15

В следующий вторник Хамфри опять попросили зайти в участок. На этот раз в трубке звучал голос не Брайерса, а чей-то очень почтительный, с гортанными переходами.

— Говорит инспектор Шинглер. Вы меня не знаете, но я работаю с шефом. Простите, что побеспокоил вас, сэр, есть одно небольшое обстоятельство, которое вы, возможно, могли бы прояснить… Нет, никакого отношения к вашим показаниям оно не имеет, а просто мелочь, но с ней следует поскорее разобраться. Нам ведь старательно помогают вести расследование.

В последнюю фразу Шинглер вложил определенный оттенок: один посвященный разговаривает с другим. Эта фраза уже несколько раз мелькала на страницах газет в обкатанных формулах официальных заявлений. Тем не менее никакого настоящего материала у прессы не было, и ее тон становился все более раздраженным. Влиятельная воскресная газета вышла с трехдюймовой шапкой: «ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С НАШЕЙ ПОЛИЦИЕЙ?» Убийство в Белгрейвии не занимало в статье центрального места, и она вполне могла быть написана до него. Тем не менее случай был весьма удобный, и в нескольких негодующих абзацах газета требовала безопасности для старых и дряхлых — для всех других леди Эшбрук в стране.

Что касается самой леди Эшбрук, то Хамфри наткнулся еще только на одну статью, написанную о ней. От нечего делать он отправился в свой клуб, куда заглядывал довольно редко, и — что тоже бывало довольно редко — пролистал последние журналы. Любопытно, как забываются привычки. Еще не так давно он постоянно покупал все подобные журналы, но это ушло в прошлое.

С некоторым удивлением он обнаружил в «Нью стейтсмен» довольно длинную статью, озаглавленную «Живое воплощение правящего класса». По всем столбцам мелькало имя Мэдж Эшбрук. Хамфри начал читать с иронической улыбкой, но вскоре ирония сменилась более сложным чувством. Статья была подписана женским именем, и он почти сразу понял, что писала дочь, а вернее, внучка кого-то из старых знакомых леди Эшбрук.

Всякий, кому был известен некий особый язык, не усомнился бы, что автор статьи по происхождению принадлежит к высшему классу, стыдится этого и с безоговорочной решимостью верит всему, чему верят настоящие прогрессивные люди. Хамфри даже несколько встревожился при мысли, что эту статью вполне могла бы написать его собственная дочь. По мнению автора, она — Мэдж Эшбрук — была типичнейшей представительницей правящего класса. Первый брак ввел ее в высший круг родовой аристократии — в той мере, в какой такая аристократия вообще сохранилась. Затем при обстоятельствах, тщательно замаскированных с помощью всех средств, имеющихся в распоряжении правящего класса (верно замечено, подумал Хамфри), она вступила во второй брак, который ввел ее в круг новой политико-коммерческой аристократии. Она всегда жила среди богатых. Она всегда интуитивно знала, к какому решению должны прийти и придут люди, чей образ мыслей считался единственно верным.

В этом и была сила правящего класса: они не рассуждали, они инстинктивно знали то, что им требовалось знать. Мэдж Эшбрук знала, что умиротворять Гитлера — правильно, что избавиться от Эдуарда VIII — правильно, что считать Чемберлена спасителем — правильно и не менее правильно вслед за этим обожествлять Уинстона Черчилля. За всю ее жизнь ей в голову не пришло ни единой самостоятельной мысли, однако она и такие, как она, пользовались огромным влиянием. В действительности же она была самой заурядной женщиной. Если бы она родилась в иной среде, то прожила бы жизнь домашней хозяйкой где-нибудь в Манчестере и воспитывала бы детей в старомодном духе, вся уйдя в роль любящей жены и матери и полностью подчиняя себя семье. (Наверное, эта девочка изливает тут собственную неудовлетворенность жизнью, подумал Хамфри.) Но благодаря своему привилегированному положению Мэдж Эшбрук некогда была украшением общества. Блистательным украшением, как соглашаются все мемуаристы.

Она была одной из тех молодых красавиц, которые могли знать — а может быть, и знали — Руперта Брука, Джулиана Гренфелла, Патрика Шоу-Стюарта, Реймонда Асквита в идиллическом преддверии войны 1914–1918 годов, войны, которую Мэдж Эшбрук, вне всяких сомнений, безоговорочно одобряла. В отличие от этих молодых людей она осталась жить и продолжала блистать в качестве одной из молодых красавиц 20-х годов, последних звезд загнивающей цивилизации. Цивилизация эта была никчемной, но Мэдж Эшбрук и другие красавицы блистали на ее закате и, по-видимому, наслаждались жизнью. Теперь она, как и почти все они, ушла в небытие. Оn sont les neiges d'antan?

