Всю ночь кого-то громко тошнило, и Наталья Константиновна жалела Пташку (беременна). Оказалось, что Стравинский: объелся шашлыком. Утром все мужчины у него, он лежит одетый, но с расстёгнутыми штанами, и уверен, что у него дизентерия. К завтраку лучше и он с сыном уезжает в Thonon, где назначил свидание друзьям, живущим по разным концам Женевского озера и Швейцарии.

Оказывается, Святослав ни с того ни с сего спросил: «Мама, а что такое - Стравинский?» Пташка рассказала об этом мэтру, который остался очень довольным и сразу начал объяснять Святославу: «Стравинский - это вот я; вот, посмотри...» и т.д.

Без четверти четыре вечера вышли, трогательно провожаемые. Начало подъёма очень приятное, лесная дорога. Шли долго. В девять, устав, нашли шале внизу Mont Joly. Страшно обрадовались. Обед и шипучка. Я про Порт-Артур и цингу (если-б пили вино?). Когда расписались музыкантами, нам принесли аккордеон (гармонию); презрение. Спать пошли на чердак. Пайчадзе и я на сене, подложив одеяло. Я засыпаю. Кусевицкий не спит. В три часа компания - кричат и галдят, их не пускают. В шесть часов выходим. Кусевицкий болен. Идём медленно, но мне это на руку. Решаем изменить маршрут. Кусевицкий возвращается с кофейным мальчишкой. Мы с Пайчадзе доходим до верха. Я иду лучше, но круто. Сначала зелёные луга, потом голый камень и серый песок. Почему Mont Joly, когда некрасиво? Наверху мало места, но вид во все стороны. Чудные виды. Кусевицкий еле дошёл до шале. Я тоже кислый. Отдыхаем. В четыре часа всем лучше. Спуск в St. Nicolas. Единственный отель. Чудный вид с терассы, где обедали: зелено, уютно. Идём опять: я, Кусевицкий, Пайчадзе. Пайчадзе рассказывает воспоминания двадцать первого года, спальный вагон, а также приключение с монетами в горшке от цветов. Кусевицкий тоже вспоминает спальный вагон. Я слушаю, но не рассказываю.