Ну а дальше началась блестящая карьера Эрвина Роммеля, о которой в подробностях можно прочитать в любой из его многочисленных биографий. Мы же непременно коснемся Африканской кампании Роммеля, но без скрупулезности, присущей историкам. Нас эта кампания интересует потому, что именно в Африке под командованием Роммеля служил человек, который тоже прославился на весь мир. Человек, который стал косвенной причиной смерти генерал-фельдмаршала.

Лизелотте принесла печенье и прочие сладости, большинство из которых приготовила сама. Манфред так и остался дремать в кресле, бормоча что-то себе под нос и набираясь сил.

– Он быстро устает, – сказала фрау Роммель, – болезнь изматывает. Но самое главное – то, что он очень хочет вам сказать, непременно расскажет…

– О смерти отца?

– Да, – кивнула Лизелотте, – для него это болезненный вопрос. Он хочет, чтобы все знали, что его отец не покончил с собой и не умер от ранения, а был убит… Истинная правда, драма, которая развернулась на глазах у Манфреда… Это ужасная история, и Манфред мечтал бы, чтобы во всех учебниках истории о смерти его отца написали правду. Вы не представляете, сколько было разных версий, вплоть до того, что в 1944-м году Роммель отказался воевать в гитлеровских войсках и покончил с собой. Такое пренебрежение фактами Манфреда расстраивает. А муж на всю Германию талдычит с 1945 года – отец не убивал себя из-за Монтгомери, Сопротивления, страха, в конце концов. Отец был вынужден убить себя.

Потом Лизелотте показала пальцем на круглое печенье, которое она принесла на подносе:

– Попробуй-ка вот это, оно удалось, кажется, лучше всего…

– Я тут, – раздался вдруг голос Манфреда, звучал он уверенно. – Я в порядке. Может, и мне дадите?

Лизелотте помогла мужу встать с кресла и подвела его к столу. Манфред тут же потянулся к печенью. Круглому.

– Манфред, я говорю Тане, что твой отец не покончил с собой.

– Нет, нет, – сказал Манфред. – Его убили.

– Гитлер, – констатировала я, зная ответ.

– Да, – согласился Роммель, глядя на меня, – и эту историю я просто обязан вам рассказать полностью… как смогу… Быть может, это в последний раз, когда я смогу ее рассказать…

После чаепития, воспользовавшись временным улучшением состояния хозяина дома, я попросила Манфреда и Лизелотте выйти на улицу и немного посидеть на скамейке. Так хоть будет план, снятый на натуре, и Манфред будет показан не только беспомощным стариком в кресле.

Я спросила присевшую рядом Лизелотте, как и когда они познакомились с Манфредом и давно ли живут здесь. Она тихо рассмеялась, несколько смущаясь камеры:

– Мы владеем этим домом с 1954 года… А познакомились в поезде. Оба учились в городе Тюбингене в университете, Манфред изучал юриспруденцию, а на выходных мы вместе возвращались из Тюбингена в Ульм, болтали, общались…

– А потом поженились, и у нас родилась наша любимая и единственная дочь Катрин, – неожиданно громко сказал Манфред. – А сейчас она уже взрослая женщина, сама мать двоих сорванцов. Девочку зовут Зара, а мальчика Денард.

Лизелотте закивала, как китайский болванчик: ох, наши любимые внуки!..

– Вы ведь взяли фамилию мужа? – поинтересовалась я у фрау Роммель. – Вы знали, что это за фамилия? Легко ли решились ее взять?

– Ой, в наше время было принято брать фамилию мужа. Так что я ничего не имела против, чтобы стать Лизелотте Роммель. И фамилия очень достойная, ею можно гордиться…

Манфред довольно кивнул. Тут и без всяких вопросов было ясно, как сын относится к отцу.

– Кстати, вы знаете, дедушка и бабушка Лизелотте… они греки из Константинополя, – сказал Манфред и тяжело выдохнул.

Я взглянула на Лизелотте. Вот тебе и «типичная немка»…

– Но никто из моих предков не был связан с армией, не был военным, – добавила она и улыбнулась Манфреду. А я вошла в семью Эрвина Роммеля…

– Если позволите, герр Роммель, я еще спрошу вас про фамилию. Вы же были мэром Штутгарта…

– Трижды, – не без детской гордости добавил Манфред, справившись с неверной рукой и подняв указательный палец. – А теперь у города новый герой, господин Шустер, которого, между прочим, я порекомендовал. Избиратели и в этом мне поверили. Вот…

– Кстати об избирателях. Ваш отец, как я поняла, – фигура неоднозначная. С одной стороны, в честь него называют улицы, с другой – он все-таки гитлеровский генерал-фельдмаршал. Как можно было в послевоенной Германии с такой фамилией строить карьеру политика? Вас избрали сторонники отца? Оставшиеся сторонники нацистов? Те, кто просто уважает Роммеля? Какую роль сыграла фамилия в вашей карьере?

– Вначале фамилия отца мне очень помогла – в глазах многих мой отец был героем. Уважение к его имени у избирателей было несомненно. Я получил большое количество голосов, около двух третей, хотя соперничал с очень мощным противником. Я знаю, что большинство солдат, служивших у моего отца, голосовало за меня. Но ведь фамилия – это просто фамилия. Если тебя избрали, но спустя два года у тебя ничего не получается, то любой скажет: «Господин Роммель, вы все-таки идиот, и на вас природа отдохнула». Но на следующих выборах за меня снова проголосовали – уже как за меня, а не как за потомка Роммеля. И потом – еще раз. Тогда имя отца уже не играло никакой роли… Но фамилия обязывает, конечно. Ко мне всегда подходили с определенной меркой: как чиновник я сталкивался с этим постоянно, даже до того, как стал мэром, еще когда работал в министерстве финансов… Кстати, я вспомнил забавную историю. Моя дорогая Лизелотте в свое время работала преподавательницей при монастыре Святой Екатерины. И дочь председателя нашей компартии училась у нее, хорошая, прилежная девочка.

– Она, кстати, потом продолжила свое обучение в Москве и вернулась обратно. – Настроение у фрау Роммель было прекрасное: она с нежностью смотрела на мужа, ей нравилось, что он оживился. Манфред явно общался с большим удовольствием, делая иногда предупредительный жест рукой, чтобы не дать Лизелотте прервать его…

– Да-да, и Лизелотте постоянно поддерживала ее, эту дочь коммуниста. В общем, когда эта девочка вернулась из Москвы, я как раз стал кандидатом на пост мэра Штутгарта. И она подошла к моей жене и сказала: «Как дочь коммуниста я не могу голосовать за вашего мужа, я хотела бы, но это неправильно. Я просто прошу вас передать это ему».

– А я ей ответила: «Ну зачем ты мне это говоришь? Я всё понимаю и без слов», – тихо рассмеялась Лизелотте.

– Но это было очень по-мелкобуржуазному трогательно… – добавил Манфред.

Дурацкое, конечно, сравнение, но Лизелотте с мужем казались мне милыми голубками. Она сжала своей рукой его большую руку и следила за каждым его словом, радуясь, когда у него получалось говорить без одышки и четко.

– Мне очень жаль, что вы не можете увидеть нашего кота, – посетовала Лизелотте, забыв про работающую камеру. – Он просто замечательный, но с утра убежал гулять.

– А у моего отца была собака, – сказал Манфред, – точнее, две собаки. Так странно вышло, что обе собаки терпеть не могли людей в униформе, и когда кто-то из подчиненных приходил к отцу, нужно было сразу запирать дверь, иначе собаки лаяли как безумные. Помню… – Манфред часто и прерывисто задышал, это было похоже на счастливый смех человека, вспомнившего забавную историю из своей юности. – …Собаки как-то не усидели в комнате и вышли. И какой-то младший сержант, спасаясь от них, залез на отцовский стол. Отец вошел в комнату и сказал ему: «Вы же мужчина! Как же можно так бояться собак!»

– Может, вы расскажете еще немного о вашей карьере?.. У вас такие ордена… – напомнила я Манфреду.

– Собственно, я всё сказал про политическую карьеру… А ордена… я ими горжусь, но никогда ими не жил. Может, вас интересует моя военная карьера? Я ведь начинал в люфтваффе, служил в ПВО. Воевал во имя Третьего рейха. И даже хотел вступить в СС…

Я посмотрела на Манфреда, мэра с нацистским прошлым и сына человека, который был одним из любимейших генералов Гитлера до 1944 года.

– Да, я мечтал вступить в СС, – продолжил Манфред Роммель, – но отец был категорически против: нет, только не туда, не к Гиммлеру. Там – люди полностью подневольные. Им скажут убивать мирное население и детей – они пойдут убивать. Помню, он сказал: «Пока я жив, я буду решать, где тебе служить. В СС ты не пойдешь ни в коем случае». – Манфред тяжело вздохнул и что-то пробормотал себе под нос, я не переспрашивала. Казалось, он выдохся и замолчал, но секунд через десять продолжил: – Мне тогда было лет 13-14. И я, конечно, мечтал попасть в дивизию из членов гитлерюгенда при СС, которая была сформирована в 1943 году. Это было очень круто. Но дивизия эта в итоге понесла страшные потери в Нормандии. Ребятам было от 16 до 18 лет, они были хорошо обучены и потому брошены в оборону. В общем, дивизия начала воевать с численностью состава в 22 тысячи человек. Это было 7 июня во Франции. А в конце, в сентябре, осталось, по-моему, лишь 800 человек с тремя танками и с несколькими единицами противотанковых орудий.

– Вам повезло…

– Да, отец был прав, – сказал Манфред и вздохнул, – он во многом был прав…

Устроившись в кресле и окутав себя полумраком гостиной, что создавал приятный контраст с выбеленной картинкой на улице, Манфред продолжил тему своей военной карьеры:

– Уже в возрасте сорока девяти лет я имел звание генерал-лейтенанта. И никто мне в этом не помог. Недавно один полковник заявил мне: «Господин Роммель, в Третьем рейхе ваш отец был слишком быстро повышен в должности». Я ответил: «Мой дорогой друг, я тоже был быстро повышен в должности и, в конце концов, оказался в той же тарификационной группе, что и мой отец». И тогда мой собеседник стушевался и не нашел, что ответить…

Манфред откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Заговорил он после долгой паузы:

– Сталин и Гитлер, – сказал он четко и снова замолчал.

