Глава 6

Решение никак не находилось. Ну как обеспечить необходимую чувствительность защиты, если при таком диапазоне мощности источника и длине линии минимальный ток короткого замыкания лишь незначительно превышает рабочий ток? А никак, хоть головой об стену. А тут еще над ухом орут, думать мешают. И чего они, в самом деле, так разорались?

Дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух, неторопливо постукивают на стыках колеса эшелона. Дверь теплушки сдвинута в сторону, и в нее задувает холодный воздух. Почти все обитатели нашего вагона собрались около нее, высовываются наружу и что-то кричат. Секунд двадцать я пытался проснуться и понять, что произошло и о чем кричат собравшиеся в проеме дверей. Когда я понял, то сон с меня как рукой сняло. Работая локтями, пробился в первый ряд и, высунувшись в ледяной поток воздуха, заорал стоявшему на тормозной площадке часовым Коновалову:

— Прыгай!

Сашка меня услышал, но к его растерянности только добавилось удивление.

— Прыгай! Прыгай, я приказываю!

Вбитая за месяцы, проведенные в запасном полку, привычка к выполнению приказов сработала, и, оттолкнувшись от ступеней площадки, он кубарем полетел по заметенному снегом откосу железнодорожной насыпи.

— О-й, е-о-у!

Я прыгаю вслед за Коноваловым. Хорошо, хоть спал в шинели и в шапке с завязанными под подбородком ушами. Снега намело много, да и скорость эшелона в повороте не превышала тридцати километров в час. Поэтому прыжок обошелся почти без последствий, только лицо и все щели в одежде залепило колючим, холодным снегом. Зрение вернулось, когда я смог протереть руками лицо. Мимо проплывают платформы с орудиями и грузовиками. А этот любитель поспать на посту где? Вот он, голубчик! Ломится по глубокому снегу вдоль насыпи, только снег летит в стороны. Я подождал, пока пройдет эшелон, и поднялся по насыпи наверх. По рельсам идти проще, и я быстро догоняю Коновалова, тот на лошадиной дозе собственного адреналина продолжает бежать по глубокому снегу.

— Стой! Раз, два!

Сашка замирает и удивленно пялится на меня.

— Товарищ, сержант, а вы…

— Да я, я. Поднимайся, пошли винтовку искать.

Представляете, этот оболтус ухитрился задремать на посту и проснуться только тогда, когда его винтовка, лязгнув, улетела под откос. Не придумав ничего лучше, начал орать, благо взвод наш ехал в той же теплушке. За потерю боевого оружия красноармейца Коновалова ждал трибунал. Без вариантов. В стрелковом полку потерю винтовки, может, и удалось бы скрыть, списав ее как поврежденную или утерянную в бою, но в зенитной батарее такие фокусы не пройдут. Вот и приказал я Сашке прыгать — если найдет свое оружие, то, может, и выкрутится. А сам я прыгнул, потому что нельзя его одного оставлять. Восемнадцать лет парню, кроме своего партией забытого района, ничего не видел, по железной дороге второй раз в жизни едет.

Сашка забирается на насыпь, и мы рысью движемся в обратную сторону. Надо торопиться — найдет винтовку путевой обходчик, и все. Боевая трехлинейка с пятью патронами ему в хозяйстве пригодится. А если честный попадется и сдаст найденное оружие куда надо, то по номеру Коновалова быстро вычислят и еще хуже будет. Хотя, куда уже хуже. Пока Сашка до наших докричался, пока я проснулся, пока понял, минуты три-четыре прошло, а при такой скорости это полтора-два километра. Проверить эти пятьсот, а с учетом допуска восемьсот-девятьсот метров железнодорожного полотна будет трудно, снегу по краям намело много.

— Ты когда проснулся, что-нибудь увидел?

— Что увидел? — не понимает Сашка.

— Ну, столб, дерево, может, проезжали…

— Рельсы на краю были сложены.

Так, уже легче. Первый штабель с рельсами нам попадается метров через пятьсот. Это явно не тот, слишком близко. Второй лежит через километр от первого. Мы идем, тщательно осматривая сугроб на откосе. Хорошо, что нет ни снега, ни ветра, а то замело бы дырку, и хрен мы ее нашли. А так, метров через сто я замечаю в сугробе узкую щель.

