась выносливее, чем можно было предположить.

– Да, она была вынослива, – просто сказала Александра, отдавая должное покойной.

Ее сердце, исполненное чувства вины, погрузилось в осеннее уныние, в покой отречения. Разговор происходил вскоре после Дня труда, по всему периметру двора Александры тщедушные дикие астры соперничали с «золотыми розгами» и буйным темно-зеленым чертополохом, отягченным увесистыми головками цветов. Синие гроздья оплетавшего арку винограда созрели, ягоды, которые не успели склевать дрозды, осыпались и образовали мягкий наст на дорожке; они были слишком кислыми, чтобы их есть, а варить повидло у Александры нынче не было ни сил, ни желания: ей даже думать не хотелось о кипячении, процеживании сиропа и горячих банках, к которым невозможно прикоснуться. Соображая, что бы еще сказать подруге, Александра вдруг испытала ощущение, которое в последнее время посещало ее все чаще и чаще: она словно оказалась вне своего тела и рассматривала его во всей его жалкой непрезентабельности, в его смертных параметрах, с близкого расстояния. В следующем марте ей исполнится сорок. По ночам ее по-прежнему мучили загадочные боли и зуд, хотя док Петерсон ничего у нее не находил. Это был пухлый лысый мужчина с широкими мягкими и такими розовыми и чистыми руками, что они казались надутыми.

– Я чувствую себя протухшей, – сообщила Александра.

– Да не волнуйся ты, – вздохнула в ответ Сьюки, и ее голос прозвучал устало. – Люди умирают постоянно.

– Мне просто хочется, чтобы кто-нибудь меня обнял, – неожиданно призналась Александра.

– Радость моя, кому же этого не хочется?

– Это было единственное, чего хотела и она.

– И она это получила.

– Ты имеешь в виду Даррила?

– Да. Но хуже всего то…

– Разве может быть что-нибудь хуже?

– Мне не следовало бы говорить даже тебе, Джейн сообщила мне это под строжайшим секретом… Ты ведь знаешь, что она встречается с Бобом Озгудом, который узнал это от дока Пета…

– Она была беременна, – опередила ее Александра.

– Откуда ты знаешь?

– А что еще может быть хуже того, что случилось? Как это печально, – вздохнула Александра.

– Ну, не знаю. Не хотела бы я быть тем ребенком. Не представляю Даррила в роли отца.

– Что он собирается делать? – Перед мысленным взором Александры всплыла неприятная картинка: зародыш – рыба с тупой головой, – свернувшийся калачиком, как декоративное дверное кольцо.

– Да думаю, в общем, то же, что и прежде. У него теперь новая компания. Я рассказывала тебе о его проповеди?

– Я читала твой памфлет в «Глазах и ушах». Ты представила это как лекцию по биологии.

– Каковой она и являлась. Это была превосходная мистификация. То, что он обожает. Помнишь «Буги соловья с Беркли-сквер»? Я не могла вставить ничего про Роуз, Зарю и Грету, но, честно признаться, когда они сдвигали головы, конус могущества, возникавший над ними, искрился электричеством, это было похоже на северное сияние.

– Интересно было бы посмотреть, как они выглядят голыми, – сказала Александра. Свое тело со стороны она всегда видела облаченным в то, во что была одета в данный момент.

– Наверняка ужасно, – предположила Сьюки. – Грета, безусловно, похожа на одну из тяжеловесных взъерошенных фигур с гравюр этого немца, как там его…

– Дюрер.

– Вот-вот. Роуз – тощая, как метла, а Заря должна выглядеть как маленькая прилипчивая бродяжка с детским гладким, торчащим вперед животом и без груди. Ну а уж Бренда… Теперь мне кажется, что только из-за Эда я и могла с ней когда-то общаться.

– Я вернулась на то место, – призналась Александра, – собрала все проржавевшие булавки и воткнула их в себя в самых разных местах. Но и это не помогло. Док Пет говорит, что не находит у меня даже доброкачественной опухоли.

– Ох, милая! – воскликнула Сьюки, и Александра поняла, что напугала ее, подруга явно хотела закончить разговор. – У тебя и впрямь появляются странности.

Через несколько дней позвонила Джейн Смарт и пронзительно с возмущением воскликнула:

– Только не говори мне, что ничего не слышала!

