Глава десятая
Нга-Нгоро, или Разгадка дела «Вурдалаки»
«В салон вошла стюардесса и объявила, что до Парижа пять минут лёта. Я выглядываю в окно, хотя понимаю, что еще слишком рано. Но мне не терпится увидеть хмурые лица сотрудников французской контрразведки, в круг обязанностей которых входит проверка всех въезжающих, вплывающих и, как я, отставной генерал Карпов, влетающих во Францию иностранных граждан.
Хотя в паспорте я и под другой фамилией, но неисповедимы пути любой разведки и контрразведки — как знать, может быть, французам с помощью их нынешних друзей американцев удалось все же добыть мои настоящие анкетные данные, подробности биографии, мое фото в натуральную величину при проведении какой-нибудь оперативной операции, и теперь они, крадучись по-кошачьи, повсюду будут меня сопровождать?! Стервецы!
Этим подозрениям есть основания. Уж больно долго они тянули с выдачей мне въездной визы. Впрочем, почему долго? Виза-то непростая — шенгенская! Проверок миллион требуется. Я с помощью этого «вездехода» — шенгенской визы — еще и в Испанию собираюсь на денек слетать, навестить своих бывших секретных помощников — «Распутину» и «Самурая». Почему бывших? Это для меня они бывшие. Для Службы внешней разведки — самые что ни на есть всамделишные. Они теперь — не только муж и жена, они — «агентурная пара». Уж второго наследника ждут. Может, поэтому в последнее время снизили активность на нашем общем, оперативном поприще? Надо бы их взбодрить, своим появлением напомнить, кому они обязаны семейным счастьем, от кого, в конце концов, деньги получают…
Провести «моменталку» — моментальную передачу и прием — здесь, в Париже, а затем незамеченным слетать в Испанию — это, конечно, программа максимум. Удастся ли осуществить задуманное — вот в чем вопрос! Все будет зависеть от того, насколько плотно меня будет опекать французская контрразведка. Замечу, что они мне проходу не дают — ограничусь операцией в Париже, а супругам Курусу позвоню. Ведь местная контрразведка может попытаться отыграться на мне за все те козни, что я успел подстроить их разведчикам, сидевшим в Москве «под корягой» — действовавшим под прикрытием сотрудников дипкорпуса, — в бытность мою начальником отдельной Службы ФСБ по разработке лже— и истинных иностранных дипломатов! Не исключено. Хотя — дело прошлое, но кто ж из профессионалов не злопамятен?!
Сегодня я — генерал-майор в отставке. Стоп! Может, это известно не только пенсионному управлению ФСБ, но и французам? Может, я поэтому-то и получил, в конце концов, визу?! Тогда неминуемы провокации в мой адрес с целью вербовочных подходов, ведь французы прекрасно осведомлены, что на генеральскую пенсию в России можно питаться только в Доме престарелых или в диетических столовых. Но где они, эти столовые?! Их в Москве господин Лужков повсеместно заменил «Макдональдсами». Хорошие деньги, похоже, срубил. Ведь наверняка огромное вознаграждение получил от Кохана — владельца корпорации McDonald’s — за размещение его забегаловок. В Европе их бойкотируют из-за того, что от употребления этой якобы пищевой продукции года через два-три ты приобретешь, как минимум, гастрит. А с моим больным желудком никакой пенсии не хватит, чтобы хотя бы пару раз в месяц сходить за парной телятинкой на Даниловский рынок или за курагой, изюмом, зеленью и фруктами на Черемушкинский рынок…
К черту! Париж — под крылом, ему я готов отдаться без остатка и получить удовольствий соразмерно выданным в Москве командировочным.
Генералы КГБ, как и народные артисты, на пенсию не выходят — их ресурс считается бессрочным, поэтому перед отъездом меня пригласили в штаб-квартиру Службы внешней разведки в Ясенево, и сам… не скажу, кто! — дал мне м-а-аленькое порученьице. На момент нашей встречи я было уже окунулся в жизнь отставника, но, подобно старому коню пожарной службы, откликнулся на сигнальный колокол и сразу же возвратился в строй. Правда, на ум мне пришли слова кардинала от шпионажа Аллена Даллеса: «Шпион ошибается только один раз. В этом спорте повторные попытки не разрешены». С высоты моего опыта работы в контрразведке, я позволил бы себе откорректировать выражение мистера Даллеса. Я бы сказал так: «Шпион ошибается дважды. Первый раз — при выборе профессии».
