Внутреннее положение в Австро-Венгрии к моменту кончины кайзера Франца-Иосифа I. Австро-венгерская социал-демократия. Жители Тренто против предателя Баттисти

Чем дольше продолжалась война, тем больше Верховному командованию приходилось уделять внимания внутреннему положению в стране. Доклады высших военных органов о состоянии дел в зонах их ответственности, материалы венского главного контрразведывательного центра, важнейшими помощниками которого являлись полицейский советник Шобер, верховные комиссары полиции доктор Брандл, доктор Пуллак, а также комиссар полиции Штайнхойзл^[267], объездившие с инспекцией по инициативе разведывательного управления оборонительные сооружения на всей территории Австрии, наблюдения политической группы «Эвиденцбюро» и доверительные донесения специально привлеченных наблюдателей давали обильный материал для оценки внутриполитической обстановки.

При этом нельзя было не признать, что плохая организация продовольственного снабжения в Австрии стала заглушать волю к победе в войне даже у абсолютно надежных слоев населения. В немецкой части Богемии, в моравско-силезском угольном бассейне, в Штирии, Нижней Австрии и Вене дело дошло до демонстраций. Причем успокаивающие заверения и ссылки на объективные обстоятельства, если вовремя не подвозилось продовольствие, никакого положительного результата не давали.

Примечательно было также то, что австрийские социал-демократы от этих выступлений, направленных против нищеты, стояли в стороне, хотя на своих многочисленных партийных собраниях только об этом и говорили. В этой связи нельзя не упомянуть, что на митинге 1 мая 1916 года в городе Винер-Нойштадт их вождь Пернершторфер восхвалял германского императора Вильгельма II как миролюбивого монарха и подчеркивал заинтересованность рабочего класса в доведении войны до победного конца. Другой же лидер социал-демократов Скарет рьяно поддерживал необходимость создания народного ополчения, а Домес в июле выступил на собрании австрийского профсоюза металлургов с призывом «держаться до конца».

Такое отношение к войне со стороны австрийской социал-демократии было знаменательно еще и потому, что за границей уже зарождалось движение международной солидарности рабочего класса. Так называемая Голландская фракция, настроенная враждебно к центральным державам, на своем мартовском конгрессе 1916 года в Гааге постановила организовывать антимилитаристские митинги в воюющих государствах, распространять слухи о мире в центральных державах и вести подготовку всеобщей стачки в нейтральных странах, стремящихся вступить в войну. На конгрессе присутствовали не только немецкие, но и французские, русские, а также румынские социал-демократы и анархисты, а вот Австрию представлял лишь один социал-демократ из Вены — Поль^[268]. Причем в ходе дискуссий там не обошлось без жарких споров, выявивших непримиримые противоречия, в результате чего часть присутствовавших делегатов покинула зал заседаний.

В конце апреля 1916 года парламентарии из Германии, Италии, Сербии и Швейцарии провели в Берне вторую интернациональную конференцию так называемой Циммервальдской фракции^[269]. По отношению к центральным державам они были настроены более дружелюбно и, не согласившись с решениями голландцев, основное внимание посвятили вопросам развития классовой борьбы пролетариата против капитализма после войны.

В начале 1916 года в разных населенных пунктах Германии и Австрии появились явно сфабрикованные пропагандистским аппаратом Антанты прокламации, призывавшие гражданское население к выступлениям против войны и организации беспорядков для принуждения правительств к миру, а военных — к мятежу. Были конфискованы также открытки антивоенного характера.

Обращало на себя внимание и чрезмерно большое количество немецких, польских и венгерских евреев, дезертировавших в Голландию. Это обстоятельство, а также значительное число людей, въезжающих оттуда в Австрию, сподвигнуло нас назначить весной 1916 года в качестве военного атташе в Гааге подполковника Генерального штаба фон Ишковского. По полученным им сведениям, такое массовое дезертирство было организовано Англией при помощи сионистских организаций. Недаром глава сионистов в голландском городе Схевенинген Генрих Грюнцвайг, австриец по происхождению, поддерживал тесные контакты с сионистскими руководителями в Кракове и Лемберге.

