Глава 6. Славный город Амстердам, 1564 год

Фернан Пинто и Антонио де Фариа как зачарованные смотрели на приближающийся Амстердам. Красные черепичные крыши города были видны издалека, а крылья многочисленных ветряных мельниц, казалось, разгоняли низкие облака, поэтому ничто не мешало рассмотреть Амстердам во всех подробностях.

Путешественники уже не чаяли добраться до этого славного города (у берегов Фландрии «Ла Маделена» с трудом ушла от двух быстроходных военных кораблей; это точно были не гёзы, но их намерения не сулили испанцам добра) и теперь наслаждались потрясающим зрелищем. Весь залив Зюдерзее полнился судами самых разных размеров и видов — от больших неповоротливых нефов до юрких рыбацких суденышек. Казалось, мореплаватели всего цивилизованного мира столпились у причалов, а многочисленные пестрые флаги на мачтах кораблей навевали мысль, что в Амстердаме начался карнавал.

Амстердам построили в том месте, где река Амстел встречается с рекой Эй. Амстел появилась довольно поздно — в одиннадцатом веке, когда крестьяне, жившие вокруг Утрехта, начали строить дамбы и осушать здесь земли; до этого реку почти нельзя было отличить от окружающих ее болот. В 1270 году местные рыбаки соорудили плотину и шлюз на Амстеле. Залив Зюдерзее был судоходным, и положение маленького поселения, которое прозвали Амстелледаме, оказалось стратегически очень удобным — в тихую, но глубокую бухту могли легко заходить большие рыбачьи лодки и торговые корабли.

В 1317 году произошло присоединение Амстердама к графству Голландия, которое произвел Вильгельм III. Роль этого графства в землях Нидерландов была довольно весомой уже в то время, что подтверждается удачным замужеством дочерей Вильгельма III. Одна стала королевой Англии, другая супругой императора Священной Римской империи.

С этого момента началось бурное развитие Амстердама. К востоку от площади Дам, которая была центром города, построили две гавани: одну — в заливе реки Эй, другую — на реке Амстел. Рост города шел одновременно со строительством прилегающих к гаваням улиц Дамрак и Рокин. В 1306 году был сооружена первая церковь Амстердама — Аудекерк; ее посвятили покровителю города и моряков святому Николаю.

К середине XIV века город с обеих сторон был ограничен укрепленными каналами, которые стали первым кольцом в системе водных путей сообщения. Второе кольцо каналов сложилось к началу XV века, оградив территорию, образовавшуюся за первыми городскими стенами и значительно увеличив площадь города. Новые каналы дали городу дополнительную защиту от внешних врагов. Значение Амстердама как порта сильно возросло к концу XV века, когда Ганзейский союз дал городу право свободной торговли на Балтийском море. Большинство грузовых перевозок по Балтике осуществлялись через Амстердам.

— Издали — премиленький городишко, — сказал Альфонсо Диас. — Не так ли, сеньоры?

Он подошел неслышно, как большой кот, заставив Пинто и де Фариа невольно вздрогнуть.

— Но если познакомиться с ним поближе, то вы заметите, что он весь провонял селедкой, наживой и мошенничеством, — продолжал капитан, словно и не заметив, что рассердил идальго. — В Амстердаме есть лишь одно местечко, которое мне по душе.

— И что оно собой представляет? — поинтересовался Фернан Пинто.

— Это район Де Валлен. Там вас угостят приличной выпивкой, а жрицы любви заставят забыть о тяготах морского путешествия.

— Район портовых шлюх… — с отвращением сказал порядочный семьянин Фернан Пинто.

— Район портовых шлюх? — живо поинтересовался Антонио де Фариа, большой любитель амурных приключений; при этом его глаза загорелись зелеными огоньками, как у мартовского кота.

— Именно так, сеньор, — подтвердил Альфонсо Диас. — Винные погребки там работают круглосуточно, а сеньориты — без выходных.

— Сеньор капитан, надеюсь, вы составите мне компанию, — с надеждой молвил Антонио де Фариа. — Очень хочу сходить на экскурсию в этот замечательный район. Ваша любезность будет щедро оплачена.

— К вашим услугам, сеньор… — Альфонсо Диас поклонился и вернулся к своим обязанностям.

Каравелла «Ла Маделена» причалила. К судну сразу же кинулась толпа, в которой легко было угадать кряжистых портовых грузчиков, намеревавшихся немедленно приступить к своим обязанностям, извозчиков, подряжавшихся за умеренную плату доставить груз по назначению, перекупщиков-евреев, готовых весьма убедительно растолковать купцу, что товары, которые он привез, дрянные и никто их у него не купит, потому как в Амстердаме такого добра полно, но они готовы в убыток себе явить бедолаге милость и приобрести все оптом, естественно, за полцены. А еще там были сводники, зазывавшие матросов в район красных фонарей Де Валлен, мелкие воришки, мошенники, калеки-попрошайки, побывавшие в застенках инквизиции, отставные солдаты и бывалые морские волки без монеты в кармане, которые надеялись на дармовое угощение — давно не видевшие берега матросы были щедры… Пристани Амстердама были котлом, в котором варились все человеческие страсти и пороки, густо замешанные на наживе и приправленные кровью.