О сомнениях в своих силах я тут же поведал напутствовавшему меня имярек всероссийского значения. Ведь путь разведчика усеян банановой кожурой, и зачастую она лежит на льду. Однако молодой лев из руководства внешней разведки меня успокоил, заверив, что в практике коневодства бывшего СССР не было отмечено ни одного случая, когда бы старый конь испортил борозду. На том и сошлись…
Предполагается, что я выполню его поручение играючи, между прочим, во время посещения одного из парижских храмов Культуры. С точки зрения разведки, все парижские храмы искусств очень удобны для проверки, есть ли за тобой «хвост». Там много эскалаторов и переходов, тупиков и террас, что помогает очень легко выявить слежку, да и осуществить моментальную передачу тоже труда не составляет. Стоишь себе, любуешься занюханной картиной какого-нибудь бесштанного алкоголика, представителя авангардизма начала ХХ века, и, незаметно сделав шаг в сторону, получаешь вожделенный сверток. В общем, мне надо, как говорят профессионалы, «в одно касание» встретиться с некой дамой, специально для этого прилетающей в Париж из Штатов. Подозреваю, что выбор руководства внешней разведки и моей родной ФСБ пал на меня не только потому, что у меня отличный английский, максимально приближенный к американскому, рост и выправка сержанта-сверхсрочника из Вест-Пойнт, но и моя неистребимая тяга к прекрасному полу, который обречен отвечать мне взаимностью…
Дело предстоит плевое: забрать-отдать. Всего-то! Но когда тебе уже за шестьдесят, то за каждым столбом, в каждой проезжающей мимо машине тебе чудятся вражеские контрразведчики, вооруженные наручниками. Они звонят по мне! Вся эта мура лезет мне в голову во время осмотра Лувра, я пытаюсь от нее избавиться и оживляю в памяти бородатый анекдот об американце из Техаса, приехавшем на экскурсию в Париж: «Вы знаете, — рассказывает он своим друзьям по возвращении на родину, — я осмотрел Лувр за пятнадцать минут» — «Как вам это удалось?» — «Вы же знаете, как быстро я хожу!»
…Закрытая пуленепробиваемым стеклом мужиковатая Мона Лиза, исполненная великим Леонардо да Винчи так, будто писал он ее, глядя на свое отражение в зеркале, не вызывает никаких эмоций. И что только находят в ней толпы японцев, постоянно окружающих этот застекленный шедевр? А может, только они и находят, а мы, европейцы, нет?
Холодный мрамор Венеры Милосской, наоборот, греет душу, но на ум идет не возвышенное, а приземленное: «В нашем российском правительстве крала бы даже Венера Милосская, если бы у нее были руки». Присмотревшись, я замечаю диспропорцию между головой Венеры и ее торсом, не говоря уж о пышной заднице, и вновь разочарованный иду прочь. Честно говоря, в изысканных дворах Лувра дышится легче, и можно долго рассматривать Двор Наполеона и стеклянные пирамиды, чувствуя себя молодым Бонапартом. В зале сфинксов я восхищаюсь украденными им в Египте образцами, чувствуя себя загадочным сфинксом. В склепе Лувра я гремлю костями, в зале манежа хочется превратиться в жеребца — эх, я бы им показал, этим парижским кобылкам! На память приходит вчерашнее посещение «Мулен Руж». Уж как там крашенные блондинки-кобылки задирают ноги, так просто «и-го-го»!
Хочется с ногами влезть в шедевр Делакруа, в картину «Свобода», стать ближе к полуголой бабе, которая с винтовкой и с флагом убегает с баррикады от развязного Гавроша. Похоже, что этот проходимец овладевает бабами исподтишка, дождавшись, когда они окончательно захмелеют и заснут в укромном уголке таверны. В промежутках он появляется на баррикадах в жилетке и бухает в воздух из пистолета. Очевидно, за этим делом его и подсмотрел Эжен Делакруа, незаконнорожденный сын великого дипломата-пройдохи и неуемного бабника Талейрана…
«Лувр — не наш Эрмитаж, у нас — богаче!» — мысленно выношу я вердикт и выхожу на площадь, забитую туристами.
