XXII

«ТЫ ТОТ, КТО ЗА МНОЙ ПОСЛЕДУЕШЬ»

Другой - это место Ты Сверх-я Поручение и констатация Срединный путь Взыскание означающего

Теперь я больше я сама, чем когда-либо. Раньше, бывало, я словно в стороне от себя и думаю, будто я истинное я и есть, хотя на самом деле это было я ложное.

В любом случае, я хочу уточнить, что когда мы поддерживаем народный фронт и голосуем за его кандидатов, нас, тех, кто преследует иные идеалы, стремится к иной деятельности и верит в иную действительность, много.

Эти фразы, чье происхождение засвидетельствовано, почерпнуты мной из грамматики Дамурета и Пишона, работы серьезной и чрезвычайно поучительной хотя бы лишь потому, что в ней, несмотря на отдельные недочеты как в целом, так и в деталях, собрано и тщательно продуманным образом классифицировано великое множество документов.

Две процитированные мною фразы, одна устная, а другая письменная, показывают, что тема, над которой нам сегодня предстоит размышлять, не высосана из пальца и не является неуместным литературным изыском.

Первая фраза заимствована, очевидно, у находившейся в анализе пациентки - ее инициалы и дату беседы Пишон указывает. Теперь я больше я сама, чем когда-либо, - говорит она, явно довольная успехом, достигнутым в ее лечении, раньше, бывало, я словно в стороне от себя и думаю, будто... Здесь французский язык, в разговорной форме часто весьма двусмысленный, позволяет, слава Богу, благодаря озвучиванию стоящего перед гласным окончания первого лица 8, расслышать то, о чем идет речь. Глагол думаю произносится женщиной в первом лице единственного числа: и думаю... Только в следующем, относительном придаточном предложении, лицо меняется на третье, и есть.

Но это само собой разумеется - возразите вы. Именно так ответила мне одна очаровательная дама, которую я попытался этим предметом заинтересовать, предлагая оценить разницу между фразами: я, женщина,, вас не оставлю, и: я женщина, которая вас не оставит. Попытка моя не имела успеха. Нюанс, важность которого вы уже поняли, оставил мою собеседницу равнодушной.

Дальнейшее подтверждает, насколько эта тонкость существенна Теперь я больше я сама, чем когда-либо. Раньше, бывало, я словно в стороне от себя и думаю, будто я истинное я и есть, хотя на самом деле это было я ложное - продолжает пациентка

Не бывает, по-моему, фразы, которая лучше бы говорила сама за себя. Это былояложное. То, что в первой части фразы фигурирует какл, во второй части превращается в это.

У Пишона можно найти немало подобных фраз, довольно пикантных и всегда актуальных. В любом случае, я хочу уточнить, что когдамы поддерживаем народный фронт и голосуем за его кандидатов, нас, тех, кто преследует иные идеалы, стремится к иной деятельности и верит в иную действительность, много, и т. д.

Просмотрев эту грамматику повнимательнее, вы обнаружите, что подобных примеров там пруд пруди. Проблема каждый раз состоит в том, чтобы понять, сохраняется ли первое лицо, проходя через экран, линзу, отделяющие главное предложение от придаточного? Сам по себе этот экран нейтрален, грамматически он один и тот же. А это значит, что необходимо понять, в чем состоит та сила, что позволяет лицу перейти эту границу без изменения.

Мы убедимся с вами, что сходный лингвистический нюанс явственно обнаруживается и в других языках. Понятно, конечно, что искать его там придется в совершенно иных синтаксических формах. Мы к этом чуть погодя вернемся.

1

Я оставил вас в прошлый раз в тот момент, когда наши выводы относительно функции означающего позволили пролить новый свет на животрепещущую проблему, касающуюся как структуры психоза, так и его феноменологии -проблему, которую недоразумения, связанные с функцией объектного отношения, снова сделали актуальной. Я имею в виду проблему другого.

Я уже показал вам, что у другого этого два лица - другой воображаемый и Другой с большой буквы, Другой, о котором шла речь в докладе, предложенном мною на последнем занятии нашего семинара в прошлом году и опубликованном только что в сборнике Психиатрическаяя эволюция под заглавием ФрейдоваВещь.

