Как-то Франциск предложил своему другу Руффино отправиться с проповедью в город Асцези, но тот отказывался, говоря: “Я простец и неуч (sono simplici e idiota)”. Рассердившись, Франциск повторил приказание, но добавил к нему еще одно: проповедовать надо голым, в одной набедренной повязке. Именно в таком виде и явился Руффино в церковь. Люди смеялись, говорили, что францисканцы рехнулись от покаяния (costoro fanno tanta penitenzia, che diventano stolti e furi di s'e). Между тем Франциск, испытывая угрызения совести, сам пришел в ту же церковь голым и встал рядом с Руффино. Прихожане восчувствовали к их подвигу, и они удалились восвояси, показав всем, “как полезно презирать мир (dispregiare il mondo)”⁴⁹. Впоследствии также ходил голым по городу и вызывал насмешки как безумец (fuori del senno) другой францисканец – Гинепр⁵⁰. Все это напоминает юродство лишь весьма поверхностно. Во-первых, Франциск страдает, представляя себе, что над Руффино смеются, “словно над сумасшедшим (come uno pazzo)”, а настоящего юродивого это обстоятельство могло бы лишь порадовать. Во-вторых, францисканцы не были “людьми ниоткуда”, и их экстравагантный поступок воспринимался окружающими как закономерное продолжение предыдущей аскезы, то есть как изначально знаковое поведение – в отношении их не было того элемента сомнения (святой или безумец?), без которого немыслимо юродство. В-третьих, сам характер религиозной атмосферы на латинском Западе делал “игру” более приемлемой: “Юродство” Франциска заслужило ему прозвание “скомороха Господня”, непредставимое для восточной набожности”⁵¹.

Но все же главное отличие францисканца от юродивого – в социальной активности. Пусть в конце жизни сам Франциск и ужаснулся той формализации, которой его последователи подвергли правила созданной им общины, – никуда не уйти от того факта, что именно он основал орден францисканцев. Юродивый же по определению не может ничего создать в сфере социального.

После Франциска в Центральной Италии возникает своего рода традиция “юродствования”. Ближе всех подошел к юродству Джакопоне да Тоди (1230–1306)⁵². Сперва он творил безобразия в собственном доме, заставляя родных краснеть за себя⁵³, а потом, уйдя в 1278 году в монастырь, продолжал в том же духе. Приведем один пример его провокации: он специально держал в своей келье кусок мяса, пока тот не стал гнить, испуская чудовищное зловоние. Когда источник запаха нашли, разъяренные монахи засунули Джакопоне в уборную, крича, что если он любит вонь, то его место там. Святой же испытывал счастье от претерпеваемых унижений⁵⁴. Тут все один к одному напоминает ранневизантийские юродские жития⁵⁵. И все же есть одно важнейшее отличие! Эта эскапада, как сказано в легенде, была предпринята Джакопоне для того, чтобы избавиться от греховного желания поесть мяса. Таким образом, и здесь святой юродствует от сознания своего несовершенства⁵⁶ – в Византии же, повторим еще раз, все было как раз наоборот.

Неподалеку от Тоди, в городке Фолиньо, вскоре после Джакопоне также помешался и облачился в рубище другой отпрыск богатых родителей, Пьетро Криши⁵⁷ (ок. 1243–1323). “Все считали его словно безумным (ab omnibus quasi fatuus putaretur)”⁵⁸, а Дьявол, явившись к Пьетро, предложил ему отказаться от своей аскезы на том основании, что “ты обвиняешься, и заслуженно, в сумасбродстве (fatuus (et merito)… appellaris)”⁵⁹. Однако ни о каких агрессивных проявлениях житие святого (от которого, впрочем, сохранилась лишь малая часть) не сообщает, живописуя только его нищенство и странничество; тем не менее церковная инквизиция заинтересовалась экстравагантным аскетом и обвинила его в ереси; святой, дважды подвергнутый допросам, сумел доказать свою невиновность⁶⁰.

Казалось бы, довольно близко подошел к тому, что мы в данной работе понимаем под юродством, итальянский святой (BHL, 4384–4386) Джованни Коломбини⁶¹ (1300–1367). Он был из богатой и знатной семьи города Сиена. Перескажем житие этого святого чуть подробнее, чтобы дать представление обо всем этом феномене итальянской агиографии. “Будучи выше всего преходящего, он протянул руку к вещам странным и необычным (fortia et insolita), которые подсказывал ему действовавший внутри него Дух”⁶².

Он нанялся работать на кухню того самого дворца, где когда-то все ему кланялись. Вместо гордого коня, на котором он, бывало, гарцевал по городу, Коломбини одолжил у друга осла и,

Джованни говорил людям:

Последователей своих Коломбини заставлял ездить на осле, сидя задом наперед, гонять друг друга по городу полуголыми, осыпая при этом проклятиями, и т. д. Впрочем, еще более унизительные эксперименты святой проделывал над собой: он приказывал ученикам водить себя по деревням на веревке, бить и выкликать: “Налетайте, бейте безжалостного негодяя и нечестивца, достойного дыбы и смерти!” (380) Всем этим Джованни не только унижал самого себя, но и вводил в грех своих адептов: он “иногда просил, а иногда сурово приказывал им подчиняться… А толпа народа ужасалась этому страшному и печальному спектаклю. Никто не принимал в нем участия, а многие… плакали” (ibid.).

