«Far Elise»

Это не могло быть случайностью. Ибо в том месте, где она безвыходно обитала весь остаток своей «блондинистой» жизни, случайностей не бывает. Именно здесь я обнаружила, что все не случайно, все необходимо. Одно цепляется за другое, как колючки дикобраза, которые невозможно выдрать из плоти, где они застряли, как якоря.

«Fur Elise» — так называлась эта красивая, постоянно преследующая ее мелодия.

«Fiir Elise» — эту мелодию она играла, вернее, пыталась играть на маленьком белом пианино Глэдис, некогда принадлежавшем Фредерику Марчу. В те давние дни, на Хайленд — авеню, в Голливуде. Глэдис столь многим пожертвовала, чтобы ее дочь, Норма Джин, могла брать уроки музыки и пения. Словно знала, что настанет день и ее Норма Джин будет артисткой. Она всегда в меня верила. А я тогда совсем ничего не понимала. И был у нее учитель музыки, мистер Пирс, которого она обожала и побаивалась одновременно и который, крепко ухватив ее за руку, показывал, на какие клавиши следует нажимать.

— Норма Джин, не глупи. Попробуй еще раз.

Она была одна, когда снова услышала эту музыку. Рассеянно поднималась по эскалатору в универмаге «Баллокс» на Беверли-Хиллз. В понедельник репетиций на Студии не было. И костюма и грима Лорелей Ли («Мэрилин Монро просто рождена для этой роли!») на ней тоже не было. Она выглядела обычной покупательницей с Беверли-Хиллз. Никто бы не узнал ее в этом обличье, она просто уверена. Норма Джин заехала в «Баллокс» купить подарки: для своего гримера Уайти (поистине незаурядная личность и все время заставляет ее смеяться); и для Ивет, секретарши мистера Зет (которая была так добра к ней и так терпелива и свято хранила ее тайну). Она также решила купить для Глэдис красивую ночную рубашку, которую отошлет в Лейквуд с открыткой следующего содержания: С любовью. Твоя дочь Норма Джин. На ней были солнцезащитные очки с такими темными стеклами, что разглядеть цифры на ценниках было почти невозможно, свободного покроя и песочного цвета льняной жакет и льняные же слаксы. На ногах парусиновые босоножки на низкой пробковой танкетке — сущее счастье и облегчение для постоянно ноющих ног. Пышные сверкающие платиновые волосы, слегка встрепанные после сна, она прикрыла аквамаринового цвета шарфом. Она не помнила, сама его купила или же то был чей-то подарок. Ибо на этом отрезке жизни люди вечно совали ей разные подарки. То были предметы туалета, даже драгоценности и фамильные вещи. И из вежливости она просто не могла им отказать и из вежливости всегда восхищалась этими вещами.

Нет, ты примерь, Мэрилин! О, до чего же здорово на тебе смотрится! Пожалуйста, возьми! Бери, я настаиваю!

Итак, поднимаясь по эскалатору на второй этаж универмага «Баллокс», она вдруг услышала звуки пианино и сначала не поняла, что это. Поскольку голова, словно автомат-проигрыватель, была забита обрывками стремительных и ритмичных танцевальных мелодий из музыкальной комедии. Напористая, навязчивая, вульгарная, эта музыка не оставляла ее ни на минуту. Но то, что она услышала, поднимаясь на второй этаж, резко отличалось. То была классика. И не в записи или на пластинке, в этом она была просто уверена. Живая музыка, и исполняет ее настоящий пианист. Он играл пьесу Бетховена «Fur Elise»! Которая так и пронзила ее сердце, словно острым осколком прозрачнейшего стекла.

«Fur Elise» — это произведение исполнял для Нормы Джин Клайв Пирс. Исполнял медленно, нежно и печально на волшебном белом пианино — как раз перед тем, как увезти ее в сиротский приют.

Ее дядя Клайв. «В последний раз, дорогая. Ты меня простишь?»

Она простит. Она уже простила.

Сто, тысячу раз она уже простила всех их.

Вообще-то Мэрилин Монро не имеет ничего общего со своими фотографиями. В жизни она выглядит гораздо моложе, очень хорошенькой и милой. Но красавицей ее никак нельзя назвать. Как-то раз мы встретили ее в «Баллокс», она пришла туда за покупками. И выглядела… ну, как все. Ну, почти, как все.

