24

Сегодня я не смогла спокойно закончить вечернюю молитву: на улице раздался страшный визг, и как ошпаренная я вскочила с циновки.

Я бросилась на веранду и увидела моих сыновей, Алиуна и Малика, — они бежали к дому в сопровождении ватаги мальчишек. До чего же жалкий у них был вид: па глазах слезы, одежда в грязи, коленки в ссадинах, у Малика огромная дыра на правом рукаве свитера, а сама рука висит как плеть.

«Мы играли в футбол. На Малика и Алиуна наехал мотоцикл», — объясняет один из мальчишек.

Ко мне подходит молодой человек: длинные волосы, большие очки, на шее амулет. Джинсы в пыли, разорваны, нога разбита в кровь. Мальчишки яростно набрасываются на него, и он явно смущен такой откровенной враждебностью. Внятно и вежливо, что совершенно не соответствует его растерзанному виду, он извиняется:

— Я свернул налево и только тогда увидел ребят. На этой улице одностороннее движение, и я думал, что могу ехать свободно. Мне и в голову не пришло, что ребята устроят там футбольное поле. Затормозил я слишком поздно. Налетел на камни, которые у них были вместо ворот, сбил ваших детей, еще троих ребят и упал сам. Извините.

Парень с мотоциклом мне даже понравился. Конечно, я зла, но не на него. На собственном опыте я знаю, как трудно ездить по городу, особенно в районе Медины. Почему-то мальчишки предпочитают играть на самой середине улицы. Они приходят в такой азарт, что забывают все на свете. Гоняют мяч как безумные. А мяч могут смастерить из чего угодно — скомкают какую-нибудь тряпку, обмотают веревкой — и вперед! Не все ли равно, чем играть! Водителя может спасти только хладнокровие, он тормозит, сигналит, мальчишки расступаются, освобождая ему узкий проезд, и тут же снова устраивают свалку, оглашая улицу истошными воплями.

— Молодой человек, ты тут ни при чем. Во всем виноваты мои сыновья. Я молилась и недосмотрела за ними. Ты можешь идти, нет, погоди, надо перевязать тебе рану.

Аиссату, твоя тезка, приносит йод и вату. Она промывает рану незнакомцу, потом Алиуну. Соседские мальчишки явно мной недовольны. Они никак не ожидали, что я отчитаю их, а не мотоциклиста. Ох уж эти мальчишки. Сами во всем виноваты, но горят жаждой мщения.

Похоже, Малик сломал руку. Уж очень неестественно она висит.

— Аиссату, скорее отведи его в больницу. Если не найдешь Мавдо, обратись в «Скорую помощь». Поторопись, доченька!

Аиссату поспешно одевается и помогает Малику умыться и переодеться.

На полу веранды остались темные пятна засохшей крови. Вытирая их, я думаю, как люди похожи друг на друга. В их жилах течет одинаковая красная кровь. Их органы одинаково расположены и выполняют одни и те же функции. И под нашими, и под чужими небесами людей, черных и белых, лечат одинаковыми лекарствами от одинаковых болезней. Кажется, людей объединяет все. Так зачем же они убивают друг друга в этих страшных войнах? Как ничтожны причины, вызывающие эти побоища, по сравнению с ценностью человеческой жизни! Сколько их, этих опустошительных войн! А ведь человек считает себя высшим существом! Зачем же ему дарован разум, если он так же легко усваивает добро, как и зло, и зло — легче, чем добро?

Я снова сажусь на циновку — этой циновкой с изображением зеленой мечети и кувшином для омовений пользуюсь я одна. Алиун, хныча, отталкивает Усмана и жмется ко мне, он все еще надеется, что я его утешу. Но я, пользуясь случаем, читаю ему нотацию:

— Улица не место для игр. Слава Аллаху, сегодня с тобой ничего не случилось. А завтра? Сломаешь себе ногу или руку, как твой брат.

Алиун бурчит:

— А где нам играть? Во дворе не разрешают. Что же нам делать?

Он прав. Городские власти должны устроить площадки для игр и следить за ними, как за газонами.

Наконец Аиссату с Маликом возвращаются из больницы. Мавдо в который раз нам помог. Рука у Малика в гипсе — я не ошиблась. Ох, как же дорого дети заставляют платить за радость произвести их на свет.

И правда ведь, друг мой, беда не приходит одна. Так уж я устроена: напасти сыплются на меня скопом.