Я прошу прощения за то, что цитирую самого себя, но зачем оттачивать формулы, как не для того, чтобы ими пользоваться? Я сказал тогда, что Другой это место, где складывается я, которое говорит с тем, кто слышит,. Слова эти следуют у меня за размышлениями относительно того факта, что по ту сторону любого конкретного диалога, любой психологической игры между собеседниками всегда стоит Другой с большой буквы. Формула, которую я только что процитировал, должна рассматриваться как отправная точка - важно понять, в каком направлении от нее можно двигаться.

Мне хотелось бы, чтобы вы почувствовали разницу между такой перспективой и той другой, очень смутной, что возобладала сейчас. Сказать, что Другой - это место, где складывается тот, кто говорит с тем, кто слышит, вовсе не то же самое, что исходить из представления, будто другой - это существо.

С некоторых пор психоанализ заразился тематикой, явно пришедшей к нам из так называемого экзистенциалистского дискурса, где другой - это ты, тот, кто может ответить, но так, что ответ этот будет вопрошающему строго соответствующим, симметричным: брат, аИег едо. Отношения между субъектами понимаются как фундаментально взаимные. Добавьте сюда сентиментальную невнятицу, имеющую хождение под рубрикой персонализма и книгу Мартина Бубера о Я и ты, и вы запутаетесь безнадежно и окончательно - на истинный путь вас сможет вернуть только опыт.

Не принеся для прояснения оснований существования другого ничего нового, экзистенциалистский опыт лишь поставил это существование в еще более радикальную зависимость от той проективной гипотезы, которую на деле вы все разделяете, - гипотезы, согласно которой другой представляет собой некое подобие человека, чьел, его одушевляющее, является лишь отражением моего собственного.

На этой почве легко расцветают и не поддаются опровержению анимизм и антропоморфизм, равно как и общий интерес к языковой деятельности, начиная буквально с детского лепета. Нам доказывают, что местоимения я и ты ребенок осваивает не сразу, что усвоение их состоит в его умении говорить я, когда ему говорят ты, то есть когда в ответ на ты это сделаешь он отвечает: я это сделаю.

Из этой симметричной концепции аналитики делают определенные простые выводы, выливающиеся в сенсационные утверждения вроде того, что мне довелось выслушать однажды от коллеги, принадлежащего, что называется, к другой группе: нельзя анализировать того, для кого другого не существует.

Интересно, что значит: другого не существует? Можно ли эту формулу, при всей ее скудости, считать хотя бы приблизительно соответствующей сути дела? О чем идет речь? О переживании, о чувстве, невыразимом в словах? Возьмем случай Шребера, для которого все человечество перешло на какое-то время в состояние созданных на скорую руку призраков - для него, во всяком случае, другой есть. Этотдругой в высшей степени особенный, Другой абсолютный, радикально Другой, не являющийся ни местом, ни схемой, Другой, по уверениям Шребера, живой, а порой, когда ему угрожают, даже способный, как и другие живые существа, на эгоистические поступки. Так, когда безопасность Бога оказывается, в силу беспорядка, возникшего по его же вине, под угрозой, у него наблюдаются спазматические защитные реакции. При всем том, он сохраняет совершенную инаковость и остается всему живому чуждым - так, жизненные потребности Шребера он совершенно не способен понять.

То, что для Шребера существует другой, который является для него действительно другим, явствует уже из забавного и чрезвычайно пикантного начала одной главы его Мемуаров, где он доказывает, что вовсе не является параноиком. Ведь параноик, говорит Шребер - а он читал Крепелина - это человек, который все связывает с собою самим, чей эгоцентризм не знает границ, тогда как уменя, продолжает он, все по-другому: это Другой все связывает со мной. Для Шребера Другой есть - это все решает, это заложено в самой структуре.

Но тогда, прежде чем говорить о другом как о чем-то таком, что занимает или не занимает определенную дистанцию, что мы способны обнять, задушить, а то и вовсе, в более или менее умеренных дозах, употребить в пищу, хорошо бы спросить себя, не наводит ли сама феноменология вещей в том виде, в котором они предстают нам в опыте, на мысль об ином подходе - на ту высказанную мною мысль, что, прежде рассуждений о том, каким образом Другой оказывается более или менее реализован, Его необходимо прежде рассмотреть как место, - место, где складывается речь?