Альфонсо Диас в один момент разрушил надежды встречавших «Ла Маделену» амстердамцев. Он приказал вывесить на корме белый вымпел. Людям сведущим этот клочок материи подсказывал, что товара для продажи на судне нет и что каравелла зашла в порт для того, чтобы пополнить припасы. Толпа значительно поредела; остались лишь те, кто надеялся на кружку пива от щедрот команды «Ла Маделены», и упрямые евреи перекупщики. Они подметили, что судно загружено под завязку, и им очень хотелось побеседовать с владельцем груза.

Но тут раздались воинские команды, и на причале появился небольшой отряд испанцев, сопровождавший плешивого монаха-доминиканца. Подхватив полы своих длинных одежд, — чтобы не мешали бежать — евреи бросились врассыпную. За ними последовали и калеки, в памяти которых еще были свежи воспоминания о застенках инквизиции. Лишь солдаты-ветераны и матросы, большей частью бывшие пираты, не торопились очистить причал. Они глухо роптали, а во взглядах, обращенных на испанцев, плескалась ненависть.

Монах поднялся на палубу каравеллы и, смиренно опустив голову, сказал, обращаясь к Альфонсо Диасу, в котором сразу угадал капитана:

— Я рад, что вы благополучно добрались до Амстердама. Господь милостив… Меня зовут отец Игнасио. Если у вас появятся какие-то пожелания или возникнут трудности, обращайтесь ко мне. Мне предписано помогать вам во всех вопросах, которые могут возникнуть в связи с вашей миссией.

Фернан Пинто, стоявший немного поодаль, невольно поразился: каким образом святая инквизиция сумела опередить каравеллу и подготовиться к прибытию «Ла Маделены» в Амстердам?! Он переглянулся с Антонио де Фариа; бывший пират в недоумении поднял брови. Ему тоже показалось невероятной такая прыть отцов-инквизиторов. Мало кто в мире знал, что святая инквизиция (как и Общество) нередко прибегает к голубиной почте. Для этого в монастырях были построены большие голубятни, и крылатые гонцы доставляли донесения тайных агентов, а также разносили приказы Великого инквизитора и генерала Общества Иисуса по всей Европе.

Пожелание пока было лишь одно: встретиться с человеком, который может составить миссии протекцию в Московии. Фернан Пинто уже знал, что иноземцам торговать с Москвой не так-то просто. Увы, Филипп II совершил большую ошибку, когда состоял в браке с английской королевой Марией Тюдор. Своим королевским указом они освятили в 1555 году существование Московской торговой компании, которая захватила почти всю торговлю с Московией.

Великий князь московитов дон Хуан даровал английским купцам право свободного въезда, передвижения и беспошлинной торговли в русских землях, а также подарил им дом в Москве, где они организовали Гостиный двор. Англичане всеми силами препятствовали появлению в Москве купцов из других стран, не гнушаясь подкупом великокняжеских дьяков и подьячих, возводивших на конкурентов-иноземцев напраслину.

Среди купечества бытовала поговорка: «Поехал в Московию по шерсть, а вернулся стриженным». Оболганных купцов нередко обвиняли как иноземных шпионов и, отобрав товары, выгоняли из Московии взашей. Хорошо хоть головы не рубили — дон Хуан понимал важность торговли с другими странами. Поэтому торговать в Москве решались немногие смельчаки. Зато прибыль у них была весьма существенной — не в пример тем, кто боялся иметь дела с Московией и за бесценок отдавал свои товары англичанам…

Фернан Пинто ушел вместе с отцом Игнасио, а де Фариа стал терпеливо дожидаться, пока Альфонсо Диас исполнит все то, что предписано морскими законами капитану судна по прибытии в порт. Он непременно хотел посетить район Де Валлен, чтобы выпить там кружку-другую дженевера^[45], о котором был немало наслышан, и пообщаться с местными красотками.

Тем временем Фернан Пинто вышагивал в сопровождении испанских солдат по улицам Амстердама. Видимо, его приняли за очередную жертву инквизиции, потому что со всех сторон он ощущал на себе сочувственные взгляды. А в одной улочке на солдат обрушился град камней, но догнать инсургентов и наказать их испанцы даже не пытались — это были подростки, которые мигом, как горох, рассыпались среди домов, проскальзывая в немыслимо узкие щели, через которые только коты могли пролезть.

Наконец небольшая кавалькада остановилась возле трехэтажного дома с двором, окруженным высоким забором. Судя по внушительному фасаду с фигурами наяд и лепнине, здесь жил богатый негоциант. Их встретил привратник — вооруженный до зубов детина, и отца Игнасио вместе с Фернаном Пинто пропустили во двор; солдаты остались за воротами.