– Поспорим, – тихо предположила я, – что вы сейчас обрушитесь на Сталина, уравняв его с фюрером?

– А что? – тяжело задышал Манфред. – Была большая разница? Впрочем… Сталин всё же… конечно, не стоит хвалить Сталина… но Сталин выглядел чуть внятнее, как мне кажется, в том смысле, что он добился того, что советскую промышленность эвакуировали на восток – без этого Советский Союз был бы повержен… И, кроме того, Сталин не так яро вмешивался в дела управления войсками, оставляя это на откуп советским маршалам… Гитлер же все решения принимал сам. Склонившись над картой, он отслеживал передвижения армий своим карандашом, ставил галочки и говорил: хочу, чтобы было так.

«О положении на западном театре военных действий – тогда бои шли только на территории Северной Африки… Гитлер и здесь стремился вникать во все подробности. Роммель неоднократно вызывал недовольство Гитлера тем, что очень невнятно докладывал в ставку о передвижении своих войск, то есть попросту скрывал от нее истинное положение дел с целью неожиданно преподнести сенсационную новость о полностью изменившемся положении на фронте. Гитлер бурно негодовал, но, питая сильную симпатию к Роммелю, закрывал глаза на его поведение»¹³³.

А вот те же «Воспоминания» Шпеера о встрече Роммеля и Гитлера в 1943 году: «Он был очень вежлив с Гитлером, но держался несколько отстраненно и почти демонстративно не называл его “мой фюрер”. Для Гитлера Роммель был профессионалом высокого класса, способным, как никто другой, отразить атаки войск западных союзников. Лишь поэтому он так спокойно воспринял его критические замечания… Видимо, Роммель подумал, что бессмысленно приводить какие-либо доводы человеку со столь дилетантскими суждениями. Во всяком случае, в ответ он только пренебрежительно и даже несколько сочувственно улыбнулся…»¹³⁴

Роммель как профессиональный военный и индивидуалист по своей натуре не слишком скрывал, что считает Гитлера дилетантом, которому не следует вмешиваться в работу профессионалов. Более того, он исполнял приказы фюрера исходя из их целесообразности, и пока он одерживал блестящие победы, это неповиновение ему сходило с рук. Поставленный командовать Африканским корпусом в начале 1941 года, генерал-лейтенант Эрвин Роммель вскоре стал генерал-полковником, а потом и генерал-фельдмаршалом (22 июня 1942 года), получив награду из рук Гитлера. Новое звание было присвоено ему после победы 20 июня 1942 года в битве за Тобрук, самую укрепленную крепость Африки. Считалось, что взять ее невозможно. Это был главный плацдарм союзников, и хотя его пытались штурмовать множество раз, выбить защитников из крепости не удавалось. У Роммеля – получилось.

К июлю его армия, потеснив превосходящую численностью армию союзников, уже находилась под Эль-Аламейном: это при том, что с каждым днем положение в войсках стран Оси ухудшалось – сказывалась колоссальная нехватка топлива, орудий, людей. Роммель ждал подкрепления, но подкрепление пришло лишь к войскам союзников – и не только в виде техники: 15 августа появился и новый командующий английской армии – тот самый Бернард Лоу Мотгомери, которому суждено будет стать Монти Аламейнским.

В 20-х числах октября Роммель по болезни находился в отпуске на горном курорте, когда 24-го раздался звонок от Гитлера, требующего его прервать лечение и срочно вернуться в Африку. Когда генерал-фельдмаршал оказался на поле боя, сражение за Эль-Аламейн было уже проиграно. Роммель понимал: нужно отступать – обороняться бессмысленно.

Манфред: «Гитлер и Муссолини постоянно приказывали: Остановитесь! Победа или смерть! Отец понимал, что это полный идиотизм, и долго думал, стоит ли подчиниться, но в итоге сделал так, как требовал Гитлер, понимая, что это абсолютный тупик. Он-то хотел сохранить своих людей».

Манфред имеет в виду депешу Гитлера Роммелю от 3 ноября 1942 года, которую я позволю себе процитировать по книге Ширера «Взлет и падение Третьего рейха»:

Я в конце концов заставил себя принять такое решение, – писал Роммель в дневнике, – так как сам всегда требовал беспрекословного повиновения от своих солдат…»¹³⁵ Но уже вечером 4 ноября, рискуя попасть под военный трибунал, Лис пустыни решил попытаться спасти остатки своих войск и отойти на рубеж Фука. Пятого ноября фюрер, который получил известия о ситуации с Африканским корпусом, сообщил Роммелю, что он согласен на отвод армии. Но позиция эта оказалась занята танками Монтгомери. Практически за две недели танковая армия «Африка» была отброшена на тысячу километров назад, в Тунис.

Восьмого ноября 1942 года американские войска высадились в Алжире и Марокко под командованием генерала Эйзенхауэра, что означало попадание германо-итальянских сил в ловушку. Роммелю всё же удалось провести еще одно наступление на превосходящие силы американцев в районе Кассеринского перевала и нанести им серьезный урон, но это не принесло ощутимого успеха.

Нужно заметить, что в феврале 1943 года – а эта информация еще сыграет важную в истории, которую поведает Манфред Роммель о смерти своего отца, – на службу в Африку под командование генерал-фельдмаршала, в штаб 10-й танковой дивизии в Тунисе, поступил человек по фамилии фон Штауффенберг, который сразу же принял участие в боях за Кассеринский перевал, и в итоге его дивизия выбила оттуда американцев. Но это была маленькая победа на фоне большого поражения. Эрвин Роммель считал, что единственным способом спасения подконтрольных ему армий является отступление и в дальнейшем их эвакуация в Европу: шансов победить в Северной Африке больше не было, что бы там ни утверждал Гитлер и как бы ни требовал побед любой ценой.

Манфред Роммель: «В общем, отец послал Гитлера на хер, уж простите, с его глупым приказом. В итоге моего отца отстранили от командования в Африке. И он написал моей матери в одном письме, мол, теперь ему нужен, судя по всему, только английский словарь. И цензоры, которые вскрыли это письмо, наверное, посчитали, что Роммель готовится к тому, что попадет к англичанам в плен. А это – нехорошо…»

В мае 1943 года, через два месяца боев, блокированные в Тунисе с суши и моря немецкие и итальянские войска под командованием генерал-полковника фон Арнима, назначенного вместо Роммеля (покинувшего Африку 6 марта 1943-го) командующим войсками стран Оси в Северной Африке, были вынуждены капитулировать. «В конечном счете, каждый солдат, танк и орудие, переброшенные Гитлером в Тунис в ту зиму, а также остатки Африканского корпуса оказались потеряны к концу весны, а еще больше немецких войск, чем под Сталинградом, было отконвоировано в лагеря для военнопленных»¹³⁶. А фон Штауффенберг прослужил в Африке недолго – уже через два месяца, 7 апреля 1943 года, его автомобиль подорвался на минном поле. Фон Штауффенберг потерял левый глаз, правую руку, два пальца на левой. Также получил тяжелые ранения в голову и колено. Врачи были уверены, что даже если этот человек выживет, то навсегда останется калекой и уж точно лишится зрения. Эрвин Роммель об этом и знать не знал, поскольку уже месяц как покинул Африку. А знал бы – вряд ли придал большое значение ранению этого человека, но пройдет чуть больше года и окажется, что его собственная судьба и судьба Клауса фон Штауффенберга будут связаны между собой и в итоге оборвутся, подобно тонким нитям.

До июля 1943 года Эрвин Роммель восстанавливал силы, лечился. За Африканскую кампанию лично от Гитлера Роммель получил Рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. В конце ноября 1943 года Роммеля отправили во Францию, а 31 декабря года он получил под свое командование группу армий «B», непосредственно подчиняясь фельдмаршалу фон Рундштедту. Он также был назначен генерал-инспектором, и в его сферу деятельности входила оборона «Атлантического вала».

Как известно, 6 июня 1944 года англо-американские войска начали высадку в Нормандии. «Если немцы не знали точной даты вторжения, то они не представляли также, где оно может произойти. Рундштедт и Роммель были уверены, что районом вторжения станет Па-де-Кале, где Ла-Манш наиболее узок. Здесь они сосредоточили свои самые крупные силы… В конце марта поразительная интуиция подсказала Адольфу Гитлеру, что главным районов вторжения станет Нормандия. Поэтому он приказал в течение последующих нескольких недель перебросить значительные средства в район между Сеной и Луарой. “Следите за Нормандией”, – не уставал предупреждать он генералов. Тем не менее… Рундштедт и его генералы следили скорее за Па-де-Кале, чем за Нормандией… Шпейдель позвонил Роммелю домой около 6 утра [6 июня 1944-го. – Т.Ф.], и фельдмаршал срочно выехал на машине обратно, так и не встретившись с Гитлером, однако в штаб группы армий “B” он прибыл лишь в конце дня»¹³⁷. Роммель опоздал – точно так же, как опоздал к началу битвы при Эль-Аламейне. Впрочем, вряд ли исход битвы полностью зависел от него.

«Бледный от бессонницы, – писал позднее Шпейдель [про Гитлера. – Т.Ф.], – нервно перебирая свои очки и целый набор цветных карандашей, которые он держал между пальцами, он сидел сгорбившись, в то время как фельдмаршалы стояли. Его гипнотическая сила, казалось, иссякла. Он отрывисто и холодно поздоровался. Затем громко и желчно стал выражать свое недовольство по поводу успешной высадки союзников, ответственность за которую он пытался возложить на командующих… С беспощадной откровенностью Роммель заявил, что борьба против превосходящих сил (союзников) в воздухе, на море и суше является безнадежной»¹³⁸.

После поражения немецкой армии под Сталинградом Эрвин Роммель уже не скрывал своих пессимистических взглядов: война проиграна. «“У Роммеля сдали нервы, он впал в уныние, – раздраженно заметил Гитлер. – А в наши дни, если хочешь чего-то достигнуть, нужно быть оптимистом”. После этих слов судьба Роммеля была предрешена»¹³⁹.

Из разговора тюремного психиатра Леона Голденсона с генералом СС Зеппом Дитрихом: «Сложно измениться, поменяв род службы. Роммель на самом деле был пехотным генералом. Роммель был поспешен, хотел делать всё сразу, а потом по ходу дела терял интерес. Роммель был моим начальником в Нормандии. Не могу сказать, что Роммель не был хорошим генералом. При удачах он был хорош, при отступлениях впадал в депрессию»¹⁴⁰.