Словно завороженная, она следовала за звуками «Fur Elise», пока не оказалась на самом верхнем, пятом этаже. Обуреваемая чувствами, она уже почти забыла, зачем здесь, почему оказалась в этом магазине. Она ненавидела ходить по магазинам и делать покупки, к тому же всегда нервничала на людях. Даже в этом одеянии у нее не было уверенности, что чей-то проницательный любопытный и всезнающий взгляд не разоблачит ее, ибо то было время информаторов и свидетелей. (Даже В., невероятно популярная в военное время звезда и стопроцентный патриот Америки, был не так давно допрошен Калифорнийским комитетом по расследованию подрывной деятельности коммунистов и их приспешников в индустрии развлечений. О, если б В. назвал им ее имя! Вполне возможно, она что-нибудь и ляпнула ему в защиту коммунизма? Нет, В. никогда ее не выдаст, не так ли? После всего того, что было между ними?..)

А звуки пианино продолжали притягивать ее, она просто не могла им противостоять. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Она так счастлива! Все в жизни и в карьере складывается как нельзя лучше; думает она теперь больше о будущем, чем о прошлом; и ей дали самую большую на Студии гримерную, которая прежде принадлежала самой Марлен Дитрих, — об одном этом прежде и помыслить было просто невозможно, и все это невероятно радовало и возбуждало. И у нее снова началась бессонница. И чтобы уснуть ночью, утром, днем и вечером она только и делала, что работала, работала, работала, упражнялась и танцевала. Доводила себя до полного изнеможения и еще вечерами, просто падая от усталости, писала дневник.

Но в универмаге «Баллокс» ей запретили мерить одежду. Вообще во всех хороших магазинах запрещали. Потому, что у нее все бедра были в пятнах. Она не носила нижнего белья. Она не была чистой. Эта наркоманка вечно потела и сидела на бензедрине.

Пятый этаж был самым престижным в универмаге. Там продавали безумно дорогие платья «от кутюр», там же находился салон мехов. Пол устилали плюшевые ковры цвета гнилой розы. Даже освещение было каким-то эфирным. На этом этаже Норма Джин примеряла наряды для мистера Шинна, и он купил ей тогда к премьере «Асфальтовых джунглей» белое платье для коктейля. Как легка и радостна была ее жизнь в период Анджелы! Никакого прессинга на «Мэрилин Монро» тогда еще не ощущалось; три года назад «Мэрилин» еще только-только появилась. Один И. Э. Шинн в нее верил. «Мой Иса-ак!.. Мой еврей!» И однако же она предала его. Из-за нее он умер от разрыва сердца. В Голливуде продолжали жить люди, близкие родственники мистера Шинна, которые до сих пор ее презирали, считали шлюхой. А что она, собственно, сделала?.. В чем можно было ее винить? «Я не вышла за него замуж и не приняла от него денег. Я могу выйти замуж только по любви».

Она любила Касса Чаплина и Эдди Дж., но в момент раздражения вдруг съехала с квартиры, в которой они вместе жили. Близнецы… С Близнецами нет и не могло быть никакого будущего, пришлось спасаться бегством. Собиралась она в страшной спешке, взяла только самое необходимое — кое-что из одежды, несколько любимых книг. А все остальное оставила там, даже маленького полосатого тигренка. Ивет предвидела, что это рано или поздно случится. И заблаговременно сняла для Нормы Джин другую квартиру, на Фонтейн-авеню. (Разумеется, Ивет следовала указаниям мистера Зет. Ибо теперь мистер Зет, возглавляющий Студию, стал ревностным сообщником Нормы Джин, почти что сердечным другом, искренне сочувствующим во всем звезде, которая, по сути, являлась для него вкладом на миллион долларов.) И вот теперь еще этот Бывший Спортсмен! Заявил, что любит ее, что никогда еще не любил так ни одну женщину, просил выйти за него замуж. Причем уже на втором свидании, они даже не успели переспать. Возможно ли это? Чтобы мужчина, такой знаменитый, такой добрый и щедрый, с головы до пят джентльмен, вдруг захотел жениться на ней! Ей хотелось признаться ему, что из нее вряд ли получится хорошая жена, что бедному Баки Глейзеру она была плохой женой. Однако победили, как всегда, слабость и страх, что он тут же разлюбит ее. И она услышала свой собственный девичий голосок, говоривший, что и она любит его тоже, да, и, возможно, станет его женой в один прекрасный день.

Разве смеет она разочаровать такого хорошего человека? Разбить ему сердце?

Наверное, я все же шлюха в глубине души… Но не хочу, не хочу ею быть!