Настоящим бедствием стали военнопленные, бежавшие из лагерей, которых к концу апреля 1916 года насчитывалось уже 12 440 человек. Лишь немногим из них удавалось улизнуть из рук генерала Корнилова^[270] и сразу вернуться на родину. Большинство же держало наши органы контрразведки в постоянном напряжении из-за возможности организации различных диверсий. Однако практика показала, что эти опасения были преувеличены. Взрыв на заводе по производству боеприпасов в населенном пункте Энцесфельд 18 мая 1916 года произошел не в результате диверсии, а из-за чрезмерного нагрева котла. Другие более поздние несчастные случаи тоже были вызваны несоблюдением на производстве технических правил предосторожности.

Лишь взрыв арсенала в черногорском городе Цетине мог быть отнесен к числу диверсий и приписан черногорцам. Он должен был послужить сигналом к восстанию и одновременному общему нападению на оккупационные войска. Во главе этого своевременно раскрытого заговора стоял бывший черногорский военный министр генерал Радомир Вешович.

Известную опасность представляли также пленные, возвратившиеся из России в порядке обмена. Ведь если организованная в русских лагерях для военнопленных антиавстрийская пропаганда могла склонить некоторых славян к тому, чтобы повернуть оружие против своих бывших боевых товарищей, то на отдельных возвращавшихся из плена на родину солдат она тем более могла оказать тлетворное влияние. Поэтому перед нами встала задача по выявлению изменников и отщепенцев, оставшихся в России, — нужно было организовать своего рода политический карантин, посредством которого следовало отделить лояльные элементы от антигосударственных и путем опроса получить уличающие данные о деятельности изменников в плену. Поэтому в немецком городе Засниц, куда из Швеции прибывали возвращавшиеся пленные, был организован австро-венгерский контрольный пункт под руководством гауптмана Генерального штаба Франца Брандштеттера и комиссара полиции Георга Рочека, проходившего ранее службу в разведуправлении армейского Верховного командования.

Одним из последствий катастрофы, произошедшей на русском фронте, стало новое обострение польского вопроса. Угроза, нависшая над Польшей, сподвигла социалиста Йодко-Наркевича^[271] предложить нашему Верховному командованию использовать тайную польскую военную организацию, которая (по оценке полковника фон Паича) насчитывала до 300 000 человек. В условиях того времени это была такая сила, чьи возможности говорили сами за себя, и если бы мы не привлекли ее на свою сторону, то она могла бы превратиться в большую опасность. Поэтому вопрос заключался лишь в том, на каких условиях ее следовало использовать. Однако здесь между Германией и Австро-Венгрией единого мнения не существовало.

После недавних неудач на австро-венгерском фронте Германия вовсе не была склонна одобрить австро-польское соглашение. К тому же к этому времени ухудшились отношения с бригадиром Пилсудским, ставшим национальным героем в глазах большей части польского населения, поскольку ему было обещано командование польской армией. Однако в назначении на должность командующего всеми польскими легионами ему было отказано, причиной чего послужили предупреждения самих поляков, у которых по данному вопросу единое мнение тоже отсутствовало — для правых партий он являлся настоящим бельмом на глазу. В результате в июле 1916 года Пилсудский подал рапорт о своей отставке, который был удовлетворен лишь 26 сентября.

Тем временем вместо легиона было решено создать польский вспомогательный корпус, и в ходе длительных переговоров с ярым сторонником австро-польского сотрудничества полковником Сикорским^[272] удалось достичь согласия в том, что у полков этого корпуса будут собственные полковые знамена, а солдаты станут носить польскую военную униформу. Однако этому должна была предшествовать декларация центральных держав относительно будущего Польши.