Личности - а именно они нас сегодня интересуют - откуда-то должны взяться. А возникают они, в первую очередь, чисто формальным образом - как означающие. В построении речи участвуют как я, так и ты. Они подобны друг другу. Речь преобразует их, устанавливая между ними определенную связь и дистанцию, но - я на этом настаиваю - дистанцию не симметричную, и связь не взаимную. На самом деле, там, где л является в форме особого означающего, оно никогда не находится. Я налицо лишь в качестве присутствия, которым обусловлена речь как целое, будь то прямая или косвенная.# - это л того, кто держит речь. За всем, что говорится, стоит л, которое речь произносит. И только внутри этого акта высказывания появляется ты..

Это простейшие истины - если их не видят порою, то лишь потому, что искать их надо прямо под носом. Достаточно понять то, что я вам сейчас сказал. Что ты находится внутри речи - совершенно очевидно. Ты всегда было лишь там, где говорят ты. Именно там, в слоге ты, его и надо поначалу искать. Будем из этого исходить.

А что же я? Не является ли и оно лишь ходячей монетой, циркулирующим в речи знаком обмена? Я надеюсь дать ответ очень скоро, но формулирую вопрос уже сейчас, чтобы вы не теряли его из вида и знали заранее, к чему я клоню.

2

Ты далеко не всегда адресовано к некоему невыразимому лику, тому потустороннему, на первичности которого так настаивают модные нынче сентиментальные направления экзистенциализма В повседневном употреблении дело обстоит совершенно иначе.

Ты отнюдь не всегда является тем наполненным ты, чье значение нынче так принято раздувать и которое я сам, как вы знаете, использую при случае в примерах, играющих у меня очень важную роль. Ты мой господин, ты моя жена -это те самые формулы, к которым я прибегаю для объяснения функций речи.

Речь сегодня идет о том, чтобы пересмотреть значение этого ты, далеко не всегда обладающего этой смысловой полнотой.

Я предлагаю вам несколько лингвистических наблюдений.

Второе лицо получает акцент, о котором у нас идет речь, далеко не всегда. Когда мы говорим, например: Тут нельзя на улицу выйти, чтобы к вам тут же не пристали, ни о каком вы или ты речи нет. Вы здесь совершенно безлично.

А вот пример еще более показательный: когда становишься таким мудрым, тебе остается только умереть. О каком ты в такой ситуации идет речь? Ясно, что я не адресую здесь свою речь конкретному лицу. Посмотрите на фразу в целом - не существует фразы, которую можно было бы рассматривать без учета ее смысла в целоме.

Ты здесь имеет к другому весьма малое отношение - я сказал бы, что подразумеваются под ним те, кто после этой речи упрямо продолжают жить: если мудрость учит нас, что иного конца, кроме смерти, нет, остается лишь умереть. Второе лицо в этой фразе относит нас, как нетрудно видеть, к никому в частности, к тому, что лица лишено.

На самом деле, ты, которому наступают кранты в этой фразе, как феноменологии психоза, так и повседневному опыту прекрасно известно - это то самое ты, которое в нас говорит ты - ты, которое всегда, более или менее незаметно, дает о себе знать и говорит само по себе, делая замечания вроде ты же видишь, или каким ты был, таким и остался, Как опыт Шребера хорошо показывает, такому ты нет нужды произносить ты, чтобы оставаться тем ты, которое говорит с нами. Даже небольшой степени распада - а Шребер был затронут им сильно - достаточно, чтобы услышать от него вещи вроде не соглашаться на первое же предложение.

Здесь имеется в виду что-то такое, что прямо называть не принято. Согласно распространенной реконструкции, речь идет у Шребера о гомосексуальном влечении, но за этим может стоять и что-то другое, поскольку предложения и приглашения отнюдь не редкость и случаются постоянно. Фраза эта на самом деле формулирует довольно распространенное правило поведения - как говорится: первому порыву не доверяйте - можно не ошибиться. Так чему вас, собственно, учат, как не тому, чтобы никогда не соглашаться на первое же предложение? Мы легко узнаем нашего старого знакомца сверх-я, который неожиданно является здесь в своем феноменальном облике, а не под маской привлекательных генетических гипотез. Это сверх-я представляет собой что-то вроде закона, но закона, напрочь лишенного диалектики: не случайно мы различаем его, с большими или меньшими на то основаниями, в категорическом императиве с его, если позволительно будет так выразиться, зловредной нейтральностью - один автор называет его, помнится, внутренним саботажником.