Суматошно мелькают видеокамеры и фотоаппараты. Греются на солнышке прикормленные голуби, которых хочется поджарить и сожрать. Кстати, нигде в Париже такого блюда не найти, одни разговоры. Может, во времена старика Хема и Скотта Фитцджеральда что-то и было, но сейчас…
Какой-то старичок богемного вида, выйдя из туалета и напрочь игнорируя присутствие дам, самозабвенно застегивает ширинку. Я воочию убеждаюсь, что наши враги лгут, утверждая, что по этому признаку можно вычислить русских разведчиков. Да и где они, русские разведчики? Кроме меня — никого…
Медленно тащусь по Тюильри. Резиденция французских королей была предана огню активистами Парижской Коммуны, а теперь на революционном пепелище разбит сад.
Едва живой выхожу на Пляс де ла Конкорд, автобусы и автомобили лезут друг на друга — где же хваленая французская галантность? Тут было бы совсем неуютно, если бы на тротуарах не потрескивали весело жарящиеся каштаны, не разносился горький запах кофе, смешанный с ароматом дорогих французских духов и зловонием затхлой кухни, и… не группа туристов из категории «новых» русских. Я узнаю их, даже если они во всем от Версаче, Гуччи или Кардена. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск посвящен египетскому фараону Рамзесу Первому. Из толпы следует вопрос: «А чего это фараон, в натуре, решил в Париж приехать, типа, парижанок хотел пощупать за попки?»
Так и тянет ответить ему на вопрос встречным вопросом: «А ты, если уж сюда приехал, хоть попытайся скрыть окостенелость твоих мозговых извилин!»
Обычно люди пытаются как-то скрыть собственную неосведомленность, делают какие-то уточняющие вопросы, но, похоже, — это не для «новых» русских. Они — все оплатили, в том числе и прилюдную демонстрацию своего бунтующего невежества!
Наверное, здесь, на Пляс де ла Конкорд, Маяковскому пришли в голову строки «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва!»
Хотя вряд ли. Это место не могло навевать ему, подрядному глашатаю большевиков, сентиментальность, презираемую всеми ратоборцами-максималистами. В 1793 году на Пляс де ла Конкорд в очередной раз была доказана действенность самого совершенного и гуманного орудия Великой французской революции — гильотины. Протеже большого человеколюба, врача по профессии Жустена Гийотена, она легким дуновением ветерка снесла голову жены Людовика ХVI, королевы Франции Марии-Антуанетты… Кстати, мало кому известно, что мсье Гийотен не был изобретателем «секиры революции» — гильотины. Отнюдь! Ранее она с успехом применялась и в Шотландии, и в Италии. Доктор Гийотен был противником мученических казней и лишь добился, чтобы мгновенно убивающая гильотина стала официальным революционным орудием казни. Гийотен бесконечно переживал, что его имя таким нелепым образом вошло в историю. После его смерти его дети поспешили сменить фамилию…
Стоп! Опять в башку лезет всякая чертовщина. Гильотина, кровь, головы… Когда, черт подери, оставят меня в покое эти обезглавленные бомжи, дело «Вурдалаки»?! Ведь более десяти лет минуло с тех пор, и на тебе — даже в Париже они меня достали! А все потому, что с детства я не привык оставлять какое-то начатое дело на полпути. Черт бы подрал эти домостроевские замашки!
«Забудь о «Вурдалаках», Леон, выкинь их из головы, — говорю я себе, — ты же в Париже. Где эти обезглавленные бомжи, и где ты?! Они остались в прошлом, а ты реализовал наконец свою мечту и прибыл в город, о котором Эрнест Хемингуэй так великолепно отозвался, назвав его «праздником, который всегда с тобой». Ну, так и празднуй, черт возьми, времени-то судьбой не так уж много отмерено!»
Чтобы переключить свое внимание на что-то более приятное, — себя тоже надо уметь обманывать! — я вхожу в подвернувшуюся таверну, заказываю продукт, экзотический даже для наших «новых», и начинаю священнодействовать над мидиями по-провансальски, которые мне подают в эмалированной кастрюльке, горячей, как пламя всеочищающего ада, откуда они, мидии, торчат, раскрывши свое лоно…
Черт возьми, опять сексуальные реминисценции, да когда ж это кончится! Уж не взять ли девочку напрокат? Нет, денег на это командировкой не предусмотрено, так что, друг мой, продолжай «сношать» кого-нибудь по памяти. Увы, это так же невозможно, как и хмелеть по памяти…
Если французская «наружка» наблюдает, облизываясь от зависти, как я поглощаю мидии, то она мне, конечно, этого не простит — какую-нибудь каверзу потом устроит непременно. И будет права, отомстив мне за устроенный сеанс садомазохизма…
Немедленно прочь из таверны!
