V

Седовласый господин посмотрел на Хайнца, и оба расхохотались. Хайнц чувствовал досаду, но не мог остановиться, утирая слезы.

— Вы правы, — господин собрал и отложил газетные полосы и посерьезнел. — Тут впору не смеяться, а стыдиться. Не стоило мне втягиваться в пустые разговоры, если бы только не выяснилось, что этот доктор — ученый. Знаете, а ведь он действительно многого достиг на своем поприще, я давно интересуюсь его работами. И человек такого уровня ведет себя столь вульгарно! Увы, это не единичное явление. Такая смесь беспардонной наглости и раболепного смирения встречается очень часто. О своей миссии спасителя немецкой нации он кричит на каждом шагу, а услышав слово «еврей», трясется, как бы оно не донеслось до ушей обслуги. И мы еще удивляемся возникновению антисемитизма! Если изменяешь самому себе и относишься к себе с презрением, нечего ждать, что другие будут тебя ценить и уважать. Тьфу, пропасть!

Хайнц ответил, краснея:

— Трудно судить о таких вещах непредвзято.

— Вы ухватили самую суть, вокруг чего все и вертится! Непредвзятость! Чистосердечность! Вот о чем речь. Эти люди лишены и того, и другого. В Германии едва ли еще найдете евреев, которые держатся естественно и непринужденно. А вот евреи в России… Вам приходилось там бывать?

Хайнц неуверенно кивнул.

— Тогда вы сами должны были почувствовать разницу. Они там в своих молельных и учебных комнатах, дома и на улице — повсюду — ведут себя непосредственно и просто, живут своей жизнью. А здесь все: церковная служба и школа, салоны и фирменные вывески, манера говорить и одеваться — все вообще устроено с оглядкой на восприятие и впечатление других. Только на Востоке еще встретишь исконное еврейство, без помад и румян.

— Может, и так. Но не в том ли дело, что еврей там замкнут в своей среде и жизнь его однобока? Это тоже не может быть идеалом. Если бы в том застоявшемся мирке развивалось нечто действительно ценное…

— Если? Похоже, вы даже не представляете себе, что скрывается за той, с позволения сказать, «китайской стеной»? Уйма культуры и духа, такой силы и полноты жизни! Если бы большой мир только знал, какие там неисчерпаемые залежи!

— Вот как раз это и представляется мне сомнительным! Какая польза человечеству от давно и глубоко зарытых сокровищ? Может, вовсе не добродетель, а, наоборот, преступление, тщательно оберегать подобную изоляцию?

— Не забывайте, что изоляция эта не добровольная!

— Допустим! Но та непосредственность и подлинность характеров, о которой мы говорим, не является ли она оборотной стороной замкнутости в себе, возможно дорого оплаченной! Разве не заслуживает признания тот, кто свои силы кладет на открытия для всего человечества?

— В духе доктора Пинкуса? Разумеется, долг каждого человека работать для всего общества. Но и право тоже. И это не только преступление, а хуже того: глупость — то, что Европа не принимает сотрудничество многочисленных еврейских масс. А если такие, как этот великолепный экземпляр ученого-химика, вынуждены озираться и скрывать свою истинную суть, они никогда не достигнут высот своего духа и таланта, чем бы ни занимались.

— А вы, правда, думаете, — невольно улыбнулся Хайнц, — что его токсикологические исследования дали бы еще более значимый результат, если бы он полностью написал на своей табличке имя?

Оба от души посмеялись.

— Ну, не до такой же степени! — добродушно хмыкнул старец. — Все это фиглярство с прятками — особая глава. Пинкус достиг высоких результатов, и вообще вклад западноевропейских евреев в культурные ценности мощнейший. Но этот мощный поток уходит в песок, поскольку каждый отдельный еврей стремится бесследно раствориться в окружении. И из огромного еврейского резервуара духовного потенциала вытекают лишь единичные капли, и тогда каждый случай становится сенсацией. Возьмите моего друга Шапиро. В сорок лет он уехал из России на Запад, имея талмудическое образование и минимум, скажем так, европейских знаний. Все его решительно отговаривали в таком возрасте учиться дальше, а через десять лет он стал профессором математики в Гейдельберге! Такие случаи бросают яркий свет. Становится понятным, сколько там, в глубине, еще брезжит.