Хамфри был невольно тронут. У девочки романтичное сердце. Но жаль, что она не удержалась от эффектной концовки.

Когда Хамфри во второй раз пришел в участок, его снова провели в кабинет по убийству, но Фрэнка Брайерса там не оказалось. Приглашение исходило не от него. Вероятно, подумал Хамфри, этот молодой человек, Шинглер, решил завести новое знакомство, предположительно полезное. Он, несомненно, знает, что в прошлую пятницу они с Брайерсом долго разговаривали с глазу на глаз. А может быть, и кое-что слышал об их прежних отношениях.

Хотя Брайерс отсутствовал, в кабинете по убийству собралось человек десять его сотрудников. Несколько оперативников — сержанты уголовной полиции, совершенно неизвестные Хамфри. Он тут же начал путать лица и забывать фамилии. Две молодые женщины — их чины он не расслышал — своей здоровой, энергичной миловидностью напомнили ему тех спортивных девушек, с которыми он скакал за лисицей в дни своей юности.

Вопрос, из-за которого — или под предлогом которого — Шинглер пригласил Хамфри, оказался несколько загадочным, но незначительным. Содействие в расследовании им оказывал молодой человек, который сам предложил свои услуги. Тот самый «глупый мальчишка», про которого упомянул Брайерс. «Он старается быть полезным», — сказал тогда Брайерс.

— Тут шеф не прав, — многозначительно заметил Шинглер вскоре после того, как они изложили Хамфри все факты. — Парень просто набивает себе цену. Надеется попасть в газеты.

Речь шла о почтальоне, который разносил газеты на площади и по прилегающим улицам. Он заявил, что утром в воскресенье после убийства, в обычное время, около восьми, сунул газету леди Эшбрук — она выписывала всего одну газету — в ее ящик. И вроде бы внутри дома слышался какой-то глухой стук. Он бы, конечно, об этом и не вспомнил, да только он узнал, что старую даму убили. А Мария, прислуга, по воскресеньям туда не приходила. Ну, он и подумал, что надо бы сообщить об этом полиции. «Может, пригодится».

— И пригодилось бы, — сказал Шинглер, — если бы он действительно что-нибудь слышал. Выпендривается дурак, и больше ничего.

Почтальон не знал и ему не сказали, что, по сведениям полиции, леди Эшбрук была убита не утром в воскресенье, а вечером в субботу. Шинглер, ответственный за осмотр места преступления, был безапелляционен даже больше обычного. Они уверены, что в воскресенье утром в доме никого не было. Совершенно невозможно представить себе, что после ухода убийцы в доме прятался кто-то другой, принимая все меры, чтобы не оставить ни единого отпечатка, ни единого следа, ни единого свидетельства своего там пребывания. Причем не просто прятался, а еще и развлекался громким стуком.

— Сплошная ерунда. С какой стороны ни взглянуть.

— Может быть, духи разбуянились, — невозмутимо предположил Бейл.

Он почти все время молчал, но Хамфри скоро понял, что он здесь старший в чине. И теперь подумал, что, возможно, он говорит серьезно: почему бы полицейскому и не верить в сверхъестественное?

Они спросили, нет ли у Хамфри каких-нибудь предположений. Он знает этого почтальона? Хамфри ответил, что только в лицо. Очень старательный. Газеты всегда доставляются вовремя — по крайней мере в тех редких случаях, когда на Флит-стрит никто не бастует. Громкий полицейский хохот. Кто бы и где бы ни бастовал, симпатиями он у них не пользовался.

— А не мог ли этот мальчик спутать? — спросил Хамфри. — Может быть, он слышал стук не в тот день?

Например, в этот час в понедельник в доме уже были несколько человек — Мария, он сам, полицейский сержант.

У них была такая мысль, сказали они. Но парень стоит на своем. Воскресенье, и все тут. Воскресные газеты столько весят, что это утро ни с каким другим не спутаешь.

— А, ладно! — сказал Шинглер, — Это яйца выеденного не стоит. Нечего с ним больше возиться.

Бейл задумчиво кивнул.

— Видимо, парень ошибся, — сказал он с добродушной снисходительностью. — Другого объяснения нет.

