Заур и Шпеер
На осколках Третьего рейха
В 2008 году в Санкт-Петербурге в научном центре Академии наук был избран первый в истории почетный профессор. Звание было только-только учреждено, и его присуждали тем, кто внес большой вклад в науку за рубежом. Любопытно, что свой выбор академики остановили на немецком издателе, профессоре Клаусе Герхарде Зауре «за большой вклад в области научного книгоиздательства и международного книгообмена». И если в издательском деле я мало что понимаю, то фамилия Заур показалась мне смутно знакомой…
И вот три года спустя, летом 2011-го, я смотрела на оригинал диплома Клауса Герхарда Заура, висевшего на стене одной из комнат его просторного дома на юге Германии. Разумеется, в гостях у этого человека я оказалась не из любопытства к книгоиздательству, а по другому поводу. Отец Клауса, Карл-Отто Заур, был де-юре заместителем всемогущего Альберта Шпеера, министра военной промышленности Третьего рейха, де-факто с 1944 года с подачи самого Гитлера управлял ею. Сам Клаус, унаследовав организаторский талант отца, стал крупным бизнесменом.
Меня окружали полки и шкафы с книжными корешками всех возможных фактур и оттенков, выстроенными в определенном порядке, отобранными тематически и кое-где даже расставленными исходя из цветовой гаммы. Это были не книги – солдаты на смотре, стоящие навытяжку перед своим генералом, который с немецкой, даже несколько гипертрофированной педантичностью, подойдя к одной из них, чуть нахмурившись, вдавил ее внутрь подушечкой указательного пальца – на полсантиметра.
Морщинка, возникшая было на его лбу, тут же разгладилась: хаос, которого я так и не успела заметить, уступил место порядку.
– Здесь – вся военная литература, которую я издал. Хозяин дома выдержал паузу и даже несколько посторонился, чтобы я могла окинуть взором огромные белые шкафы, подпиравшие потолок.
Выглядело внушительно, ничего не скажешь.
– Соседний шкаф – полностью про Сопротивление. Можно сказать, мое издательство по-настоящему началось с того, что я начал издавать литературу про антигитлеровскую оппозицию. Долгое время я специализировался на ней – это принципиально важно для меня.
Интерес Клауса к Сопротивлению не случаен: он признался, что книги на эту тему не приносили большого дохода его бизнесу. Получалось, что это какая-то очень личная его фронда, своеобразный привет Третьему рейху, Гитлеру и покойному отцу. Отцу, который, согласно последней воле Гитлера, оформленной в завещание, занял-таки место своего ненавистного начальника Альберта Шпеера – дожал, выгрыз, заполучил должность, став министром на руинах гитлеровской Германии, сыпящейся в последний день апреля 1945 года обломками арматуры зданий и железными орлами, срывающимися с фасадов рейхсканцелярии и министерств и судорожно сжимающими в лапах венки со свастиками. Министром такой Германии, еще называвшей себя Третьим рейхом, не осознававшей пока, что она уже обезглавлена самоубийством Гитлера, отец Клауса пробыл всего три дня. Он даже не знал, что в эти минуты, когда апрель сменился маем, его мечта долгих лет осуществилась. Сквозь грохот отнюдь не торжественных залпов он слышал свою шумную одышку – тяжелое, сбивчивое дыхание толстого человека, знающего наверняка лишь одно: нужно бежать, не оглядываясь…
Старший сын Карла-Отто Заура, Клаус, 1941 года рождения, живет в Пуллахе – очень престижном районе Мюнхена. Дом его, отделанный очень строго, но с большим вкусом, я заметила сразу. Окутанный ровным, блестящим на солнце забором из железных прутьев, он находится чуть в глубине: спереди, вдоль забора, растут аккуратно подрезанные кусты, из ровной зелени которых не выбивается и листочка, и деревья, постриженные в виде объемных геометрических фигур. К массивной входной двери дома, белой, в цвет стен и инкрустированной по бокам цветным стеклом, ведет прямая заасфальтированная дорожка. Прямо над дверью – по центру второго этажа – балкон с белой решеткой, над которым нависают края огромной темно-коричневой черепичной крыши, что в высоту не меньше, чем два расположенных под нею этажа. В тон крыши подобраны все оконные рамы.
Клаус Заур – состоятельный человек и действительно очень крупный издатель. Не понимая ничего в его бизнесе, я подумала о том, что многие издательства переживают не лучшие времена в связи с появлением электронных книг и медленной утратой интереса к чтению вообще. Впрочем, наверное, в Германии ситуация обстоит несколько лучше, чем где-либо: немцы испытывают странную привязанность к бумаге – разного рода открыточкам, рождественским картонкам, которыми обожают украшать елки, закладочкам, блокнотикам всех видов и наименований. Надеюсь, книги не исключение.
Входная дверь отворилась, и на пороге дома возник Клаус Герхард Заур. Долговязый, почти под два метра ростом, поджарый, с серо-голубыми глазами и тонкими губами, по привычке сжимающимися в вежливую отстраненную улыбку, присущую большим европейским начальникам, Клаус Заур был в бежевом костюме с расстегнутым пиджаком, под которым виднелась рубашка, даже несколько раздражающая своей белизной, и красный галстук. Он казался несколько несуразным и угловатым – и в то же время невероятно собранным и четким, как шестеренка в механизме хороших швейцарских часов, что сверкали на его левой руке.
Вежливо и обстоятельно поздоровавшись со мной и группой и крепко пожав нам руки, Клаус пригласил нас пройти внутрь. Помимо двух, а фактически трех этажей, у Заура есть и подвал – тоже целый подземный этаж, куда ведет лестница с деревянной балюстрадой. Внутри дом Заура похож больше на офис, чем на жилое пространство, всё вокруг подчинено не уюту, а функции: большая площадь первого этажа ничем не загромождена, лишь по периметру ее стоят узкие книжные шкафы и полки. Всё продумано и соотнесено друг с другом – столики, пуфы, удобные кресла…
Заур перемещался в пространстве с безумной скоростью – нет, он не бегал. Он ходил – быстро, несколько истерично размахивая длинными руками. Слова же он, напротив, произносил медленно, артикулированно, четко проговаривая каждую букву, – так, словно взвешивал их количество на весах, отбраковывая по ходу мысли всё, что казалось ему лишним.