– Можно мне передышку? Минут пятнадцать? – прохрипел Манфред. По обеспокоенному лицу Лизелотте я поняла, что она волнуется за мужа. Он был очень бледен. Солнце сильно нагрело деревянный домик – не спасали даже закрытые жалюзи.

– Нужно заканчивать, мы уже долго его мучаем… – заметил Браверман. – Он слишком сильно болен.

– Но он обещал рассказать про смерть отца…

Отказавшись от чая с печеньем, мы предпочли выйти на улицу. Я сидела на деревянной скамейке, той самой, на которой до этого сидела чета Роммель. Нужно было заканчивать инквизиторскую пытку; и пусть Манфред изо всех сил пытался взять верх над болезнью Паркинсона, на этой стадии это уже было невозможно. Хотя боевой дух, унаследованный Манфредом от отца, был налицо. Тяжело больной пожилой человек, расплывшийся в черном кожаном кресле, действительно был настоящим бойцом. И пусть полем боя была не африканская пустыня, а его собственное тело, он одержал ряд побед даже на моих глазах: было видно, как тяжело дается ему каждое слово. Во всех его цитатах, что я тут использую, многоточия, наполненные его вздохами или неразборчивой бубнежкой, должны стоять практически между всеми словами. Были еще отдельные фрагменты интервью без пояснений, больше похожие на бессмыслицу… Просто неясно, о чем речь. Реплики. Вздохи. Стоны.

Так что давайте пока оставим Манфреда отдыхать и перенесемся за двадцать с небольшим километров к северо-востоку от его дома в Штутгарте в небольшой городок Оппенвейлер, чье население не превосходит и пяти тысяч жителей. Тут живет человек, чей отец навсегда вошел в историю, став символом новой Германии, попытавшись убить Гитлера. Это было самое громкое покушение на фюрера. Добро пожаловать к Бертольду фон Штауффенбергу, сыну самого известного в мире полковника, пронесшего 20 июля 1944 года бомбу в штаб Адольфа Гитлера.

Если Эрвин Роммель – герой не без сомнений, ибо новые поколения немцев ставят ему в вину, что, пусть честно, но он всё-таки сражался за Третий рейх и был близок к фюреру, то Клаус фон Штауффенберг в Германии, да и во всем мире, – герой безусловный. Полковник вермахта, он к началу 40-х годов окончательно разочаровался в Гитлере и после начала Восточной кампании начал планировать заговор.

Выходец из древнейшего аристократического рода, фон Штауффенберг, получивший блестящее воспитание, приход Адольфа Гитлера к власти воспринял с надеждой. В 1938 году участвовал в захвате Судетов. В 1939 году – в оккупации Польши в качестве обер-лейтенанта в танковой дивизии. В 1940 году в звании офицера Генштаба участвовал во Французской кампании.

«Судя по всему, именно в России Штауффенберг полностью разуверился в Третьем рейхе… Когда началась война в России, он первые полтора года находился преимущественно на советской территории… По воле случая в России он встретил двух ведущих заговорщиков, решивших покончить с этим хозяином [Гитлером], – генерала фон Трескова и Шлабрендорфа»¹⁴¹. А в 1943 году фон Штауффенберг оказался в Африке, под командованием Роммеля, где был тяжело ранен. Восстановив силы, он, вместо того чтобы оставить службу, вернулся в Берлин в чине подполковника, где работа над заговором, целью которого было убийство Гитлера, активно продолжилась: всё больше новых людей, генералов, примыкало к заговорщикам. Считается, что Эрвин Роммель тоже относился к ним с симпатией – некоторых из этих людей он знал лично. Однако сказать, что он «примкнул» или «полностью поддерживал» планы заговорщиков, – значит соврать. По самым разным причинам Роммель готов был согласиться с тем, что Гитлера нужно отстранить от власти, может быть, арестовать. Но он выступал категорически против убийства фюрера: тут был целый комплекс причин, от «дела чести» и нежелания делать из Гитлера мученика, до вполне банального вопроса – что будет, если обезглавить Третий рейх? Станет ли от этого лучше?

Сын Клауса фон Штауффенберга, Бертольд, сидел в гостиной своего дорого и красиво обставленного дома в Оппенвейлере, положив ногу на ногу. Он был в хорошем бежевом костюме, белой рубашке в синюю клетку. На шее – бордовый галстук с ромбами. У потомственного графа, надо признать, отменный вкус. Стены увешаны старыми картинами в позолоченных багетах, портретами матери (графини Нины фон Штауффенберг), старинными зеркалами с рыжими паутинками трещинок и слегка деформированным отражением, в котором мутнели и расплывались старинные столики и секретеры, уставленные старыми фоторамками так, что, задень случайно одну, – и другие посыпятся, как домино.

Лицо Бертольда нельзя назвать беспородным, но по изяществу черт оно уступает точеному профилю отца, бюст которого стоит за спиной у фон Штауффенберга. Он и сам сказал сразу: «Я не думаю, что мы с отцом похожи, может быть, есть какое-то внешнее сходство, но очень незначительное».

У Бертольда фон Штауффенберга, несмотря на уже солидный возраст, военная выправка, умные лукавые глаза, крупное лицо с высоким лбом, на котором морщины обозначились не прямыми штрихами, а волнами синусоиды. Глаза в лучах солнечного света, который завоевал пространство, высвечивая его позолотой и наполняя его теплыми красками, становились то светло-коричневыми, то зеленоватыми, напоминая оливу.

На всем его лице лежала печать легкой, почти игривой надменности – несколько надменным показался мне и его ответ на просьбу принять участие в фильме: «Ох, как меня замучили эти газетчики. Я же сын легенды. Сын героя. Я даже пообещал себе не давать больше интервью, потому что быть сыном национального героя Германии очень хлопотно». Примерно в таком духе ответил фон Штауффенберг поначалу. Но после недолгих уговоров согласился – в конце концов, фильм делается для самого крупного телеканала России, огромное количество людей сможет его увидеть и больше узнать о его отце. К тому же в России не так давно в прокате прошел голливудский фильм «Операция “Валькирия”» с Томом Крузом в главной роли (который и сыграл отца Бартольда), так что и молодое поколение недавно открыло для себя героя Штауффенберга.

Бертольд сразу же заявил, что фильм, конечно, неплохой, но он был против участия в фильме Тома Круза: «Сайентолог не должен играть моего отца, вряд ли папе такое понравилось бы. Мы же католики…»

Возможно, немаловажным фактом, повлиявшим на решение Штауффенберга сняться для «Детей Третьего рейха», оказалось участие в проекте Манфреда Роммеля. Штауффенберг очень лестно отозвался о бывшем мэре Штутгарта: «Мы с Манфредом в чем-то похожи. Я ведь сам военный. И стал достаточно известным человеком не только из-за имени отца, а благодаря собственной карьере, – так и сын Роммеля. В последние годы карьеры я был главнокомандующим в Штутгарте, то есть последним немецким генералом, – и там очень многие меня знают, особенно те, кто служил под моим началом. С Манфредом Роммелем мы познакомились в 1982 году. Я был тогда командиром бригады, служил под Штутгартом и часто бывал там, а Роммель в то время уже много лет был мэром этого города. Мы всегда с ним отлично понимали друг друга. Манфред Роммель – хороший человек, он был здесь, у нас в гостях, он очень образованный и интересный, с прекрасным чувством юмора, но, к сожалению, у него сейчас большие проблемы со здоровьем».

Было видно, что Бертольд хоть и опечален этим обстоятельством, но не принимает его близко к сердцу. Впрочем, возможно, всё дело было в надменном выражении его лица и иронии, которой порой искрили его глаза.

Итак, старший сын фон Штауффенберга, Бертольд, сидел на стуле с высокой спинкой. Мы решили начать беседу с заговора 20 июля 1944 года, когда его отец, 36 лет от роду, полковник вермахта, готовился убить Гитлера. Бертольду в это время было десять лет.

– Если говорить о заговоре 20 июля, то события развивались так. Начну с небольшого захлеста, чтобы вписать в эту историю и генерал-фельдмаршала Роммеля, отца Манфреда, и самого себя в раннем детстве. Всё, что я могу рассказать, я знаю не только от своей матери, но и от друзей отца. К сожалению, никого из них уже нет в живых. Последний умер в прошлом году, ему было девяносто семь лет.

Отец был очень независимым человеком, всегда открыто высказывал свое мнение. Кроме этого, он охотно провоцировал людей на откровенные разговоры. Иногда делал заявления, которые многим не нравились, поэтому его даже принимали за нациста. Только потому, что он возражал им. В этом довольно сложно разобраться. Мне кажется, что он всегда хотел иметь собственную точку зрения. При этом слишком уж примитивными, слишком вульгарными были для него нацисты. Он так и говорил: что ж, посмотрим, с республикой у нас не получилось, так дадим шанс нацистам. Но мне кажется, к ним он относился весьма критично. Ну а когда началась война, он уже служил в армии и был вынужден подчиняться. По-моему, в 1938 году он сказал, что «этот дурак хочет войны», имея в виду Гитлера. Тогда мало кто из опытных офицеров верил, что новая война может быть успешной. И для них стало настоящим сюрпризом столь стремительное падение Франции, ведь они еще помнили уроки Первой мировой. Может быть, именно это заставило многих из них менее критично относиться к Гитлеру.

Когда отец стал замышлять покушение? Со мной он об этом не говорил. Как и для всех остальных, для меня эта новость в 1944 году стала полной неожиданностью. Мать, наверное, что-то знала, но нам не говорила, это было слишком опасно. Я думаю, что здесь сошлись несколько факторов. Во-первых, и моя бабушка, и средний брат моего отца, который был историком, с самого начала были настроены против Гитлера, против нацистов. И отец начал понимать, что тогдашняя политика ведет Германию к гибели, тем более что на его глазах творилось полное бесправие. Дело в том, что у бабушки, его матери, было очень много друзей из еврейских семей. Большинству из них удалось эмигрировать за границу, это были зажиточные семьи. Кроме этого, он понял, что военное командование ведет армию к поражению: ошибочная стратегия, отсутствие ресурсов для ведения столь масштабной войны – об этом он наверняка говорил с ближайшими друзьями. Еще до перевода в Африку он где-то заметил, что Гитлеру пора уходить, уходить именно с поста главнокомандующего. В Африке он пробыл недолго, был тяжело ранен, попал в госпиталь. У него появилось время на раздумья, и, я думаю, именно в этот период ему в голову стали приходить такие мысли. Ранение было тяжелым, на фронт бы его уже не отправили. Но он всё-таки считал себя ответственным за судьбу страны.