У Александры возникало все более отчетливое ощущение, что Джейн и Сьюки общались между собой, а потом, на следующий день или чуть позже, одна из них звонила ей просто из чувства долга. Может быть, они подбрасывали монетку, чтобы решить, кому выполнять эту обязанность?

– Даже Джо Марино тебе ничего не сказал? – продолжала Джейн. – Ведь он один из основных кредиторов.

– Мы с Джо больше не видимся. Честно.

– Как жаль, – сказала Джейн. – Он был такой милый. Конечно, если вам нравятся итальянские эльфы.

– Он любил меня! – беспомощно выпалила Александра, понимая, как глупо это покажется собеседнице. – Но я не могла позволить ему оставить Джину из-за меня.

– Ну что ж, – заметила Джейн, – ради спасения репутации можно и так сказать.

– Наверное, ты права, Джейн-Пейн. Так или иначе, расскажи мне свою новость.

– Это не моя новость, это новость в масштабе всего города. Он уехал. Слинял, сладкая моя. Il est disparu^[69]. – От ее «с-с» было больно уху, но казалось, что жалили они то, другое тело, в которое Александра могла вернуться лишь во сне.

По личной заинтересованности и гневности тона Александра решила, что речь может идти только об одном человеке.

– Боб Озгуд? – спросила она.

– Даррил, дорогая моя. Очнись наконец. Наш дорогой Даррил. Наш лидер. Наш избавитель от иствикской скуки. И прихватил с собой Криса Гейбриела.

– Криса?

– Ты с самого начала была права – он из этих.

– Но ведь он…

– Некоторые из них могут. Но это для них не подлинная реальность. Они не привносят в это тех иллюзий, которые свойственны нормальным мужчинам.

Har, har, diable, diable, saute ici, saute la. Еще год назад, вспомнила Александра, она стояла там, мечтательно глядя издали на дом, потом, переходя вброд прилив, волновалась из-за своих слишком полных и белых бедер.

– Ну что ж, – промолвила она. – Значит, мы оказались глупыми.

– Я бы сказала – скорее наивными. Да и как мы могли не быть наивными, живя в такой тихой заводи, как наша? Ты когда-нибудь задавалась вопросом: почему мы здесь живем? Потому что наши мужья высадили нас здесь, и мы, как тупые ромашки, продолжаем тут торчать.

– Значит, ты думаешь, что именно Крис…

– Да. Все это время. Это же очевидно. Даррил женился на Дженни, чтобы держать его при себе. Я бы их обоих убила, честное слово.

– О, Джейн, не смей даже произносить это.

– Ну и из-за ее денег, разумеется. Ему нужны были эти несчастные плевые деньги, которые Дженни получила за дом, чтобы сдержать кредиторов. А теперь еще подвалили больничные счета. Боб говорит, что это сплошной кошмар, все осаждают банк, потому что Даррил всучил ему закладную на поместье Леноксов. Боб говорит, что, даже если посчастливится найти толковых пользователей, можно будет разве что покрыть убытки; место идеально подходит для кондоминиума, если совет по планированию согласится, конечно. Боб надеется, что Херби Принса удастся убедить, сейчас он на дорогом зимнем курорте.

– А лабораторию свою он оставил? Краска, которая должна была превращать солнечную энергию в…

– Лекса, неужели ты не понимаешь? Там никогда ничего не было. Мы вообще его придумали.

– А как же рояли? И галерея?

– Никто понятия не имеет, что сколько там может стоить. Судя по всему, кое-что за тамошнее имущество получить можно, но большая часть этих так называемых предметов искусства наверняка страшно обесценилась; я имею в виду набивных пингвинов, выкрашенных автомобильной краской, и…

– Даррил любил все это! – перебила ее Александра, все еще преданная бывшему другу. – Не мог он их подделать. Он был художником и хотел передать нам весь свой художественный опыт. И передал. Взять хотя бы твою музыку, Брамса, которого ты с ним бесконечно играла, пока твой жуткий доберман не сожрал виолончель и ты не стала разговаривать, как какой-то вкрадчивый банкир.

– Ты неисправимо глупа! – резко заявила Джейн и повесила трубку.

Это было к лучшему, потому что слова стали застревать у Александры в горле и голос сделался хриплым от мучительно подступающих слез.