— Отец Игнасио! Какая честь! — воскликнул дородный купчина; в его грубом голосе слышалась явная фальшь, смешанная с душевным трепетом. — Я рад приветствовать вас в моем скромном жилище!

Купец встретил инквизитора и фидалго на пороге, что указывало на великое почтение к гостям.

— Мир дому сему, — вежливо ответствовал монах. — Герр Ламберт! Я привел к вам друга, которому нужно оказать посильную помощь. Церковь будет вам очень признательна, мин герр.

— Всенепременно, святой отец! — с воодушевлением воскликнул голландец; похоже, он мысленно прочитал благодарственную молитву святому покровителю своей семьи — визит инквизитора обычно не сулил богатому негоцианту ничего хорошего. — Сделаю все, что в моих силах! Прошу вас в дом, у меня как раз накрыт стол, отобедаем.

— Премного благодарны, — постным голосом ответил доминиканец. — Однако прошу извинить меня, мин герр, — дела. Мне пора к мессе. Я оставляю вам этого достойного господина. Надеюсь, вы найдете общий язык.

С этими словами монах поклонился и выплыл за ворота. Герр Ламберт облегченно вздохнул и украдкой смахнул пот со лба; слуга широко распахнул дверь, и Фернан Пинто оказался в просторной зале с большим изразцовым камином, стены которой были сплошь увешаны картинами и златоткаными гобеленами.

Сквозь высокие узкие окна с перегородками, делящими окно на квадратики, виднелась зелень сада. Дверцы посудных шкафов напоминали окна на фасаде дома, а по бокам их украшали резные колонны и башенки. Каминная полка была уставлена расписными декоративными тарелками и небольшими скульптурами из белого фаянса. Рядом с картинами висели охотничьи трофеи — головы диких кабанов и оленей, старинные географические карты, оправленные в черные деревянные рамы, — бережное отношение к картам было в генах у потомков отважных мореплавателей.

Посреди залы и впрямь был накрыт стол, который ломился от еды. Видимо, у Маринуса Ламберта (так звали негоцианта) намечался не просто обед, а празднование какого-то события. Пинто почувствовал себя неловко, особенно когда из глубины дома послышался звонкий смех и в залу впорхнули две прелестные девицы, юноша, очень похожий на Ламберта, — видимо, его сын, а за ними вошла чопорная матрона и несколько мужчин, скорее всего, представители купеческого сословия.

— Я представлю вас как испанского купца, с которым веду дела, — шепнул ему на ухо герр Ламберт. — О ваших проблемах поговорим позже.

Фернану Пинто ничего другого не осталось, как согласно кивнуть…

Быстро выяснилось, что герр Ламберт праздновал день совершеннолетия старшей дочери. Она была помолвлена с представителем знатной купеческой фамилии, и Маринус Ламберт с огромным нетерпением дожидался этого дня, потому что замужество дочери сулило объединение с домом зятя, а значит, расширение дела и увеличение доходов семьи.

Против каждого места для гостя лежали столовые приборы — ложка, двузубая вилка, нож, а также стоял серебряный кубок. Еду подавали на широких металлических блюдах. Когда гости сели за стол, слуги внесли кувшины с водой и полотенца, чтобы они могли помыть руки. После этого все приступили к еде. Подносили блюда к столу и прислуживали гостям слуги.

Первым блюдом был жареный олень с острым соусом. Кроме оленя на столе были колбасы из мяса каплуна, жареные бараньи ножки с шафраном, мясо кабана со сливами и изюмом, жареная зайчатина с ароматными травами, домашняя птица, зажаренная на вертеле. И естественно, сельдь во всех видах — соленая, копченая, жареная и под соусом. Спустя какое-то время подали пироги и десерт — финики, яблоки и пирожные. После десерта сильно оживившиеся гости вновь принялись за мясные блюда, приправленные большим количеством пряностей — перцем, толченым мускатным орехом, имбирем и гвоздикой. Все это острое изобилие вызывало большую жажду, и вина текли рекой.

Фернан Пинто больше налегал на еду; он опасался, что выпив лишку, может потерять контроль за своим языком. Все яства были очень вкусными, и вскоре плоский живот фидалго сильно округлился. Почувствовав, что еда уже не лезет в горло, он украдкой мигнул Маринусу Ламберту; негоциант понял этот тайный знак, и они уединились в его кабинете.

Он был обставлен довольно скромно, в строгом голландском стиле: несколько шкафов с книгами, большой стол, пять кресел, обитых кожей, шторы в мелкую клетку, ажурная бронзовая люстра и обитый фигурными железными пластинами массивный шкаф в углу, предназначенный для хранения ценных бумаг и денег. Несколько мрачноватый интерьер кабинета украшало большое зеркало в резной деревянной раме и полки, уставленные статуэтками, декоративными блюдами, дорогими чеканными кубками и застеленные белыми кружевными салфетками.