…Я вхожу в какую-то анфиладу магазинчиков, торгующих антиквариатом, всякими дорогими безделушками, ранее принадлежавшими французским королям, их вассалам и завоеванным ими нациям и народам. Содержимое каждой лавчонки убеждает меня, что на долю любого туриста, приезжающего в Париж, еще достаточно нераскрытых тайн. Это ощущение усиливается, когда я натыкаюсь на галерею, где свободно — были бы деньги! — можно приобрести полотна всемирно известных художников: Эдуара Мане, Поля Сезанна, Ван Гога, Гогена и обожаемого мною Тулуз Лотрека. Подлинники!
Увы, на мои командировочные можно приобрести разве что запах этих картин. Кстати, о запахах. Вчера у магазина «Самаритэн» какие-то отвязные коммерсанты, парень и девица, приняв меня за американца, пытались всучить мне запаянные консервные банки, наподобие пивных, по пять франков за штуку. Уверяли, что в банках закатан ни много ни мало — воздух Елисейских полей. На банках по-английски были исполнены надписи: «весенний воздух», «осенний воздух», «утренняя свежесть», «вечерний бриз» и так далее.
Я замедлил шаг. Развязная пара оценила мой поступок со своей, коммерческой, колокольни. Я же просто искал подходящие слова, чтобы изящно, не по-американски, ответить на их притязания.
— Простите, — наконец нашелся я. — Воздух с Елисейских полей — это прекрасно, но я ищу консервированные экскременты апостола Петра!
…Двигаясь мимо лавчонок, сплошь увешанных картинами мастеров разных эпох, от классицизма до постимпрессионизма, краем глаза замечаю какие-то странные статуэтки, подсвечники и настольные лампы. Они вносят некоторый диссонанс в интерьер галереи и не могут не привлечь моего внимания. Подхожу к прилавку и начинаю их рассматривать. Боже праведный, да это же настоящая кунсткамера, но как оформлена! Все выставленные на продажу предметы домашнего интерьера имеют заполненные жидкостью прозрачные полости, в которых находятся… человеческие головы. Прямо наваждение какое-то! Я от них бежал из Москвы, с Пляс де ла Конкорд, и вдруг… с чем боролся, на то и напоролся! Тут голов, отделенных от туловища, целая коллекция. Негритянские — цвета зрелого баклажана, с курчавыми волосами, расплющенными носами и коровьими губами. Китайские — желтые, с тремя волосинами вместо бороды и хищным прищуром щелочек вместо глаз. На лбу у одной самурайской головы замечаю каллиграфически исполненный красный иероглиф. Славянские — бородатые, разухабистые, испитые хари. Встретишь такую в ночи — враз обделаешься от избытка чувств…
Однако пора взять в узду свои нервы.
«Спокойно, Леонтий, — говорю я мысленно себе, — больше юмора, ты же в Париже! Это всего лишь кукольные головы, надо к ним прицениться. Новый год на носу, тебя домашние просили позаботиться о подарках, так что — вперед!»
Головы выглядят вполне натурально, это — не мумии фараонов, выставленные в Эрмитаже. Черты лица не просто узнаваемы — они будто вырезаны из кости, нос губы, даже щербинка между передними зубами, все — как и положено искусно сделанной кукольной голове, только большего размера. Мысленно представляю, как я развешу пару-тройку таких головок для своего внука на новогодней елке. Вот будет-то потехи для гостей! Если, конечно, никто не наделает в штаны от страха или ни с кем не случится сердечного приступа! Нет-нет, прочь — это уже от лукавого. Или от мистера Хичкока?