Не прошло и часа, как позвонила Сьюки, что следовало считать последним вздохом былой солидарности. Но единственным, что, судя по всему, она могла сказать, было:

– О боже мой! Этот жалкий слизняк Крис. Он и двух слов-то никогда не мог связать.

– Я думаю, он хотел полюбить нас, – ответила Александра, которая была способна говорить только о Дарриле ван Хорне. – Но ему это просто не было дано.

– Ты думаешь, он хотел любить Дженни?

– Может быть. Она ведь была так похожа на Криса.

– Он слыл образцовым мужем.

– Вероятно, в этом таилась своего рода ирония.

– Продолжай. Скажи, не бойся.

– …что мы выполняли его волю, когда…

– …убивали ее, – закончила за подругу Александра.

– Да, – подтвердила Сьюки. – Потому что после того, как ван Хорн получил ее официально, все стало по-другому, он захотел убрать ее с дороги.

Александра задумалась; века, кажется, минули с тех пор, как ее мозг перестал трудиться, она уже забыла восхитительное, почти плотское ощущение зондирования неосязаемых тоннелей возможного и вероятного.

– Я очень сомневаюсь, – сказала она, – что Даррил был способен на такое планомерное действие. Он импровизировал в зависимости от ситуаций, создаваемых другими, и не умел заглядывать сколько-нибудь далеко вперед. – По мере того как Александра развивала свою мысль, она видела его перед собой все отчетливее, чувствовала его нутро, все его каверны, рубцы, полости. Ее дух перенесся в некое пространство эхом отдающегося одиночества. – Ван Хорн не был творцом, не располагал собственными творческими возможностями; единственное, что он мог, так это высвобождать то, что заложено в других. Взять хотя бы нас: ведь и до того, как он приехал сюда, у нас был свой союз и у каждой – собственная сила. Я думаю, он хотел быть женщиной, он этого, собственно, и не скрывал, но даже это ему было недоступно.

– «Даже!» – издевательски передразнила Сьюки.

– Да, ты права, нередко женская доля убога. Следует это честно признать. – И снова ком в горле и подступающие к глазам слезы. Но это ощущение, как и медленно возвращающееся желание думать, обнадеживало, сулило пусть трудное, но начало нового. Бессмысленный дрейф Александры заканчивался.

– Может быть, тебе немного полегчает, если ты кое-что узнаешь, – сказала Сьюки. – Дженни, вполне вероятно, не жалела, что умирает. После того как Фидель сбежал вместе с этой парочкой, Ребекка много чего рассказывала в «Немо», в частности она говорит, будто, когда мы перестали бывать в поместье, там происходило такое, от чего у нас волосы встали бы дыбом. Совершенно очевидно, для Дженни не было секретом то, что задумали Даррил с Крисом, во всяком случае, после того, как она так благополучно вышла замуж.

– Несчастное создание, – вздохнула Александра. – По-моему, она была одной из тех идеально прекрасных людей, которым мир по загадочной причине не находит никакого применения. И природа в мудрости своей усыпляет их.

– Ребекка говорит, что даже Фиделя оскорбляло происходящее, – продолжала Сьюки, – но, когда она предложила ему остаться с ней, он сказал, что не желает становиться ловцом лангустов или рассыльным в «Дейтапробе», а ничем иным здешние жители такому латиносу, как он, заниматься не позволят. Ребекка убита горем.

– Мужчины! – сокрушенно вздохнула Александра.

– Но куда же без них?

– А как все это восприняли такие люди, как Холлоубреды?

– Плохо. Роуз чуть ли не в истерике оттого, что Артур оказался финансово замешанным в жуткую неприятность. Судя по всему, его очень заинтересовали селенные теории Даррила и он даже подписал какое-то соглашение, в соответствии с которым становился его партнером в обмен на экспертные услуги. Это были обычные штучки Даррила, он умел принудить людей подписывать всякие договоры. Со спиной у Роуз, видимо, так плохо, что она спит на матрасе, расстеленном прямо на полу, и заставляет Артура с утра до вечера читать ей вслух макулатурные исторические романы. Он теперь не может вырваться из дома.

– И впрямь какая ужасная занудная женщина, – сказала Александра.

– Подлая, – добавила Сьюки. – Джейн говорит, что у нее голова похожа на печеное яблоко, обернутое пряжей из стальных волокон.

– Кстати, как там Джейн? Скажи честно. Боюсь, сегодня утром я ее раздражила.