Фидалго рассказал голландцу, что желает наладить торговые отношения с Москвой и просит у опытного, всеми уважаемого негоцианта, который давно торгует с русскими, содействия в этом деле. Уговаривать Маринуса Ламберта не пришлось. Еще бы: когда просит святая инквизиция, отказ для него мог значить лишь одно — костер и конфискацию имущества…

— Герр Пинто, — сказал Ламберт, — у меня есть человек, который будет служить вам проводником в купеческом мире Московии. Он знает языки, сведущ в торговом деле и имеет связи среди бояр и дьяков великого князя Московского. Только вам придется взять его на содержание и выплатить заранее оговоренные комиссионные.

— Это само собой понятно, — легко согласился Фернан Пинто; все равно деньги он будет платить не свои. — Когда я могу встретиться с ним, чтобы заключить договор и наметить день отплытия из Амстердама?

— Думаю, вам придется подождать дня три-четыре. Он сейчас в поездке, но уже возвращается. Когда этот человек будет в Амстердаме, я пришлю его на ваше судно. Так что пока можете спокойно отдыхать.

— Благодарю вас, герр Ламберт. В том числе и за обед. Все было удивительно вкусно. А теперь позвольте откланяться. Извините — мне пора.

— Ну, если так… — Негоциант развел руками. — Понимаю, понимаю — дело превыше всего…

На том они и расстались. Проводив гостя, Маринус Ламберт некоторое время в задумчивости созерцал пару голубков, воркующих под крышей, а затем решительно направился в свой кабинет. Там он написал несколько слов на клочке бумаги, упрятал его в небольшой футлярчик и приказал слуге позвать посыльного. Вскоре юркий паренек в дорожном плаще, под которым был спрятан целый оружейный арсенал, весело насвистывая, выехал на пегом коньке из ворот купеческого дома и направился в сторону городских ворот.

А что же Антонио де Фариа? Он дождался своего часа. Отдав последние указания, Альфонсо Диас быстро переоделся и предстал перед бывшим пиратом в одежде голландского дворянина: доверху застегнутый приталенный кафтан темно-синего цвета и фреза — плоский неширокий крахмальный воротник. В Нидерландах придерживались преимущественно французской моды, в которой ощущалось влияние бургундского двора. Испанская мода приживалась с большим трудом даже среди высшего сословия, не говоря уже о простом народе.

— Вам, сеньор, тоже не мешало бы переодеться. И лучше будет, если нас примут за венецианцев. Понимаете ли, здесь испанцев… мягко говоря, несколько недолюбливают. Особенно в том районе, который вы желаете посетить.

— Еще чего! — воскликнул де Фариа. — Никто не может указывать мне, что нужно носить, а что нет! Тем более, какие-то нидерландцы. В Китае меня даже придворные грозного мандарина не заставили надеть церемониальный халат. Испания — владычица морей! И этим все сказано.

— Что ж, воля ваша… — Диас пожал плечами. — В Нидерландах многие одеты по испанской моде, так что, думаю, вы не будете на их фоне сильно выделяться. Но, по крайней мере, держите язык за зубами. А шпагу поближе к руке.

— Ну, это и так понятно. Все притоны мира на одно лицо. Зазевался — и ты уже на небесах…

До XV века власти Амстердама пытались оградить добропорядочных горожан от проституток и не позволяли им входить в стены города. Однако спустя какое-то время для жриц любви все же был выделен свой район — Де Валлен, где с XIV века заправляли моряки. Поскольку в поисках продажной любви моряки нередко пугали на улицах добропорядочных горожанок, проститутки решили выделить себя из общей массы женщин красными фонарями, которыми они освещали свой путь. Красные фонари были столь удобны в качестве своеобразного указателя и в качестве маскировки внешних недостатков проституток, что их начали использовать повсеместно, а Де Валлен получил название района Красных Фонарей.

Со временем женщины легкого поведения начали плавно перемещаться с улиц Амстердама в стены домов, где выставляли себя на продажу прямо из окон. Это было заметно проще и удобнее — не нужно скитаться и мерзнуть на улицах, а потом еще и искать укромное местечко.

Несмотря на то что нормы морали стали заметно строже относительно прошлых веков, торговля телом все равно не становилась менее бойкой. Испанцы, пришедшие к власти в Нидерландах, объявили совместно с протестантской церковью проституцию страшным грехом перед небом и преступлением перед людьми… и начали сами выступать сутенерами. По закону притоны могла содержать и контролировать только городская стража, поэтому официальные заведения подобного типа функционировали лишь в нескольких местах — на улицах Пейп и Халстиг. Остальные публичные дома были взяты под арест, а проститутки штрафовались.

Городские власти Амстердама ничего не имели против подобного ведения дел. Они считали, что это достаточно выгодно для города и для контроля порядка в нем. Кроме того, добропорядочным горожанкам уже не стоило бояться дурного влияния на своих дочерей и насилия к ним со стороны заезжих моряков. Однако городская и религиозная власть Амстердама поставили ряд условий в отношении проституток и их клиентов: проститутки не имели права на замужество, а женатым мужчинам запрещалось посещать публичные дома. И конечно же все эти правила были скорее исключением из общей нормы; по крайней мере в отношении мужчин. Жизнь, как обычно, внесла коррективы в благие намерения власть имущих.