Медленно и осторожно приближалась Норма Джин к пианисту. Подкрадывалась к нему сзади. Не хотела мешать. Он сидел за элегантным роялем «Стейнвей», стоявшим у эскалатора, — пожилой джентльмен в белом галстуке и черном фраке. Пальцы порхали по глянцевитым клавишам. Никаких нот перед ним не было, он играл по памяти. «Это он! Мистер Пирс!» Ну, конечно, Клайв Пирс сильно постарел. Ведь прошло целых восемнадцать лет. Похудел, а волосы стали совершенно серебряными; кожа вокруг умных глаз приобрела сероватый оттенок, некогда красивое лицо сплошь состояло из морщин и обвисших складок. Тем не менее он просто превосходно играл на рояле — ради абсолютно равнодушных к его игре, спешащих женщин-покупательниц, которых вовсе не трогала изысканная простота и нежность «Fur Elise». Он продолжал играть среди всего этого шума и нескончаемой трескотни покупателей и продавцов. Норму Джин так и подмывало крикнуть им всем: «Эй, вы, замолчите! Это просто невежливо. Перед вами артист. Слушайте». Но никто на этом этаже и не думал слушать Клайва Пирса, кроме его бывшей ученицы Нормы Джин, правда, теперь уже совсем взрослой. Она прикусила нижнюю губу, приподняла темные очки и вытерла слезы.

А вот что точно нравится Мэрилин, так это фортепианная музыка! Мы наблюдали за ней в «Баллокс», видели, как она слушает игру какого-то старичка пианиста. Может, она и притворялась, но лично я так не думаю. В глазах ее стояли слезы. И еще было видно, что она не носит лифчика, потому что соски так и выпирали через тонкую ткань.

В своей новой, еще толком не обставленной квартире на Фонтейн-авеню Норма Джин устроила возле кровати нечто вроде Пантеона великих мира сего, чьи портреты усердно вырезала из книг и журналов. Среди всех выделялся портрет Бетховена какого-то неизвестного ей художника — мощный лоб, огненный взгляд, всклокоченная грива волос. Бетховен, музыкальный гений. Для которого пьеска «Fur Elise» была мелкой поделкой, незначительным пустячком.

В Пантеоне присутствовали также Сократ, Шекспир, Авраам Линкольн, Вацлав Нижинский, Кларк Гейбл, Альберт Швейцер и один американский писатель, недавно получивший Пулицеровскую премию за драматургию.

После «Fur Elise» пианист сыграл еще несколько прелюдий Шопена, затем мечтательную и томную мелодию Хоаги Кармишеля «Темно-пурпурный». И последнее тоже, казалось, не было случайностью, потому что единственной красивой песней в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок» было как раз сочинение мистера Кармишеля — «Когда любовь уходит, идет все кувырком». Ее там поет Лорелей Ли. Норма Джин продолжала благоговейно слушать. Она наверняка опоздает сегодня на несколько деловых встреч, в том числе не явится на самую важную — со своей костюмершей. К тому же она обещала Бывшему Спортсмену, находившемуся сейчас в Нью — Йорке, быть дома ровно в четыре, он должен звонить. Норма Джин пыталась вспомнить, видела ли последнее время Клайва Пирса в каких-нибудь фильмах. Нет, несмотря на весь свой талант, он явно вышел из обоймы; и его контракт со Студией, должно быть, давным-давно разорван. Надо же, опуститься до такого, развлекать покупателей в магазине! Она с удовольствием помогла бы ему, если б могла. К примеру, сняться в какой-нибудь проходной рольке в «Джентльмены предпочитают блондинок». А может, он будет играть там на пианино? «Это самое меньшее, что я могу для него сделать. Ведь я обязана этому человеку столь многим!»

У пианиста наступил перерыв. Норма Джин восторженно захлопала в ладоши и подошла к нему поближе.

— Мистер Пирс? Вы меня помните? Норма Джин.

Клайв Пирс поднялся с табурета и долго и удивленно смотрел на нее.

— Мэрилин Монро? Неужели это вы?..

— Да, да… теперь это я. Но на самом деле я Норма Джин. Помните? Хайленд-авеню? Глэдис Мортенсен?.. Мы жили с вами в одном доме.

Одно веко у мистера Пирса как-то странно опустилось. На обвисших щеках — тонкая, еле заметная сеточка вен. Но вот он широко улыбнулся и заморгал — словно в глаза ему ударил ослепительный свет.

— Мэрилин Монро!.. Я польщен.

В своем строгом наряде, черном фраке с белой бабочкой и ярко начищенных черных туфлях, Клайв Пирс напоминал частично оживший манекен. Норма Джин протянула ему руку для теплого рукопожатия, теперь она делала это смело и уверенно, ибо стала одной из тех, чьи руки люди всегда пожимают с удовольствием (и даже ласково так норовят задержать в своей ладони). И мистер Пирс схватил обе ее руки и не сводил с нее удивленного и восхищенного взгляда.

— Вы ведь Клайв Пирс, я не ошиблась?

— О, э-э, ну, да, конечно, это я. А откуда вы меня знаете?