Мы совершили бы ошибку, не разглядев в этом ты еще и внутреннего наблюдателя: он все видит, все слышит, все замечает. Именно это и происходит у Шребера: неутомимое, вечно деятельное ты, провоцирующее его на бессмысленные ответы, - не что иное, как его способ обращения с этим.

Хочется процитировать старое выражение шито-крыто , которое писали в свое время на телефонных ежегодниках, имея в виду тайную полицию. Здесь явно чувствуется, что речь идет об идеале Как бы все были счастливы, оставайся и вправду все шито-крыто. Так нет же, кончики туфель вечно торчат из-под занавески! Вот и для сверх-я так же. Но конечно, оно ничего не подозревает. Нет ничего менее сомнительного, чем то, что можем мы наблюдать посредством этого ты.

Просто невероятно, как быстро мы забываем о стержневом факте, который как раз и обнаруживает для нас аналитический опыт - о том, что ты присутствует в нас как инородное тело. Один аналитик, Исаковер, даже сравнивал его с тем, что происходит у небольших ракообразных, вроде креветок, чья вестибулярная камера, орган, отвечающий за сохранение равновесия, открыт на раннем этапе их жизни морской среде. Позднее камера закрывается, но в ней остаются попавшие туда мелкие инородные частицы, облегчающие им принятие горизонтального или вертикального положения. Больше того, эти маленькие существа сами, на раннем этапе, аккуратно помещают себе под панцирь несколько песчинок, после чего, в ходе физиологического процесса, камера захлопывается. Стоит заменить эти песчинки металлическими опилками, и мы сможем, используя обычный магнит, заставить их плавать лапками кверху или вообще следовать за нами хоть на край света.

Такова функция ты у человека, согласно Исаковеру, и я охотно выступил бы в защиту его точки зрения, хотя, на мой взгляд, она описывает наше переживание ты лишь на его самом элементарном уровне. Мы останемся в заблуждении относительно функции ты, пока не придем к пониманию ты как означающего.

Психоаналитики - а я на этом пути здесь не одинок - обнаружили еще один важный момент. Я не могу долго распространяться на тему об отношениях, существующих между сверх-я, представляющим собой всего лишь функцию ты, и чувством реальности. Доказывать их существование у меня нет нужды, так как о них красноречиво говорит каждая страница наблюдений Шребера Если субъект не сомневается в реальности того, что слышит, то происходит это именно в силу того, что галлюцинаторное ты, чьи внушения он выслушивает, носит характер инородного тела Стоит ли мне напоминать вам о философии Канта, признававшего неоспоримую реальность лишь за звездным небом над нашими головами и голосом совести внутри нас? Этот пришелец, словно Тартюф, и есть в доме настоящий хозяин, который того и гляди скажет моему я: убраться отсюда придется вам. Чувство неприкаянности не появляется на стороне сверх-я - именно я себе не находит места, именно я переходит в состояние ты, именно я чувствует себя двойником, выставленным за дверь из дома, где ты остается в роли хозяина.

Все это мы знаем на опыте. Дело, конечно, не в этом, но чтобы понять проблемы, относящиеся к структуре, об истинах этих забывать нельзя.

Вам может показаться странным, что я предлагаю вещам такие механические объяснения, и воображаете, наверное, что мои представления о дискурсе, который я преподаю, сводятся к элементарной идее, будто все дело заключается в отношении я к ты, собственного я к другому.

Именно на этот счет лингвисты - не говоря уже о психоаналитиках - начинают лепетать, всякий раз, когда приступают к вопросу о речи. Очень жаль наблюдать, как Пишон, в замечательной работе, о которой я здесь уже говорил, считает нужным положить в основу определения, как он выражается, глагольных распределителей, тот факт, что любая речь всегда обращена к другому, к слушателю. И начинает с простейшего речевого уровня, который мы находим, к примеру, в императиве Иди. Тут нет нужды ничего объяснять -Иди предполагает наличие я и наличие ты. Есть и другой, повествовательный, не разговорный, уровень, где я и ты тоже всегда налицо, но сама речевая установка уже иная.

Такое распределение, надо полагать, не удовлетворяет автора до конца, поскольку, говоря о вопросительных формах, он ставит новую проблему, которую мы введем с помощью понятия асимметрии - впрочем, асимметрия эта обратится в симметрию, если мы сочтем, что цифра 3 является наилучшей.