— Проверь, только осторожно. Топчи поменьше.

Сашка лезет вниз и через минуту поисков в снегу выпрямляется с радостным воплем, вскидывая над головой свою трехлинейку с примкнутым штыком. В винтовку вцепился обеими руками, как будто боится, что она опять выскользнет и исчезнет в сугробе. Когда он поднимается на насыпь, то я от радости отвешиваю незадачливому часовому отеческий подзатыльник. Сашка только втягивает голову в плечи и прячет виноватые глаза.

— Штык сними, а то еще глаз себе выколешь.

Коновалов меняет положение штыка на винтовке, и мы идем догонять ушедший эшелон, а это ой как нелегко будет. Обратно также идем по путям. Мартовское солнце пробивается сквозь облака и уже заметно пригревает. Самое тяжелое зимнее время мне удалось пережить в относительно комфортных условиях советской казармы. Комфортных по отношению к условиям на передовой, конечно. Приблизительно через час и пять километров пути мы добираемся до небольшой станции. За это время нас обгоняет еще один воинский эшелон, похоже, движение на этой ветке довольно интенсивное. На станции мы находим начальника и объясняем ему ситуацию. Пожилой, грузный мужчина в железнодорожной шинели ведет нас в свой крохотный кабинетик. Там он начинает крутить индуктор вызова черного телефонного аппарата, висящего на оклеенной выцветшими обоями стене.

— Маша! Это Никифоров. Михалыча мне дай! С Михалычем, говорю, соедини!

Неведомый Михалыч отвечает где-то через минуту, и начальник станции излагает ему ситуацию.

— Николай Михайлович, у меня тут два солдатика от эшелона отстали. Нет, не от этого, зенитчики они. Ну да, видимо, он. Еще стоит? Уже отправляется? А как же… Хорошо, жду.

Пока Никифоров ждет решения неведомого Михалыча, телефонистка Маша разъединяет долго молчащую линию. Начальник станции снова крутит ручку индуктора.

— Маша! Никифоров это. Мне снова Михалыча дай! Знаю, что линию долго занимаем, но очень надо. Надо, Машенька, надо.

Телефонистка, смилостивившись, снова соединяет с Михалычем, тот отвечает еще минут через пять.

— Слушаю, Никифоров. Так, так, понял, хорошо, Николай Михайлович, постараемся успеть. До свидания, Николай Михайлович!

Начальник станции вешает большую черную трубку и поднимает на нас свои усталые глаза, окруженные сеткой мелких морщин.

— Значит, так, ваш эшелон только что ушел, но приблизительно через час в Грязи прибывает литерный эшелон, меняет там паровоз и идет вслед за вашим. В Усмани он его догонит и перегонит, это ваш единственный шанс.

— Не возьмут нас в литерный, — падаю духом я.

— Может, и не возьмут, — соглашается Никифоров, — Михалыч с военным комендантом обещал поговорить, авось тот посодействует.

— А далеко до этих Грязей?

— Двенадцать километров, — отвечает начальник, — Грязи большая станция, узловая.

— За час дойти не успеем.

— Успеете, я вам дрезину дам, — успокаивает нас Никифоров, — только Михалычу, то есть начальнику станции Семенову, обязательно ее сдайте.

Раз, два, раз, два, вверх, вниз, вверх, вниз. Я такие конструкции только в кино видел, но никогда не думал, что самому придется поработать приводом такой штуки. Поначалу мы разогнались километров до пятнадцати, но уже через три километра у меня начинает ломить спину, а через пять я окончательно выдыхаюсь. А Сашка продолжает работать своим рычагом как ни в чем не бывало. Вот уж двужильный парень, и это без всякого спортивного железа, культуризма и бодибилдинга. Только хорошие гены, ничем не отравленная экология и физический труд на свежем воздухе. Даже полуголодная кормежка в запасном полку не смогла подорвать здоровье заряжающего. Раз, два, раз, два, вверх, вниз, вверх, вниз. Дорога пошла на подъем, Коновалов один уже не справляется, скорость падает, и я опять впрягаюсь в эту качку.

