14. Синичка за окном
За окном синичка уже скакала по кровле подоконника. Скакала как капля. Принималась дробно стучать клювиком в оцинкованное железо. Поглядывала на Татьяну. Ну, что же ты? Корми давай! Трепеща крылышками, липла к стеклу. Ну, где ты там? Куда пропала? Корми!
Поверх ночной рубашки Татьяна надевала пальто, настежь раскрывала окно. Над столом из сжатого кулака сыпала пшено в плоскую крышку от обувной коробки. Синички начинали мелькать по всей комнате.
– Танька, сквозняк! – орала из коридора Пивоварова. Распахивала стеклянную, завешенную тюлем дверь. Над коробкой уже бился рьяный птичий костерок.
– Ах, вон оно что! Кормление идет! Забава!
Не уходила, быстро сдёргивала, освобождалась от бигуди, совала в карман халата.
– То, что обсерут всё – нам наплевать. Мы выше этого. Мы – кормим птичек.
Освобождённые волосы дыбились на голове. Как какие-то рубленые кишки.
– Сегодня в ванной твой день. Но чтоб к вечеру ничего в коридоре не висело. Ко мне придут.
Понятно. Жорж придёт. Он же – Жора Жиров.
– Иди. На работу опоздаешь, – усмехнулась Татьяна.
Галька сразу выскочила из комнаты. Татьяна закрыла дверь. Коробку с птицами понесла к окну словно трепещущий куст. Закрепила на кровле, досыпала пшена, закрыла окно. Птички закипели уже за стеклом. Мокрой тряпкой стёрла два известковых пятнышка с синтетической скатерти на столе.
Полдня стирала. Волохтала в ванной простыни. Гусак хлестался как сатана. Мучительно выкручивала простыни. Широкий коридор на глазах превращался в палестинские лагеря.
На кухне варила пакетный суп и пакетную кашку. Серые звездочки из пакета, бурля, превращались в слизни. Да-а, уж тут сразу вспомнишь повара Юру. Молодец парень. И всё же что мне с ним делать? Вернее, что мне с собой делать? Видел бы он свое лицо, когда услышал от меня приглашение на концерт в филармонию. От меня, медицинской чумички. А ведь всё просто, Юра. Муж у меня был большой любитель серьёзной музыки. Филофонист Данилов. Почти что – прошлогодний Альтист Данилов. С такой же ненавистью и любовью. Только очищенный от всякой мистики. Он-то и приучил меня ходить по консерваториям. А началась вся музыка у нас, Юра, в Уфе. Семь лет назад. А теперь вот продолжается в Москве. Только любительница музыки сейчас ходит на концерты одна. Без филофониста. Вот уже четыре года. А ты тут и свалился на Ленинских горах. И с целым своим университетом. Что с тобой теперь делать, Юра?..
Пообедав, вымыла посуду. Влажные прохладные простыни приятно холодили голые руки и горящее лицо, когда пролезала под ними в комнату.
Читала на диване. В привычной для себя русалочьей позе. Журналы были свежие, декабрьские. Вынутые из ящика два дня назад. «Октябрь» и «Новый мир». Однако дальше оглавления и первой страницы дело не шло – взгляд через минуту застывал поверх журнала. Думала о Сергее Данилове. Опять приплывали далёкие, но зримые картины…
…Река Дёма под солнцем словно плакала. Будто в слёзы её макались утки. Отец и Сергей сидели в лодке, уже не рыбачили, смотрели. Оба курили. Потом отец стал перетягиваться по тросу к берегу. «Таня, разводи костер! – кричал Сергей, – Леща варить будем!» Мотал большой рыбиной, схваченной под жабры, как серебристым победным стягом. Он поймал такую рыбину первый раз в своей жизни. Михаил Мантач снисходительно улыбался, перебирая трос. Погоди, зятёк, не то ещё будет…
…на концерте в Институте Искусств он сидел рядом с дочерью и зятем совершенно ошарашенный – валторнисты были со своими валторнами как с золотыми сарафанами! Он не отрывал от них глаз. Иногда только переводил взгляд на солирующего виолончелиста, у которого рука на грифе трепетала будто бабочка, не могущая взлететь. И снова возвращался к чудо-музыкантам, сидящим с распущенными богатыми раструбами. «Понравился концерт, Михаил Андреевич?» – спросил у него зять, когда выходили на улицу. «Да-а! Ещё как! Особенно эти… С сарафанами!» – «С какими сарафанами, Михаил Андреевич?»…