Мы стояли с Зауром в одной из комнат у книжных стеллажей – это первое, что хозяин дома поспешил с гордостью продемонстрировать нам.
– То есть вы издаете военную литературу исключительно про сопротивление Гитлеру? – уточнила я.
– Не только издаю, но и собираю тоже, – добавил Заур, – но вообще-то не только. У меня тут есть и дневники Геббельса, и мемуары Шпеера – да очень много чего! Есть даже книга про моего отца…
Он снял с полки книгу в красной обложке, в центре которой красовалась фотография Карла-Отто Заура, с несколько оплывшим жиром лицом и глазами, устремленными в сторону. Взгляд этого человека был жестким, презрительно-ироничным, сфокусированным на чем-то, находящемся вне кадра. Большие залысины делали лоб Карла-Отто очень высоким, почти на половину лица, а подбородок, рассеченной книзу ямочкой, подчеркивал мужественность человека, которого Гитлер считал гением. Нет, Клаус, тощий и угловатый, определенно не похож на своего отца – настолько, что выглядит его полной противоположностью, если бы не нос, тот самый хищный нос, который почти полностью повторяет отцовский.
Клаус внимательно посмотрел на фотографию на обложке:
– Министерство рейха по пропаганде опубликовало неправильную биографию моего отца. Там было написано, что мой отец очень рано установил контакт с фюрером. Это ложь. Но к нацистам он, правда, питал симпатию уже в середине 20-х годов, а в НСДАП вступил, еще будучи студентом в 1931 году. Дело, вероятно, было даже не в партии, а в ее лидере. С самого начала отец восхищался Гитлером и говорил: «Этот человек – единственный, кто может ликвидировать безработицу и восстановить Германию».
После окончания учебы Карл-Отто Заур начал собственный бизнес, но во время Великой депрессии его фирма обанкротилась, и он начал работать на металлургическом заводе имени Августа Тиссена, где быстро стал самым молодым директором. В 1934 году Заур уже работал у Фрица Тодта.
– В 1934 году отец стал членом большой партийной «Организации Тодта». Их первая встреча состоялась в том же году. А спустя какое-то время Тодт отозвался о моем отце так: «Заур думает, реагирует и работает, как я». Большего комплимента для отца, уважавшего Фрица Тодта, было невозможно представить. И Тодт дал отцу такую характеристику в одном из отчетов Гитлеру, потому что был обязан докладывать о своих подчиненных.
В 1938 году Карл-Отто Заур уже был заместителем Фрица Тодта в «Организации Тодта». Сам Тодт в 1940 году был назначен рейхсминистром вооружения и боеприпасов. Он «занимал три министерских поста. Он отвечал за дорожное строительство, за состояние всех водных путей, рек и систему гидромелиорации и, кроме того, как министр вооружений и боеприпасов являлся уполномоченным Гитлера в этой области… Тодт в течение последних лет постепенно взял на себя контроль за решением важнейших технических задач…»156
После гибели Тодта в авиакатастрофе Альберт Шпеер, любимец Гитлера и его личный архитектор, был назначен министром военной промышленности Третьего рейха, а Заур стал его первым замом.
– О-о-о, – громко протянул Клаус Заур, расхаживая по комнате от шкафа к шкафу, – с гибелью Тодта там очень темная история. Была ли авиакатастрофа подстроена Шпеером или кем-то еще, сказать уже невозможно, но, как бы то ни было, в 1942 году Тодт был мертв, и через сутки Альберт Шпеер уже был назначен его преемником на всех должностях. Отец был в ярости, конечно, потому что сам втайне мечтал об этом назначении. И если Тодта он почитал, то Шпеера считал недостойным такой чести.
Считается, что Заур был жестким управленцем, жертвующим всем ради дела. Согласно туманным намекам, которые делает Альберт Шпеер в своих «Воспоминаниях», его первый зам готов был жертвовать и правдой, лишь бы приносить фюреру только хорошие вести: когда таковых не было, он всё равно имел в запасе какую-нибудь информацию, способную смягчить недовольство фюрера:
«Едва я закончил доклад, как Заур тут же попытался сгладить тягостное впечатление от него. Он рассказал о своей беседе с Мессершмидтом и вынул из портфеля эскизный проект четырехмоторного реактивного бомбардировщика. И хотя на создание сверхдальнего самолета, способного долететь до Нью-Йорка, даже в нормальных условиях потребовалось бы несколько лет, Гитлер и Заур тут же начали с упоением обсуждать последствия бомбового удара по наибольшему по численности городу США. <…> Гитлер и он, словно легкомысленные юноши, не желали считаться с реальной ситуацией. Хотя вся система военной промышленности оказалась на грани развала, они оба не придумали ничего лучшего, как уделить пристальное внимание разного рода проектам, словно в запасе у них был 1945 год»157.
Впрочем, у рейхсляйтера Мартина Бормана об отношениях Шпеера и Заура сложилось свое собственное представление. Вот как он отзывается о них и докторе Карле Брандте, личном враче Гитлера и комиссаре здравоохранения, в письме к своей жене Герде, написанном в ночь с 8 на 9 сентября 1944 года: «Брандт, Шпеер и Заур – общество взаимного восхищения и восхваления; они помогают друг другу карабкаться вверх по служебной лестнице»158.
Тем не менее Альберт Шпеер, написав сотни страниц мемуаров, Заура упоминает всего лишь несколько раз и уж точно никак не восхваляет – скорее даже наоборот, что на самом деле неудивительно: Шпеер активно недолюбливал своего первого зама, метившего на его место и уверенно завоевывавшего расположение Адольфа Гитлера.