Вроде бы здесь перед нами чистый случай юродства. Но не будем забывать, что оно, в идеале, есть тайный подвиг. Джованни же очень скоро начинает проповедовать, вокруг него собираются последователи, его отправляют в ссылку как смутьяна, но он повсюду всех агитирует вступать в свой кружок (376–377). По всей Италии он проповедует и рассылает письма (379–380). Подобная социальная активность органически чужда византийскому юродивому.

Кроме того, Коломбини внимательно следит за соблюдением прозелитами чувства меры: когда Николай из Нардуса вызвался ради пущего унижения раздеться донага, святой это запретил (370). Однажды Франческе Винценти,

И однако, несмотря на всю эту умеренность, церковь с подозрением относилась к Джованни и его ученикам. Папе не нравилось, что “они не защищают ни ног, ни головы от превратностей природы”. И неистовый Коломбини немедленно согласился подчиниться требованиям Рима. Тогда папа Урбан V в 1367 году снял с Джованни тяготевшее над ним обвинение в принадлежности к запрещенной секте “фратичелли” (392). Эта конформность – оборотная сторона бурной социализации. Недаром ведь Коломбини стал родоначальником ордена иезуатов.

Все вышепоименованные умбрийские святые, хоть и напоминают греческих юродивых, не могли непосредственно ориентироваться на их жития, которые оставались еще неизвестны латинскому миру; чего нельзя исключать – так это косвенного влияния ранневизантийских текстов⁶³. Но в основном нужно, видимо, говорить о типологическом сходстве.

Католические “почти юродивые” появлялись не только в Италии. Любопытный пример западного отношения к юродству продемонстрировал испанский святой Франциск Соланский (род. 1349).

Обратим внимание на то, что Франциск, видя, как другие монахи нарушают приличия, подозревал у них “классические” юродские побуждения, но сам при этом, делая то же самое, объяснял это искренним самоуничижением.

В конце XV столетия появилось еще два “почти юродивых”: один в Сиене, на родине Коломбини – это был Бартоломео Карози (BHL, 1440–1444) по кличке Брандано (1488–1554). Ослепнув в 38 лет, он стал сквернословом, замарашкой и пророком⁶⁵; его отличие от юродивых – в активной политической ангажированности и страстном проповедничестве⁶⁶. Второй эксцентричный святой, Иоанн да Део, родился в Португалии в 1495 году, принял участие в нескольких войнах, путешествовал, а в 1538-м осел в Гранаде и открыл там книжную лавку; 20 января следующего года он прослушал беседу одного знаменитого проповедника и испытал такое раскаяние, что “сошел с ума” – вырвал себе бороду, волосы и брови; с прыжками и выкриками учинил погром в собственной хижине: “светские книги он порвал ногтями и зубами, а благочестивые и полезные даром раздал желающим; так же он поступил и с иконами”. Кроме того, Иоанн сорвал с себя одежду, приговаривая: “За Христом обнаженным и следовать надо обнаженным”⁶⁷. С бессвязными криками бегал святой по городу, преследуемый насмешками и градом камней. Он закапывался в кучу мусора, опускал лицо в лужу, каялся во всех грехах, какие приходили ему на память. Короче, “он так усердно изображал безумие (simulabat insaniam), что все считали его сумасшедшим”⁶⁸.

Два знатных горожанина, сочтя эти безобразия долее нестерпимыми, вырвали Иоанна у толпы и поместили в королевскую больницу. Там с сумасшедшими обращались весьма жестоко, и святой – в духе европейского гуманизма – стал протестовать против издевательств над больными. Его общественный темперамент на этом не успокоился: Иоанн решил организовать собственный госпиталь⁶⁹. Через несколько лет основанная им больница имела уже двести коек, и для ее поддержания святой ездил к испанскому королю Филиппу II. Как видим, и этого католического “юродивого” отличает от его восточных собратьев общий настрой на земное созидание.

Весьма показателен случай с “юродством”, иногда приписываемым Игнатию Лойоле (1491–1556). Этот святой свершал чудеса смирения и подчас вел себя весьма странно⁷⁰, но от увлечения этим образом жизни его, как и многих других западных святых, удерживал социальный пафос.

Часто в научной литературе объявляют юродивым Филиппо Нери (1515–1595). Действительно, этот человек был знаменит множеством скандальных поступков: он пил вино на глазах у всех; носил одежду наизнанку; ходил по Риму с собакой на цепи (тогда это воспринималось как безумие); плясал перед кардиналом; своих учеников заставлял провоцировать поношения и т. д. Но все это было для Филиппо сознательно выбранной позой: он читал житие Коломбини (а также, возможно, переводные жития византийских юродивых⁷²), сочинения Джакопоне да Тоди⁷³. Его можно назвать скорее оригиналом и парадоксалистом⁷⁴, нежели юродивым; главное свойство Нери современники определяли как festivit^a (веселость), тогда как юмор юродивого мрачен. Гёте писал: “В Филиппо Нери можно видеть попытку сделаться благочестивым и даже святым, не подчиняясь единовластию папы римского”⁷⁵. На первый взгляд это такой же бунт против монополии церкви на святость, какой учиняет и юродивый, но в действительности мы имеем здесь дело с двумя принципиально разными явлениями: для юродивого церковь слишком терпима к слабостям мира – для Нери она слишком ригидна. В сущности, эта фигура знаменует собою проникновение духа Реформации в Италию⁷⁶.

Говоря о случаях “юродства” на Западе, мы не включаем в рассмотрение адептов многочисленных сект⁷⁷: в их поведении, как и в поведении мессалиан (ср. с. 143, 145), могло быть много “юродского”, но при этом, как уже было сказано, сами еретики считали себя единственными правоверными.