Вследствие сопротивления Германии в данном вопросе оставалось только одно решение: объявить русскую Польшу самостоятельным королевством, а Галицию включить в состав Австро-Венгрии в качестве польской провинции с предоставлением ей широкой автономии. Но когда на заседании Польского клуба, проходившем в Кракове 3 и 4 октября 1916 года, министр фон Билинский^[273] объявил об этом, то поднялась целая буря негодования против «нового раздела Польши». А депутат рейхсрата Дашинский обрушился с резкой критикой на начальника Генерального штаба, обвинив его в плохом руководстве на Востоке, в результате которого стал возможен столь «гнилой» компромисс.

Армейскому Верховному командованию, знавшему о ходе переговоров от своих секретных осведомителей, такое послужило своеобразным предостережением, и ему пришлось приложить все усилия, чтобы вернуть политические переговоры между Веной и Берлином к прежнему состоянию. Вдобавок к этому времени опасность на Восточном фронте была уже ликвидирована и острая надобность в польской армии, существовавшей, по существу, лишь в воображении, отпала. К тому же создание самостоятельного польского королевства, требовавшее выкачивания дополнительных экономических средств из обнищавшего населения центральных держав, было сопряжено с нежелательными осложнениями. Однако лавина уже начала свое движение, и 5 ноября 1916 года Австро-Венгрия и Германия опубликовали манифест.

Первая реакция на него, как установила наша агентура, оказалась неожиданно хорошей, а польский писатель Станислав Зелинский во дворе швейцарского замка Рапперсвиль перед урной с сердцем Костюшко^[274] произнес следующие слова: «Войска союзников сдержали свое обещание в предоставлении полякам свободы и независимости. Теперь польская верность присоединится к верности нибелунгов!»^[275]

Однако такое продлилось недолго. Антанта, в страхе перед призраком большой польской армии, квалифицировала манифест как нарушение прав народов, а ее пресса принялась изливать яд и желчь, убеждая поляков, что все это делается лишь ради вербовки новых солдат. С резким его осуждением выступили и русофилы. В частности, Падеревский^[276]и другие обрушились на него в печати с пламенными протестами. Социалисты тоже возмущались оккупационными властями, называя их «палачами Польши», укравшими польскую независимость. Сильным нападкам подвергся и полковник Сикорский, вздумавший возобновить вербовку. Его стали называть «продажным изменником, торгующим кровью польского народа». Польская военная организация призывала вступать в ее ряды, а Пилсудский кинул солдатам польского легиона клич вооружаться, чтобы не пропустить момент начала наступления против России.

В Польше объявились эмиссары Антанты, развернувшие агитацию против формирования польской армии. Тем временем наше посольство в Копенгагене, противодействовавшее шпионской деятельности русского полковника Потоцкого и военного атташе Бескровного, установило, что из Дании распространялась пропаганда, стремившаяся вызвать брожение в польском легионе, а также среди австро-венгерских и немецких солдат в Польше и Литве. В общем, вербовка в польский корпус потерпела полное фиаско, а манифест, задуманный как ловкий политический шахматный ход, оказался неудачным во всех отношениях.

Единственный практический успех, достигнутый разведывательным управлением, заключался в том, что распространение манифеста на русском фронте с помощью воздушных шаров значительно увеличило приток перебежчиков польской национальности. Вскоре это побудило русских использовать своих поляков по возможности на Кавказском театре военных действий.

О том же, насколько нездоровой была ситуация в пограничных с Сербией областях, говорила масса захваченных у сербов документов. После их первоначального беглого просмотра комиссией полковника Хуго Керхнаве я, в целях получения общего обзора, организовал детальное изучение этих бумаг.