Клаус Заур изящными пальцами поправил толстую черную оправу очков:
– Отец мой близко сошелся с Гитлером в конце 1943 года, когда Шпеер долго лежал в больнице, потом лечился дома. То есть Гитлер не только часто встречался с моим отцом, но и говорил с ним по телефону каждую ночь: отец докладывал фюреру данные по производству оружия. В 1944-м Гитлер заявил моему отцу во время прогулки: «Мой дорогой Заур, если бы я знал вас в 42-м так же хорошо, как сегодня, то преемником Тодта стали ли бы вы, а не Шпеер…» Отец вспоминал это с упоением – конкретно эту фразу, которая тогда делала его мечту стать министром военной промышленности практически осязаемой.
Сразу после покушения 20 июля 1944 года (когда фон Штауффенберг пронес бомбу на совещание в «Вольф-шанце») Гитлер еще больше отдалился от Шпеера, которого многочисленные недруги пытались связать с заговорщиками, – в своих мемуарах рейхсминистр всячески дает понять, что утрата расположения Гитлера не была для него трагедией, но также очевидно, что пишет он об этом после отгремевшего Нюрнбергского процесса для того, чтобы отмыть свое имя: «В столице я узнал, что обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер настойчиво добивается встречи со мной, он еще ни разу не был у меня… Кальтенбруннер смерил меня внимательным взглядом… Он тотчас объявил цель своего прихода: “В одном из сейфов на Бендлерштрассе мы обнаружили составленный заговорщиками список членов будущего кабинета. Вы числитесь в нем министром вооружений”. Я обнаружил аккуратно вписанную печатными буквами в одну из клеток канвовой бумаги свою фамилию: “Вооружение: Шпеер”. Сверху кто-то из скептически настроенных заговорщиков написал: “Если получится”. Высказанное им сомнение и мой отказ приехать 20 июля на Бендлерштрассе спасли меня от почти неминуемого ареста»159.
И дальше – об укреплении позиций Заура в глазах фюрера: «По своей укоренившейся в последнее время привычке Гитлер в ходе дискуссии демонстративно не обращал на меня внимания. Он даже не пожелал выслушать мое мнение и обращался исключительно к Зауру. Мне была отведена роль молчаливого свидетеля. После заседания Геббельс доверительным тоном поведал мне, что поражен моим безучастным отношение к поведению Заура, который явно намерен занять мое место»160.
– Это, к сожалению, правда, – вздохнул Клаус Заур, – отец был одержим работой, креслом министра, и ничего другого ему было не надо. Еще он был одержим Гитлером. Как-то, уже спустя много лет после войны, мы с ним прогуливались во Фрайбурге, и он вдруг с несвойственной ему откровенностью повторил при мне фразу, сказанную ему Гитлером: «Он сказал, что я, а не Шпеер должен был стать его министром». Отец сказал это с налетом сожаления, а я подумал: если бы он стал министром военной промышленности, его наверняка бы вздернули в Нюрнберге. Он не был столь хитер, как Шпеер, который умудрился получить вместо заслуженной смертной казни двадцать лет тюрьмы.
«На завершающем этапе войны я мог отвлечься и успокоиться, только уйдя с головой в активную деятельность. Я решил, что уж если Зауру так хочется, то пусть он фактически возьмет на себя руководство разваливающейся системой военной экономики и пытается сохранить относительно приемлемый объем производства вооружения»161.
– Ваш отец в итоге добился своего, – заметила я Клаусу, который, прервав свое нервное хождение по комнате, вдруг сел на стул и ухмыльнулся, сжав губы в нитку.
– В своем завещании Гитлер назначил его преемником Шпеера, министром военной промышленности. То есть с 30 апреля – дня, когда покончил с собой Гитлер, – по 3 мая мой отец был министром Великого Германского рейха, которого уже не было. Страшное издевательство. Я бы лично расценил это как плевок в лицо от мертвого фюрера, чем признание заслуг отца…
– Мне всё-таки казалось, что он был талантливым технократом, а не одержимым нацистом, питающим платоническую любовь к Гитлеру. То есть не таким, каким описываете его вы.
– Технократом? – Клаус взглянул на меня так, словно впервые увидел секунду назад. – Он был нацистом. Упоенным. Толстым. Шумным. Холериком со вскинутой к солнцу рукой. Он сделал тотальную ставку на власть. Он ведь де-факто с марта 1944 года руководил всей военной промышленностью рейха, но этого было мало. Ему хотелось быть рейхсминистром. Хотя у него был Рыцарский крест за военные заслуги, был еще Крест с мечами. Он хотел обойти Шпеера. Почти патологическое желание убрать соперника и встать на его труп. Вот он какой, мой отец…
Заур, подумалось мне сначала, в своем критическом отношении к отцу был немного похож на Никласа Франка с его желанием обличить и задеть, но потом я поняла, что принципиальная разница между этими людьми в том, что Клаус, в отличие от Франка, говорил с каким-то тяжелым внутренним спокойствием, без надрыва. Вообще всё выглядело так, словно он констатирует факты, – что творилось у этого человека внутри, я не знала, и догадаться было трудно. Судя по всему, Заур был из тех людей, кто привык держать эмоции при себе, и эта привычка с годами лишь укоренилась, зацементировав себя напряженной улыбкой на лице.
– Отцу не повезло, – продолжил Клаус. – В своем завещании Гитлер назвал своим приемником Карла Дёница, а Дёниц, возглавив Третий рейх, 3 мая преобразовал кабинет, снова, вопреки последней воле фюрера, назначив министром вооружений Шпеера… Что? – вдруг спросил меня собеседник.