…привозил культуртрегёр музыку и в Дёму. Прямо на дом. Отец и мать сидели перед плавающей пластинкой с симфонией Дворжака – прямые и испуганные. Как действительно подплывая на пароходе к Новому Свету…
…отец сразу полюбил «культуртрегёра». Волновался всегда перед его приездами. Надевал свежую рубашку, а то и костюм. Сразу показывал ему новую, полученную по подписке фантастику. А заодно и старую, профессионально подшиваемую им в сборники и хранимую на отдельной полке…
…мама долго не могла привыкнуть к зятю. Называла его на «вы». Как только он входил – лицо поджимала топориком. Притом обиженным. Отобрал дочь, было написано на лице. Может быть, уже тогда что-то предчувствовала…
…принес однажды домой пуделька. Щенка. Похожего на бумажную мочалку. Пуделёк подкатился к ногам Ольги Ивановны и то ли укусил её, то ли просто тявкнул. Женщина в испуге шагнула в сторону: «Прямо басмач какой-то!» Так появился в доме Басмач. Глупейший совершенно пёс, но любимый и балуемый всеми с самого начала…
…после свадьбы Сергей вдруг решил отпустить бороду. Недели через две из зеркала на него стал смотреть человек с грязью на лице… Спросил у матери и у жены, не будут ли они возражать, если он сбреет эту бороду. Предупредительный, деликатный, подойдя к ним балетной походкой педа. Нет, не будем, ответили ему обе разом и продолжили лущить на столе горох. Тогда пошёл в ванную (всё той же походкой) и с большим сожалением сбрил, как определила одна из перебирающих горох, эту срамоту…
…через год примерно начали нашептывать. Чаще старуха Вахрушева. Соседка по площадке. Недовольно приближала к самому лицу свое свирепое лицо в глубоких морщинах. Будто клетку с самураем: «Вчера опять видела. Одна и та же. Ой, смотри, Татьяна, ой смотри». Топала с площадки вниз, будто разваливаясь в широком летнем платье…
…не верила. Долго не верила. Пока сама не увидела…
…Арзуманова, теоретичка из музучилища. Плюха уже. Сорокалетняя плюха. На скамейке в парке целовал её как свинью с заголившейся ляжкой… «Что ты, Таня! Только пластинки! Это был не я! Ты обозналась! Да и у неё ведь муж…» Железный довод однако…
…следующая – Балаганская Галина. Эта хоть молодая. Девушка с глазами как у коня… «Нет, что ты, Таня! Чтоб я с такой…» А ведь было, Серёжа, было…
…Лазарева потом. Этакий тощенький еврейский кукушонок. Разнообразный был вкус у Серёжи. Но тяготел только к музыкантшам… Правда, потом и простые, обыкновенные пошли, но вначале – только дамы музыкальные…
…«Таня, не уходи! – просила его мать, Ольга Ивановна. – Молю тебя! Он пропадет, заболеет!» (Как в воду смотрела!) Простая уборщица плакала перед снохой-медичкой. С руками на коленях как с серыми раками. Всю жизнь прожившими в бельевой выварке. «Таня! Опомнись!»…
…«Да пусть катится! Пусть! Скатертью дорога! – орал вечером филофонист Данилов. – Она же монумент в юбке, мама! Из неё слова клещами не вытянешь! Она же кошка, которую нельзя запустить через порог, мама! Она же приносит одни несчастья!..»
…после развода он процедил в коридоре суда: «Будь ты проклята, гадина!» Зря ты так, Серёжа. Не надо было так говорить. Не надо было никого проклинать. Даже меня. Кошку, которую нельзя запустить через порог. Аукается это всегда. Вот теперь даже «кошка-гадина» понадобилась тебе…
Глаза Татьяне опять застилали слёзы. Окно дрожало, размазывалось.
Потом женщина забылась. В подушку уткнулось красное заплаканное лицо.
В пять часов Татьяна сняла всё белье и досушивала его в комнате утюгом. Вечером, когда в коридоре прозвучало утробно «о, мой Жорж» и почти сразу задолбила музыка, она отложила журнал, пошла в прихожую. Набрала номер:
– Юра, здравствуй. Это я. Как твои дела?
Долго слушала захлёбывающийся уговаривающий голос любовника. Наконец, ответила:
– Юра, я тоже хочу с тобой встретить Новый год. Только с твоими друзьями мне будет не совсем удобно. Я не привыкла к компаниям, Юра.
Трубка, казалось, сейчас разорвётся от радостного голоса Котельникова.
– …Хорошо, хорошо, Юра. Нет, я не работаю. И первого. Я тоже что-нибудь принесу с собой. Хорошо. До встречи.
Она положила трубку. До Нового года оставалось четыре дня.