– Ну, она говорит, что Боб Озгуд знает какого-то замечательного умельца в Провиденсе – кажется, на Хоуп-стрит, – который сможет заменить всю переднюю стенку ее Черути, не изменив тембра инструмента. Он – один из тех докторов наук, которые примкнули к хиппи и занялись ремеслами, чтобы то ли насолить своим отцам, то ли выразить протест против системы, то ли еще что-то. Но пока Джейн заклеила виолончель скотчем, продолжает играть на жеваном инструменте и утверждает, что ей это нравится, поскольку теперь якобы виолончель звучит человечнее. Мне кажется, она в ужасном состоянии. Очень нервная и склонная к паранойе. Я предлагала ей встретиться в городе, перекусить в кондитерской или даже в «Немо», раз Ребекка больше не винит за все нас, но она отказалась: боится, что ее увидят те, другие. Бренда, Заря или Грета, полагаю. Я их постоянно встречаю на Док-стрит. Я улыбаюсь, они улыбаются. Нам больше нечего делить. И цвет лица у нее стал просто-таки пугающим, – возвращаясь к Джейн, сообщила Сьюки. – Белый, как сжатый кулак, а ведь еще даже не октябрь.

– Уже почти, – возразила Александра. – Малиновки улетели, а по ночам слышен гусиный гогот. В этом году я оставила помидоры гнить на грядках; каждый раз, когда я вхожу в кладовку, бесчисленные банки прошлогоднего соуса смотрят на меня с укоризной. Мои ужасные отпрыски решительно восстали против спагетти, и, должна признать, макароны и впрямь добавляют калорий, в чем я едва ли нуждаюсь.

– Не глупи. Ты действительно похудела. Я на днях видела тебя выходящей из «Бей-Сьюперетта» – торчала в «Слове», брала интервью у этого неправдоподобно молодого и напыщенного нового начальника порта, он просто ребенок с волосами до плеч, даже моложе Тоби, и выглянула в окно – заметила тебя и сказала себе: «Лекса выглядит просто сказочно». У тебя волосы были собраны в пышный хвост и на тебе был тот парчовый иранский…

– Алжирский, – уточнила Александра.

– …Алжирский жакет, который ты носила прошлой осенью, и ты вела Коула на длинном поводке.

– Я ездила на пляж, – объяснила Александра. – Это было замечательно. Ни малейшего дуновения ветерка.

Хотя они проговорили еще несколько минут, стараясь вновь разжечь былую близость, ощутить тайное единство, сообщавшее родство их податливым и уязвимым телам, Александра и – как внезапно и безошибочно подсказала ей интуиция – Сьюки тоже с убийственной грустью почувствовали: все, о чем они говорят, уже в прошлом.

Каждый год наступает благословенный момент, когда мы знаем, что косим лужайку в последний раз. По уговору Бен, старший сын Александры, зарабатывал карманные деньги работами по двору, но теперь возобновились занятия в школе, а после них он готовился стать новоявленным Лансом Олвортом на ниве футбола – бегал, как спринтер, финтил и подпрыгивал, чтобы испытать сладостное чувство прикосновения кожаного мяча к вытянутым кончикам пальцев в десяти футах над землей. Марси в свободное от учебы время работала официанткой в кондитерской «Укромный уголок», где теперь обслуживали и по вечерам, а кроме того, к огорчению Александры, начала встречаться с одним из тех лохматых и мрачных парней, которые ошивались перед «Бей-Сьюпереттом». Двое младших, Линда и Эрик, пошли соответственно в пятый и седьмой классы, и Александра стала находить под кроватью у Эрика в бумажных стаканчиках с водой окурки сигарет.

Сейчас Александра каталась в своем ревущем и изрыгающем выхлопные газы «торо», в котором не меняли масло с тех пор, как за хозяйством еще следил Оз, взад-вперед по запущенной лужайке, усеянной длинными, как птичьи перья, желтыми ивовыми листьями и изрытой готовившимися к зиме кротами. Нужно было сжечь весь бензин, чтобы его остатки не засорили будущей весной карбюратор. Потом она хотела слить грязное масло, но это показалось ей актом слишком уж высокого профессионализма.