Антонио де Фариа шел по улицам Амстердама и дивился архитектуре строений. Альфонсо Диас, который не раз бывал в этом городе, объяснил ему, что при строительстве домов на каналах должны были соблюдаться жесткие ограничения, несмотря на несметные богатства владельцев. Дома лепились друг к другу, как ласточкины гнезда, а их фасады смотрелись неправдоподобно узкими. Зато в глубину все строения были сильно вытянуты и напоминали портовые склады в Севилье. Городской магистрат ограничил и расцветку домов. Они были темно-красными, черными и серыми, а двери — только темно-зелеными.

Два нижних этажа строений имели огромные окна, а верхние этажи — маленькие. Это было связано с тем, что на нижних этажах жили, а на верхних хранили товары. Кроме того, дома, как правило, были наклонены в сторону канала, и вовсе не оттого, что их клонило от старости. Просто товары на верхние — складские — этажи втягивали через окна на веревках, и чтобы не портить во время таких работ красоту фасада, дома строили с наклоном на внешнюю сторону.

— Чудны дела твои, Господи, — сказал Антонио де Фариа, проходя мимо одного из таких домов. — Того и гляди рухнет.

— Все когда-нибудь рухнет, — буркнул Альфонсо Диас.

Он шел и нервно оглядывался. В прошлый приезд капитану «Ла Маделены» пришлось поупражняться в фехтовании с портовым сбродом, и теперь он с трепетом ожидал, что может встретить кого-нибудь из тех, кому он испортил шкуру. Ему вовсе не хотелось закончить жизнь на амстердамской брусчатке, тем более, что впереди его ждала хорошая прибыль и новые торговые горизонты. Проходя мимо Аудекерк, он истово перекрестился и мысленно попросил святого Николаса посодействовать в дальнейшем плавании.

За многовековую историю существования Амстердама у города сменилось много святых покровителей, но главным всегда оставался Синтерклаас — святой Николас. Этот святой прославился в IV веке. Как рассказывала легенда, он спас от страшной участи трех мальчиков, которых злой трактирщик хотел замариновать и посадил для этого в бочку с рассолом. С тех пор за святым Николаем и закрепилась репутация великого защитника маленьких детей. Кроме того, амстердамцы были привязаны к своему святому еще и за то, что он усмиряет бури, покровительствует рыбакам и торговле.

Первым делом решили посетить винный погребок. Пока два жуира добирались до района Ла Валлен, их начала мучить жажда и примитивная мужская зависть: встречные морячки, покидавшие юдоль пьянства и разврата, выписывали по брусчатке такие кренделя, что приходилось прижиматься к стенам домов, дабы случайно не оказаться на пути какой-нибудь развеселой компании. Ни Диасу, ни де Фариа не хотелось ввязываться в драку по столь ничтожному поводу.

Винный погребок оказался просторным и относительно чистым, хотя его вид снаружи совсем не предполагал присутствие гигиены даже в ничтожных количествах: обшарпанные стены, подслеповатые, давно не мытые оконца, хлипкая дверь, державшаяся на честном слове, грязные ступени, ведущие вниз (питейное заведение располагалось в полуподвале) и ржавая вывеска над входом. Она была изготовлена из металла и изображала кота, который держал в зубах толстую рыбину, весьма отдаленно похожую на сельдь. Погребок так и назывался — «Кот и селедка».

Обстановка погребка поражала пуританской скромностью — длинные дубовые столы, лавки, на стенах — кованые подсвечники и стойка, составленная из больших винных бочек. Потолок поддерживали массивные балки, почерневшие от времени, а пол был посыпан опилками, благо такого добра хватало — пилы на амстердамских верфях работали с раннего утра и до позднего вечера.

Климат в Нидерландах был мягким, а в Амстердаме — тем более. Зимы почти не было, и хозяин погребка решил не тратиться на такую роскошь, как отопление, то есть на сооружение камина. Ведь дрова, а тем более, древесный уголь, стоили немалых денег. Если на дворе становилось совсем уж холодно, то в стенных нишах устанавливались жаровни с тлеющими угольями.

Испанцы заказали себе дженевер, о котором Антонио де Фариа поведали пираты, промышлявшие в Северном море, и которых судьба неизвестно каким образом занесла на Гоа. Обильная закуска в погребке, как в тавернах и харчевнях, не полагалась — только сельдь в разных видах. Альфонсо Диас оказался прав — весь город был пропитан селедочным духом.

Погребок полнился моряками. Кого здесь только не было! Морские волки разных народов и национальностей, которые в это смутное время нередко сражались друг с другом, адепты разных религий и верований, разговаривающие на многих языках, тем не менее проявляли удивительную солидарность, когда дело касалось выпивки. В винном погребке царил дух морского братства и единения, невозможный при иных обстоятельствах.