Надо отметить, что он был не один. Во многом на него повлиял Хеннинг фон Тресков. Их союз не был организацией в полном смысле слова. Этих людей связывали неформальные отношения. Может быть, именно поэтому гестапо не смогло раскрыть заговор, что само по себе уже удивительно. Говоря об этом, нельзя не учитывать вот что. Спроси меня сейчас, поступил бы я точно так же, как мой отец? Не знаю. Нельзя упускать из виду атмосферу того времени, военного времени. Сегодня это невозможно представить. Шла война, человеческая жизнь, к сожалению, потеряла свою ценность. Мой отец и Роммель были вместе в Африке очень короткое время. Роммель был известен на всю страну еще до войны благодаря своей книге о Первой мировой – «Пехота атакует». Не думаю, что она могла заинтересовать отца, поскольку он был кавалеристом. Отец пробыл в Африке всего два с половиной месяца до ранения. Роммель был командующим танковой армией, а мой отец начальником штаба одной из многих дивизий. Роммель бывал на передовой, есть даже фотографии Роммеля вместе с командиром этой дивизии и моим отцом. Но я не думаю, что у них тогда была возможность вести долгие беседы. Наверняка отец делал доклад о положении дел. Роммель как-то комментировал, принимал к сведению и уезжал. Так я думаю…

Манфред Роммель:

Бертольд фон Штауффенберг:

Манфред Роммель:

«Я сказал ему [Роммелю. – Т.Ф.], – вспоминал позднее бургомистр [Штрёлин], – что ряд старших офицеров армии на Восточном фронте предлагают арестовать Гитлера и вынудить его объявить по радио об отречении. Роммель одобрил эту идею. Я даже сказал ему, что он – наш самый выдающийся и популярный генерал, уважаемый за границей более, чем кто-либо другой. “Вы единственный, – сказал я, – кто способен предотвратить гражданскую войну в Германии. Вы должны связать свое имя с нашим движением…”»¹⁴²

Манфред Роммель:

Вот что пишет Альберт Шпеер, министр вооружений Третьего рейха, вспоминая момент, когда сработала бомба (в это время он делал доклад в министерстве пропаганды Йозефа Геббельса): «…грохот разорвал тишину в расположенной неподалеку от Растенбурга ставке Гитлера. Это детонировал гекситовый заряд взрывного устройства, пронесенного туда Штауффенбергом в своем портфеле. Если бы мятежники проявили больше расторопности, то могли бы не только совершить покушение на Гитлера, но и арестовать чуть ли не всех рейхсминистров и многих руководящих сотрудников их ведомств. Для этого вполне достаточно было бы прислать к министерству пропаганды пресловутого лейтенанта с десятью солдатами»¹⁴³.

Известно, что заговорщики имели целью устранение не только Гитлера. Так как на совещаниях у фюрера часто бывали Геринг и Гиммлер, решено было убрать всех сразу. Дважды покушение откладывалось.

Заговор 20 июля называют заговором генералов, хотя исполнение взял на себя полковник Клаус фон Штауффенберг, потому что у него был «доступ к телу» фюрера. «…Штауффенберг заслуженно считался одним из самых способных и опытных офицеров вермахта. Даже Гитлер неоднократно призывал меня к тесному сотрудничеству с ним. Штауффенберг не утратил своеобразного юношеского обаяния, даже тяжелые ранения (он потерял на фронте руку и глаз) не исказили его облик и не отразились на характере»¹⁴⁴.

«Теплым солнечным утром 20 июля 1944 года, в начале седьмого, полковник Штауффенберг… отправился на машине мимо разбомбленных зданий Берлина на аэродром в Рангсдорфе. В своем раздувшемся портфеле он вез документы о новых дивизиях ополчения, о чем ему предстояло в 13 часов докладывать в ставке Гитлеру. Между бумагами лежала завернутая в рубашку бомба замедленного действия. Она была того же типа, что и та, которую Тресков и Шлабрендорф заложили в самолет фюрера годом раньше и которая не сработала…»¹⁴⁵

Но в третий раз судьба приготовила заговорщикам сразу несколько неприятных сюрпризов: во-первых, ни Герман Геринг, ни Генрих Гиммлер не приехали; во-вторых, совещание должно было состояться не в подземном бункере фюрера, где взрывная волна разметала бы Гитлера и всех присутствующих по стенам, не оставив шанса на спасение, а в казарме для совещаний, на поверхности. Взрывную волну «облегчало» и то, что из-за духоты окна казармы были распахнуты настежь… Ну а дальше – Штауффенберг запустил механизм бомбы в портфеле, оставил его и вышел – якобы срочный звонок, что само по себе было несколько странно: выходить с совещания не рисковали даже генералы…

Мартин Борман:

Попытка убить Гитлера была предпринята с целью запуска операции «Валькирия», план которой был разработан в мае 1942 года. «Он предусматривал быструю мобилизацию сил резервной армии в случае возникновения беспорядков в тылу»¹⁴⁷. Гитлер план одобрил. А позже Фридрих Ольбрихт, генерал пехоты и разработчик плана, тайно «подправил» его таким образом, что при попытке переворота в Германии резервная армия перешла бы под контроль заговорщиков. То есть сразу после убийства Гитлера армия должна была занять все стратегически важные объекты в Берлине, арестовать руководство Третьего рейха, разоружить СС.

Борман:

Письмо Герды Борман от 22.07.1944 г.:

В письме от 25.07:

Ответ Бормана от 26.07.1944 г.:

Ольбрихт, составивший план «Валькирия» и подредактировавший его с тем, чтобы заговорщики могли взять власть, был расстрелян вместе со Штауффенбергом и некоторыми другими мятежниками 20 июля 1944 года. Остальным заговорщикам повезло меньше: в ходе расследования дела всех сомнительных личностей подвергали мучительным пыткам и убивали. «…Нас пригласили на просмотр заснятой на кинопленку казни заговорщиков. Я знал, что не смогу спокойно смотреть на экран, и поспешил под предлогом чрезмерной загруженности делами отказаться от приглашения»¹⁵².

Уже вечером 20 июля 1944 года, сразу после покушения, состоялась встреча Гитлера и Муссолини, на которой фюрер рассказывал дуче обстоятельства случившегося: «Я стоял здесь, у этого стола… Бомба взорвалась прямо у меня под ногами… Очевидно, что со мной ничего не может произойти, и мое предназначение, несомненно, в том, чтобы идти избранным путем и довести свою миссию до завершения… Происшедшее сегодня – это кульминация! Избежав смерти… я более чем когда-либо убежден, что великому делу, которому я служу, не страшны никакие опасности и что всё придет к счастливому концу»¹⁵³.

Манфред Роммель:

Бертольд фон Штауффенберг:

Мы еще вернемся к судьбе жены Клауса фон Штауффенберга графини Нины, а также Бертольда и остальных четверых детей полковника. Для многих этот заговор стал концом и карьеры, и жизни. Для Эрвина Роммеля, находившегося между жизнью и смертью, 20 июля ознаменовало начало конца.

Сын Эрвина Роммеля Манфред сидел в кресле – на бледном лбу его выступили капельки пота. В доме, разогретом беспощадным солнцем, становилось всё жарче, но Манфред уверял, что он должен рассказать о последнем дне жизни отца, свидетелем которого был сам, чего бы это ему ни стоило.

«Мой отец ожидал, что его ликвидируют. Но он не был уверен в том, что Гитлер отважится и осмелится публично его отдать под суд. Ведь высказывания моего отца о том, что война проиграна, фюрера раздражали, и он не мог допустить, чтобы на суде отец, большой авторитет среди военных и гражданских, произнес это вслух. После того как мой отец был тяжело ранен, он сначала долгое время провел в госпитале, а потом, когда почувствовал себя лучше и опасность миновала, отправился домой в Херлинген…

Это было теплое осеннее утро 14 октября 1944 года. Я рад, что судьба распорядилась так, что в этот день мне, служившему в ВВС в Ульме (мне было 15 лет), очень близко от дома, дали увольнительную. Мать что-то делала на кухне, а отец, который полностью ослеп на левый глаз, но уже мог самостоятельно ходить, беседовал со мной и своим адъютантом Германом Альдингером.

Кстати, когда я бывал дома, я всегда ему читал. Мама ему тоже читала газеты, из которых отец уже знал, что многие военные, с которыми он был хорошо знаком, замучены и повешены на струнах рояля, перекинутых через крюки для подвешивания мясных туш… Страшно это было… Волна жутких смертей прокатилась по Германии – и всё из-за заговора против фюрера 20 июля 1944 года. Отцу было очевидно, что его тоже ожидает печальный финал. Он не знал лишь, как и когда. Я помню, что отцу из Берлина звонил Кейтель, – кажется, это было в первых числах октября. Кейтель приглашал отца в Берлин, говорил, что, мол, важно будет обсудить его дальнейшую службу и еще какую-то чушь. Отец ответил: “Я тяжело ранен, вы забыли?” Мне он сказал: “Если я поеду в Берлин – попрощайтесь со мной навсегда…” Отец знал, что за ним постоянно наблюдают, и не выходил на улицу без оружия. Знал он, что арестовали начальника его штаба генерала Шпейделя…

Итак, сидим мы 14 октября с отцом и Альдингером. Вдруг – телефонный звонок. Это были соседи. Они сказали: “Военные перекрывают все дороги вокруг, вы должны об этом знать”. Отец сказал: “Ясно, к нам гости”.