собой олицетворяет: мужа. Каркас из неуклюже сбитых гвоздями и стянутых проволокой брусков один на два и два на четыре своей долговязой угловатостью напомнил ей Оззи, каким он был до женитьбы, пока семейная жизнь не сгладила его углы. Александра припомнила, как в первые годы их брака его колени и локти вонзались в нее, когда он корчился на кровати от ночных кошмаров; она любила его за эти кошмары, потому что они служили свидетельством его ужаса перед перспективой жизни и ответственностью, которая маячила на горизонте его ранней мужской зрелости. К концу их брака муж спал неподвижно, как мертвец, лишь потея и тихо посапывая.

Александра сняла с кухонной полки его многоцветный прах и посыпала им узловатый сосновый брус размером два на четыре дюйма, служивший плечами каркаса. Голова и лицо волновали ее куда меньше, чем ступни; она призналась себе, что конечности в мужчине были для нее важнее всего. Что бы там ни было посередине, идеальный, в ее представлении, мужчина должен обладать тонкими и изящными ступнями – как у Христа на распятии: скрещенные и пробитые гвоздями, с натянутыми сухожилиями, длинными пальцами, расслабленные, словно в полете, – и загрубевшими от работы, широкими ладонями; эластичные, как резина, руки Даррила были самой отталкивающей частью его тела. Александра эскизно воплотила свою идею в глине, использовав для этого последние запасы белого каолина, привезенного из Ковентри, с заднего двора вдовы. Ей достаточно было вылепить одну ногу и одну руку, приблизительность изображения не имела значения; что было действительно важно, так это не конечный продукт, а послание, начертанное в воздухе и предназначенное для тех сил, которые формировали конечности в малейших подробностях, до мельчайших фаланг и фасций каждого пальца, для сил, которые совершенствовали, доводя до точных анатомических структур, неистовые озарения Творца, выплескиваемые Им, как из рога изобилия. В качестве головы Александра поместила наверху скромных размеров тыкву, купленную в зеленной лавке на шоссе № 4, которая десять месяцев в году выглядела безнадежно заброшенной и захудалой, но в сезон урожая возрождалась к жизни и прихорашивалась. Выпотрошив тыкву, она насыпала внутрь немного праха Оззи – действительно немного, потому что хотела воспроизвести лишь его сущностные супружеские качества. Один из самых важных ингредиентов – землю с запада, пригоршню сухой песчаной почвы, благодатной для произрастания полыни, – было почти невозможно раздобыть в Род-Айленде. Влажный восточный суглинок не годился. Но однажды Александра заметила припаркованный на Оук-стрит пикап с номерным знаком Колорадо, залезла рукой под задний бампер, соскребла с него немного бурой сухой грязи, принесла ее домой и смешала с прахом Оззи. На тыкву было также необходимо надеть ковбойскую шляпу, и ей пришлось ехать в «субару» в Провиденс и искать там магазин, в котором студенты Брауновского университета покупают костюмы для театральных постановок, карнавалов и демонстраций протеста. Очутившись в Провиденсе, Александра вдруг решила записаться в школу изобразительных искусств Род-Айленда в качестве студентки-заочницы; как скульптор-примитивист она достигла своего потолка. Остальные студенты были ненамного старше ее детей, но один из преподавателей, керамик-индеец из Нью-Мехико, прихрамывающий мужчина с дубленой кожей, далеко за сорок, хлебнувший горя в жизни, привлек ее внимание, а она обратила на себя его внимание здоровой пышностью своих форм, в которых было что-то животное (недаром Джо Марино в моменты близости называл ее своей коровой). После нескольких семестров знакомства и ряда размолвок они поженились, и Джим увез ее и детей обратно на запад, туда, где воздух был восхитительно разреженным, а колдовство оставалось прерогативой исключительно шаманов хопи и навахо.

– Боже мой! – изумилась Сьюки, когда они разговаривали по телефону перед отъездом Александры. – Расскажи, в чем твой секрет?

– Это не для печати! – строго отрезала та.

Сьюки выросла до редактора «Слова» и, шагая в ногу с входящим в моду безапелляционно оскорбительным, бесстыдным духом послевоенной эры, каждую неделю печатала статьи о скандальных происшествиях, откровенные признания, памфлеты, основанные на банальных городских сплетнях, – в общем, все то, что Клайд Гейбриел брезгливо зарубил бы.

– Просто нужно вообразить свою жизнь, – доверительно поделилась с младшей подругой Александра, – и она сбудется.