Твоя тезка Аиссату на третьем месяце. Фармата, гадалка, ловко подвела меня к этому печальному открытию. Не знаю, то ли сплетни до нее дошли, то ли сама догадалась — она очень наблюдательна.

Каждый раз, принимаясь гадать, чтобы положить конец нашим спорам — а мы спорим по любому поводу, — она недовольно хмурилась. Вздыхая, она указывала па беспорядочно разбросанные ракушки. «Где-то совсем рядом беременная девушка», — говорила она.

Я давно заметила, что твоя тезка сильно похудела, что у нее пропал аппетит и разбухла грудь: и как только могла я не догадаться в чем дело!

Впрочем, в определенном возрасте все подростки меняются, толстеют или худеют, начинают быстро расти. И потом, у Аиссату сразу после смерти отца был сильный приступ малярии. Мавдо Ба се лечил. Тогда-то она и начала худеть.

Аиссату была только довольна, что похудела, и гордилась своей тонкой талией. Этим я и объясняла отсутствие у нее аппетита и отвращение к некоторым блюдам. Я еще радовалась, что она перестала носить брюки — они теперь висели на ней.

Как-то раз маленький Умар доложил мне, что по утрам, когда Аиссату моет его в ванной, у нес начинается рвота. Я спросила об этом Аиссату, но она сделала удивленные глаза: Умар все выдумывает, она просто чистит зубы и потом долго полоскает рот. Умар больше об этом не заговаривал, и я занялась другими проблемами.

Могла ли я заподозрить правду? Могла ли я предположить, что моя дочь, моя верная союзница в борьбе с табаком, играет в куда более опасные игры? Безжалостная судьба вновь застала меня врасплох. И как всегда — безоружную.

Каждый день Фармата вспоминала про «беременную девушку». Каури все время указывали на нее. Фармата делала новые заходы:

— Смотри! Да смотри же наконец! Видишь ракушку, которая легла на раскрытые створки? А на ней другая — похоже на кастрюлю с крышкой. Это значит — мать, в животе у нее ребенок. Он и мать — одно. Смотри, они упали в стороне от других: мать-одиночка, мужа нет.

И она вновь и вновь кидала болтливые ракушки. Они разлетались по сторонам, стукались, громоздились одна на другую. Корзина многозначительно позванивала, и каждый раз две ракушки отделялись от остальных, предвещая беду. Я без всякого интереса следила за этими маневрами.

Но однажды вечером Фармата не выдержала:

— Раматулай, расспроси своих дочерей! Расспроси их. Уж больно ты простодушна. Мать семейства должна быть готова ко всему.

Ее постоянные намеки наконец встревожили меня, я согласилась. Опасаясь, как бы я не передумала, Фармата засеменила на своих стройных, изящных, как у газели, ножках в комнату Аиссату. Через минуту она появилась вместе с плачущей Аиссату. Фармата торжествовала. Она выгнала Усмана, который прятался в моем бубу, заперла дверь и объявила:

— Каури редко ошибаются. А уж если они изо дня в день твердят одно и то же, значит, дело нечисто. Земля, смешанная с водой, превращается в грязь. Раматулай, настала пора убирать грязь. Аиссату во всем призналась. Открыв тебе глаза, я спасла ее. Она не решалась рассказать тебе. А сама ты ни о чем бы не догадалась. Дело могло очень плохо кончиться.

У меня перехватило дыхание. Обычно такая скорая на расправу, сейчас я не могла даже слова вымолвить. Мне вдруг стало очень жарко. На минуту я закрыла глаза.

Первое, что приходит в голову в таком случае: кто? Кто этот вор? О да, настоящий вор! Кто этот злодей? Конечно же, он злодей! Кто посмел? Кто? Кто? Кто? Аиссату назвала некоего Ибрахиму Салля, который быстро превратился у нее просто в Иба.

Я в полном недоумении смотрела на свою дочь. Воспитанная, ласковая, так хорошо помогала мне по дому, и способная — ей все так легко дается. Такая прекрасная девочка, и вот, пожалуйста. Ну как могло это случиться?

Иба учился на юридическом факультете университета. Познакомились они па дне рождения у одной общей знакомой. Они встречались днем, Иба заходил за ной прямо в лицей. Дважды она была у него в комнате в университетском общежитии. Ей было с ним хорошо — так она сказала. Нет, Иба ни о чем не просил, ничего не требовал. Все произошло само собой. Да, Иба все знает. Один приятель предлагал им помочь, но Иба даже слышать не хочет о такой помощи. Иба любит ее и, хотя получает мизерную стипендию, готов на любые лишения и берет на себя все заботы о будущем ребенке.