Входную стрелку узловой станции проскакиваем, когда приближающийся султан паровозного дыма уже хорошо виден. За стрелкой, на основном пути нас уже встречает высокий худощавый старший лейтенант — военный комендант железнодорожной станции Грязи. Наша попытка скинуть дрезину с рельсов успехом не увенчалась, мы совсем выдохлись, пока доехали. На помощь нам приходит комендант, и мы втроем освобождаем путь уже под пронзительный свисток.

Мимо нас проезжает тормозящий паровоз, окутанный клубами белого пара. На несколько секунд мы глохнем и слепнем, а когда зрение и слух возвращаются, мимо нас, лязгая сцепками, проходят платформы с непривычного вида танками. Из башен танков торчат тонкие стволики пушечек. Как я понимаю, это английские «матильды». Или «валентайны»? До различия этих типов мои познания не доходят.

— Ну, что встали, разгильдяи? Трибунал по вас плачет, — приветствует нас комендант, — за мной, шагом марш, попытаюсь спасти ваши безмозглые башки.

Сашка подхватывает свою злополучную винтовку.

— А дрезина?

Вспоминаю я требование Никифорова сдать транспорт начальнику станции.

— Времени нет, — отрезает комендант, — эшелон всего минут десять стоять будет.

Начальником эшелона оказывается невысокий майор-танкист, одетый в кожаную тужурку, несмотря на еще холодные дни. Старший лейтенант излагает майору ситуацию, тот проходится по нам пристальным взглядом и коротко бросает.

— Документы!

Мы предъявляем наши красноармейские книжки без фотографий. Майор внимательно их просмотрел, только что на зуб не попробовал.

— Значит, не бросил бойца?

— Так точно, товарищ майор, не бросил!

— А если он и в боевой обстановке так же заснет?

— Один раз кто угодно оступиться может, надо было дать парню шанс. Этот случай для него хорошим уроком будет.

Сашка молчит, не рискуя смотреть майору и коменданту в глаза.

— А не боишься, что тебя вместе с ним за дезертирство шлепнут?

— Боюсь, товарищ майор, но…

— Сам погибай, а товарища выручай. Так?

— Так точно, товарищ майор!

Танкист протягивает мне наши книжки.

— Ладно, подбросим вас до Усмани, лезьте в вагон, скоро отправляемся.

По большому счету майор, конечно, прав — Сашку за сон на посту и потерю оружия следовало примерно наказать, чтобы другим неповадно было. Но, с другой стороны, зачем губить восемнадцатилетнего полуголодного парня, выставленного в одиночестве на тормозную площадку под усыпляющий, монотонный перестук колес?

В вагоне мы попадаем в окружение танкистов, заинтересованных появлением новых персонажей.

— Артиллеристы? — интересуется местный вариант Васи Теркина.

— Зенитчики.

— Зенитчиков я уважаю, — подхватывает вагонный балагур, — вот у нас по осени случай был. Повадились «юнкерсы» нашу оборону бомбить, а у нас, как назло, ни одной зенитки в бригаде нет. Они же, сволочи, каждый день прилетают и бомбят, прилетают и бомбят…

Вагон дергается, лязгая буферами, и начинает неторопливо ускоряться. Танкист делает паузу в рассказе, подогревая интерес слушателей, один из которых не выдерживает:

— Ну, а дальше что было?

— А дальше наш полковник в штабе армии целый дивизион автоматических зениток выбил. Командир дивизиона — майор, походил по расположению бригады, с людьми поговорил, все расспрашивал: когда немцы прилетают, откуда заходят. Выяснил все и поставил свои зенитки точно на пути «юнкерсов». На следующий день прилетели стервятники, один за другим выстроились, и только пикировать начали, как зенитчики дали из всех стволов! Все семь «юнкерсов» один за другим в землю вогнали! Вот с тех пор я зенитчиков и зауважал.

Рассказчик оборачивается ко мне, как бы ища поддержки, но я жестоко его обламываю.

— Брехня все это.

— Как брехня?! Ты сам там был? — возмущенно подается ко мне уличенный во лжи, всем своим видом показывая, что чуть ли не кулаками готов доказать правдивость своей истории.

— Сядь!

Невысокий крепенький танкист со старшинскими треугольничками в петлицах толчком руки отправляет забияку на место и обращается ко мне:

— Обоснуй!