Сьюки передала этот волшебный совет Джейн, на что милая сердитая Джейн, которой грозило остаться озлобленной и вечно раздраженной старой девой и чьи ученики уже теперь ассоциировали белые и черные клавиши рояля с костями и чернотой преисподней, со всем мертвым, суровым и угрожающим, недоверчиво прошипела что-то в ответ; она уже давно не воспринимала Александру как сестру, заслуживающую доверия.

Но втайне даже от Сьюки она собрала щепки от передней стенки виолончели, замененные преданным движению хиппи реставратором с Хоуп-стрит, завернула их в старый цвета сажи смокинг покойного отца, насыпала в один карман горстку истолченной сухой травы, пучок которой висел в подвале ее дома посмертной сущностью Сэма Смарта, в другой – клочки изорванной двадцатидолларовой купюры (потому что устала, смертельно устала от бедности), окропила все еще блестящие широкие лацканы смокинга своими духами, своей мочой и своей менструальной кровью, упаковала в пластиковый мешок из чистки и положила этот странно пахнущий амулет между матрасом и пружинами своей кровати. На этом испускающем удушающий аромат горбе Джейн и спала каждую ночь.

Однажды, в чудовищно холодные выходные, она гостила в Блэк-Бее у матери, к которой зашел на чашку чая ладный маленький человек в смокинге и лакированных туфлях, сверкавших, как кипящая смола; он гостил у родителей в Честнат-Хилле и направлялся на гала-концерт в Таверн-клуб. У него были глаза навыкате наивного бледно-голубого цвета, как у сиамской кошки, с тяжелыми веками; его визит оказался не настолько кратким, чтобы он – который никогда не был женат и которого не брала в расчет ни одна претендентка из тех, за кем он мог бы ухаживать, как безнадежно чопорного и абсолютно несексуального даже для того, чтобы заподозрить в нем голубого, – не успел заметить в Джейн чего-то темного, резкого и грязного, что было способно разбудить долго дремавшую романтическую часть его души. Мы просыпаемся в разное время, и самые прекрасные цветы – те, которые расцветают на холоде. Он разглядел в Джейн также умелую и непреклонную потенциальную управительницу антикварной мебелью работы Чиппендейла и Дункана Файфа, изящнейшими китайскими лакированными комодами, глубокими погребами, набитыми марочными винами, ценными бумагами и серебром, которые он когда-нибудь унаследует от родителей, хотя оба они были пока живы, равно как и две его бабки – древние дамы с идеально прямыми спинами, не меняющиеся с годами, словно кристаллы, одна обитала в Милтоне, другая – в Сейлеме. Родовитость семьи, маклерский бизнес, который он вел весьма неуверенно, его деликатное аллергическое естество (молоко, сахар, алкоголь и поваренная соль категорически исключались) – все это требовало забот управительницы. Он позвонил Джейн на следующее утро, когда она уже собиралась умчаться в своем побитом «вэлиенте», и пригласил вечерком выпить с ним в Копли-баре. Она отказалась, но тут сказочная метель обрушилась на окрестности и задержала ее. Позвонив вечером, он предложил ужин в ресторане на верхнем этаже отрезанного от мира снегами отеля «Ритц». Джейн сопротивлялась, как могла, ее убийственный язычок карябал и жег его; но ее интонации были для него убедительнее слов, и в конце концов он заточил-таки ее в свою башенную железорудную фантазию в Бруклине, построенную по проекту ученика Генри Гобсона Ричардсона.