По документам министра Пашича можно было проследить все этапы широко задуманной политики по усилению Сербии, ее связи со славянами в Австро-Венгрии, прежде всего с чехами, и даже с венграми, которые препятствовали вывозу из Сербии свиного жира. На первый взгляд это было нелогично. Однако при более детальном рассмотрении вопроса становилось понятно, что такое делалось умышленно, чтобы вызвать недовольство его переизбытком, что способствовало росту устремлений завоевать свободный выход к морю. После же аннексии нами Боснии и Герцеговины общая политическая линия Сербии заключалась в скрытом вооружении и в проведении ловкого маневра, который в глазах мирового общественного мнения должен был взвалить вину за развязывание войны на население Боснии и Герцеговины, а следовательно, на Австро-Венгрию.

Перед войной при содействии чехов и южных славян сеть сербского шпионажа опутала всю Австро-Венгрию. Как следовало из кассовой книги их военного министерства, только в 1914 году были сделаны выплаты пятидесяти трем агентам в Боснии и Герцеговине, тридцати одному шпиону в Хорватии и Словении, пяти соглядатаям в Венгрии и двойному агенту инженеру Кралю в Софии, передававшему сербскому военному атташе задания нашего военного атташе.

Еще более интересные данные обнаружились в кассовых книгах по учету расходов секретного фонда сербского премьер-министра. Из них следовало, что боровшиеся за рубежом против Австро-Венгрии политические деятели, как то: Моисей Хинкович, Зупило, Луйо Бакотич, профессор Райс, Густав Грегорин, Иво и Луйо Войновичи и, наконец, доктор Эмиль Гаврила — получали из этого фонда весьма солидные вознаграждения. Например, с 29 мая по 3 июля 1915 года только Зупило заработал 12 000 динаров.

Ряд наших агентов оказались двойниками. Среди них был и Таушанович, продавший сербам наш шифр, полученный в разведывательном пункте в Панчове. Значился там и международный шпион мошенник Кужель, пытавшийся выдать сербскому посланнику в Афинах наших агентов в Салониках, а также албанец Байрам Кур, который долгое время вел двойную игру. Кроме того, мы узнали, что один служащий сербского происхождения, руководивший во время балканской войны нашей станцией радиоразведки, развернутой на границе с Боснией для перехвата сербских радиограмм, выдал этот секрет сербской организации «Народна одбрана».

Ряд документов сильно компрометировал династию Карагеоргиевичей. Так, из записей дневника окружного префекта Смедерево^[277] Седо А. Контича, датированных 1909 годом, следовало, что эта династия пользовалась в политических кругах Смедерево и в районе реки Морава дурной славой вследствие вызова в суд в 1879 году Петра Карагеоргиевича^[278], Лукича из города Милошевач и портного Милана Шеляковича, обвинявшихся в нелегальном приезде в Сербию в целях убийства правящего монарха.

Еще хуже было письмо С. Лукашевича Пашичу от 1905 года и его копия, направленная королю, в котором содержалась угроза предания гласности чудовищных фактов в случае неудовлетворения «справедливых денежных требований» Лукашевича. Речь шла об убийстве по приказу Петра короля Александра Обреновича, о подготовке вторжения сербов в Черногорию при помощи обмана пограничной стражи подложными документами, получении комиссионных при размещении заказов на закупку артиллерийских орудий, о намерении Петра отравить черногорскую княжну Ксению, если она обручится с королем Александром Обреновичем, и подобных вещах. Как следовало из сербской бухгалтерии, Лукашевичу все же удалось получить таким путем свои деньги.

В отличие от Пашича сербские разведывательные органы своевременно уничтожили свои документы. Вот только в Лознице эта мера предосторожности, принятая во всех разведках мира, соблюдена не была. В результате весной 1916 года в городе Баня-Лука начался грандиозный судебный процесс над 156 обвиняемыми, а осенью в окружном суде Сараево прошло слушание по делу еще тридцати девяти подсудимых. Дело заключалось в том, что начальник агентурной разведки в Лознице капитан Коста Тодорович тщательно вел дневник и список агентов. Здесь уместно будет заметить, что он был произведен в майоры, командовал отрядом националистов и в сентябре 1914 года возле села Власеница покончил с собой, чтобы не попасть в плен. Благодаря дневнику Тодоровича и ряду других документов военным экспертам и долгое время проработавшему в Боснии офицеру разведки подполковнику Георгу Сертичу удалось вскрыть всю историю сербской разведки и ее связи с организациями «Словенски Юг» и «Народна одбрана».