– Я просто подумала о том, что в начале мая, когда Красная армия была в Берлине, они где-то преобразовывали кабинеты… Звучит невероятно. Такой странный образ, будто сидят они все на руинах под бомбежками и вписывают свои имена в графы: ты – министр такой-то, а я – министр такой-то…
– Агония бывает разной, но заканчивается всегда одинаково, – философски заметил Заур и, выдержав паузу, словно сделав отточие, продолжил мысль. – А они чуть ли не до середины мая играли в свой игрушечный кабинет министров. Правительство, которое возглавлял Карл Дёниц, называлось фленсбургским, поскольку город Фленсбург, где оно находилось, располагался поблизости от границы с Данией, и арестовали их всех 23 мая. Моего отца арестовали раньше, в начале мая. Ну а там – лагеря, Нюрнберг…
– Его арестовали американцы. В начале мая. А дальше?
– Дело было так. Если не ошибаюсь, после ареста отец был доставлен американцами в лагерь в Кранцберге. Он побывал в шести-семи разных лагерях. В декабре 1945 года отца доставили в Нюрнберг, где вовсю шел самый крупный судебный процесс, международный трибунал. И в это время Шпеер, которого судили в числе прочих преступников, передал отцу открытку, нарисованную собственной рукой. На открытке была примерно такая подпись: «Дорогой мой Заур, верю, что наступят лучшие дни, всего хорошего. Ваш Шпеер». Несмотря на то, что отношения между ним и отцом никогда не были хорошими, я бы назвал их плохими, эта открытка была какой-то трогательной, сердечной, симпатичной и нарисована была явно от всей души. Значило ли это, что Шпеер просил прощения? Или это был просто жест человека без званий к другому человеку без званий, тоже вышибленному из привычной системы координат? Я не знаю. Но знаю, что самым трудным годом в их отношениях был 1944-й, в том же году состоялось то самое совещание у Гитлера, на котором фюрер назвал моего отца гением.
«…На одном из оперативных совещаний Гитлер в присутствии всех генералов из своего ближайшего окружения безапелляционно заявил: “Какое счастье, что один из руководителей нашей военной промышленности настоящий гений. Я имею в виду Заура. Он, несомненно, преодолеет все трудности”. Генерал Томале робко попытался обратить его внимание на следующее обстоятельство: “Мой фюрер, здесь присутствует министр Шпеер”. “Да, я знаю, – буркнул Гитлер, явно раздраженный тем, что его перебили, – но Заур – гений, который сумеет исправить положение”»162.
– В Нюрнберге им уже не было важно, кто гений, а кто нет, – продолжил Клаус, – каждый выживал как мог. Шпеер уже на процессе начал отчаянно лгать и договорился до того, что он был чуть ли не в оппозиции Гитлеру, что даже планировал покушение на фюрера. А потом он выпустил огромные мемуары. Он изобрел свой собственный метод повествования, постоянно акцентируя внимание на том, что признал свою вину. А дальше в развернутом виде пояснял, что я хоть и виноват, но вообще-то по-настоящему виноват еще тот, другой и третий. Шпеер ничего не пишет о том, как выгонял евреев из Берлина, как лишал их собственности, чтобы на этом месте стоить свои роскошные здания, будучи еще главным архитектором рейха. И как он вел себя, став министром военной промышленности. Участвовал в совещаниях, а потом вычеркивал себя из списков участников, зная, что это может отрицательно на нем сказаться, если война будет проиграна.
Нелюбовь к Шпееру Заура-старшего передалась и его сыну. Клаус, разумеется, во многом был прав: долгое время мемуары Шпеера были главным историко-биографическим документом времен Третьего рейха, и каждый, кто когда-либо занимался темой Гитлера и его близкого окружения, непременно ориентировался именно на эти мемуары, сквозь призму которых многие и по сей день смотрят на историю гитлеровской Германии. Разумеется, Шпеер отредактировал себя – он раньше многих понял, что «быть» в некоторых случаях менее полезно, чем «казаться». Он был неразговорчив с тюремными психологами и психиатрами в Нюрнберге, избегая ответов на вопросы и тяготясь их попытками разговорить его, в то время как практически все остальные обвиняемые, соблюдая, однако, дистанцию, всё же общались с ними, поверяя им свои страхи, чаяния и надежды. Шпеер предпочел промолчать, зато потом, после Нюрнбергского процесса, высказался громче остальных в своих мемуарах…
– А ваш отец?
– Ну а отец, конечно, был не столь хитер. Его мягко осудили – приговорили к небольшому штрафу и отпустили домой в Пуллах в 1948 году. Не просто так. А потому что он стал сотрудничать с американцами и выступил основным свидетелем в деле против Круппа. В пору, когда он был еще младшим директором металлургического завода Тиссена, Крупп считался их основным конкурентом. В общем, это тоже история взаимной нелюбви моего отца и Круппа. Собственно, Круппа и осудили лишь из-за того, что мой отец в Нюрнберге дал против него показания.
После главного судебного процесса в Нюрнберге, продлившегося с 1945-го по 1946 год, итогом которого стали приговоры высокопоставленным нацистам Третьего рейха, в числе которых был Альберт Шпеер, получивший двадцать лет тюрьмы, в этом городе прошли еще двенадцать судебных процессов, которые теперь называют «малые», или «последующие» Нюрнбергские процессы (их проводил не международный трибунал, а военное командование США). На одном из них, проходившем в том же зале суда № 600, Карл-Отто Заур, выкупая свою свободу, и выступил против Круппа, самого мощного промышленника Германии. Процесс официально назывался «США против Альфрида Круппа», и целью его было призвать к ответственности крупнейших промышленников, обеспечивающих Третьему рейху подготовку к войне, ведение войны, использование рабского труда на производстве. В итоге Альфрид Крупп был приговорен к двенадцати годам лишения свободы с конфискацией имущества, а Карл-Отто Заур отпущен домой в 1948 году. Правда, уже в начале пятидесятых ситуация переменилась. Круппа в 1951 году досрочно выпустили на свободу и возвратили его личное состояние, а Карл-Отто Заур прослыл в среде промышленников предателем и означало это только одно: ему был объявлен бойкот, и на работу его брать никто не хотел.