К полудню у нашего дома остановился “мерседес”, из которого вышли генералы [это были генералы вермахта Вильгельм Бургдорф и Эрнст Майзель. – Т.Ф.]. Они заявили, что хотят пообщаться с отцом без свидетелей. После этого разговора отец вышел бледный и сказал нам с Альдингером, что ему только что сообщили следующее: “Фюрер оскорблен, что вы знали о заговоре 20 июля и ничего не предприняли против этого. Отпираться бесполезно. Из-за того, что фюрер высоко ценит ваши заслуги и уважает вас, он предоставляет вам выбор: или вы покончите с собой, или мы причиним вред вашей семье и начнем следственную проверку в вашем штабе, публично увязав ваше имя с именами заговорщиков, а вы ведь понимаете, что это означает? Вам всё равно не спастись, вас непременно повесят, а могут погибнуть люди, которых вы цените и уважаете. Оно вам надо?”

Отец переспросил, не тронут ли семью и его штаб, если он отравится. Ему сказали: “Фюрер обещал”. В общем, отец сказал нам: “Я всё обдумал и согласился”.

Потом он коротко поговорил с моей матерью – разумеется, она была в ужасе, вне себя, но он попросил ее сохранять спокойствие, явно не желая продолжать разговор с ней. Было видно, что он не может видеть, как ей плохо.

Я смотрел на отца – он показался мне спокойным. Единственным признаком его замешательства было то, что он, зная прекрасно, что ключи от входной двери ему больше не понадобятся, сунул их в карман. А потом взял и вторую связку – и тоже сунул в карман. Но тут же спохватился и вернул ее мне. Потом он надел фуражку, взял свой маршальский жезл и вышел на улицу.

Один из генералов спросил меня: “В какой части вы служите, молодой человек?” Ведь я был в военной форме. Я ответил: “В батарее воздушной обороны 36-7”.

Ну а последние минуты с отцом я помню прекрасно. Он сказал мне: “Молчи обо всем, что сейчас видел, и строго накажи матери! Ни слова никому, иначе вы обречены: они не заинтересованы, чтобы правда всплыла наружу! Уже через полчаса я буду мертв. А вы должны жить дальше. И запомни… постарайтесь скрыться к концу войны, она скоро закончится”.

Альдингер бросился к нему и стал яростно шептать: “Мой генерал, мы должны позвать подмогу, я попробую что-нибудь придумать, нельзя сдаваться, нужно спасти вас, мы еще можем поднять гарнизон…” И отец похлопал его по плечу и сказал: “Я уже принял решение. Ты только передай всем нашим от меня привет”. Потом он пожал ему руку. Обнял меня. Проследовал к машине. С кем-то поздоровался. Кто-то вышел, кто-то пересел. В общем, он оказался на заднем сиденье машины. Я смотрел на него, а он на меня. Потом я долго смотрел на удаляющуюся машину…

Уже через четверть часа нам с матерью позвонили из госпиталя и сообщили “неожиданную” весть: отец мертв, виной всему кровоизлияние в мозг, исходной причиной которого считают его ранение! Чушь! Мы с матерью поехали туда – труп уже был чист и лежал в морге. И чуть ли не в этот же вечер в Ульме начали набор солдат-пехотинцев для траурной церемонии прощания. Они должны были начинать тренировку государственных похорон. Трехметровый похоронный венок “от фюрера” уже был на подходе: он был заготовлен заранее.

Восемнадцатое октября 1944 года объявили днем народного траура. В Ульмской ратуше проходило прощание с отцом. Представителем Гитлера, приехавшим на похороны, выступил фельдмаршал фон Рундштедт, который, по сути, был одного мнения с моим отцом о ситуации в Германии. И он выступил с речью, которую очевидно заготовили для него. Моя мать приехала на похороны в сопровождении друга моего отца. Была зачитана телеграмма от Гитлера. И в качестве подходящей музыки была исполнена Heroica Бетховена. Тысячи людей плакали навзрыд, а я думал о том, что никто ведь ничего и не знает, – для них смерть моего отца произошла “по естественным причинам”, мол, он так и не оправился от ранений.

Позже я вернулся в свою часть. Дальше я служил в одной военной группе трудовых войск… Двадцатого апреля 1945 года, когда мы стояли в строю, когда было ясно, что война давно проиграна, еще звучали такие лозунги: “Вена остается германской, а Берлин вновь станет германским”. А мне было неважно. Я ждал до того момента, как американцы вошли в Ульм. И получив такое известие, я и два моих товарища помахали ручкой фюреру, простившись навсегда, и оставили свои карабины у одного крестьянского дома. Мы также оставили патронные сумки на тот случай, что кто-нибудь вознамерится умереть как герой. И ушли в ночь. Героически умирать за Гитлера мы не собирались.

Ситуация была такова, что 1-я французская армия прорвалась через Шварцвальд и стремилась на юг. Далее были американские войска и на севере – английские войска. Так что французы случайно оказались теми, кто арестовал меня в Ридлингене. Я не воевал с ними, ибо не хотел стать пушечным мясом в Альпийской крепости. И, кроме того, я подумал, что будет и бессмысленно, и глупо, если я пожертвую собою ради фюрера после того, как он убил моего отца».

Первое, что сделал Манфред после падения Третьего рейха, – рассказал правду про убийство отца. Он старался донести ее до окружающих как только мог. В 1946 году в Нюрнберге генерал-фельдмаршал ВВС, а также Верховный командующий вооруженных сил в Германии и Италии Альберт Кессельринг ответил на вопрос тюремного психиатра Леона Голденсона, правдивы ли слухи, что Гитлер приказал убить Роммеля? «Я думаю, это на девяносто девять процентов правда. Я слышал, что Роммелю дали возможность совершить самоубийство. Я слышал, что его сын тоже так говорил…»¹⁵⁴ Действительно, уже 27 апреля 1945 года в Ридлингене сын маршала в присутствии свидетелей сделал заявление об известных ему обстоятельствах смерти отца:

После этой истории казалось, что Манфред выдохся окончательно. Но нет. Он сказал, что открылось второе дыхание, хотя его лицо, казавшееся покойницким, говорило скорее о том, что ему совсем не хорошо. Роммель предложил нам выпить чаю с печеньем, тогда как он сам, попросив время передохнуть, сразу провалился в глубокую беспокойную дрему…

Ампула с ядом для генерала. Выбор, который предоставил Гитлер… Где-то я уже слышала подобное…

Ну конечно! Крестная дочь Гитлера Роземари Клауссен.

Пока Манфред Роммель взял очередную столь необходимую ему паузу, я расскажу вам коротко историю Роземари, основательницы христианской миссии, пожилой женщины, которую в том же 2010 году я нашла в доме престарелых под Нюрнбергом. Сначала я пыталась разыскать ее через миссию, но братья Роземари во Христе категорически отказывались давать ее контакты: мол, у нее был инсульт, она плоха и общается лишь на тему религии, а по другим поводам нечего ее беспокоить… Ну раз нет телефона – я наведалась в дом престарелых, в котором, как предполагалось, пожилая женщина восстанавливала силы после тяжелой болезни.

Солнце. Какие-то выселки. Белая пятиэтажка с балконами. На закрытой входной двери – кнопки с именами квартир. И рядом с одной из этих кнопок подпись от руки – Rosemarie Claussen. Пока я раздумывала, что делать дальше, входная стеклянная дверь открылась, и из здания вышла какая-то женщина. Я придержала дверь, не дав ей захлопнуться. Мысленно поблагодарив неизвестную женщину, я вошла внутрь.

Я стучалась в тонкую дверь из шпона на пустом этаже с длинным коридором – такие бывают в фильмах ужасов. Дверь приоткрылась, и я увидела лицо Роземари. Одна сторона ее рта напряженно улыбалась, другая – нет. Глаза ее, яркие, серо-голубые, смотрели на меня снизу вверх не без испуга и недоумения.

Что сказать человеку, к которому ты только что ворвался в дом престарелых? Сбивчиво и быстро я стала говорить Роземари, что я ее искала, что я готовлю документальный проект «Дети Третьего рейха», что братья во Христе оберегали ее настолько, что я не имела возможности даже позвонить ей, чтобы напроситься на встречу…

Потихоньку улыбка фрау Клауссен (которая через каждую мою фразу вставляла «о’кей») стала шире, а страх, застывший в ее глазах, стал постепенно таять. Рука, державшая ручку двери, ослабла.

– Входите, – сказала Роземари, распахнув дверь.

Произношение ее было чудовищным, и каждое ее слово требовало больших усилий: от нее самой – физических, от меня – умственных. Я изо всех сил пыталась воспринять на слух слова, с которыми Роземари не могла сладить, и делала понимающее лицо, в то время как мозг едва ли не дымился от страшных усилий, уходящих на расшифровку того набора звуков, которые предполагали какие-то смыслы.

Роземари, несмотря на возраст, болезнь и тяжелую походку (она прихрамывала, жалуясь на свои ноги), тем не менее выглядела крепкой женщиной. Она казалась симпатичной – особенно когда улыбалась. Фрау Клауссен усадила меня на диван в маленькой гостиной. В комнате еще было кресло, стул, два серванта с посудой за стеклом, на одном из которых поблескивала позолотой Звезда Давида, а также круглый деревянный столик, покрытый белой скатертью: на нем стараниями Роземари возникли чашки с блюдцами и дешевый пластиковый чайник, в котором она вскипятила воду.

– Я слышала вашу историю, – осторожно начала я, – про вашего отца и вашего крестного.

Роземари мягко кивнула.

– Вашим крестным ведь был Гитлер?

– Да, – согласилась она, позвякивая чашкой о блюдце. Эта женщина, родившаяся в 1934 году, была дочерью генерала, который сначала пользовался уважением фюрера, а потом утратил его. Роземари указывает свою дату рождения как 16 августа 1934 года – в этот самый день Германская республика была объявлена Третьим рейхом.

– Гитлер прилетел в Гамбург в тот день, когда я родилась. А отцу – такова работа, он был начальником полиции в Гамбурге, – нужно было встретить его на аэродроме. Мой отец был очень счастлив, и Гитлер спросил его: а чего ты такой счастливый? И отец сказал: потому что у меня родилась дочь, Роземари. И Гитлер сам предложил стать моим крестным… Так я не по своей воле получила вот такого знаменитого крестного.

Мы говорили с ней довольно долго. Но большую часть времени – о религии. Роземари упрямо скатывалась туда. Она спрашивала меня про Россию, про родных и близких, про войну и дедушек, которые ее прошли.

– Но они оба уже умерли, – растерянно сообщила я Роземари, которая вдруг встала передо мной на колени.