Прозвучало это расхолаживающе скучно, но в дальнейшем никто ничего лучшего предложить не смог, хотя вопрос и всплыл снова.

Для Хамфри это утро пропало зря. Комната мало-помалу опустела, и он остался с тремя ближайшими помощниками Брайерса. Особого впечатления они на него не произвели. Держались они вежливо, с оттенком почтительной фамильярности. Его настойчиво поили неизбежным полицейским чаем.

Шинглер много умнее остальных двоих, решил он. И делает карьеру. Для такого вывода особой профессиональной проницательности не требовалось. На первый взгляд Бейл ему скорее понравился. Возможно, он прозаичен, скучен, излишне корректен — короче говоря, столп общества. Но без столпов обойтись нельзя, а он, во всяком случае, не пустышка. Хамфри не удивился бы, узнав, что у Бейла вне служебных обязанностей есть какое-то свое увлечение и в нем он знаток.

Флэмсон показался ему бесцветным. Грубое лицо, грубая манера мыслить… Почему Фрэнк Брайерс выбрал именно его? Наверное, нашлись бы десятки оперативников не хуже, если не лучше. Но, возможно, Брайерсу приходится брать что дают. Особая разборчивость нигде не поощряется: люди куда более взаимозаменяемы, чем хотелось бы верить.

Это было вполне здравое обобщение, но неприменимое к данному случаю, в последние сутки от Флэмсона Брайерсу было больше пользы, чём от всех остальных, вместе взятых. Хамфри не знал и не мог знать, что ядро группы, включая самого Брайерса, озадачено и растеряно. Это стало особенно ясно, когда Брайерс обсуждал положение наедине со своими ближайшими помощниками. С самого начала каждый, старательно избегая упоминать об этом вслух, про себя думал, что завещание подскажет им что-нибудь конкретное. Однако накануне им сообщили его содержание. Ничего сколько-нибудь полезного.

Завещание было сугубо обычным. По словам поверенного леди Эшбрук, оно практически повторяло предыдущее — только была исключена статья, касавшаяся какого-то ее американского знакомого, который недавно умер. Все завещанные суммы были невелики: 200 фунтов Марии, 300 фунтов доктору Перримену, 200 фунтов парикмахеру. Лоузби — ничего, только пометка, что о нем она позаботилась при жизни. Вещи были тщательно распределены. Все не очень ценные. Подсвечники — Селии, другое серебро — разным знакомым, пара графинов и ковровые дорожки — Хамфри. Картины не упоминались. Остальное имущество было оставлено Имперскому фонду борьбы с раком.

«Остальное имущество», поскольку ничего крупного отдельно завещано не было, подразумевало практически все ее состояние, включая аренду дома на еще не истекшую часть срока, картины и драгоценности. Вот тут-то и выяснилось обстоятельство, смутившее полицию, а затем — когда о нем стало известно — удивившее всех знакомых леди Эшбрук. Ее поверенные сочли возможным предупредить Брайерса заранее. Ее наследство оказалось весьма незначительным. Против ожиданий у нее не было никаких денег. Общая стоимость наследства вряд ли составит и пятьдесят тысяч фунтов. Завещание и неожиданное отсутствие богатства явились для группы Брайерса очень неприятным сюрпризом.

— Мотива тут ни на грош, — сказал Шинглер. А потом добавил: — Разве что для ракового фонда. Может, они ее и прикончили. — Натянутая шутка была принята холодно, и он поспешил поправиться: — Хорошо еще, что мы не сбросили со счета профессионалов.

— Об этом и речи не было, — сказал Брайерс. При всей его кажущейся непосредственности после неудач он становился непроницаемым.

— Ну, не знаю. — Флэмсон смотрел прямо перед собой туманным взглядом и никак не мог облечь свои мысли в слова. — Не сходится это. Концы с концами не сходятся.

— Правильно, Джордж. — Брайерс ничем не выдал собственных мыслей, но уловил ход мыслей Флэмсона.

Он старался ободрить своих помощников, заразить их своей энергией. В таких случаях остается только одно — продолжать делать то, что они делают. Остальные не знали, притворялся ли он или действительно что-то предугадал. Вероятнее всего нет, как он сказал позднее. И упрекнул себя за тупость. Этот новый оборот дела, который как будто заводил в тупик, должен был бы подсказать ему многое. А вот Флэмсон, простая душа, втихомолку заподозрил, что некоторые слишком уж простые на вид вещи не могут быть настолько просты.