— Но разве самих евреев нельзя упрекнуть, что они так тщательно оберегают свою герметично закупоренную обособленность?

— Постойте! Там где прочные стены гетто рухнули, как в Германии, произошло следующее: евреи не воспользовались свободой ради того, чтобы принести свою специфическую культуру в общечеловеческую копилку, а повели центробежную политику, то есть постарались отказаться от своего жизненного уклада и отречься от своей самобытности. Но и окружающий мир при этом совершил ошибку, приняв их самоотречение как цену за определенные, фактически крайне ограниченные и предоставленные лишь на бумаге права, вместо того чтобы обеспечить реальную государственную и общественную поддержку еврейству, соблюдающему свои культурные традиции. Так немецкие евреи постепенно растворились в чужеродном, а невероятные ценности оказались утрачены. И лишь капельный приток с Востока пока сдерживает окончательную потерю всего еврейского. Если однажды в будущем тот же процесс запустится и на восточных берегах, понятие «еврей» вообще исчезнет из современной истории. Разве что тамошние евреи, наученные горьким опытом Запада, приложат все силы, чтобы сохранить свой образ жизни.

— Тогда я возвращаюсь к своему вопросу: для чего тогда нужен этот резервуар духовных сил на Востоке? Может, это сваленная в амбар бесполезная сила? И потом, не приведет ли такое, несомненно, захудалое прозябание за каменной стеной к стерилизации? Есть ли у евреев, с тех пор как они сидят в гетто, хоть какое-то развитие?

— Давайте по порядку. Есть ли развитие? В известном смысле, нет. И в то же время их способность к развитию повысилась до чрезвычайности. Удивлены? Тогда слушайте! Развитие остановилось с разрушением Иерусалима и государства. С рассеянием евреев по миру закат их нации был предрешен, если бы они не приняли неслыханные в истории, я бы сказал, героические меры. В предвидении того, что разрозненные группы в своем развитии будут уподобляться соответствующему окружению и бесследно растворятся в нем, они вообще отказались от развития. Они положили остановиться ровно в том месте, где их естественное национальное развитие оказалось прервано катастрофой.

— То есть?

— То есть они отринули распад своего государства наравне с другими, последовавшими за ним событиями мировой истории. С тех пор они живут в фикции, в иллюзии; делают вид, будто Иерусалим существует, и они вместе с ним — в землях Палестины. Они регулируют свою жизнь по древнееврейскому календарю, разработанному в Палестине еще во времена оно, по этому календарю уходят в свои «кущи», неважно, мороз за окном или ливень. В своих школах и учебных классах в синагоге они разбирают вопросы, которые были бы актуальны только на берегах Иордана. Они строго придерживаются древних обрядов, пусть здесь и сейчас те абсолютно бессмысленны, и до мелочей воссоздают жизнь и интересы своих родителей, прародителей и так до времен Тита.

— А не должно ли все было превратиться в окаменелости в таком случае?

— Только там, где евреи, вырванные из своей еврейской среды, сохранили форму без исторического смысла, без осознания того, что форма призвана наводить мосты между поколениями. Подобный поверхностный подход можно подчас наблюдать в Германии, и, должен признать, часто он производит причудливое и отталкивающее впечатление.

— Мне кажется, что и на Востоке неизбежно должно было наступить нечто вроде близкородственного духовного скрещивания.