Если повествовательная форма: он идет, то вопросительная: идет ли он? Но с этой функцией все тоже далеко не так просто. Например, когда мы говорим: А король, он идет?, ясно, что в этом вопросе субъект местоимения он не совсем тот же самый, что в повествовательной форме Речь, возможно, идет о том, что имеется король, во-первых, и о том, что он идет, или идет ли он, во-вторых. Но когда мы подходим к конкретному использованию языка, вопрос усложняется. Императив Иди! создает иллюзию симметричного наличия я и ты как двух полюсов. Однако налицо ли они в том же самом смысле и в тех случаях, когда имеется отсылка к тому третьему объекту, что именуется третьим лицом?

Пресловутого третьего лица просто не существует. Я говорю это по ходу дела, чтобы расшатать ходячие представления, засевшие у вас в головах со школьных уроков грамматики. Бенвенист убедительно показал, что никакого третьего лица нет.

Остановимся ненадолго на этом, чтобы дать место вопросу, который субъект задает себе - точнее, тому вопросу, который л задаю себе на предмет того, чтол есмь и чем могу надеяться стать.

Наш опыт показывает, что субъект всегда ставит этот вопрос, сам того не зная, и вне самого себя. Все это очень важно, поскольку вопрос этот, как-никак, лежит в основе невроза - именно у невротиков мы его впервые расслышали.

Стоит этому вопросу выйти на поверхность, как он тут же, на наших глазах, искажается до неузнаваемости. Так, он обнаруживается в формах, которые не имеют с вопросом ничего общего и выражают собой что-то среднее между восклицанием, пожеланием и сомнением, например: О, если бы мне удалось оказаться там! Пожелай мы придать ему больше определенности, перевести его в повествовательный, нарративный регистр, в индикатив - судите сами, разве не естественно было бы спросить себя: думаешь, тебе удастся?

Я хотел бы, короче говоря, привести вас к той мысли, что там, где мы не имеем дело с бессмысленным бормотанием, функции языка можно распределить по категориям говорения, обращения, повествования, причем критерием будет отношение их к тому скрытому, никогда прямо не формулируемому вопросу, о котором у нас идет речь.

Всякий раз, когда вопрос этот всплывает на поверхность, происходит это тогда, когда речь принимает форму, назвать которую можно по-разному: форму поручения, делегирования, послания или, как у Хайдеггера, вручения полномочий. Это речь, полагающая чему-то основу: ты есть вот это - моя жена, мой господин - что угодно. Это ты есть вот это, когда я принимаю его, делает меня в речи иным, нежели то, что я есть.

Кто эти слова произносит? Это ты - то ли это самое ты, что готово пуститься, как в примерах, что я вам дал, в свободное плавание? Является ли это поручение по отношению к вопросу феноменологически первичным или вторичным?

Вопрос возникает обычно, когда нам предстоит решить, отказываемся мы от поручения или его принимаем. Третья сторона, о которой идет речь, - замечу по ходу дела - не имеет в себе ничего, что бы напоминало объект: субъект всегда отсылает к самой речи. На ты мой господин ответом служит: Что я такое? - Что я такое, чтобы им быть, если уж так произошло, что я он и есть? Это им отсылает нас не к господину как объекту, а к акту высказывания: я твой господин в целом; слова твой господин получают смысл лишь благодаря признанию, которое я посредством их получаю. Что я такое, чтобы быть тем, чем ты меня сейчас назвал?

В христианском обиходе есть замечательная молитва, известная как Ауе Мапа. Никому не приходит в голову, кстати, что начинается она с тех же букв, которые буддийские монахи бормочут себе под нос целый день: АЦМ, Есть должно быть, в порядке означающих, что-то принципиально важное - ну, да ладно. Я приветствую тебя, Мария и - как гласит популярная песенка - у тебя будет сын без мужа. Это, кстати говоря, очень напоминает то, что происходит с субъектом в случае судьи Шребера. Ведь отвечает Мария вовсе не Что я такое?, а Се раба Господня, да будет ми по слову твоему. Слова Я раба господня означают просто-напросто: Я упраздняюсь. Что я такое, чтобы быть тем, что ты говоришь? Но пусть сбудется намне твое слово.

Таков ответ, что дает яснейшая из речей. Когда облечение полномочиями происходит в достаточно развернутой форме, отношения между ты, инородным телом, и означающим, которое пришпиливает субъект, пристегивает его, легко выявляются.