– Я сам понял многое об отце после одной ситуации, – задумчиво сказал Заур, сидя в кресле, – на дворе был 1955-й или 1956 год. Мне было примерно лет пятнадцать. Отец сидит перед телевизором и смотрит на Тео Бланка, который тогда был министром обороны ФРГ. Смотрит, смотрит, а потом вздыхает и говорит то, от чего у меня волосы становятся дыбом. Он произносит: «Вот он какой, мой преемник». Тогда я из чистой вредности заметил ему, что Бланк – преемник Шпеера, потому что через три дня Дёниц, преемник Гитлера и глава Третьего рейха, снова назначил министром Шпеера. Но теперь вы понимаете, что занимало отца спустя годы после войны? Что он был три дня министром и Гитлер перед смертью его упомянул в завещании.
– Ощущение, что эти три дня преследовали его годы…
– Точно, – согласился Заур.
– И вас тоже преследуют…
Он промолчал.
Воспользовавшись паузой, я попросила Клауса сменить точку и показать нам дом. Он явно не был готов пока обсуждать свои отношения с отцом, хотя, полагаю, обсудить было что. Судя по всему, старшего сына Карла-Отто Заура постигла та же судьба, что и многих детей высокопоставленных нацистов, – их отцы, утратив цель жизни в виде служения фюреру и Третьему рейху, не могли заместить ее такой банальной мелочью, как любовь к семье. Не тот масштаб, размах, ощущение собственной избранности и значимости…
– Посмотрите немного мои книги. – Клаус показал на корешки книг, стоящих строго в ряд. – Вот, видите, серия из восьми томов. В 1980 году я издавал огромное количество литературы про Сопротивление, антисемитизм, Холокост. Всё это объединилось под названием «Германо-израильский диалог». Издателем был Рудольф Фогель. Он был уполномоченным Конрада Аденауэра по вопросам Израиля, сам потерял мать и брата в концлагере. И он рассказал о том, что выходит восьмитомник, Роберту Кемптеру, заместителю главного обвинителя США на Нюрнбергском процессе. И Кемптер спросил его: «О, я вижу, вы издаетесь у Заура? А ведь это сын того самого Карла-Отто Заура». И Фогель спросил: «И как вы к этому относитесь?» Кемптер ответил: «Да прекрасно! Во-первых, хорошее дело. Во-вторых, Карл-Отто Заур всё-таки не был нацистом в прямом смысле слова – он был технократом…»
– Ну так… ему же, наверное, виднее, Кемптеру? – осторожно спросила я.
– Да? – Задумался Заур. – В Нюрнберге многие заступались за отца, говорили, что он вне политики, что он технократ, что будь на месте Гитлера другой лидер, а вместо национал-социализма другой строй, он бы точно также проявлял свои организаторские таланты на благо военной промышленности, то есть ему было вроде как неважно, на кого работать, – главное, на свою страну. Но ведь с 1925 года он ощущал себя национал-социалистом, вписанным в эту идею, в этот строй, и он почитал Гитлера во время Третьего рейха. А после крушения рейха почитал его точно так же, может, и еще больше…
Везде в доме – в каждой комнате – книги, книги, книги. И в кабинете Клауса. Шкафы с книгами в один ряд занимают все стены, и кажется, что дом держится именно на этой опоре. Старые, новые, потрепанные и сверкающие глянцем, в суперобложках и без них – книги живут своими жизнями, вплотную прижавшись к друг другу на светлых узких полках. Посреди комнаты стоит старый добротный деревянный стол, заваленный листами формата А4, открытыми банками клея, ножницами, карандашами, канцелярскими ножами, калькулятором, скотчем. Под толстым слоем необходимых для издателя принадлежностей погребен факс и два телефона, от которых, не путаясь друг с другом, в разные комнаты тянутся провода.
По бокам стола с канцелярскими принадлежностями – вертикальные ряды ящиков с круглыми ручками. Когда Заур, в свойственной ему порывистой манере, принялся вытягивать один за другим ящики стола, а потом резко задвигать их, не обнаружив искомое, я заметила вслух, что стол довольно старый и, вероятно, принадлежал кому-то из близких Клауса. И услышала прогнозируемый ответ:
– Отцу. После его смерти за этим столом работаю я, теперь он мой.
– Что лежало в этих ящиках? Вы помните, что тут хранил отец?
– Много чего, – шумно выдохнул Клаус, выравнивая стопку листов столе, пытаясь тем самым несколько «причесать» рабочий хаос своего кабинета и привести к общему знаменателю порядка, царившего в остальных комнатах, – награды хранил. Он же был единственным человеком в Третьем рейхе, награжденным тремя Рыцарскими крестами… Как-то в детстве мы с братьями играли в его комнате – это был, разумеется, другой дом, другая страна и другая жизнь. И выдвинули ящик стола. Там были три креста и несколько фотографий, на которых отец был рядом с Гитлером…
– Он зациклился на фюрере?
– Они все на нем зациклены были, – спокойно и несколько брезгливо резюмировал Заур. – Пойдемте, я покажу вам веранду. Снимать в кабинете дальше смысла нет. Всё остальное к отцу не имеет отношения…
Кабинет Заура имеет отдельный выход во внутренний двор c огромной верандой, отделенной колоннами от зеленого сада. Заур устроился на стуле и, пока мы готовились, начал вертеться.
– Вас что-то беспокоит? – уточнила я.
– Меня? – удивился он искренне. – Нет. Я просто забыл сказать, что после съемки я приглашаю вас с ребятами в ресторан, посидеть на свежем воздухе – погода хорошая, а тут недалеко есть очень приличное место, где вкусно готовят.