Я гляжу на головы со смешанным чувством страха, отвращения и восхищения одновременно, не в силах оторвать взгляда. Они действуют на меня завораживающе. Нечто подобное испытывают люди, стоящие у стеклянной перегородки, за которой струятся кобры, принимая предбросковую стойку. Черт возьми, как все-таки хороши эти головки, они — произведение искусства! Или они хороши, потому что выглядят слишком естественными? В моем воспаленном воображении опять возникают образы дела «Вурдалаки», казалось бы, задавленные глыбой времени…
Нет-нет, надо немедленно все прояснить! Но ведь минуло более десяти лет! Ну и что? В контрразведке не бывает сроков давности! В атаку!
…Мое заинтересованное отношение к выставленным на продажу головкам не остается незамеченным. Пожилой грузный мужчина с улыбкой, от которой тают снега Килиманджаро (вот у кого надо бы пройти практику нашим продавщицам!), и дежурной фразой:
— Что желает мсье? — приближается к прилавку.
В таких лавчонках, как и в любом французском ресторане, завсегдатаем вы станете с первого захода, если, конечно, не будете экономить на своем имидже солидного клиента. В ресторане надо дать обильные чаевые, в лавчонке — с первого жеста продемонстрировать свою неиссякаемую кредитоспособность. Ну, скажем, приобрести, не торгуясь, дорогую безделушку. Лучше пару. Этот способ — родной ключ к потаенным замкам сердец стоящих за прилавком торговцев. Стоп! К этим уловкам надо прибегать лишь в том случае, если вы намерены вновь туда вернуться за чем-нибудь более существенным или что-то разузнать. Я — да, намерен! Разузнать, а если понадобится, — то и вернуться…
Против лома — нет приема! А он — в правом кармане моих брюк. Театральным жестом я достаю… перетянутый резинкой «пресс» баксов. По сути — это «кукла» в долларовом исполнении. С двух сторон «пресс» обложен стодолларовыми купюрами, а между ними — однодолларовые. Хвала и слава американским казначеям — они позаботились о том, чтобы у купюр разного номинала был один размер! С помощью «куклы» я легко прохожу за туриста-мота из Штатов. Плюс мой рост и безукоризненный американский выговор…
Не подумайте плохого — на случай, если незнакомка из Штатов, с которой мне предстоит встретиться, окажется в затруднительном материальном положении, меня снабдили, ну, о-очень кредитоемкой золотой карточкой из тех, что «новые» русские веером рассыпают перед официантами и продавцами фешенебельных заведений. Однако «пресс» — это мое собственное изобретение, мое секретное оружие, я горжусь им!
«Пресс» впечатляет. Я вижу, что мой собеседник готов решить участь всей своей богадельни, не отходя от прилавка. Хоть оптом, хоть в розницу. Начинаю прессинговать психику торговца. С его помощью неспешно выбираю безделушку подороже и, не торгуясь, небрежно швыряю зеленый «стольник» (выбранный амулет стоит 85 франков, это — около восемнадцати долларов) на прилавок.
— Простите, мсье, — раздается в ответ, — мы не принимаем доллары. Вам необходимо поменять валюту. Я очень сожалею, мсье…
Что ж, сейчас ты будешь жалеть еще больше.
— Я понимаю, — отвечаю я с техасской небрежностью, — но если я пойду искать пункт обмена, у меня есть вероятность заблудиться, а заблудившись, я уже сюда не вернусь, не так ли, мсье? Вы потеряете клиента, а я, между прочим, хотел бы еще кое-что приобрести у вас… Да и вообще, нет правил без исключений, не так ли?!
Моя наглость и намек на то, что я могу открыть кредитную линию, производят эффект. Лавочник безропотно выкладывает на прилавок амулет и сдачу в франковом эквиваленте. Совсем ни к чему пересчитывать полученные деньги — мы же теперь подельники. Сунув сдачу и амулет в карман, я невзначай оставляю на прилавке 100-франковую банкноту и не мешкая хожу с козырного туза: интересуюсь ценой (разумеется, в долларах) напольных часов. В полости маятника, заполненной жидкостью, влево-вправо мечется головка «а ля Карл Маркс». Она крупнее и рельефнее остальных, кроме того, у нее такая роскошная грива-борода!