Я попрошу вас сегодня остановиться вместе со мной на нескольких примерах, лингвистическая сторона которых нам, носителям французского языка, будет хорошо ощутима.

3

В чем разница между ты тот, кто всюду за мной последуешь, и ты тот, шо всюду за мной последует?

Подлежащее главного предложения стоит в обоих случаях во втором лице: Ты тот. Союз кто представляет собой экран. Удается ли второму лицу пройти сквозь него в относительное придаточное? Абсолютно невозможно, как видите, отделить ты от смысла того означающего, которое за ним следует. Прозрачность экрана зависит не от ты, а от значения, которое я, говорящий, вкладываю в следующий за ним глагол следовать - причем я, говорящий, это не обязательно я, это, возможно, лишь отголосок того, что подразумевает вся фраза как таковая, того смысла, что в эту фразу вкладывается.

Ты тот, кто последуешь за мной повсюду - это, по меньшей мере, избранничество, миссия, возложение обязанностей, вручение полномочий. Тогда как Ты тот, кто за мной последует - всего лишь констатация, окрашенная к тому же сожалением и досадой. Чем определеннее это ты, кто за мной последует звучит, тем скорее становится это нам в тягость. Если первая фраза тяготеет к формуле таинства, то во второй следование того и гляди готово обратиться в преследование.

Вы еще раз повторите в ответ, что означающее, о котором идет речь, это, на самом деле, уже значение. Я возражу на это, заметив, что значение следования, которым я пользуюсь, говоря тому, в ком признаю своего спутника: ты тот, кто за мной последует - фраза, которая вполне может послужить ответом на высказывание ты мой господин, о котором мы с самого начала ведем тут речь - предполагает существование означающего определенного типа. Я сейчас эту мысль для вас конкретизирую.

Глагол следовать может создавать на французском неоднозначность и далеко не всегда несет на себе печать первоначального смыслового измерения следования. Следовать чему? - вот вопрос, который остается открытым. На это я как раз и хотел обратить ваше внимание - он остается открытым. Должен ли я следовать твоему бытию, твоему велению, твоему слову, твоей группе, тому, что я представляю собой? Что это, как не узел, пучок усвоенных субъектом или, наоборот, не усвоенных им значений? Если значения не усвоены, то в форме второго лица, еигнгаз, последуешь, субъект невольно услышит второе, зшига, последует, то есть поймет сказанное в совершенно превратном смысле: даже местоимение ты будет восприниматься совсем иначе.

Присутствие в форме последуешь второго лица, ты. затрагивает субъект, к которому высказывание обращается, в качестве личности. Говоря, к примеру: ты женщина, которая меня не оставит, я обнаруживаю гораздо большую уверенность в поведении своей собеседницы, чем если бы я сказал ей: ты такая женщина, что меня не оставишь. Поясняя, скажу, что в первом случае я демонстрирую гораздо большую уверенность, а во втором - большее доверие. Ведь доверие и предполагает как раз, что связь между лицом, стоящим за ты главного предложения, и тем, что стоит за ты относительного придаточного, сильно ослаблена. Именно в силу слабости этой связи появляется в придаточном предложении необычное здесь означающее второго лица, предполагающее, что лицо знает, что подразумевает в речи означающее последуешь и соответственно на него реагирует. Это подразумевает также, что лицо это может за говорящим и не последовать.

В подтверждение я сошлюсь на языковой факт, демонстрирующий отношения я с означающим в наиболее радикальной форме. В древних индоевропейских языках существовал - и дожил в некоторых живых языках, в остаточной форме, до наших дней - так называемый средний залог. От действительного и страдательного, как нам объясняют приблизительно в школе:, он отличается тем, что выраженное глаголом действие подлежащего направлено на него самого. Так, существуют две различные формы, чтобы сказать я жертвую, в зависимости от того, выступает ли субъект как тот, кто приносит жертву, или тот, кто жертвует самим собой.

Не станем вдаваться в тонкости употребления среднего залога у глаголов, имеющих все три залога, так как, не имея навыка, мы всегда будем чувствовать себя не в своей тарелке Гораздо поучительнее заняться глаголами, которые употребляются только в среднем залоге. Обратившись к посвященной этой теме статье Бенвениста в январско-мартовском номере Журнала психологии и психопатологии за 1950 год, обнаружим, что в среднем залоге употребляются индоевропейские глаголы, означающие родиться, умирать, продолжать и понуждать двигаться, господствовать, лежать, возвращаться в привычное состояние, играть, получать выгоду, терпеть, претерпевать, испытывать интеллектуальное возбуждение, принимать меры - тот самый глагол тейеог, которому вы все, медики, обязаны именем своей профессии, - говорить. Как видите, весь регистр психоаналитического опыта здесь перед нами как на ладони.