— Во-первых, «юнкерсы» семерками не летают, чаще девятками или полным штаффелем, так по-немецки эскадрилья называется. Во-вторых, один за другим они пикируют, только когда точечный объект бомбят, мост или капэ. А оборона бригады по фронту сколько занимает? Да и зачем им одно и то же место каждый день бомбить? А самое главное, даже целым дивизионом «лаптежника» на пикировании трудно сбить. Один-два, еще может быть. Три — это очень большая удача. А чтобы всех — брехня.

— Слышали? — обращается к собравшимся старшина, — а ты, Федосеев, — трепло. Всего неделю на фронте был, а разговоров на целый год.

Возразить старшине Федосеев не рискует и, что-то ворча под нос, убирается на нары в угол вагона. Осадивший его танкист приглашает нас ближе к печке и начинает расспрашивать, разговор с ним я беру на себя.

— Где воевал?

— От Днепра до Ельца, зиму в запасном полку кантовались.

— И как воевал?

— Да по-разному. Стреляли, отступали, под Брянском из окружения выходили.

— Понятно. А хоть одного сбил?

— Нет. Под Ельцом зацепили одного, да он все равно ушел. Зато три танка подбили.

Не удержался, похвастался. Брови старшины ползут вверх.

— Три?

— Не сомневайтесь, товарищ старшина, даже справки на все три есть.

— А ты, оказывается, орел, сержант. У меня только два, да и то последний…

Глаза танкиста темнеют от тяжелых воспоминаний. Справившись, он продолжает:

— А к нам какими судьбами?

Я рассказываю. Танкисты сочувственно слушают, когда заканчиваю, старшина высказывает свое мнение:

— Вы всего часа три отсутствовать будете, может, и пронесет, если комбат ваш историю раздувать не станет. Батарея в составе сборного эшелона идет и пока докладывать ему просто некому, а к месту назначения весь личный состав и оружие будут в наличии. Так что в дезертирстве вас обвинить трудно, разве что в самовольной отлучке.

— А зачем комбату чепэ на батарею вешать? Хотя все может быть.

— А ты, — обращается танкист к Сашке, — по гроб жизни ему обязан. Считай, от расстрельной стенки он тебя оттащил. Понял?

— Так точно, понял, — виновато тянет заряжающий, всем своим видом демонстрируя полное раскаяние.

Я попытался перевести разговор в другое русло.

— А это у вас «матильды» или «валентайны»?

Старшина удивляется.

— А откуда ты…

— Откуда знаю? Про ленд-лиз слухом земля полнится. Вот вижу впервые, хотя по уму надо бы нам хоть силуэты знать, а то врежем по своим с перепугу да от незнания.

— «Матильды» это, — открывает военную тайну старшина, — «валентайн», тот поменьше будет, хотя башни у обоих похожи и пушка одинаковая.

В этот момент один из танкистов снимает с буржуйки кипящий чайник.

— Угостите-ка чайком наших гостей, — распоряжается старшина.

И в наших руках оказываются две кружки. Назвать эту жидкость чаем язык не поворачивается. Танкисты заварили какую-то сушеную траву, о сахаре речи не идет. Обжигая рты и руки, осторожно глотаем «чай», от которого по телу разливается приятное тепло. Между тем меня заинтересовало мнение старшины об английской иномарке.

— Ну и как она?

— Тесная, места мало, ты бы там вообще не поместился. Зато броня, как у «кавэ», хорошая броня, тридцатисемимиллиметровок немецких можно совсем не бояться, только если гусеницу перебьют. А ходовая паршивая, клиренс маленький, вязнет и в снегу, и в грязи. Дизели слабые…

— Дизели?!

С одной стороны, мое удивление вызвано как самим наличием дизельного двигателя на английском танке, так и их количеством. Когда-то читал, что одна из модификаций американского «шермана» имела два дизеля, но подобное решение английских инженеров стало для меня сюрпризом.

— Да, два дизеля, — подтверждает мою догадку танкист, — причем правый и левый отличаются немного, один вместо другого не воткнешь. Что еще? Скорость маленькая, еле-еле двадцать километров в час выжимают. Ну, пушку ты сам видел, снаряды только бронебойные, пехоту даже шугануть нечем.

— Да-а, подарок от английского пролетариата.

— Ладно, танк. Он ведь не сам по себе воюет. Воюет экипаж, а в этом вагоне тех, кто успел повоевать, по пальцам одной руки пересчитать можно. Федосеев и тот чуть ли не ветераном считается. У механиков по три-четыре часа наезд, из пушки боевыми всего два раза стреляли.