— Я очень сожалею, мсье, но эти часы не продаются, — произносит торговец, жестом фокусника смахнув банкноту с прилавка. — Они — наш торговый знак. Я очень сожалею… Странно, но вот уже более десяти лет все наши покупатели почему-то начинают с этих часов, не знаю, что и думать… Впрочем, голова в них, действительно, впечатляющая. Не угодно ли мсье взглянуть на вот этот чернильный прибор. В нем, правда, голова чернокожего, но тем не менее…
Намек на мои техасско-расистские наклонности принят, а упоминание о сроке пребывания головы в часах, вовсю разжигает тлевший в моей башке фитилек воспоминаний о деле «Вурдалаки». Там уже полыхает пожар, и виной тому голова отца призрака коммунизма в маятнике! Я выкладываю еще одну стофранковую купюру, которая, так же как и первая, мгновенно исчезает под прилавком, и иду ва-банк:
— Неужели за десять лет вы не сумели заказать себе еще одни часы с кукольной головкой?! Верится с трудом! — тоном матерого провокатора говорю я, а по спине в три ручья хлещет горячий пот.
— Это настоящие головы, мсье. Головы живших в недалеком прошлом людей. Поэтому-то они стоят очень дорого…
Внутреннее напряжение достигло апогея, но я с напускным спокойствием выслушиваю целую лекцию о подготовке головок к предпродажной экспозиции. Разумеется, при каждой многозначительной паузе визави я проворно выбрасываю на прилавок очередную купюру. Из тех, что получены на сдачу. Фантастика — я волей случая оказался на правильном пути! Плохо одно: это должно было произойти еще десять лет назад, во время работы над делом «Вурдалаки».
Сразу оговорюсь: мумифицирование человеческих голов имеет мало общего с работой специалистов, колдующих над телом Вождя в Мавзолее, хотя в обоих случаях это очень долгий процесс, включающий в себя множество трудоемких операций. А в случае с головами еще и смертельный риск, потому что в Мавзолее изначально обрабатывают мертвое тело, а головы накануне процесса мумификации должны быть непременно живыми. В отсеченной голове просверливается маленькое отверстие, через которое внутрь запускается особый вид муравьев, пожирающих мозг. Чтобы эти прожорливые твари не добрались до кожного покрова и мягких тканей головы, в ноздри и уши вставляются специальные пробочки. Когда муравьи вычистят полость черепа, туда впрыскивают консервант, который обычно используется в моргах, чтобы воспрепятствовать процессу разложения.
— А-а, формалин! — в моем голосе сплошное разочарование.
— Не совсем, мсье! В него добавляется еще целый букет трав, известных только одному человеку — магу, который и руководит всем процессом. Затем полуфабрикат — да-да, человек из-за прилавка так и сказал: полуфабрикат! — некоторое время, пока не размягчатся кости черепа, выдерживается в специальном растворе. При этом одновременно происходит стягивание, уменьшение всей кожной и даже костной (!) структуры. Как только кости черепа станут мягкими, наступает самый ответственный момент всего технологического процесса: необходимо удержать их от сплющивания, сделать так, чтобы они, скукожившись и значительно потеряв в объеме, сохранили форму головы. За это отвечает человек, посвященный в тайны всего процесса мумифицирования. Это — тот самый маг. Он, ко всему прочему, обладает экстрасенсорными способностями. Накладывая руки на размягченные головки, он направляет на них поток своих биоволн и флюидов. Манипуляция, которую невозможно выполнить с помощью лазеров и компьютеров.
По утверждению торговца, все маги-искусники — экстрасенсы с самым сильным в мире биополем. Маг будет прикладывать руки к головке до тех пор, пока она достаточно не затвердеет. Затем он осторожно будет прогревать ее на пламени, втирать мази из экстракта алоэ и африканской ивы и долго сушить, пока она не превратится в такую изящную, почти кукольную головку, подобную тем, что я сейчас наблюдаю. В последующем головке предстоит постоянно находиться в жидкости-бальзаме, в состав которой входит несколько ингредиентов. Каждый из них в отдельности известен только одному человеку. Но рецепт всей смеси знает только маг. Искусство выделывания головок, именуемом на одном африканском диалекте «нга-нгоро», передается по наследству от отца к сыну. Им владеют только в одном племени Центральной Африки.
— Но всего этого, мсье, можно достичь лишь при одном условии…
За этим следует многозначительная пауза и лукавый взгляд моего собеседника, устремленный прямо мне в зрачки.