— На самом деле я Норма Джин Бейкер. Или же Норма Джин Мортенсен, если вам угодно. Вы знали мою мать, Глэдис. Глэдис Мортенсен, помните? Вы были ее соседом и другом. Жили вместе на Хайленд-авеню, ну, вспомнили? В 1935-м.

Клайв Пирс рассмеялся. Изо рта у него как-то странно пахло — так пахли медные монетки, если их долго сжимать во влажной ладони.

— Так давно! Но вас же тогда еще на свете не было, мисс Монро!

— Еще как была, мистер Пирс. Тогда мне было девять. И вы учили меня играть на пианино. — Норма Джин изо всех сил сдерживалась, не хотела, чтобы голос ее звучал умоляюще. Краем глаза она успела заметить собравшуюся чуть поодаль кучку зевак. — Ну, неужели вы меня не узнаете, мистер Пирс? Я была совсем м-маленькой девочкой. И вы учили меня играть «Fur Elise».

— Чтобы маленькая девочка играла «Fur Elise»?.. Но, дорогая, я сильно сомневаюсь…

Теперь у мистера Пирса возникло на лице подозрительное выражение — выражение человека, которого хотят одурачить.

— Мою маму… звали Глэдис Мортенсен. Неужели в-вы и ее не помните?

— Глэдис?..

— И вы были любовниками, так мне кажется. П-просто я хотела с-сказать, вы любили мою маму. Она была такая к — красавица и…

Седовласый джентльмен улыбнулся Норме Джин, едва ли не подмигнул ей игриво. Вашу мать? Какую-то женщину? Нет.

— Моя дорогая, вы точно спутали меня с кем-то другим. Все британцы на одно лицо в этом городе мишурного блеска.^[10]

— Мы жили в одном доме, мистер Пирс. Под номером восемьсот двадцать восемь, на Хайленд-авеню, в Голливуде. В пяти минутах ходьбы от Голливуд-Боул.

— Голливуд-Боул! Да-да, припоминаю этот дом. Совершенно чудовищная развалюха, кишащая тараканами. Слава Богу, я прожил там совсем недолго.

— А потом моей маме стало плохо. Приехали врачи и забрали ее в больницу, помните? А вы были моим дядей Клайвом. Вы с тетей Джесс отвезли меня в сиротский п-приют.

Тут мистер Пирс насторожился. Нахмурился, помрачнел.

— Тетя Джесс? Это что же, очередная дамочка, претендующая на роль моей жены?

— О, нет-нет. Это просто я вас так называла. Вернее, это вы захотели, чтобы я вас так называла. Вас и ее. Но я почему — то не м-могла. Неужели не помните? — Теперь в голосе Нормы Джин звучала откровенная мольба. И она подошла совсем уже близко к этому пожилому господину, который был на несколько дюймов ниже ростом, чем ей помнилось, чтобы любопытные не смогли их расслышать. — Вы учили меня музыке, на таком маленьком пианино цвета слоновой кости. Мама получила его в подарок от Фредерика Марча…

Тут вдруг Клайв Пирс прищелкнул пальцами.

— Мое пианино! Ах, ну да, конечно! Оно до сих пор у меня, дорогая!

— У вас м-мамино пианино?!

— Это мое пианино, дорогая.

— Но… каким образом вы его заполучили?

— Каким образом заполучил? Так, дайте-ка вспомнить… — Клайв Пирс нахмурился и затеребил пальцами губы. Глаза сузились, брови сошлись к переносице — так напряженно он пытался вспомнить. — Полагаю, что домовладелец забрал себе кое-какие вещи вашей мамы в качестве компенсации за неуплату. Она ему сильно задолжала. Да, теперь я точно помню, именно так оно и было. Пианино немного пострадало во время пожара… да, помню, и пожар там точно был. Ну, и я купил его. Привел в порядок, и вот с тех пор оно у меня. Очаровательное маленькое пианино, никогда и ни за что с ним не расстанусь.

— Даже… за очень большие деньги?

Поджав губы, Клайв Пирс раздумывал над предложением. А потом вдруг улыбнулся, и Норма Джин узнала эту его улыбку. Он вновь превратился в ее строгого проказника и плута дядюшку Клайва, которому не следовало слишком доверять.

— Моя дорогая и прелестная Мэрилин, для вас я готов сделать маленькую скидку.

Неким непостижимым образом Клайва Пирса удалось пристроить на эпизодическую роль в картине «Джентльмены предпочитают блондинок». Он играет на пианино на заднем плане в сцене на роскошном трансатлантическом лайнере. А маленькое белое пианино «Стейнвей», некогда принадлежавшее Фредерику Марчу, было приобретено Нормой Джин за тысячу шестьсот долларов, которые она позаимствовала у Бывшего Спортсмена.