Сам Клаус в детстве недоедал. Если первые четыре года его детства пришлись на период Третьего рейха и подъема отца по служебной лестнице, то весной 1945-го всё переменилось. Отец был арестован, мать с пятью детьми, жившие с 1944 года в замке Плассенбург, некогда резиденции Гогенцоллернов, в ночь капитуляции Германии, с 8 на 9 мая, были вынуждены покинуть свое роскошное жилище. Идти им было некуда.
«К счастью, мать познакомилась с пастором деревни Кройсен. Деревня Кройсен расположена под замком Плассенбург. И этот пастор принял нас 9 мая, когда мы остались без крыши над головой. Он проявил невероятную доброту, предоставив нам кров. Он точно знал, что мы не просто не были его прихожанами, а представляли семью крупного нациста. И он принял нас, несмотря на то, что его дом был уже переполнен: мы были вынуждены спать в коридорах, на матрасах. А я со своей сестрой ходил в детский сад. Так что у меня остались только хорошие воспоминания о дяде-пасторе и тете – жене пастора. Мне хотелось сделать им приятное. И вдруг представился шанс. В один из дней я примчался к пастору с рыночной площади и закричал: “Там ваш сын Ойген, он вернулся, загорелый, как негр!” А пастор и его жена думали, что Ойген погиб, потому что воевал на Восточном фронте, в СССР. Так что я был первым, кто принес пастору хорошую новость, что его сын жив».
Затем, в том же 1945 году, Клаус с семьей вернулись в Пуллах, где они и ждали возвращения отца. В 1948 году нищий и бесперспективный гений фюрера Карл-Отто Заур вернулся к своей семье. Он решил затеять собственный бизнес, потому что другой работы для него не было.
– Отец вышел на свободу, но потерял расположение всей крупной промышленности, и тогда он в 1948 году основал свое инженерное бюро. В маленьком домике, которым он владел, но который пришлось переписать на имя горничной (как бывший нацист он не имел права им владеть). Домик находился на задворках огромной территории: планировалось, что после победы Третьего рейха в войне отец построит огромную усадьбу на всей территории. В общем, в этом маленьком домике он занимался вопросами организации производства и административными делами. И в 1949 году он чудом получил заказ составить подборку литературы по гидротехническому строительству. И после этого отец сосредоточился на издательском деле…
– Как складывались ваши отношения с ним?
– Стабильно плохо, – четко ответил Клаус. – Когда отца выпустили из тюрьмы, мне было восемь лет. Я был старшим сыном в семье. А он был озлобленным холериком и очень несправедливым человеком. Больше всего любил он мою старшую сестру и младшего брата, мне же с ним всегда было сложно. Вероятно, из-за плохих отношений с отцом, которые висели надо мной всякий раз готовой разразиться ливнем тучей, я очень плохо учился, был инертным ребенком. Он всегда причитал: «У меня пятеро детей. Четверо получились нормальными. А Клаус… в семье не без урода». Я и был этим уродом. Он не воспитывал меня, так что опору я находил в евангелической молодежной группе. В общем, учился я ужасно плохо, а в шестнадцать лет поступил в торговый техникум… И тут всё переменилось – я стал отличным учеником, пожалуй, самым успешным. И буквально упросил отца принять меня к себе на работу в затухающее бюро, которое балансировало на грани банкротства. В итоге оно всё-таки разорилось в 1954 году. Не знаю, как, но в 1955 году отец снова продолжил бизнес, а в 1958-м бюро снова было на грани банкротства. И тут помог счастливый случай, который, на самом деле, конечно, неправильно называть счастливым. В общем, скончался брат моего отца, мой дядя. Они, братья, рассорились еще в 1925 году, когда отец увлекся нацизмом, а дядя мой, очень образованный человек, потребовал, чтобы отец отбросил эту чушь. В общем, несмотря на то, что они расплевались окончательно, дядя после смерти завещал отцу 1/6 часть своего наследства. Это было хорошее наследство: у дяди был огромный дом, бесподобные издания энциклопедий, виноградники, но, разумеется, всё это он делил на шестерых, то есть между всеми своими родными. По-хорошему дядя вообще ничего не должен был оставлять отцу, но оставил, а вот отец был взбешен. Он считал, что ему как отцу пятерых детей наследства должно полагаться больше, чем, к примеру, двум его бездетным сестрам. Как бы то ни было, именно деньги покойного дяди спасли издательство отца от разорения в 1958 году.
– Я что-то понять не могу, – осторожно перебила я Клауса, – он – технократ. Гитлер считал его гением. На нем лежала ответственность за вооружение Третьего рейха… И этот же самый человек вдруг оказался абсолютно несостоятельным в собственном бизнесе, от процветания которого зависела судьба его жены и детей?
– Ну, мы же не его великий Гитлер… – уныло заметил Клаус без всякой иронии.
– То есть, для Гитлера он…
– …для Гитлера он хотел стараться. А на нашу жизнь ему уже было плевать. Он остался в трех днях своей славы, на посту министра. Он остался в Третьем рейхе. Он навсегда остался с Гитлером… Это был уже не человек, а тень, осколок, рудимент. – Клаус изящными пальцами поправил оправу очков.
– А вы? Как вам удалось пережить трудности взаимоотношений с отцом?
– Никак. Хотя я всё-таки стал работать с ним в издательстве и за очень короткое время стал для него незаменимым. Он зависел от меня.
– Но не любил, – сказала я. Прозвучало как-то жестко.
– Точно, – кивнул Заур без видимого намека на страдания, – и это было не изменить. А с 1959-го по 1961 год я уехал обучаться издательскому делу – в тот период мы с отцом встречались два-три раза в год. Уже во время учебы я получил несколько прекрасных предложений о работе. В частности, от концерна Бертельсманна и еще одного крупного издательства в Дюссельдорфе. Я думал, выбирал…
– И?..