Я — парень понятливый. Сую руку в карман. О, ужас! — сдача иссякла. Делать нечего. Вынимаю «куклу» и решительно выдергиваю второй «стольник». Знал бы московский «Карл Маркс» во что обходится мне его борода! Впрочем, я на собственном опыте убедился в правоте лозунга Генриха IV: «Париж стоит мессы!» Потраченная мною сумма — ничто в сравнении с той информацией, которой я теперь располагаю! Стодолларовая банкнота присоединяется к компании своих французских подружек, а торгаш, хитро подмигнув, раскалывается окончательно:
— Головы станут тем, что вы, мсье, имеете честь лицезреть, лишь в том случае, если будут отняты у живого человека. Тогда кости черепа легко поддаются усадке и обработке, их даже можно слегка уменьшить в объеме, чтобы конечный товарный продукт выглядел кукольной головкой…
Человек за прилавком внимательно наблюдает за мной, за эффектом, который должна произвести на меня его откровенность. Я парирую, не моргнув глазом:
— То есть вы хотите сказать, что прежде, чем приступить к мумификации, надо произвести декапитацию не покойника, но живого и вполне здравствующего человека?
— Именно так, мсье! — в голосе торгаша неподдельная радость.
Чему он радуется? Что я так быстро научаем и так спокойно реагирую на его признание или тому, что я не помчался звонить в полицию?
— А как насчет морали, нравственности? — упавшим голосом спрашиваю я.
— Видите ли, мсье, — с видом штатного лектора вещает торгаш, — я прожил долгую жизнь и разбираюсь в людях. Вы — не ханжа, это видно по вашему отношению к деньгам… Будем откровенны до конца. В нашем мире так много людей, которые либо не могут, либо не хотят зарабатывать себе на хлеб. Они — никчемные наросты на теле планеты, которые необходимо удалять. Вместе с тем немало таких, кто, невзирая на цену, готовы приобрести уникальный экзотический сувенир… Как вы, например. Наше дело — удовлетворить спрос, а он довольно высок. Разве аморально приносить пользу, идя навстречу пожеланиям людей, удовлетворять их потребности? Именно это мы и делаем! Надо сказать, мы преуспели — никто не в силах с нами конкурировать. Мы владеем монополией на изготовление и продажу мумифицированных человеческих голов!
Теоретическое обоснование убийств изложено жадным до наживы торгашом и усвоено мной, теперь — вперед, к практической стороне дела.
— И кто же эти добровольцы, что кладут свои головы на алтарь вашего процветающего бизнеса? Если не ошибаюсь, вы находите их на всех континентах: у вас выставлены на продажу головы негроидов, монголоидов, европеоидов, наконец!
— Вы правы в одном, мсье, они на всех континентах… Но они — не добровольцы. Они — дичь, за которой надо охотиться. А это дорого обходится охотнику, потому так высоки цены…
— И кто же этот охотник?! — вырвалось у меня.
— Вам повезло — мсье Поль Мламбо Нгкука идет сюда…
При упоминании имени я невольно вздрагиваю и вспоминаю свой сейф, который буквально ломился от фотографий и видеозаписей обо всех передвижениях этого господина по Москве. Обернувшись, я вижу сквозь витринное стекло, как к нам приближается живописная пара. Негр огромного роста с квадратной челюстью и взглядом случайно выжившего динозавра ведет на поводке чинно ступающего питбультерьера. Размеренная и уверенная поступь двух зверей, знающих себе цену…
Питбультерьер — жуткое порождение человеческого разума, выкидыш селекции, исчадие злости, накопленной природой в добермане, кавказской овчарке, бульдоге, в немецкой овчарке, ротвейлере и… в пуделе. В его природе преобладает один ген. Ген абсолютного зверства. Нередки случаи, когда питбультерьеры загрызали даже своих хозяев, вскормивших и выпестовавших их. Да, такой «гильотине» достаточно команды «фас» — и нужная голова в багажнике твоего автомобиля, потому что ты — водитель военного атташе Франции в Москве и владелец магазина экзотических сувениров в Париже…
Я понял, почему с приходом осени 1982-го в столице перестали появляться обезглавленные трупы бомжей — в августе господин Поль Мламбо Нгкука по окончании служебной командировки убыл на родину.
Стоп! Но ведь милиционеры пристрелили пса. Ну и что? Негр приобрел нового — головы-то по-прежнему в цене…»