Конечно, мир и благодать в погребке в любое время могла нарушить пьяная ссора, и тогда в ход шли не только кулаки, но и холодное оружие, однако это были всего лишь неприятные эпизоды, которые тушились всем сообществом, не давая пролиться большой крови.

— А что, вполне приличный напиток, — громко сказал Антонио де Фариа по-испански, когда ему принесли третью кружку дженевера.

До этого гуляки с «Ла Маделены» вели себя тихо и разговаривали вполголоса, притом на скверном немецком, который был в ходу среди нидерландцев. На этом настоял Альфонсо Диас.

— Тише! — зашипел на него капитан «Ла Маделены». — Говорите по-немецки!

— Послушайте, сеньор капитан, я уже язык сломал на этом собачьем лае. Мы кого-то боимся? Или мы находимся не в провинции Испании? Какого дьявола я должен склоняться перед этими пожирателями сельди?!

Антонио де Фариа явно нарывался на неприятности. Дженевер, несмотря на то, что не был сильно крепким, ударил ему в голову, и в идальго проснулся дух пирата и дебошира. Но ему не хотелось ссориться с Диасом, и он все же последовал его совету.

Тем не менее их диалог был услышан. Сидевшая за соседним столом компания притихла и обратила свои суровые взоры на испанцев. Но свою беду, Альфонсо Диас и Антонио де Фариа расположились рядом с инсургентами. Это были горожане, которые намеревались примкнуть к так называемым диким, или лесным гёзам. Голландцы были прирожденными моряками, но кораблей на всех не хватало, и многие стали уходить леса, спасаясь от преследований испанской стражи и инквизиции.

В компании находился и проповедник — костистый мужчина преклонных лет с лицом аскета и фанатичным огнем в глубокопосаженных глазах. По Нидерландам много ходило таких проповедников-краснобаев. В своих пламенных речах они бичевали распущенность и невежество католического духовенства, призывали реформировать церковь, обуздать испанскую тиранию и уничтожить ненавистную инквизицию. А заодно исполняли роль вербовщиков, подсказывая людям, куда нужно идти, чтобы примкнуть к отряду лесных гёзов.

— Испанцы, — коротко констатировал проповедник.

— Похоже, шпионы инквизиции, — добавил один из инсургентов.

— Собаки! — сказал еще кто-то.

Будущие гёзы переглянулись и поняли друг друга без слов…

Антонио де Фариа покидал винный погребок в прекрасном расположении духа. В конце концов он смирился с тем, что ему пришлось разговаривать на чужом языке. И даже начал напевать какую-то скабрезную песенку по-немецки; похоже, из репертуара морских разбойников.

Уже начало темнеть, и гуляки решили, что пора навестить «прекрасных дам». Они шли по улице Пейп, углубляясь в квартал с нехорошей репутацией. Кроме того, что в нем творилось сплошное непотребство, район Ла Валлен отличался еще и отвратительными запахами.

Впрочем, в Европе дурным запахом в те времена нельзя было удивить никого. Улицы городов — даже с виду таких чистых, как Амстердам, воняли мочой, гниющим деревом, крысиным пометом, бараньим жиром; из каминов словно из преисподней несло серой, а мимо бойни хоть не проходи, потому что ее отвратительный запах человека непривычного мог просто сбить с ног. Вонь витала над реками, площадями, в церквях, под мостами и во дворцах. Крестьянин вонял, как и священник, ученик ремесленника — как жена мастера, дурно пахло все дворянство, и даже от короля несло, как от дикого животного. Не помогали никакие ароматические средства и притирания, самые дорогие и изысканные, поэтому и от королевы несло так, будто под ее широкими юбками спряталась старая коза.

Тем не менее идальго и капитан не обращали на запахи никакого внимания. Для них они были как приправа к блюду, пахнущая мускусом. Немало походившие по морям, оба хорошо знали, что такое настоящая вонь. Когда матросы не моются неделями, в бочках начинает гнить солонина, а вода — зацветать, от запахов разложения и грязных тел хочется броситься в море и уплыть к ближайшему острову.

Отойти далеко от «Кота и селедки» им не дали. С десяток темных фигур в капюшонах преградили испанцам дорогу. Антонио де Фариа поначалу подумал, что это слуги святой инквизиции, но клич «Бей испанцев!» быстро вернул его на грешную землю. Нападавшие были вооружены в основном дубьем, и только несколько человек имели холодное оружие — ножи и короткие морские сабли.

Антонио де Фариа мигом протрезвел. Такие резкие переходы от состояния опьянения к готовности драться до последнего ему были хорошо знакомы. Пьянка была бичом пиратов. Каждую удачу они обмывали, притом напиваясь до беспамятства, и нередко охотники за морскими разбойниками брали их буквально голыми руками. Поэтому де Фариа выработал в себе инстинкт повышенной опасности, который не раз выручал его из сложных ситуаций. Несколько мгновений огромной концентрации всех внутренних сил, и пират становился трезв как стеклышко. Этому способу идальго научился у одного китайца-раба, за что потом Антонио де Фариа благородно отпустил его на свободу.