– И тут отец заболел. Я должен был вернуться. Хотя это может показаться странным, что я, его нелюбимый сын, вот так отбросил всё и, как верный пес, вернулся в крошечное бюро отца в Пуллахе, где получал треть тех денег, которые мог бы получать у того же Бертельсманна… Но как бы то ни было, я вернулся и сказал отцу, что нужно окончательно превратить его инженерное бюро в издательство. Я сказал ему: «Мы начинаем готовить к печати международный адресный справочник издательств». Он затею оценил. А потом стал уточнять: «Адресный справочник издательств технической литературы?» Я ответил: «Не только, всех издательств». – «Но ты же не собираешься включать туда религиозные издательства или издательства детской литературы?» – «Собираюсь». Он ехидно поинтересовался: «И какой же тираж?» – «750 экземпляров». «Да ты дурак! – орал он. – Это очень много, ты столько никогда не продашь!»
Это была первая книга издательства, которая была полностью раскуплена. Кстати, она была машинописной. С доходов от продажи тиража я смог купить подержанную пишущую машинку, но зато электрическую. И следующую книгу я выпустил тиражом 1500 экземпляров. Третью – 3000 экземпляров…
– И он вас, наконец, оценил. – В эти секунды я поймала себя на том, что Клаус больше не кажется мне сухим и дотошным, эдаким книжным червем и занудой. И что я жадно ожидаю счастливого конца этой маленькой камерной драмы, разыгравшейся внутри семьи Зауров.
– Отец? Вряд ли он кого способен был по-настоящему оценить, тем более меня. Ему тяжело было признать, что я умею реализовать товар, а он на это был просто не способен. Уже на третий день, с момента, когда я, молодой специалист, вернулся в его дохлое издательство, мы с ним сцепились по какому-то пустяку и… с тех пор не прекращали ругаться. Все свои предложения по улучшению работы издательства я вкладывал в уста своего младшего брата, которого отец обучал. Как ни странно, брата отец всегда слушал с интересом и на любое его предложение говорил да, в то время как я слышал только один ответ: нет. Честно говоря, я часто задавался вопросом, как долго я способен выдерживать такое издевательство, после того как отказался от отличных предложений и остался в Пуллахе «по семейным обстоятельствам»…
Чем больше мой собеседник говорил, тем большим уважением я невольно проникалась к нему. Он смиренно предпринимал попытку за попыткой, чтобы доказать отцу, что он – хороший сын и что его тоже есть за что любить…
Клаус, как теперь мне казалось, был максимально объективен, и от этого картинка, которую он рисовал передо мною, стала объемной и цветной. Не было черного и белого. Его отец Карл-Отто Заур – отрицательный герой повествования – вместо отторжения тоже начал вызывать у меня легкое сочувствие, ибо сам, многого не понимая, был подло обманут тем, на кого молился до конца жизни. Его обдурили как ребенка. Хотя, казалось бы, – и почет, и уважение фюрера, а в конце концов и должность рейхсминистра. Посмотреть со стороны – так всё прекрасно. Но на деле, прав был Клаус, всё это выглядело по-иезуитски. В особенности Гитлер, сделавший его отца министром за несколько часов до самоубийства. А потом и процесс в Нюрнберге над крупными промышленниками, которых Карл-Отто Заур продал за свободу. Свободу, которой так и не смог распорядиться.
– Как ваш отец проводил свободное время?
– Сидел на стуле и смотрел вдаль. У отца – это еще Гитлер отмечал и его окружение – была феноменальная, просто фантастическая память. Он знал всё и помнил день и час каждого совещания, коих были сотни. Каждое слово, каждый отчет, каждый взгляд Гитлера. И никогда, ни разу он не пожелал поделиться этим с нами. Я не знаю, о чем он думал, сидя в кресле и глядя сквозь всех нас, но, вероятно, он снова и снова переживал Третий рейх. С моей матерью он тоже не был близок. В какой-то момент у отца была любовная интрижка с секретаршей, об этом мы, дети, знали, мать – тоже.
Что его еще интересовало? С конца 60-х годов он всегда голосовал за социал-демократа Вилли Брандта и люто ненавидел Аденауэра. Отца шатало между политическими силами. После национал-социализма у него больше не было четкой позиции. Сказать честно, даже во время свой работы в министерстве замом Шпеера он никогда не акцентировал внимание на том, являлись ли соискатели членами партии или нет. Министерство военной промышленности было единственным министерством, в котором членов нацистской партии было около 60 %: это мало по сравнению с другими министерствами, где 100 % штата были людьми партийными. Моя мама не была членом партии, и он никогда не требовал от нее вступить в нее. Более того, он не был ярым антисемитом – ему просто было не важно, еврей ты или немец. К примеру, в 1942 году он помог своей еврейской подруге Мэри Диамонд перебраться из Бреслау в Базель. Он просто помог, потому что у него была возможность. И потому, что он считал ее порядочным человеком. Была и такая история, что он пришел к Гитлеру и попросил не отправлять в концлагерь двух евреек. Обе были женами крупных промышленников. Первая – жена Вильгельма Хаспеля, гендиректора «Мерседес-Бенц», а вторая – жена Отто Майера, гендиректора концерна «МАН». Отец упросил Гитлера пощадить их. Но, думаю, тут всё было куда прагматичнее. Он сказал: «Мой фюрер, Хаспель и Майер – люди, которые очень мне нужны. Пощадите их жен».
Отец мой не был подвинут на идеологии нацизма, он никогда не был политиком или философом. Но при всём том до конца своих дней, до самой своей смерти он считал Гитлера самым великим лидером из всех когда-либо живущих на земле. А умер он в 1966 году. Прямо в мой день рождения – мне как раз исполнилось двадцать пять лет.