— И как же вы воевать собираетесь?

— А вот так и собираемся, не хуже других. Если сразу в бой не пошлют, то будет возможность подучить молодежь хоть маленько. А то еще новую машину толком не освоили.

Осваивать будут уже в бою. От рассказов танкиста мне стало грустно, не завидовал я ему. Хоть и прикрыт он в бою толстой броней, а от подкалиберного или кумулятивного снаряда его танк беззащитен. «Колотушки» в немецкой ПТО уже заменяются более мощными пятидесятимиллиметровыми пушками. А сколько сюрпризов более крупного калибра ожидает старшину в следующем году! Если он до него доживет, конечно. Между тем лязг буферов возвестил о снижении скорости эшелона, приближалась станция Усмань, где ждало нас с Сашкой решение дальнейшей судьбы. Сердце заныло от нерадостных предчувствий. Дверь теплушки с грохотом отъехала в сторону, и в проеме поплыли пристанционные здания. Паровоз свистит, шипит контрпаром, и вагон, лязгнув последний раз, замирает. Нашего эшелона на станции не видно, наверное, он с другой стороны вагона.

— Ну, бывай, старшина, — прощаюсь я с танкистом, — может, когда и свидимся. Сашка, чего копаешься?

— И тебе удачи, сержант, — отвечает старшина.

Мы спрыгиваем на землю и ныряем под вагон. А вот и наш эшелон, дымится трубами буржуек, темнеет брезентом орудий и поблескивает штыками часовых у вагонов. Мелькнула трусливая мысль — проскочить в свой вагон, прикинуться ветошью и не отсвечивать, дескать, мы и не отлучались никуда. Но то, что наша отлучка прошла незамеченной для начальства — относится к ненаучной фантастике. Решив, что неприятности надо встречать лицом к лицу, а не поворачиваться к ним задом, я решительно направляюсь к вагону, в котором расположился взвод управления и отделение материального обеспечения, а также комбат и санинструктор. Сашка со своей злополучной винтовкой едва поспевает за мной.

Часовой у вагона нас узнает и пропускает без звука. Дверь вагона, по причине сбережения тепла, закрыта наглухо, и приходится несколько раз стукнуть по ней кулаком, прежде чем она покатилась в сторону. Платформы на запасных путях нет, пол теплушки оказывается на уровне моей груди, а у заряжающего над ним только голова торчит. В вагон нас буквально втаскивают за руки. За левую меня тащит сержант Федонин и, как только я оказываюсь на ногах, подмигивает мне, не рискуя ничего сказать вслух. И как это следует понимать? Все в порядке?

— Явились?

Серега делает шаг в сторону, и мы оказываемся перед комбатом.

— Так точно, явились, товарищ старший лейтенант!

— А ты что, язык проглотил?

Филаткин характеризует умственные способности Коновалова очень нехорошими словами. Такими, что даже в этой ситуации режут слух.

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — еле слышно бормочет Сашка.

— Не слышу! — взрывается комбат.

— Так точно, явились!

Коновалов почти кричит, ох как бы не сорвался парень.

— Значит, так, — принимает решение Филаткин, — прибудем на место — решим, что с вами делать. А пока ты идешь постоянным часовым на свой пост, до самого конца пути.

Указательный перст комбата нацеливается на широкую грудь красноармейца Коновалова.

— А ты, — палец смещается левее, — будешь стоять вместе с ним и контролировать, чтобы этот… часовой опять не заснул.

— Есть, контролировать!

— Есть, заступить на пост!

— Идите!

Комбат отворачивается и идет в глубину вагона, давая понять, что разговор с нами закончен. Мы быстренько сваливаем, чтобы дальше не нервировать начальство своим присутствием. Судя по первым впечатлениям, есть шанс отделаться дисциплинарным взысканием — не станет комбат шум поднимать, невыгодно ему это. К тому же сам он вырван из привычной среды и едет, как и большинство батарейцев, в неизвестность. И неизвестность эта его пугает — там ведь и убить могут, а судя по рассказам уже побывавших на фронте, вероятность такого исхода довольно высока. Но если со стороны Филаткина подлянки не последует, то надо будет припугнуть парочку неблагонадежных, потенциально склонных к стукачеству, но в оном пока не замеченных.