Идальго ударил, как змея, — молниеносно и неотвратимо. Он интуитивно выбрал самого опасного противника, у которого была сабля. Голландец охнул, схватился за раненый бок и упал.

Альфонсо Диас тоже обнажил шпагу, но он был менее ловок, чем Антонио де Фариа, и вскоре его начали теснить. Самое удивительно заключалось в том, что схватка проходила без особого шума; раздавался лишь звон и скрежет клинков, но никаких криков, тем более воплей слышно не было. Даже раненые только тихо стонали и старались убраться из-под ног дерущихся, отползти в сторону. И нападавшие инсургенты, и испанцы не хотели привлекать внимание стражи, потому что за драку им светил подземный каземат.

Схватка длилась недолго. Убедившись, что их противники весьма искушены во владении холодным оружием и что они им не по зубам, инсургенты разом отступили и бросились врассыпную. Только один из них, самый крепкий, — видимо, бывалый моряк — не захотел покидать поле боя. Он дрался весьма искусно, и в какой-то момент его тяжелый кутласс^[46]выбил шпагу из рук Альфонсо Диаса будто она была легкой тростинкой.

Торжествующе рассмеявшись, инсургент замахнулся для последнего, смертельного удара, но неожиданно икнул и застыл словно изваяние. Диас, уже мысленно попрощавшийся с жизнью, увидел, что из груди противника торчит острие шпаги. Ничего не понимая, капитан беспомощно оглянулся на Антонио де Фариа, который в этот момент пинком под зад отправил последнего из нападавших в водосток. Пират забавлялся; он был в своей стихии и искренне радовался возможности хорошо размяться.

«Но кто же тогда мой спаситель?» — подумал Альфонсо Диас, совсем сбитый с толку. Ответ пришел незамедлительно. Человек, стоявший позади инсургента, выдернул шпагу, и тот упал. При неярком свете масляного фонаря, который освещал вход в чей-то дом, Диас увидел лицо… Педро Гонсалеса!

— Вы не ранены, сеньор капитан? — заботливо спросил боцман.

— М-м… Н-нет… — с трудом ворочая языком, ответил Альфонсо Диас.

Как Педро Гонсалес оказался на этой улице?! Ведь он должен быть на судне! Альфонсо Диас оставил его вместо себя.

— А, боцман… — Подошел Антонио де Фариа. — Вовремя. Эти портовые крысы нападают только скопом. Но мы хорошо их отделали. Жаль, что некоторые удрали. Можно было продолжать потеху. Трусливые мерзавцы! Не дали возможности повеселиться, как следует.

— Возвращаемся на судно, — сухо сказал Альфонсо Диас. — Увольнение отменяется.

Удивительно, но де Фариа спорить не стал. Мало того, поддержал Диаса.

— Верное решение, капитан, — с одобрением сказал идальго, вытирая клинок шпаги о труп поверженного инсургента. — Не стоит испытывать судьбу. Эти негодяи могут вернуться с подкреплением. А красотки подождут… до следующего раза.

Альфонсо Диас наконец полностью собрался с мыслями и резко спросил Педро Гонсалеса:

— Ты как здесь оказался? Или приказ капитана для тебя уже не закон?

— Закон. — Педро Гонсалес угодливо осклабился. — Простите меня, сеньор капитан. Мне захотелось немного прогуляться. Иду я и вижу, что на вас напали…

— Нам это уже известно, — перебил его Альфонсо Диас. — Еще раз подобное случится, спишу тебя на берег. В любом порту. Без выходного пособия. Пошел прочь!

— Слушаюсь, сеньор капитан!

Боцман исчез в темноте кривой улочки, ушел по направлению к порту. Идальго и капитан переглянулись, и Антонио де Фариа сказал, загадочно улыбнувшись:

— Однако шустрый у вас боцман, сеньор Диас. Ловко он проткнул этого увальня. — Де Фариа кивнул в сторону поверженного голландца. — Кстати, вы могли бы боцмана поблагодарить…

— Поблагодарю. Можете не сомневаться. Всему свое время, — чеканными фразами ответил Альфонсо Диас.

В его голосе прозвучало нечто такое, отчего у прожженного авантюриста холодок пробежал по спине. Он пристально посмотрел на капитана «Ла Маделены», хмыкнул, вложил шпагу в ножны, и они последовали за Педро Гонсалесом…

* * *

Однако вернемся к негоцианту Маринусу Ламберту. Почтенный отец семейства, несмотря на обильный ужин и хорошую компанию, вопреки обыкновению, спал плохо — часто просыпался, ворочался, несколько раз вставал и даже выходил в сад. Из головы у него не выходил визит инквизитора отца Игнасия и испанца, который представился купцом. Но герр Ламбер был весьма неглупым человеком и сразу понял, что сеньор Пинто не тот, за кого себя выдает.