Большинство подсудимых, а именно 119 человек, были признаны виновными. При этом среди главных обвиняемых, приговоренных к смертной казни, но замененной по высочайшему указу на тюремное заключение, находилось шесть священников и четыре преподавателя. Этим не замедлил воспользоваться уже упоминавшийся Моисей Хинкович, который выступил с целым докладом, пытаясь выставить этот грандиозный судебный процесс по делу шпионов в свете судилища над безвинно пострадавшими. В унисон ему французские масоны, объединенные в организацию «Великий восток Франции»^[279], высказали дружескую симпатию «невинным жертвам австро-венгерской тирании» и надежду на скорое освобождение от ее гнета. Как будто бы французское правительство не принимало куда более жестких мер в отношении лиц, замешанных в государственной измене и подстрекательстве к бунту!

В Далмации, где, в общем-то, славяне вели себя лояльно, а сторонники итальянского ирредентистского движения после бегства доктора Роберта Шиглиановиша в Италию и назначения бургомистром Зары Цилиотто, а также осуществления полицейского надзора над подозрительными лицами, связанными с перебежчиком фенрихом Саймоном Толя, предавшим фон Герца, больше не давали о себе знать, неожиданно появились агитаторы, тайно призывавшие солдат к дезертирству. В результате даже отличные солдаты стали часто не возвращаться из отпусков, что было более чем странно. Однако, несмотря на все усилия, корень зла обнаружить так и не удалось.

Словенцы из ненависти к Италии выполняли свой долг, но было ясно, что они отложили свои надежды на объединение с хорватами лишь до конца войны. Поскольку это намерение наталкивалось на сильнейшее противодействие Венгрии, то все упорнее стала распространяться мысль о необходимости этого объединения вне рамок Австро-Венгрии. Причем такое мнение особенно характерно было для интеллигенции и молодежи в высших и средних учебных заведениях.

Большие успехи направленная против Австро-Венгрии пропаганда по созданию Югославии делала за рубежом. В Америке, например, проживало от 700 000 до 1 000 000 южных славян, в большинстве своем враждебно относившихся к австро-венгерской монархии, и этот факт нельзя было недооценивать. Между тем агитационные поездки доктора Франца Поточняка и Милана Марьяновича такие настроения только усиливали.

Стали менять свое прежде явно негативное отношение к славянам и итальянцы, увидевшие в отторжении многочисленных славян, живших надеждами на завоевание независимости, препятствие в осуществлении своих планов.

В Богемии же идея объединения стала наталкиваться на трудности, связанные с тем, что ее население на время утратило всякий интерес к политике, не видя в ней никакого смысла.

А вот в Южном Тироле после бегства или интернирования ирредентистской интеллигенции одержал верх дух лояльности к монархии, проявившийся, в частности, в июле 1916 года, когда местной стражей в Валларсе^[280] были схвачены изменники родине доктор Чезаре Баттисти и Фабио Фильци. Когда обоих предателей на телеге ввозили в город, охваченные негодованием жители Триента толпами высыпали на улицу, и конвою пришлось приложить все усилия, чтобы спасти отщепенцев от самосуда. Однако помешать населению, особенно женщинам, в изливании чувств, выразившихся в традиционном для итальянцев оплевывании, он не смог. Когда же ворота узилища за изменниками захлопнулись, то толпа стала исполнять гимн Австро-Венгрии и громко славить кайзера, Австрию, а также императорские вооруженные силы.

Если бы оба этих предателя и арестованный примерно в то же время матрос Назарио Зауро, так же как и казненный в мае изменник Дамиано Чиза, следуя зову своего сердца, своевременно поменяли гражданство, как это сделал, например, обер-лейтенант Прибицевич, еще в мирное время перешедший на службу к сербам, то тогда к ним отнеслись бы как к военнопленным. А так, после короткого судебного разбирательства, их приговорили к смертной казни через повешение, и приговор был приведен в исполнение.