— Разве вы не понимаете, что пронесенное через многие поколения занятие духовными проблемами одного и того же комплекта идей и понятий требует мыслительной силы особого рода? У евреев за спиной такая школа, что они оснащены неимоверным потенциалом для решения задач, поставленных перед ними как единым народом.

— Должен признать, что такой тренинг духа…

— Не только духа, но и тела, если хотите. Вплоть до еды и питья.

— Итак, вполне возможно, что те особые силы, готовые к реализации развития, уже пришли? Но вы уверены, что, как вы сами определили, то самое искусственное, базирующееся на фикции развитие выдержит столкновение с действительностью? И можно ли сегодня вообще говорить о евреях как о народе, то есть сообществе, способном мыслить государственными категориями?

— Но как раз евреи, как бы парадоксально это ни звучало, — это тот самый народ, который многократно доказал свои способности в этом смысле! И как раз в долгие столетия разбросанности по миру!

— Я весь внимание и слух!

— Очевидно, вы считаете немцев, англичан или французов политически одаренными, поскольку они имеют собственное государственное устройство с территорией, конституцией, законами, а для их защиты — мощные силовые структуры с казармами, тюрьмами, прокурорами и судебными приставами. На мой взгляд, это мало что доказывает. А вот евреи не одно тысячелетие охраняют свой закон — и какой! глубоко проникающий во все сферы отношений! — причем без всяких принудительных мер, без какого-либо давления извне, исключительно по нравственному долгу перед своим народом, по императиву совести, силой самодисциплины…

— Не забудьте о религии!

— Назовите как угодно! Факт тот, что их национальный инстинкт самосохранения, их чувство ответственности, их восприятие общности так чрезвычайно обострены, задокументированы столь объемно и достоверно, как ни у одного другого народа в истории. Сколько наций и цивилизаций ушли в небытие, исчезли бесследно, как только распадались их государства и империи. А евреи и сегодня в день разрушения своего Храма оплакивают его, сидя на земле, постятся и сетуют, как во времена Иеремии. Трижды в день они молятся, вкладывая в свои молитвы надежду на возрождение их национального центра, и приносят клятву верности. К Иерусалиму обращены их лица в молении и в смерти. Палестина и еврейское государство — средоточие всех их мыслей, основа духовной работы в школах и синагогах. Непрерывное изучение! А вот вам совершенно иной пример: сколько усилий потребовалось, чтобы в разных странах ввести обязательное начальное образование! А у евреев — без всякого принуждения! — нет неграмотных. Каждый еврейский отец посылает своего ребенка в школу — в хедер.

— Где они изучают вещи, бесполезные в жизни!

— Может быть, в этой скоротечной жизни, в фантомной жизни они и бесполезны — зато нужны в подлинной полнокровной жизни по возвращении в землю предков. Народ образован и готов в любой момент, вернувшись в Палестину, возобновить развитие, которое было когда-то прервано. Вот тогда их сорт образования, обостряющего духовные и мыслительные способности каждого, с легкостью вооружится новыми знаниями, необходимыми для борьбы за существование и для сотрудничества с другими государствами в мире. Да вы и сами знаете, что евреи как никто приспосабливаются к жизни. Возьмите пример моего друга-математика, о котором я вам рассказывал.

— Хорошо. Но почему же все они не следуют этому примеру? Почему не следует народ как целостность?

— Народ как целое только выжидает подходящий момент. Это и есть его ежедневная молитва: освобождение. Когда в один прекрасный день произойдет эмансипация…

— Только произойдет?

— Я говорю не о пресловутой «эмансипации евреев», тех евреев, которые отреклись от своего еврейства, а об эмансипации еврейского народа. Когда еврейский народ станет равноправным среди других народов…

— Сионистская мечта!

— Мечта еврейского народа на протяжении тысячелетий, с тех пор как была разрушена его государственность! Сон Спящей красавицы, если хотите. Когда изгнанию придет конец, жизнь во всем ее многообразии продолжится с той точки, где она была прервана.