Спустя некоторое время после смерти отца, в 1967 году, моя мать получила письмо от Вернера фон Брауна из Пасадены. Она так и жила в Пуллахе, в доме, в котором раньше жила вся семья. Схватив это письмо, она тут же поехала на своем мопеде по окрестностям – все мы, ее дети, жили неподалеку, – чтобы показать письмо. Она с гордостью прочитала нам письмо. Вернер фон Браун писал, что выражает нам всем, родным Карла-Отто Заура, глубокие соболезнования и помнит, что очень многим обязан моему отцу. Мама пояснила нам: Вернер фон Браун тоже работал на нашего отца. Его неудачи с ФАУ-2, и ложные доносы, и – как повод – еврейские корни в итоге обернулись арестом. Когда фон Брауна хотели отправить в концлагерь, отец за него заступился…
Клаус неожиданно стянул губы в нить улыбки.
– Любопытно еще, что племянница Вернера фон Брауна была участницей Сопротивления. А теперь мы с ней на пару работаем в правлении Института имени Гёте. Вот так вот всё связано в этой жизни…
После разговора Клаус Заур представил нам свою жену Лило, очень милую и общительную женщину, такую же стройную, как он сам, такую же высокую и подтянутую, с приятным лицом, никак не выдававшим ее возраст, и приятной улыбкой. Клаус и его жена пригласили нас в ресторан, предупредив сразу, что если они приглашают, то и платят они. Я попробовала было протестовать, но Заур был непреклонен: они специально не готовили нам чай и сладости, так что теперь пора всем вместе как следует пообедать.
Мы сидели на просторной открытой летней веранде ресторанчика. За пивом и отбивной с овощами Клаус с упоением рассказывал об издательском бизнесе, а Лило сообщила, что у них с мужем двое взрослых детей – Клаус и Анетта, обоим уже за сорок, и у обоих уже свои собственные семьи. И дедом дети Клауса не интересуются совсем, а внуки – те точно вряд ли будут. Речь зашла о детях и внуках высокопоставленных нацистов. После того как я поделилась с Клаусом своими впечатлениями от всего, что узнала от них, Заур улыбнулся – чуть мягче, чем обычно:
– Должен заметить, что вы слишком наивны, когда говорите о том, что многие дети высокопоставленных нацистов осуждают своих отцов. Нет-нет, я знаю, я очень хорошо знаю, что, к примеру, дочь рейхсмаршала Геринга Эдда – настоящая нацистка, кто бы что ни говорил. Как была, так и осталась. Есть огромное количество детей, которые просто никогда не станут говорить этого вслух, но все, практически все – нацисты. А небольшое количество тех, кто не поддерживает отцов, – просто тщеславные люди, использующие родство в собственных интересах, чтобы получать дивиденды в виде славы или денег. Никому не верьте. Я всю жизнь прожил на юге Германии и понимаю, о чем говорю…
– И всё-таки, – заметила Лило, делая глоток пива, – самый непонятный для нас с Клаусом человек – это сын гауляйтера Польши Никлас Франк.
– Я читал его книгу про отца, – заметил Заур, – должен сказать, что всё это непросто для моего понимания. Все эти странные откровения, весь сор из избы. Взять хотя бы его истории о том, как мать изменяла отцу, отец изменял матери… И всякие прочие интимные подробности в красках, с довольно гадкими комментариями.
– Он вам омерзителен? – уточнила я.
Заур вытер губы салфеткой:
– Нет, но то, что он делает… это как минимум некорректно. Я не считаю, что дети должны квитаться с отцами вот таким образом. К тому же и меня, и того же Франка можно упрекнуть в предвзятости, потому что мы – нелюбимые дети.
Позиция Клауса вызывала уважение. Разумный, несколько суховатый, но всё же глубоко человечный сын сумел поквитаться со своим отцом самым достойным образом. Когда-то Карл-Отто Заур твердил сыну, который ради него бросил карьеру, что он «урод» и ничего ему в жизни не светит. И Клаус доказал ему обратное.
К сожалению, Карл-Отто Заур об этом уже не узнает.
– Мой отец скончался в день моего двадцатипятилетия. В 1966 году. Ему было 64 года, и у него был диабет. Мы не делали вскрытия, но мне кажется, что умер он всё-таки от рака. Хотя не знаю. Символично ли, что он умер в мой день рождения? Тоже не знаю… Сразу после его смерти я взял управление издательством в собственные руки. Сначала мы работали вместе с моим братом. Позже я продолжил дело один. После смерти отца издательство начало развиваться невероятными темпами, и вскоре его уже считали вполне серьезной организацией, ну а потом и просто ведущим издательством в области информации, документации и издательского бизнеса (я стал выпускать очень много англоязычных изданий, сделав на них ставку). Ну а потом я, наконец, вышел на мировой рынок. В семидесятые. США. Япония. Арабские страны. СССР. Китай и много-много разных стран. В течение сорока лет, что я руководил компанией, ее обороты увеличились с 127 тысяч марок до 40 миллионов…
Дальше Клаус, уже не останавливаясь и забыв про пиво и обед, упоенно сыпал наименованиями изданных им книг, каталогов, хаотично перемешивая их с какими-то ничего не говорящими мне именами из сферы его бизнеса. Издательство свое он продал, однако продолжал возглавлять его до самой пенсии. Сегодня Клаус тоже не скучает. Помимо того, что он почетный профессор Санкт-Петербургской Академии наук, еще он такой же почетный профессор десятка университетов в разных странах мира. Он также член правления Института Гёте и ряда разных ассоциаций, в числе которых – «Против забвения – за демократию». У него было и даже сейчас есть так много должностей в разных организациях, что начинаешь путаться. Звания его лучше и не начинать перечислять, так их много. Он живет столь же быстро, как перемещается в пространстве, – и успевает больше других. А еще он любимый муж, отец и дед. Только любимым сыном ему уже не стать никогда. И эта легкая горечь неотделима от приятной сладости победы над собой и обстоятельствами. Победы Клауса, которая всё равно посвящена лишь одному человеку. Его отцу.
– О чем или о ком отец думал перед смертью?
– Не знаю, – Клаус пожал плечами, – наверное, о том, о ком думал и помнил всегда. И это, как вы поняли, был совсем не я…