В целом ряде языков глаголы эти употребляются исключительно в среднем залоге. Что между ними общего? По ближайшем рассмотрении обнаруживается, что в процессе и состоянии, выражаемом каждым из этих глаголов, происходит становление субъекта как такового.

Не придавайте словам процесс или состояние никакого значения - глагольные функции в категории не укладываются. Глагол - это функция внутри фразы, ничего более. Глагол и имя отличаются лишь своей функцией внутри фразы. Существительные могут выразить процесс или состояние ничем не хуже глагола. Степень вовлеченности субъекта никак не меняется, если процесс или состояние, о которых идет речь, выражены в глагольной форме Если они выражены в глагольной форме, это лишь значит, что они несут на себе определенные означающие акценты, сообщающие фразе в целом определенную темпоральность.

Существование особых глагольных форм, в которых происходит становление субъекта как я, таких, например, как латинский глагол ^^<ои^ог, предполагающий, в согласии со смысловым наполнением глагола следовать, присутствие в следовании я как такового, объясняет нам, почему во французском глагол в относительном предложении не всегда согласуется с ты, которое стоит в главном. Согласуется он с местоимением второго лица или нет зависит от того, насколько я, о котором идет речь, затронуто, схвачено, закреплено той пристежкой, о которой я с вами говорил в прошлый раз - тем способом, которым означающее вообще закрепляется в отношениях субъекта с речью.

Весь контекст фразы ты тот, кто за мной последуешь изменяется в зависимости от того, как означающее акцентировано, от того, что молчаливо предполагает форма последуешь, от способа бытия, который за этой формой стоит, от значений, которые субъект с определенным означающим регистром связывает, от багажа, с которым субъект отправляется в путь, не находя определенного ответа на вопрос кто я? - причем врожденный это багаж или благоприобретенный, базовый, вторичный или просто средство защиты, неважно: происхождение его не играет никакой роли. Каждый из нас живет, имея несколько ответов на вопрос кто я?, и все они более чем сомнительны. Если фраза л отец, к примеру, имеет смысле, то смысл этот очень проблематичен. Люди часто говорят о себе: я профессор, но вопрос - чего именно? - остается при этом открытым. Идентификаций у нас наготове множество, но говоря, например: я француз, мы все, что понятие принадлежности Франции может предполагать, заключаем в скобки. Говоря: я картезианец, в большинстве случаев в сказанном некогда Рене Декартом вы ничего не смыслите: вы его, скорее всего, ни разу в жизни даже не открывали. Когда вы говорите: я человек, у которого ясные представления, предстоит узнать, почему. Когда вы утверждаете: я человек с характером, любой может поинтересоваться: с каким? Ну, а если вы заявляете: я всегда говорю правду - ну, значит вы не робкого десятка.

Именно отношение к означающему определит тот акцент, который получит для субъекта первая часть фразы: ты тот, кто... - все зависит лишь от того, будет ли им значимая связь фразы усвоена, отнесена на свой счет или, наоборот, уегшогреп, отвергнута.

Прежде чем расстаться с вами, хочу привести еще несколько примеров.

Когда я говорю кому-нибудь: ты же обещаешь прийти, то, что налицо у этих означающих, напрочь отсутствует в ты тот, кто обещает прийти: последнее означает просто-напросто ты придешь, позволяя поинтересоваться: да, но в каком состоянии?

Ты хочешь, так хочешь, означает: ты упрямец. Ты человек, который хочет того, что хочет, означает, скорее*, ты человек, который умеет хотеть. Речь не о том, последуешь ты за мной или не последуешь - важно, что ты человек, который последует своим путем до конца.

Если ты знаешь, что говоришь, это не значит, что ты тот, кто последует своим путем до конца.

Обращая внимание на эти тонкости, мне важно показать, что расстановка акцентов, полнота, которой ты наделяет другого и которую, соответственно, от него взамен получает, принципиально связаны с означающим.

4

Что происходит, когда означающее, о котором у нас идет речь, организующий центр, точка схождения, где возникает значение, на зов не откликается?