Между прочим, итальянцы вынуждены были испытать сильное разочарование и в отношении верности своих соотечественников из числа австро-венгерских солдат, попавших в русский плен. Еще в октябре 1914 года русский посол в Риме Крупенский предлагал переправить на родину от 10 000 до 20 000 таких пленных итальянцев. Это предложение при помощи всевозможных хитростей попытались осуществить еще до вступления Италии в войну, но большинство пленных с возмущением его отвергало. Так, например, в лагере, где содержалось 2500 итальянцев, свое согласие на такое предложение дал только один человек. Только тогда, когда условия содержания в лагерях значительно ухудшились, а перед пленными замаячила перспектива по прибытии в Италию быть отпущенными на свободу и попасть в родные места, если они окажутся захваченными итальянцами, или, в крайнем случае, оказаться в составе рабочих команд, из 25 000 пленных итальянцев постепенно сформировался отряд в 4300 человек, которые были признаны благонадежными и через Архангельск отправлены в Италию. Из них добровольцами на фронт пошли только триста человек.

В Италии не могли скрыть своего разочарования таким исходом дела, и в адрес полковника Бассиньяно, руководившего данной операцией, посыпалось немало упреков. Ведь из общего числа пленных итальянцев, составлявших к началу русской революции около 40 000 человек, ему удалось собрать в специальном лагере возле города Кирсанов Тамбовской губернии всего 2000. Но и они из-за презрительного отношения к ним со стороны своих боевых товарищей, грозивших вместе с протестом опубликовать их фамилии в печатном издании «Триентское пробуждение», предпочли отправиться на родину через Сибирь.

Прибывшие в Италию пленные, вполне понятно, хотели поддерживать связь со своими родственниками в Австро-Венгрии, не открывая, однако, своего неблаговидного поведения. Для этой цели их почту стали отправлять в Петербург по конспиративному адресу, носившему название «Центральная палата пленных солдат». Но так как итальянская почта ставила на этих письмах свой штемпель, то эта хитрость была нами сразу раскрыта.

Если оглянуться назад и взглянуть со стороны на последние довольно сложные месяцы 1916 года, то можно признать, что с общегосударственной точки зрения в монархии возник ряд неблагоприятных явлений. Вместе с тем, благодаря хорошей организации и энергичной, слаженной работе всех звеньев органов контрразведки, обстановку нам удавалось полностью контролировать.

Различные судебные работники, разбиравшие дела по шпионажу и государственной измене, полностью вникли в их материалы. Кроме того, существенную помощь им, а также офицерам контрразведки оказывала книга, выпущенная офицерами Генерального штаба гауптманом доктором Цобернигом, майором фон Ишковским и гауптманом Францем Нордеггом «Контрразведка в борьбе со шпионажем».

Работу контрразведки в известной степени облегчало и то обстоятельство, что с началом войны австрийский парламент ни разу на свои заседания не собирался. Деятельность же венгерского парламента вследствие более патриотичного состава депутатов, состоявших в основном из представителей правящей касты, была менее опасной. Хотя и в нем произносилось немало необдуманных речей, дававших богатый материал для неприятельской подрывной пропаганды.

Однако 21 октября произошло вероломное убийство премьер-министра графа Штюргка^[281], которое еще раз напомнило о наличии в социал-демократической партии радикального крыла, не подчинявшегося ее старым и испытанным вождям доктору Виктору Адлеру, Пернершторферу и Шумайеру. Убийцей оказался сын Виктора Адлера Фридрих, который заявил, что мотивом его преступления послужило отрицательное отношение графа Штюргка к созыву парламента.

А 21 ноября 1916 года навечно закрыл глаза многоуважаемый престарелый кайзер Франц-Иосиф.