– Всё равно. Попроси от моего лица прощения у всех своих близких, родных и знакомых, скажи им, что я каюсь, что я прошу у них извинений за то, что сотворили с ними немцы.

Сказать, что я растерялась, – ничего не сказать. Ну как бы вы отнеслись к тому, что незнакомый пожилой человек встает перед вами на колени и просит прощения за всю германскую нацию и Вторую мировую войну? Это был ступор. Я поспешила поднять Роземари и уверила ее, что всё всем передам, лишь бы она уже села нормально в кресло, вытянув больные ноги, и принялась за чай.

– Тогда, – промямлила я, пытаясь стереть со своего лица печать шока, – мы тоже должны принести вам извинения… Ведь я знаю и продолжение вашей истории…

– Нет-нет, никто из вас ни в чем не виноват, – спокойно сказала Роземари, – я люблю русских, очень их люблю. А еще я люблю евреев, моя любимая нация, просто обожаю этих чудесных людей. – Клауссен кивнула на Звезду Давида.

Она говорила искренне, и не было возможности не поверить ей…

Роземари упорно настаивала на том, что мне надо побывать на ее проповедях и непременно повидаться с ее духовным другом пастором Дерреком, который изменит мою жизнь кардинально, хотя я не намекала, что жажду перемен. С большим трудом мне удалось «раскрутить» пожилую женщину на ее историю – очень простую, которую Роземари, как я поняла, часто рассказывает на своих проповедях. Она говорила почти примитивными фразами. И избегала имен, игнорируя любые мои расспросы относительно подробностей биографии ее отца. Из ее уст история звучала простым, хорошо отточенным штампом, который было невозможно преломить. Тем не менее это был очень искренний рассказ.

«Мой отец был назначен начальником полиции в Берлине в 1935 году и отвечал за безопасность фюрера на Олимпийских играх в 1936 году… Всё было просто замечательно. У нас был огромный дом, много слуг, огромный двор, где я резвилась со своими старшими братьями и играла отцом, когда он не был занят. Мать постоянно занималась нами… Всё резко оборвалось в 1937 году, когда Гитлеру донесли, что отец не просто лояльно относится к соседям-евреям, но и пытается помочь многим из них. По крайней мере так я знала от матери. А потом… это было в мае 1938 года, к отцу пришли из гестапо и предложили выбор: или ты умрешь, или мы отправим всю твою семью в концентрационный лагерь. Он выбрал смерть. Капсулу с ядом…»

Семью Роземари всё-таки тронули. Отобрали государственную виллу и всё, что можно было забрать. Мать Роземари осталась на улице с детьми (сыновья были от первого брака отца) и мыкалась по родным и знакомым, не имея угла. Тогда маленькая Роземари для себя поняла одно: раз крестный отец убил ее родного отца, нарушил их тихую и спокойную жизнь, значит, крестный, то есть Гитлер, достоин смерти.

Все боялись Краcной армии, Роземари тоже боялась, но в ней она видела тех, кто может покончить с Гитлером. А вышло так, что они чуть не покончили с ней самой.

«И в моих воспоминаниях этот страх, когда пришли русские… Я не знала, как пережить страх… эти чувства… эту боль… потому что то, что делали русские солдаты с немцами, было ужасно… Я после войны встретила женщину в Америке. И она сказала: ненавижу русских. Я спросила: почему? Она сказала: мне было тринадцать, когда пришли русские. И меня насиловали два дня подряд. Не могу забыть. И я сказала: я тоже не могу этого забыть… Страх перед русской армией глубоко врезался в мое сердце, а потому меня бросало в дрожь, когда я слышала русскую речь… Когда мы бежали на запад, в 1945 году, русские преследовали меня и мою семью… Так что после войны я ненавидела уже всех – и нацистов, и Красную армию – люто, так, как может ненавидеть подросток, со всей искренностью».

А потом Роземари поведала свою трогательную историю обращения к Богу. И то, как спустя десятилетия после войны, содрогаясь от русской речи и отказавшись ездить навещать родственников в ГДР, услышала голос, который велел ей простить русских, простить нацистов, простить Гитлера. И она простила: «Бог сказал мне: Роземари! Если ты не можешь никого простить, то и я не смогу простить тебя… И я сказала. Хорошо, я прощу. Но никогда не поеду в Россию…»

И всё-таки она съездила в Россию, на Украину, побывала в бывших союзных республиках. И не раз. Со своими проповедями. Ведь Роземари – глава христианской миссии. Более того, она даже немного владеет русским – решила начать учить язык, от которого вздрагивала долгие десятилетия.

Я не знаю, в какой мере ее история правда, а в какой – вымысел, обратившийся в привычный штамп, которым она пользуется, чтобы донести до людей простую истину о том, что надо научиться прощать – всех и всегда.

Заканчивая историю Роземари, я должна сказать еще одну вещь, которая меня удивила. После показа трилогии «Дети Третьего рейха» по Первому каналу мне были крайне любопытны отзывы и профессиональных телекритиков, и обычных зрителей. Историю Роземари с ее шокирующей правдой о том, что Красная армия не была нежна в отношении немцев в Берлине, тяжело восприняли не только «те, кому за», но и молодое поколение зрителей. Те, кому под тридцать, в Интернете писали наивные и примитивные вещи вроде «Как она может такое говорить? Неужели мой замечательный дед Вася, милейший человек, о котором у меня самые нежные воспоминания, в Берлине кого-то убивал? Нет, такого точно не было». Ну, выходит, твой дед Вася не воевал, а всем шоколадки там дарил? Это была война. Это были измученные и истощенные морально и физически люди, у которых за четыре года Великой Отечественной погибли жены, родители, дети. И которые, наконец, дошли до Берлина… А убивать и насиловать – это личный выбор каждого: кто-то поступал так, кто-то иначе. В любом случае, судить не нам. Единственное, что мы можем сделать, – перестать себе врать и делить всё на черное и белое.

Вот такая история о крестной дочери дьявола. Вот такая история об ампуле с ядом, ненависти и прощении…

Мы оставили Манфреда Роммеля в кресле отдыхать после того, как он поведал нам свою историю последнего дня жизни его отца, гитлеровского генерал-фельдмаршала Эрвина Роммеля, который по приказу Гитлера – как когда-то отец Роземари – покончил с собой. После чая, дождавшись, когда Манфред проснется, мы продолжили съемку: Роммель снова казался бодрым и на вопросы старался отвечать развернуто. В частности, на вопрос о памятнике его отцу – не о том конкретном памятнике в Хайденхайме, а вообще об имени Роммеля в истории. Кем он был? Предатель для одних, герой для других и ненужный и нелепый персонаж для третьих, то есть для современных поколений немцев.

Манфред слушал мой вопрос молча, не двигаясь, – порой казалось, что он дремлет. Но нет – он заговорил сразу, как только прозвучали последние слова.

– Я всегда защищал имя своего отца, потому что я его сын, – я вообще из тех, кто больше любит заступаться, чем обвинять, ведь простые солдаты выполняют приказы. Гражданское население тоже повинуется режиму. Сейчас я живу в новом времени – времени, где очень просто быть демократом и радеть за человечество. А в Третьем рейхе стоило лишь заикнуться о том, что фюрер не прав, – и ты тут же подвергался или наказанию, или смерти. Если говорить о еврейском вопросе, то во времена Третьего рейха творились страшные вещи: людям промывали мозги в каждой газетной строке, и так вышло, что рядовых немцев мало волновало, что происходит с евреями. Мало кто мог выступить в защиту этих людей. Как-то моего отца спросил британский офицер, что, мол, вы думаете о том, что творят в Германии с евреями? Мой отец ответил: не мое дело, такова политика, а я всего лишь военный. И тут он был, думаю, не прав. Военные тоже должны нести ответственность. Конечно, отцу повезло, что он оказался на Западном фронте. Даже Черчилль восторгался моим отцом – не только его профессионализмом, но и человеческой порядочностью, потому что в Африке все вели себя достойно. Отец не считал нужным слепо повиноваться диким приказам Гитлера об уничтожении всего и вся. Были и другие люди, которые игнорировали такие приказы.

– Наверное, бессмысленно напрямую спрашивать вас об отношении к вашему отцу?

Роммель слабо улыбнулся.

– Отчего же? Я скажу… Я всегда любил его. Но это ничего общего не имеет с политической позицией. Время было такое, и при существующих обстоятельствах он хорошо справился. Я очень уважаю его. Будучи в очень сложной ситуации, он поступал правильно – не совершенно правильно, но в целом да. Я знал, что он никогда не требовал от других того, что не готов был сделать сам. Я им очень горжусь.

Манфред замолчал, пытаясь выровнять сбившееся дыхание.

– У истории нет сослагательного наклонения. Но если бы… он дожил до конца войны и оказался в Нюрнберге в 1945 году? При таком уважении союзников его вряд ли приговорили бы к смертной казни – может, лет десять дали, а может, и того меньше? – предположила я.

Глаза Роммеля блеснули через линзы очков. Такого вопроса он не ожидал, но сразу поспешил дать ответ:

– Я благодарен судьбе за то, что она уберегла его от судов. И от суда Гитлера, который грозил отцу, не прими он яд, и от Нюрнбергского процесса. Из этого ничего не вышло бы. Откажись он принять яд, с ним бы жестоко расправились. Попади на процесс в Нюрнберг, – кто знает? Виновных находили всегда… Так что я не желал бы, чтобы мой отец попал на какой-либо из этих судебных процессов. Нет, всё произошло так, как произошло. Так, как должно было произойти…

После съемки Роммель нашел в себе силы «погулять по дому» перед камерой. Дошел до дальнего угла гостиной, где у него был кабинет, и стал открывать папки и подшивки, в которых оказались современные и старые материалы о Третьем рейхе, а также приказы, подписанные рукой отца, его письма.

– Хочешь? – дрожащей рукой он протянул мне машинописную страничку с приказом за подписью Эрвина Роммеля.

– В смысле? – не поняла я.

– В смысле я дарю тебе… – И Манфред, без всякого сожаления протянул мне трясущейся рукой документ. – У меня их много…

Много. Уже много месяцев я пытаюсь разыскать этот старый замусоленный листок – некогда важную официальную бумагу. Даже предположить не могу, куда я его дела и как вообще могла потерять его. Мне очень жаль, настолько, что я порой снова и снова перерываю ящики стол, но обнаружить его никак не получается. Хотя верю, что он где-то здесь, со мной. Как верю в то, что Манфред и Лизелотте до сих пор сидят на скамейке и машут нам вслед. Солнце уже печет не так жарко, потому что дело к вечеру, и Манфред, кажется, дышит полной грудью.