Конечно, все купцы были в какой-то мере разбойниками. По молодости, когда он пытался сколотить первый капитал, и сам Маринус Ламберт грешил: подбирал все, что плохо лежало; в том числе не гнушался нападать и на суда иноземных купцов, которые плыли без надлежащей охраны. Но сеньор Пинто был птицей куда более высокого полета. Один его взгляд чего стоил. Когда Ламберт заглянул ему в глаза, купцу сразу захотелось достать кошелек. Похоже, шпага этому испанцу гораздо привычней, нежели гусиное перо и конторская книга.

Едва дождавшись утра, герр Ламберт отказался от завтрака, сел на коня и в сопровождении двух вооруженных слуг отправился за город, в поместье графа Эгмонта. Это к нему он вчера отправил посыльного, который вернулся с согласием графа на срочную аудиенцию.

Граф Ламораль Эгмонт был сама любезность. Он знал, что Маринус Ламберт очень богат и пользуется большим авторитетом среди нидерландского купечества. Это для графа было главным. Он и принц Вильгельм Оранский затевали смуту — хотели изгнать испанцев из Нидерландов — и помощь гильдии негоциантов была неоценимой.

Ламораль был сыном и наследником графа Яана IV Эгмонта, представителя знатнейшего рода Эгмонтов. Его мать, Франсуаза Люксембургская, будучи одной из последних в роде Люксембургов, передала сыну права на графство Гавере во Фландрии. Ламораль вырос и получил военное образование при дворе Карла V. В 1542 году он унаследовал владения покойного брата Карла, а в 1544 году женился на пфальцграфине Сабине из рода Виттельсбахов, которая родила ему двенадцать детей. В том же году граф Ламораль Эгмонт стал рыцарем ордена Золотого руна.

В рядах испанской армии Ламораль Эгмонт участвовал в победных сражениях при Сан-Квентине в 1557 году и спустя год — в Гравелине, где командовал испанскими силами. А в 1559 году графа Эгмонта назначили штатгальтером Фландрии и Артуа. Граф был молод — недавно ему исполнилось тридцать восемь лет. Мало кто знал, что предводитель морских гёзов Гийом де ля Марк был его родственником и ближайшим сподвижником.

Штатгальтер слушал Маринуса Ламберта с огромным вниманием. Ему вдруг пришла в голову мысль, что король Филипп, дабы подавить смуту в нидерландских провинциях, намеревается заполучить в союзники великого князя Московии Иоанна Васильевича. Тогда Нидерландам свободы не видать. Против двух таких сильных врагов гёзам не выстоять. Похоже, испанцы, выдающие себя за купцов, тайные послы Филиппа. А иначе как можно оценить помощь, оказанную им инквизиторами? Видимо, эта миссия должна прощупать намерения великого князя Московского, чтобы следующее посольство уже было обставлено с подобающей случаю торжественностью и пышностью.

— …Московия слишком лакомый кусок, чтобы на него зарились еще и испанцы. Нам достаточно соперничества с англичанами в торговле с русскими, — взволнованно говорил Маринус Ламберт.

Купец заботился о своем, кровном. Для него главным были барыши, и его страшил призрак упущенной выгоды. Граф Эгмонт даже поморщился, слушая его доводы. Торговля — дело важное, никто не спорит, но гораздо важнее не дать возможности Испании и Москве объединить усилия и окончательно подмять под себя Нидерланды. Король Филипп — жадная и хитрая бестия. Он вполне может уступить Иоанну Васильевичу какую-то малость, — например, беспошлинную торговлю на Балтике и в Северном море, чтобы забрать себе кусок пожирней. У испанцев сильный флот, а у московитов — армия. Против такого союза не устоит никто, даже Англия.

— Мы найдем нужного человека, который будет сопровождать испанцев в Москву, — сказал граф Эгмонт, когда герр Ламберт закончил свою пламенную речь. — Да, да, я не сомневаюсь, что у вас уже есть кандидатура, но в данном случае нужен не просто купец. Он должен узнать планы короля Филиппа. А это, согласитесь, весьма опасное и специфичное занятие. Что касается связей в Московии, то вы его просветите на сей счет и дайте верительные грамоты к нужным людям.

— Но ведь этот человек вряд ли в достаточной мере посвящен в хитрости купеческого дела…

— Вы так думаете? — Граф Эгмонт тонко улыбнулся. — Смею вас уверить, герр Ламберт, что в этом вопросе он может дать фору многим нашим купцам. Впрочем, вы скоро убедитесь, что я не преувеличиваю.

На этом аудиенция подошла к концу — граф Эгмонт куда-то торопился. Маринус Ламберт возвращался домой, несколько смущенный таким поворотом событий. Он надеялся послать в Московию одного из своих помощников, чтобы тот кроме слежки за испанцами заключил несколько торговых сделок, а теперь выходило, что граф Эгмонт ловким маневром перехватил у него инициативу и снимет пенки с той информации, которую принес ему Ламберт.

Как бы в унисон с невеселыми мыслями купца где-то ударил колокол, и его голос почему-то показался Маринусу Ламберту похоронным звоном.