Прежде чем сменить часового, мы заскакиваем в свой вагон, нас там встречают почти как воскресших из мертвецов. Выясняется, что Шлыков доложил комбату о нашем побеге только при остановке на станции Грязи, сразу, как только смог. Можно понять лейтенанта — буквально у него на глазах красноармеец и младший командир дезертировали из эшелона на ходу. Есть от чего обалдеть. Сообщив взводному решение комбата, отправляемся менять часового.

Еще до отправления к нам подходит сержант Федонин.

— Не боись, все нормально будет.

— Да я уже понял, что комбат сор из избы выносить не будет. Твоя работа?

— Моя, — ухмыляется Серега, — я ему кое-что объяснил. Да он и не сильно брыкался.

— Ну, да, — соглашаюсь я, — особисты всех затаскают и самого комбата на карандаш возьмут. Что он сказал?

— Если до Воронежа догоните эшелон, то он рапорт писать не будет, а если нет…

Сергей понижает голос так, чтобы Сашка его не услышал.

— Я тут кое-кого пообещал удавить, если эта история всплывет. Похоже, прониклись.

— Спасибо.

— Сочтемся, нам с таким командованием вместе держаться надо. Ладно, пошел я, загрузка тендера заканчивается, скоро поедем.

Мы тоже забираемся на ступени площадки вагона. Эшелон трогается. Едем мы молча. Вижу, что Сашка хочет что-то сказать, но не решается. Наконец он не выдерживает.

— Простите меня, товарищ сержант, подвел я вас. Я никогда больше… ей-богу. Вот вам крест.

И он истово начинает креститься, на глазах у парня наворачиваются слезы.

— Бог простит, — автоматически вырывается у меня.

Некоторое время мы молча трясемся на тормозной площадке, продуваемой холодным мартовским ветром. Молчание опять нарушает Сашка.

— А вы верующий, товарищ сержант?

Даже не знаю, как ответить на этот простой вопрос, и надолго задумываюсь. Золотой крестик на золотой же цепочке, аккуратно зашитые в потайной карманчик с внутренней стороны вещмешка — единственная вещь, которая осталась от прежней жизни. Носить их опасно. Ношение православных крестов здесь вообще не приветствуется, хотя никаких официальных репрессий к носящим не применяется, а у этого уж больно нездешний вид. Поэтому и спрятал я его подальше.

— Крещеный я. А что касается веры, то под артиллерийским обстрелом, Сашок, каждый во что-нибудь верит. Кто в бога, кто в судьбу, некоторые в свою счастливую звезду, а кто-то в теорию вероятностей.

Разговор надолго прерывается. Парень задумывается, крепко вцепившись в свою винтовку. Я тоже думаю и никак не могу решить, во что же я верю больше: в бога или в теорию. Дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух, неторопливо постукивают на стыках колеса эшелона, неторопливо везущего нас на юг.

Часа через два, когда мы уже окончательно замерзли, появились признаки приближения большого города — Воронежа. Сначала эшелон оказался на запасных путях большой станции. После небольшой стоянки вагоны и платформы с нашей батареей отцепили, и маневровый паровозик, потаскав нас туда-сюда минут десять, наконец, подогнал их к разгрузочному пандусу. Стало ясно — Воронеж и есть конечный пункт нашего назначения, так что мы с Коноваловым легко отделались, но не думаю, что на этом наше наказание будет закончено, комбат придумает что-нибудь еще. А пока в вечернем воздухе звучат команды, расчеты убирают крепления техники и орудий, водители пытаются завести моторы своих ЗиСов. Завестись удалось не всем, неподвижную технику разгружают с помощью трактора. Только за идею оставить СТЗ и Петровича в батарее Филаткин мне должен, но он, видимо, об этом и не догадывается.

Ночь проводим в железнодорожном пакгаузе. Холодно, костры жечь запрещают. Народ пытается спать прижавшись друг к другу, переворачиваемся на другой бок по команде. Зато утром нас прилично кормят из прибывшей полевой кухни, прощай, тыловая норма. По фронтовой норме красноармейцу в день полагалось девятьсот граммов хлеба зимой и восемьсот летом, сто восемьдесят граммов крупы, мясо, тридцать пять граммов сахара и сто граммов водки во время боев. Проблема была в том, что пока все положенное добиралось до солдатского котла, то на пути здорово сокращалось в весе и объеме — крали наши тыловики без зазрения совести, как только могли. Поэтому, чем короче была цепочка посредников между продовольственным складом и солдатской кухней, тем более боец был упитанным и довольным жизнью.