«Здоровье бывшего мэра Штутгарта Манфреда Роммеля значительно ухудшилось. По информации «Штутгарт Цайтунг», 84-летний Роммель вследствие падения попал в больницу. Роммель страдает болезнью Паркинсона последние 17 лет и почти всё время прикован к инвалидному креслу…»¹⁵⁵

Мне не хочется видеть больше имя Манфреда Роммеля в газетах, потому что в следующий раз оно неминуемо появится в очень грустном контексте, – так не лучше ли оставить его застывшим дагерротипом в конце июня 2010 года, там, на скамейке, рядом с Лизелотте?

Отражение Бертольда фон Штауффенберга в паутинке трещин старинного зеркала застыло у одного из столиков гостиной с фотографиями. «Вот это я с отцом в Берлине. – Бертольд коснулся серебристой фоторамки, что стояла у самого зеркала. – Мне тут года три-четыре. Это еще до покушения на Гитлера, разумеется».

На фото я увидела мужчину с густыми волосами, уложенными на левый пробор, изящными чертами лица, в костюме, белой рубашке и галстуке. Лицо его еще не рассечено черной полосой повязки, которая будет прикрывать отсутствующий левый глаз. Левой рукой, всеми пальцами (два он потеряет после ранения) он держит раскрытую детскую книжку, а правой, которой скоро и вовсе не будет, обнимает восторженно смотрящего на него Бертольда, больше похожего на девочку, – с русым каре, в колготках, сандалиях и двуцветной кофточке.

«Я родился в 1934 году, – пояснил Бертольд, – а родители мои поженились в 1933-м. Тогда отец только начинал свою службу в Бамберге, в шестидесяти километрах к северу от Нюрнберга. А родители моей матери переехали в Бамберг после Первой мировой войны, купили там дом. В общем, в 1933-м, когда мой отец служил в Бамберге в звании обер-лейтенанта, он и женился на моей матери, Нине фон Лерхенфельд. Сначала родился я, а после меня еще четверо детей. Младшая дочь, Констанция, родилась уже после покушения на Гитлера и смерти отца, в январе 1945-го, так что его она никогда не видела.

Первые годы своей жизни я, разумеется, не помню. Мы с родителями много переезжали, сначала из Бамберга в Ганновер, затем, через два года, из Ганновера в Берлин, где отец поступил в военную академию и где была сделана эта фотография. Я помню только последнее время в Берлине, незадолго до его перевода в Вупперталь, мне было четыре. А когда мне исполнилось пять, началась война. И отец уехал. И до своей смерти он лишь изредка бывал дома. Дольше всего, целых два месяца, его отпуск длился после ранения в Африке. Детство мое прошло по большей части без отца. В те времена это было типично для многих детей. А в целом о нем у меня остались только самые приятные воспоминания. Отец был очень жизнерадостным человеком, любил своих детей. В то же время обращался с нами довольно строго, но без этого было нельзя. Так он поддерживал мать, которая всё это время была с нами одна. Но мы восхищались им.

Отношения матери и отца можно назвать нетипичными для сегодняшних времен. Она полностью доверяла и во всем следовала ему. Я даже и не могу припомнить, чтобы они ссорились. По крайней мере дети об этом ничего не знали. Между ними было полное согласие. Мать вышла замуж в совсем юном возрасте, ей было двадцать лет. Да и когда война началась, она была еще молодой женщиной. И ей пришлось в одиночку справляться со всем бытом, детьми…»

Бертольд фон Штауффенберг отыскал глазами на стене потрет матери, написанный маслом и заключенный в золотистый овал багета, и несколько секунд смотрел на нее. Потом заговорил снова: «Покушение на Гитлера отец совершил 20 июля 1944 года, и в этот же день его расстреляли. Только после войны я узнал, что произошло на самом деле. До этого мы ничего не знали, кроме того, что это сделал отец. В августе 44-го я читал сообщения в газетах о первом судебном процессе над заговорщиками. У меня до сих пор эта газета стоит перед глазами. Все сообщения были полны ненависти. Но внутренне я не готов был согласиться с тем, что мой отец преступник или предатель, – я просто не знал, что произошло. К лету 44-го уже больше трети моих одноклассников потеряли своих отцов. И поэтому, как бы странно это ни звучало сегодня, самым неожиданным для меня была не смерть отца, а обстоятельства его смерти.

После расстрела отца, в ночь с 21 на 22 июля, мать арестовали. На следующую ночь забрали бабушку и ее сестру, которая до пенсии работала медсестрой в Красном Кресте. Их отправили в тюрьму. А мы остались с няней и экономкой бабушки. А еще через три дня забрали и нас. После чего в Лаутлингене (нашем старом имении) никого не осталось. Нас, четверых детей, отправили в детский дом.

В это время арестованную мать постоянно допрашивали, сначала в Берлине, потом в концлагере Равенсбрюк, к северу от Берлина. Это был женский лагерь, там же располагалось и подразделение гестапо, где допрашивали узников. Там она пробыла вплоть до 27 января 1945 года, до рождения моей младшей сестры. Мать была беременна, когда ее арестовали. Ее перевели в больницу во Франкфурт-на-Одере, затем, когда советская армия подошла вплотную к границе, больницу эвакуировали в Потсдам, где она заболела вместе с маленькой дочерью. После этого ее отправили к дальним родственникам. Всех мужчин, представителей графского рода фон Штауффенберг, арестовали как членов семьи государственного преступника, в конце войны они были освобождены в Южном Тироле и переданы американцам.

Мы, дети, с 1944 года жили в интернате. Это был обычный дом отдыха для детей из Бремена, созданный на деньги одного коммерсанта. Нацисты конфисковали его и передали организации, которая называлась “Национал-социалистическая народная благотворительность”. А затем из него сделали детдом для нас. Но детей было не так много, и детдом не был заполнен. Иногда их число увеличивалось, но большинство детей не оставались там надолго, не все они получали ярлык члена семьи предателя родины. В конце концов нас осталось только четырнадцать человек в этом доме. Нас четверо, двоюродные братья и сестры – внуки старшей сестры моей бабушки. Их отец тоже был участником Сопротивления в Париже. И еще несколько детей из других семей. Сначала мы с недоверием относились друг к другу. Мы просто не знали, кто есть кто.

На пасху 45-го нас повезли в Бухенвальд. Но по дороге, в Нордхаузене, мы попали под бомбежку, вокзал был разрушен, поезда ходить перестали, и нас отправили обратно в детдом. Ну а потом пришли американцы, и на этом война закончилась. Но матери еще предстояло найти нас. Связи в Германии не было.

Нас разыскала сестра моей бабушки – через Красный Крест. Короче, в начале или середине июля 45-го она неожиданно появилась в этом детдоме, каким-то образом организовала автобус, и мы уехали в Лаутлинген, на родину отца. А бабушку отпустили из тюрьмы в ноябре 1944-го, причем под домашний арест. Через день после нашего возвращения вернулась и мать моей двоюродной сестры, жена старшего брата отца. Она вернулась из Мюнхена. Сидела в Южном Тироле, освободили ее американцы, потом почему-то отправили на Капри. С Капри она отправилась в Париж, а потом в Мюнхен. В Мюнхене архиепископ дал ей машину, так она добралась до Лаутлингена. Но где была моя мать, никто не знал. Позднее выяснилось, что она была совсем близко, жила у знакомых недалеко от Хофа, вместе с моей сестрой, тогда еще грудным ребенком. И в начала июля 1945-го мы забрали мать и перевезли домой.

После смерти бабушки дом в Бамберге перешел в собственность матери. Правда, он был сильно поврежден, требовал серьезного ремонта. Поэтому до 1953 года мы оставались в Лаутлингене. В 1947-го меня перевели в интернат, потом туда попали и мои братья, сестра училась в гимназии в Бамберге.

Еще в школе я был по обмену учениками в Шотландии. Основателем нашего интерната был Курт Хан, еврей. В 1933 году нацисты его арестовали, а затем выслали из страны. Одним из его учеников, тогда его еще никто не знал, зато сейчас знает весь мир, был принц Филипп, супруг нынешней королевы Великобритании. Он тоже был определен в новую школу в Шотландии. Там-то я впервые и задумался над тем, не пойти ли мне на службу в армию. Я иногда и сам не понимаю, почему я в 17 лет твердо решил делать военную карьеру. Хотя тогда еще и армии в Германии не было. Ведь я стал солдатом, когда мне исполнился 21 год. Но за все 39 лет службы… – Бертольд выдержал драматическую паузу, прежде чем продолжить, бросив лукавый взгляд в объектив камеры. – …Я ни разу не раскаялся в своем выборе. Мне всегда нравилось служить.

После школы я написал письмо в организацию, которая выполняла функции министерства обороны, тогда она называлась очень просто – «Ведомство Бланка». Бланк – это была фамилия ее руководителя. Я написал, что хочу стать офицером в вооруженных силах Германии, хотя армии еще не было. Я даже получил ответ, мол, да, когда будет армия, мы учтем ваше пожелание… А тогда никто не знал, когда она будет. Я отправился в Штутгарт на практику в фирме «Даймлер-Бенц». Решил стать инженером, а для этого надо было обязательно пройти практику. Через полгода, завершив практику, я пошел на коммерческие курсы. До сих пор могу печатать десятью пальцами. Армии всё еще не было. Тогда, чтобы не терять времени, я поступил в университет, изучал право. В декабре 1955 года меня вызвали в Кельн на собеседование, а в 1956-м я стал солдатом.

К концу карьеры я стал генералом – не очень большим, всего лишь двухзвездным, бригадным генералом. Такие есть во всех странах НАТО. У нас это соответствует званию бригадный генерал. Сейчас бригадный генерал – это генерал-майор, затем идет генерал-лейтенант и генерал, то, что раньше соответствовало генерал-полковнику, а самое высшее звание было фельдмаршал, но сейчас таких нет».

Бертольд стал молча прохаживаться по роскошно и со вкусом обставленной гостиной и, неспешно окинув взглядом комнату, вдруг указал на пустое кресло, обитое потертой зеленоватой тканью, больше похожее на стул, с очень высокой спинкой и деревянными подлокотниками.