— А сейчас все-таки сон? Ни жизни, ни развития!

— Да поймите же вы, именно он и объясняет чудо сохранности народа! Национальный инстинкт уберег евреев от того, что в своем рассеянии по миру они начнут развиваться в различных направлениях, сообразно окружающей среде, и потеряют основы взаимосвязанности. Еврей из Лодзи и еврей из Чикаго предпочли законсервировать свои жизни в старых, но общих формах, чем, приноровляясь к месту и времени, стать чуждыми друг другу, а чужую жизнь прикинуть на себя. Не сегодня завтра они примутся за совместную работу.

— Возможно, вы и объяснили цель и смысл своеобразной культуры гетто, но так и не нашли ответа на мой вопрос! Что за польза человечеству от этой закапсулированной недоступной культуры, пока она остается герметично закупоренной?

— Вот оно: «пока она остается»! То, что культура Европы много выиграла от того капельного вливания из давно уже негерметичного резервуара — в этом мы, кажется, сошлись. И эмансипация, фальшивая или ничтожная, как я ее называю, делает это очевидным. Польза, однако, не связана со сломом самого резервуара, а с опасностью, что он опустошится и источник силы иссякнет. Поэтому сейчас самое время для подлинной большой эмансипации, для условий, при которых еврейский народ получит возможность свободно жить и творить, как другие народы.

— Вы верите в такую возможность?

— Я уверен в ее осуществлении! Когда проклятие безработицы будет снято с еврейского народа, когда достижения евреев будут признаны еврейскими достижениями, когда проявится его исконная сила — другими словами, когда на карте появится еврейская национальная родина, где смогут свободно развиваться творческие силы евреев, — тогда станет очевидным, что невозмутимая, упорная работа в гетто на протяжении столетий была не напрасна. Только тогда будут подняты на поверхность скрытые сокровища — для всего человечества.

— Итак, еврейское государство?

— Можно и так, если угодно. Ибо так называет его создатель современного движения доктор Герцль. Но имейте в виду, что понятие «государство» слишком расплывчато. Оно не обязательно должно соотноситься с изоляцией, недоверием к другим, милитаризмом и насилием. Поразмыслите о том, что в древнееврейском государстве чужие были полностью равноправны, что законодательство было социально направленным, что в Иерусалимском храме приносились жертвы за всех народов Земли. Римляне разрушили Иерусалим, и римский дух правит до сих пор. Но я верю, исход битвы не решен окончательно во времена Тита. Дух древнего библейского народа поднимается в наши дни!

Он умолк и засмотрелся в окно.

После долгого молчания Хайнц задумчиво проговорил:

— Странно! Я много моложе вас, но не испытываю душевного порыва, чтобы поверить в такое развитие событий. Сионизм, может, и прекрасная мечта, но правомерно ли требовать от народа, требовать от каждого отдельного человека пожертвовать благополучием и преуспеванием безоблачного настоящего ради одной надежды?

— Еврейский народ делал это в бесчисленных поколениях — в этом доказательство его призвания! Все слабое в ходе времен поддалось искушениям. Что осталось неколебимым, так это отбор сильнейших.

Хайнц уязвленно замолчал. Вот опять те же мысли, что так часто мучили его за последний год!