Сьюки насыпала на поверхность своего круглого ручного зеркала столько толченого мускатного ореха, что в нем не стало видно ничего, кроме зеленых глаз с золотистыми крапинками или, если чуть сдвинуть голову, – по-обезьяньи выдающихся вперед, слишком густо накрашенных помадой губ. Этими губами она торжественным шепотом семь раз произнесла страшную богохульную молитву Сернунну^[70]. Потом сняла с кухонного стола поблекшие старые клетчатые пластиковые салфетки и, придя на работу, сложила их в корзинку для материалов очередного выпуска. На следующий день в редакции «Слова» объявился бойкий мужчина из Коннектикута с волосами песочного цвета, который хотел поместить в газете объявление: он искал породистого веймаранца для случки со своей сукой. Мужчина жил в Саутвике, в арендованном домике, с малолетними детьми (недавно он развелся с женой, которой помог с опозданием поступить на юридический факультет, и первое, что она после этого сделала, – обвинила его в нравственной жестокости); у несчастного животного началась течка, и теперь собака дико мучилась. У этого мужчины были длинный, несколько смещенный относительно центра нос, как у Эда Парсли, аура печальной интеллигентности, как у Клайда Гейбриела, и что-то от профессиональной холодности Артура Холлоубреда. В клетчатом костюме он выглядел излишне настороженным, как мишурный моряк из штата Нью-Йорк или тренькающий на банджо любитель, неуверенно, бочком выходящий на сцену. Ему, как и Сьюки, нравилось выглядеть забавным. На самом деле он был из Стэмфорда, где работал в восходящей индустрии – продавал и обслуживал широко рекламируемые компьютеры, которые называли электронными редакторами. Что касается Сьюки, то она теперь наспех сочиняла и издавала любовные романы в мягкой обложке, печатая двумя пальцами на машинке пылкие абзацы, заменяя имена действующих лиц и перетолковывая на разные лады стандартные страсти и коллизии.

Сьюки покинула Иствик последней; но отпечаток ее образа – женщины в ворсистой замшевой юбке, с оранжевыми волосами, с мелькающими длинными ногами и руками, отражающимися в сверкающих витринах магазинов, – еще долго маячил на Док-стрит, как бледный призрак, остающийся перед глазами после того, как посмотришь на что-нибудь ослепительно яркое. С тех пор прошло много лет. У молодого начальника порта, последнего, с кем у нее был здесь роман, теперь было брюшко и трое детей; но он по сей день помнит, как Сьюки кусала его плечо и говорила, что ей нравится вкус соли, кристаллизующийся на его коже из морского тумана. Док-стрит заново заасфальтировали и расширили, чтобы повысить пропускную способность для автомобилей; от старой лошадиной поилки до Лендинг-сквер, как ее по привычке продолжают называть, на тротуарах спрямили все зигзаги, срезав выступавшие углы. В городе появились новые жители; некоторые живут в старом поместье Леноксов, которое действительно превратили в кондоминиум. Теннисный корт там поддерживают в хорошем состоянии, хотя провалившийся эксперимент с надувным шатром не возобновляли. Болото осушили, вычистили землечерпалками, построили док и небольшую эспланаду для привлечения арендаторов. Повсюду видны гнезда снежных цапель. Дамбу нарастили, через каждые пятьдесят ярдов проложили дренажные трубы, теперь ее больше не захлестывает во время прилива, – впрочем, однажды это все же случилось, во время великого бурана в феврале 1978 года. Теперь климат, похоже, стал мягче; ураганы случаются редко.

Дженни Гейбриел покоится вместе с родителями под полированной гранитной плитой, окруженной аккуратно подстриженным газоном, на новом участке кладбища. Криса, ее брата и их сына с ангельским лицом и любовью к комиксам, поглотил нью-йоркский содом. Юристы теперь полагают, что имя Даррила ван Хорна было вымышленным. Хотя несколько патентов, зарегистрированных под этим именем, существует. Жители кондоминиума рассказывали о таинственном хрусте, который издают некоторые наружные подоконники, и об осах, умирающих от удара. Дела о финансовых махинациях покоятся в сейфах и ящиках с архивами, даже за такой короткий промежуток времени они покрылись пылью и никому не интересны. Что действительно интересно, так это то, что остается у нас в памяти, то, что рассеивают в воздухе и оставляют после себя наши жизни. Ведьмы исчезли, растворились; мы были лишь отрезком на их жизненном пути, а они – на нашем. Но пока голубовато-зеленоватый призрак Сьюки продолжает появляться на солнечных тротуарах, а черный силуэт Джейн проплывает по лунному лику, слухи о временах, когда они во плоти жили среди нас, величественные и творящие зло, будут придавать особый аромат названию города, и с нами, с теми, кто здесь живет, навсегда останется нечто овальное, невидимое и волнующее, чего нам не дано понять. Мы вдруг наталкиваемся на него, завернув с Хемлок-лейн на Оук-стрит; оно сопровождает нас, когда мы бродим по пляжу после окончания купального сезона и Атлантика в своей черноте отражает непроницаемую серую плотность облаков: скандал, жизнь, подобная вьющейся струйке дыма, восходящей в легенду.