Она обрушила на меня все разом. Голос ее то и дело прерывался, она всхлипывала, шмыгала носом, но все же я поняла — она ни о чем не жалеет. Понурив голову, Аиссату сидела передо мной. Я узнавала ее в этом правдивом, без уверток, без лжи, рассказе. Узнавала и в той доверчивости, с которой она отдалась своему возлюбленному, тому, кто сумел занять в ее сердце место рядом со мной. Она понимала, как мне тяжело. Я все еще не произнесла ни слова, только смотрела на нее, подперев рукой усталую голову. Аиссату не поднимала глаз. Она чувствовала, что делается со мной. Она понимала, каково мне, какой страшный это удар для матери, оставленной мужем, овдовевшей. После замужества Дабы она осталась старшей среди моих девочек. А со старших берут пример...

Моня душит гнев. По я вспоминаю, как нежно утешала меня дочь в моем горе, как помогала мне все долгие годы моей одинокой жизни, и, уцепившись за эти воспоминания, как за спасательный круг, изо всех сил стараюсь сдержаться. Всякий раз, когда я попадаю в беду, я обращаюсь к Аллаху. В чьей руке жизнь и смерть? В руке Аллаха всемогущего!

Мать на то и мать, чтобы понять необъяснимое. Мать на то и мать, чтобы отогнать черные тучи. Мать на то и мать, чтобы грудью защитить свое дитя, когда небо исполосовано молниями, земля дрожит от громовых раскатов и все вокруг залеплено вязкой грязью. Мать на то и мать, чтобы любить слепо и безрассудно.

Я должна принять на себя удар, направленный на мою дочь. В этот миг колебания и нерешительности я вдруг ясно осознала, как крепко связана с моим ребенком. Будто снова нас притянула друг к другу пуповина, которую никакие силы не могут порвать. Я вспоминаю, как впервые увидела свою девочку, только-только родившуюся, — маленькое сморщенное личико, мягкие волосенки, она дрыгала ножками в розовых пеленках. Долг обязывает меня отвернуться от нее, забыть о ней, но я на это неспособна. Ее жизнь, ее будущее — вот что для меня важнее всего на свете, а все остальное отступает на второй план. Новая жизнь, которая в ней трепещет, тоже ждет моего решения. Она просит моей защиты.

А ведь на самом деле я сама виновата перед Аиссату. Я жила в полном покое, не подозревая, какое горе она переживает, какую тревогу, какие мучительные мысли она в себе таит, какое чудо носит в себе.

Мать на то и мать, чтобы бороться со стихийными бедствиями. Неужели же я, видя, как страдает и мучается моя девочка, обрушусь на нее с угрозами?

Я обняла мою дочку и с невыразимой нежностью прижала ее к груди, во мне заговорил древний языческий инстинкт. Она захлебывалась слезами.

Как же она жила наедине со своей тайной? Мужественно скрывала от меня свое состояние, превозмогая дурноту, головокружение, продолжала возиться с неугомонной детворой? Мне было больно. Очень больно. Я застонала.

Неимоверным усилием воли я преодолела себя. Смелее! Тени рассеиваются. Смелее. Небо очищается, светлеет. Буря кончилась, я приняла решение: помочь и защитить. Оно крепнет во мне, пока я вытираю слезы, пока глажу горячий лоб дочери.

Завтра же малышка Аиссату отправится к врачу.

Фармата не может опомниться от удивления. Она ждала жалоб и причитаний, а я улыбаюсь. Она жаждала бурных упреков, а я утешаю. Она предвкушала ссору, а я простила.

Наверное, она никогда не перестанет мне удивляться. Утешать грешницу — нет, это просто не укладывалось у нее в голове. Она мечтала погулять у Аиссату на свадьбе, раз уж на моей погулять не удалось. Она часто славила тебя, Аиссату, надеясь, что ты щедро одаришь ее на свадьбе твоей тезки. История с «фиатом» еще больше разожгла ее аппетиты, она приписывала тебе сказочное богатство и упивалась сладкими надеждами, а девушка тем временем отдала себя нищему студенту. Фармата оказалась не у дел.

Она упрекала меня:

— У тебя столько дочерей. Чему ты их учишь? Берегись! Если уж Аиссату такое сотворила, чего же тогда ждать от твоих курильщиц? Утешай, утешай свою дочь, Раматулай. Поглядим, что будет дальше.

Я тоже хотела знать, что будет дальше, и пригласила на следующий день Ибрахиму Салля...