От повара мы узнаем, что попали в Воронежско-Борисоглебский дивизионный район ПВО, а именно в его западный сектор. Слово «западный» мне не нравится, насколько я помню, немцы до Воронежа дошли этим летом, но полностью взять его не смогли. То есть летом есть шанс оказаться на переднем крае, даже не двигаясь с места. Поэтому лучше бы мы попали в восточный сектор. Основу ПВО западного сектора составляет зенитный артиллерийский полк СЗА, в который и вливается наша батарея в полном составе. Едва мартовское солнце разгоняет утренние сумерки, в пакгаузе появляется незнакомый капитан, как оказалось, помощник начальника штаба полка. Сразу начинается суета, водители заводят машины, к машинам цепляют орудия, в кузова грузят то, что успели выгрузить вчера вечером. Наконец, когда суматоха немного стихает, раздается команда:

— По машинам!

Кроме всякого батарейного барахла, в кузове нашего ЗиСа лежит еще полтора десятка ящиков со снарядами, поэтому для расчета места остается совсем немного, ехать приходится стоя. Замечаю, что СТЗ Петровича сразу отстает, надеюсь, едем мы не очень далеко. Так и оказалось. Километра через четыре от городской черты перед нашими машинами показалась автомобильная переправа через большую реку, как я понимаю — Дон. Наша куцая колонна останавливается метров за сто, не доезжая до нее. Справа и слева от дороги широкие поля, укрытые подтаявшим снегом. Около переправы небольшая роща, вид которой греет мое сердце — бревна для землянок не придется возить издалека. Пока мы выгружаемся, подтягивается трактор со старшиной и его имуществом.

В последнее время я стал хорошим землекопом. Я могу копать и днем и ночью. Могу копать штыковой, могу совковой и большой саперной тоже могу, только малой пехотной еще копать не доводилось. Я копал рыхлый белорусский песок, копал твердый российский суглинок, теперь копаю жирный воронежский чернозем. Сначала мы копаем позицию для батареи, потом каждый расчет копает свою землянку, потом мы копаем землянку для среднего комсостава, потом копаем землянку для санинструктора, землянку для старшины с его имуществом, потом отдельную землянку захотел себе комбат. Три недели мы копаем с утра до вечера, немецкие самолеты нас не беспокоят. Батарея уже готова вести огонь, но ни один немецкий разведчик пока не заходил в наш сектор.

В землянке мы соорудили печку из старого ведра. Когда ее затопили, промерзшая земля начала оттаивать. Лед превратился в воду, вода в пар. Внутри было почти как в бане, земля просохла только через четыре дня, и в землянке стало совсем уютно. По крайней мере спали мы в тепле, что в наших условиях много значило. Берег Дона здесь невысокий, грунтовые воды близко, и землянки вырыты такие, что невозможно стоять в полный рост. Для освещения используем телефонный кабель, он сильно коптит, распространяя зловоние и копоть, оседающую на лицах.

Коновалов своим топором творит чудеса. Перекрытие в два наката для землянки расчета у него вышло ровным и аккуратным. Посмотрев на его работу, Филаткин бросает наш расчет на устройство перекрытий. Мы извели на бревна практически все более или менее пригодные деревья в радиусе километра и волоком притащили их к мосту. Здесь Сашка подтесал их, выровнял и сладил накаты для батарейных землянок. Едва отстроились, возникла неожиданная проблема — наши батарейцы загадили всю территорию вокруг. На весеннем солнце все это начинает благоухать. Тогда Филаткин приказал:

— Бери своего Коновалова и оборудуйте сортир. Сделаешь — считай, отбыли наказание.