— Мне-то доктор Герцль не открыл ничего нового, — продолжал седой господин. — Я происхожу из полностью ассимилированного рода. Мой отец в начале прошлого века был сооснователем реформаторской общины. Еврейство ничего не могло мне дать. Я чувствовал себя немцем, не только немецким гражданином, но и «германцем», так сказать. Я играл заметную роль в политической жизни. В семидесятом я ушел добровольцем на франко-прусскую войну и там, под Мецем, открыл в себе еврея. Но это отдельная глава. После на сцену выступил антисемитизм. Я отошел от общественной жизни во всех ее проявлениях. И все никак не мог уяснить себе, кто же я, собственно, есть, что означает слово «еврей». Религиозным в общепринятом понятии я не был, о чем-то вроде еврейской нации я и думать не думал. Да… Много читал, много путешествовал, много размышлял — ничего не помогло! Но и не навредило. Потом я познакомился с профессором Шапиро, о котором уже упоминал, и тут многое переменилось. По его рекомендации я совершил длительную поездку по России, довольно долго жил в Вильне и Ковно, выучил идиш и древнееврейский. Мне открылся новый мир, но и свой старый мир я не перестал прекрасно понимать. Я ощутил, что Дух распростирал крылья над Хаосом. А дальше… — Он снова раскурил сигару. — Последнюю Пасху я встретил в Палестине.

Надолго повисла тишина.

— Знаете, — старец положил сжатый кулак на столик. — Мне за семьдесят, и я не знаю, сколько мне еще отпущено. Но я полон решимости переселиться в Палестину. Я приобрел недвижимость. На озере Кинерет. И я бы еще хотел застать что-нибудь из того, что там будет произрастать и что становиться. Раньше я мечтал однажды увидеть, как явят миру свою красоту древние Олимпия и Геркуланум. Но в Палестине ее больше! То, что раскопают из тысячелетних наслоений там, это гораздо больше! Теперь вот еду в Базель, как ездил на каждый конгресс, начиная с первого в девяносто седьмом. Там тоже древнее рождается заново. Все пока незрело, много невразумительного и фанатичного, и лишь единицы знают, что за этим стоим. Но радостно видеть, как народ, рассеянный по всей планете, вновь находит и понимает себя. Иметь возможность сотрудничать там и не быть для этого слишком дряхлым и загнанным — вот она, радость! Теперь, на склоне лет, я еще раз почувствовал в себе прилив жизненных сил. А это счастье, молодой человек! И такого счастья я желаю каждому!

Он снова надолго погрузился в свои раздумья.

Спустя время старик поведал о своем путешествии в Палестину, о непритязательных колониях, которые десятилетия назад основали русские студенты-энтузиасты и которые теперь, после неимоверной затраты сил и вложенного труда, после почти полной гибели первых колонистов, начали расцветать. Рассказал о праздновании Песаха, в котором он принял непосредственное участие, настоящем народном празднике, но без дурных предчувствий и событий, кои в других краях идут рука об руку с ним. О гостеприимстве еврейских крестьян и еще о тысяче других впечатлений.

Часы пролетели быстро, и Хайнц пожалел, что поезд уже въезжал в Оос, где ему предстояло сделать пересадку на пригородный поезд до Баден-Бадена.

— Возможно, еще увидимся в Базеле, — улыбнулся Хайнцу собеседник. — Собственно конгресс откроется лишь на следующей неделе, а пока предстоят предварительные обсуждения.

Хайнц покачал головой и простился со стариком сердечно и признательно.

Вскоре он уже стоял у открытого окна пригородного поезда и смотрел, как с соседнего пути отправляется скорый. Вагоны мелькали перед его глазами, сначала медленно, потом все быстрее. Из третьего класса неслась еврейская песня. Он смотрел в хвост поезда, на окнах которого даже издали оставались приметными обложки газеты «Ди Вельт».

Вместе создавать; вместе работать на будущее народа и человечества; иметь идеал; иметь цель жизни; знать, куда и откуда ты, к кому принадлежишь; носить в душе родину; воодушевляться; быть молодым, как этот старик — кому еще такое под силу, кто с этим справится?

Что оставалось ему?

Он забрался в свой угол. Машинально раскрыл лежавшую рядом газету и прочитал:

«Будет ли конюшня Эстергази и в этом году праздновать триумф в Иффецхайме? Или на этот раз вперед вырвутся черно-белые цвета Градица? Кто первым придет к финишу, Айс Винд или Фауст? Это большой вопрос, который волнует всех. По нашей информации…»