Мы можем, пользуясь нашим подходом, вывести ответ логически и убедиться, что он согласуется с опытом.

Для этого достаточно наложить нашу формулу на схему, которую я предложил вам в качестве схемы речи. Ты тот, кто везде за мною последуешь. 8 нА всегда взаимно соответствуют друг другу: всякий раз, когда мы получаем от другого сообщение, которое ложится в основу нашего я, А оказывается на уровне ты, маленькое а⁹ на уровне кто за мною, а 8 на уровне последуешь.

Что происходит, когда означающее, которое сообщает фразе смысловую наполненность и придает слову ты определенный акцент, отсутствует? Если в субъекте, который это означающее слышит, ничто не способно на него отозваться? Функция фразы сводится в этом случае к ты, свободному, ни к чему не привязанному означающему. Никакой избирательности в этом ты нет. Ты - это тот, к кому я обращаюсь, и никто другой. Если я говорю ты еси, ты - это тот, кто умирает. Именно это наблюдаем мы в прерванных фразах Шребера, обрывающихся как раз там, где должно возникнуть означающее, которое остается проблематичным: означающее, нагруженное неким значением, но каким именно - неизвестно. Значением ничтожным и обнаруживающим наличие дыры, зияния, где никакое означающее не даст субъекту ответа.

Однако именно постольку, поскольку означающее это взыскано, востребовано, и возникает вокруг него механизм отношений с другим, отношений как таковых - пустых и лишенных смысла: Ты тот, кто за мной... Именно такой характер и носят прерванные фразы Шребера: присутствие другого в них настолько радикально иное, что с уровнем означающего, на котором с субъектом можно было бы хоть как-то достичь согласия, его ничего не связывает. Шребер и сам это говорит - стоит Другому хоть на мгновение оставить его одного, как тут же начинает процесс распада. И возникает этот распад означающего вокруг того пункта, где на месте означающего, которое было в определенный момент востребовано, оказывается отсутствие, исчезновение, пустота

Представьте себе, что речь идет о нашем за мной последуешь. Из близких к нему значений субъекту представятся л буду готов, я буду послушен, я буду покорен, я буду обманут в своих надеждах, я буду похищен, я буду отчужден, я буду зависим и т. д. Но означающего последуешь в полном смысле этого слова среди них не будет.

Каково значение, к которому тщетно приближается Шребер? Какое означающее было призвано? Что это за означающее, что нехватка его вызвала у человека, до тех пор с механизмом языка, в той мере, в которой тот позволял входить с окружающими в повседневные отношения, прекрасно справлявшегося, подобное расстройство? Отсутствием какого означающего можно объяснить тот факт, что овладение речью становится для Шребера способом выборочных отношений с другим, что инаковость сводится для него к одному-единственному регистру - регистру абсолютной инаковости, разрушающей, рассеивающей инаковость всех прочих других в его окружении?

Вот вопрос, на котором я закончу сегодня свое занятие.

Чтобы не оставлять вас в неведении, скажу сразу, в каком направлении станем мы искать на него ответ. Все ключевые, значимые слова бреда Шребера - такие, как убийство душ, успение нервов, сладострастие, блаженство и тысячи других - вращаются вокруг одного-единственного фундаментального означающего, которое никогда не называется, хотя присутствие его задает и определяет все. Об этом говорит сам Шребер. В качестве подсказки, а заодно желая заверить вас, что мы не покидаем здесь привычной нам почвы, замечу, что во всем наследии Шребера отец его упоминается всего один раз.

Происходит это в связи если не с самой важной, то, во всяком случае, с самой известной из его книг - с Учебником домашней гимнастики. Я приложил все усилия, чтобы книгу эту себе достать - она вся заполнена множеством маленьких схем. Шребер упоминает об отце в тот момент, когда обнаруживает в этой книжечке, что все, что говорят ему голоса о типичных для любовных занятий позах - чистая правда. Согласитесь, что искать информацию на эту тему в учебнике по гимнастике довольно забавно. Мы знаем, конечно, что любовь - это идеальный вид спорта, но все-таки...

Но сколь бы юмористическим ни показался вам подобный подход, вам ясно, наверное, что в следующий раз, поговорив для начала о связности фразы, я приступлю к нашей главной проблеме - проблеме последствий, к которым приводит определенная нехватка на уровне означающего.

13 июня 1956 года