– Перед съемкой вы интересовались, что осталось у меня от отца, – вот это его кресло. Оно стояло напоминанием об отце в гостиной матери вплоть до ее смерти в 2006 году (ей было 92 года). Она очень мало говорила об отце. Так, иногда что-то проскальзывало. Не было такой необходимости. Он как будто всегда оставался вместе с нами. Мать так и не вышла замуж, да и трудно это было сделать с пятью детьми. Почти всю оставшуюся жизнь свою она провела в Бамберге, с 1953-го по 1993-й. Затем ей понадобился уход, она была в инвалидной коляске. И ее перевезли в дом к моему брату недалеко от Бамберга. Потом, когда мебель делили, все решили, что это кресло должно достаться мне. Вот оно здесь и стоит. И сидеть в нем могут все, кто хочет. У меня нет никаких ограничений насчет того, что это только мое место. Я не часто сижу в нем, лишь когда собирается много гостей.

Фон Штауффенберг подошел к креслу, сел в него и ухмыльнулся в камеру.

– Неужели, это всё, что, кроме фотографий, осталось от вашего отца?

– От отца остались только окровавленные погоны с его формы, которую он носил в Африке. Но у нас их больше нет. Даже и не знаю, где они. Мать всем заведовала… И никаких документов от отца не осталось. Гестапо забрало всё, что было в доме в Бамберге. Может быть, что-то можно найти в архивах гестапо, которые в свое время попали в руки восточногерманского правительства. И еще существует одна вещь…

Отец был офицером кавалерии и был награжден именным клинком. Так вот, в 1999 году этот клинок всплыл в Мангейме. Причем у бывшего председателя немецкой коммунистической партии. Как он получил этот клинок? Никто не знает, все уже умерли. Мы считаем, что отец каким-то образом оставил клинок в Берлине, где он служил до 1942 года. Поэтому мы вполне допускаем, что еще где-то есть документы об отце, может быть, какие-то его вещи. Тут был один человек, который утверждал, что знает, где находится униформа отца. Но мы думаем, что это всего-навсего мошенник…

Вообще удивительно, что все дети Клауса фон Штауффенберга выжили в разрушающемся Третьем рейхе и начали новую спокойную жизнь в послевоенной Германии. Есть версия, что Генрих Гиммлер после покушения на фюрера 20 июля 1944 года пообещал, что семья фон Штауффенберга будет полностью уничтожена. Тем не менее все дети легендарного полковника живы и по сей день. И у всех – дети, внуки.

– С моей второй половинкой мы поженились в 1958-м, оба были еще совсем молодые. Я тогда был лейтенантом, служил в Вайдене, в Оберпфальце. А потом она переезжала со мной везде, куда только меня не посылали. А таких переездов было около двадцати. Были в Америке, в Англии. Она никогда не работала, так и осталась офицерской женой.

– Как ваши сыновья относятся к тому, что их дед – герой? Вы ведь наверняка рассказывали им об их дедушке? Как и когда?

Бертольд задумался.

– Не помню точно, когда впервые рассказал им. Но главное, что я сказал им: «Вам всем обязательно нужно прочитать о нем». Дед – это не такое близкое родство. Вот что я сам знал о своих дедушках? Одного я вообще не застал, он умер еще задолго до моего рождения. А другой всё время болел. Они были для меня людьми из далекого прошлого. А если ты не застал человека живым, не соприкоснулся с ним, он для тебя всего лишь фигура из прошлого… Хотя для моих детей фамилия – тяжелая ноша, потому что она известна каждому. И все их спрашивают, не родственники ли они «того самого Штауффенберга». Это накладывает некие обязательства. Знаю по себе.

Человек должен быть известен своими делами, а не именем. Ведь с тобой сразу начинают связывать какие-то ожидания. Я всегда говорил сыновьям, что известная фамилия – это как кредит: если вовремя платишь проценты – это плюс, если нет – минус. Так что нужно платить проценты. В общем, мои сыновья послушались меня. Они очень много прочитали о своем деде – практически всё, что было напечатано. Но их восприятие прочтенного отличается от моего. Можно сказать, оно более отстраненное, ведь для них-то речь идет о постороннем человеке. С другой стороны, и моя близость с отцом не слишком велика…

– Если вернуться к фамилии…

– О… – Бертольд тут же перебил, словно сам пожалел, что отдалился от этой темы. – Конечно, должен признать, быть сыном героя Сопротивления сегодня намного лучше, чем сыном нацистского преступника. Но, с другой стороны, возьмем, к примеру, Никласа Франка. Если он скажет, что его фамилия Франк, то вряд ли кто-то сразу сопряжет его с тем самым Франком из Кракова. В 1958 году у нас был военный пастор Ганс Гиммлер, евангелист, у которого не было родства с Генрихом Гиммлером. Но он носил ту же фамилию. Так бывает. Но Штауффенберга знает каждый. У нас длинная фамилия. Такие фамилии помнят. И, конечно же, это бремя. Ведь было по-всякому. К примеру, теперь мне уже не нужно прятаться, но много лет назад были люди, которые считали меня сыном предателя, а заговор 20 июля – предательством. Просто большинство из них уже умерло. В моем роде войск – в танковых войсках – таких было мало. Но мне порой писали гадкие анонимные письма. Когда я проходил обучение в Америке, там вышла книга об отце и меня приглашали на все рекламные акции, возможно, поэтому она неплохо продавалась. Так получилось, что с годами интерес к антигитлеровской оппозиции рос. И вы пришли ко мне, чтобы снять меня, – это ли не подтверждение? Вроде бы война уходит в далекое прошлое, а интерес всё растет и растет.

– Наверное. Мы делаем документальное кино. А ведь были и художественные фильмы про вашего отца. Вот «Операция “Валькирия”», где главную роль сыграл столь нелюбимый вами Том Круз…

– М-м-м. – Фон Штауффенберг кокетливо поморщился. – «Нелюбимый» – неправильное слово. Участие в фильме Тома Круза довольно сомнительно потому, что он последователь сайентологов, а это тоталитарная секта. Мы же – род аристократический и католический. В одном интервью относительно этого фильма я высказал свое недовольство выбором актера на главную роль – многие меня похвалили, а многие и обругали, мол, ишь какой нашелся. Но фильм был сделан. Это – крепкий, даже, можно сказать, неплохой голливудский продукт. Удивительно, что американцев вообще зацепила история моего отца. Я проследил за судьбой фильма и узнал, что он не принес баснословной прибыли создателям, но по крайней мере окупил себя. Есть и другие фильмы про отца. Как я знаю, первый фильм о нем был снят в 1955 году.

– А с какими чувствами сын смотрит на экран, где актеры играют и его отца, и мать, и его самого?

– Мне всегда непросто видеть себя со стороны, тем более это какой-то придуманный образ. То же самое по поводу моих отца и матери.

– Вы ходили в кинотеатр сами или вас пригласили на премьеру?

– Не то чтобы я очень хотел… Но принял приглашение на премьерный показ, потому что выручка от него должна была быть перечислена в фонд какой-то благотворительной организации. Ну и еще один из моих племянников снялся там в эпизоде. Но что меня удивило, так это то, что на премьере многие молодые люди плакали. Так их тронула история моего отца. Сам я, конечно, не плакал, потому что я не такой эмоциональный.

– Мне показалось, или вас немного настораживает молодое поколение?

– Настораживает? – Бертольд нахмурился и замотал головой. – Нет, не так. Нынешним молодым людям очень трудно объяснить, что такое жить при тоталитарном режиме. Они не могут себе этого представить. Они ничем не ограничены в своих действиях, не понимают, почему нельзя говорить что думаешь, не понимают, что за лишнее слово можно было угодить в концлагерь. Я всегда говорю, что свобода и голод в чем-то похожи: ты можешь понять, что такое голод, только тогда, когда тебе совсем нечего есть, когда ты не знаешь, удастся ли тебе поесть в следующий раз. То же самое со свободой. Нельзя просто попробовать быть свободным или несвободным. Потому что все будут знать, что это «понарошку», что завтра снова всё вернется на свои места. Поэтому молодежь до конца не понимает, что такое «несвобода». Можно попытаться ей объяснить. Хотя бы для того, чтобы побудить поразмыслить над этим. Но это всё равно не станет частью ее жизни. Поэтому начинаешь спрашивать себя, сумеют ли молодые распознать момент, когда свобода окажется под угрозой, не произойдет ли это лишком поздно?..

Клаус фон Штауффенберг, отец Бертольда, за долгие годы превратился в штамп. Он одноцветен. Он положительный во всех отношениях герой. Он любит свою семью и спасает Германию. Это не человек – картинка. Таким ли был реальный фон Штауффенберг, который с надеждой принял приход Гитлера к власти, который воевал в Польше и Франции? Считается, что дальнейшие зверства немцев, особенно в СССР, «открыли ему глаза» на Гитлера. Думаю, если честно, не зверства, а скорее – при всём подлинном уважении к этому человеку – глупость всей Восточной кампании. И чем больше растворялась надежда на господство нацистов в мире, тем больше фон Штауффенберг сомневался в Гитлере. По крайней мере эта версия более правдоподобна и человечна, чем глянцевый образ с лицом Тома Круза. Впрочем, немцам, как сказала внучатая племянница Германа Геринга Беттина, после войны совсем было нечем гордиться и не на кого равняться – и им нужны были новые герои-бренды, такие как Роммель, Штауффенберг… Мало ведь кто вспоминает генералов, спланировавших покушение на фюрера 20 июля 1944, – людей, которых зверски пытали, а потом убили. Все знают, что лицом покушения стал фон Штауффенберг, – его только и чтут.

Да, наверное, неправильно рушить идеалы. Тем более чужие. Тем более которые так нужны немецкой нации даже сегодня. Но Штауффенберг с человеческим лицом, прошедший долгий путь от уважения к Гитлеру до ненависти к нему, куда интересней любых глянцевых картинок.

Гитлер и Роммель, 1942 год

Манфред Роммель с отцом

Манфред

Сергей Браверман, Лизелотте и Манфред Роммель, Татьяна Фрейденссон

Том Круз сыграл фон Штауффенберга

Бертольд фон Штауффенберг на фоне бюста отца