Выкопать яму — плевое дело. За последние три недели мы этих ям нарыли… А дальше что? Яма есть, но надо ее чем-то перекрыть. Да и визуально место для раздумий желательно изолировать. Положение опять спас Сашка. Они с Петровичем притащили несколько ровных стволов, и потомственный плотник с помощью топора и деревянных клиньев распустил их на доски. Доски вышли толстые, корявые и чудовищно тяжелые, но для наших целей вполне годились. Яму перекрыли, навес делать было не из чего, решили, что и так обойдутся. Из нарубленных сучьев сделали плетень и пригласили комбата принимать работу. Филаткин обновил наше сооружение и признал его годным к использованию.

— Так и быть, прощаю, но если еще раз…

— Мы поняли, товарищ старший лейтенант!

— Свободны!

Только справились с одной проблемой, как навалилась другая — вши. Вши это даже не проблема — это беда. Ума не приложу, где мы их подцепили, видимо, в пакгаузе на станции Воронеж-2. Войну со вшами мы постоянно проигрывали. Прибывающая из полка вошебойка давала передышку на три-четыре дня, после чего вши плодились заново. Вонючие порошки, которыми пересыпали белье и обмундирование, на них не действовали. Некоторые замачивали белье в бензине — это помогало, но я не рискнул. Наконец появилось спасительное средство: «мыло К». Это мыло представляло собой вонючую желтую пасту. В этой разведенной водой пасте и надо было кипятить обмундирование и нижнее белье. Даже боюсь представить, что именно намешали в это мыло отечественные химики, но это было спасение. Окончательно вшей извели, когда построили баню, тоже в землянке. Осталось их по несколько штук на человека, но на это уже никто не обращал внимания.

Кроме того, в батарее начался дефицит бумаги. Все газеты, боевые листки и прочую макулатуру, попадающую к нам, артиллеристы пускали на самокрутки. Некурящих в расчете было двое: я и самый молодой — Коновалов. Свое табачное довольствие мы отдавали другим, и отсутствие бумаги в этом контексте нас не волновало, но печку тоже надо чем-то разжигать, тем более что свежеспиленные дрова сырые и разгораются плохо. Да и горят тоже не очень хорошо. Можно, конечно, нащипать тонкой лучины и использовать ее, но это долго и муторно. Тогда для этой цели стали использовать артиллерийский порох. Всех любителей этого дела я собрал в землянке и тщательно проинструктировал о том, сколько пороха можно закладывать в печку одновременно. Дело в том, что когда пороха мало, он горит относительно медленно, но если с его массой переборщить, то неминуема мощная вспышка. После этой вспышки голова напоминает обугленную головешку, на которой остаются только нос, пузырящиеся губы и глаза, если успел их закрыть. Лекция закончилась наглядной демонстрацией на открытом воздухе, полыхнуло знатно.

— Учтите, что все это происходит на улице и пламя распространяется во все стороны. При разжигании печки все уйдет в направлении открытой дверцы, напротив которой будет находиться ваша голова, ей весь жар и достанется. Ну, о последствиях я уже говорил. Все понятно?

— Поня-атно!

Без энтузиазма, на разные голоса протянули собравшиеся и разбрелись по своим делам. Пока что обходится без происшествий и пострадавших. Между тем весна начала брать свое: пригрело апрельское солнышко, осел снег на полях, побежали веселые ручьи. Природа начала оживать после лютой зимы. Как сказал наш старшина: «палка на елку лезеть». Октябрина дождалась своего часа, кое-кто уже начал заинтересованно поглядывать в ее сторону, но тут произошло непредвиденное — санинструктора у нас забрали. Октябрина собрала свои вещички, забралась в кабину ЗиСа, привезшего нам снаряды, и отправилась в штаб дивизиона. Однако чисто мужской наша батарея оставалась недолго.

— Ух, ты-ы…

Вырвалось у одного из артиллеристов, наблюдавшего прибытие этого чуда. Из деревянной кабины выпорхнула девушка в серой шинели. Глазки голубенькие, губки бантиком, изящный носик, из-под шапки выбивается непокорная прядь светлых волос. Росточка она была среднего, обладала тонкой гибкой талией, перехваченной командирским ремнем. Шинель укорочена до зубовного скрежета всех уставов, зато она открывает симпатичные кругленькие коленки, которые не могут изуродовать даже толстые безобразные чулки. Стройные ножки исчезают в блестящих голенищах хромовых сапожек, явно сшитых на заказ. И в самом деле, грех такую красоту под суконной полой прятать. Короче, эдакая смесь порока и невинности, мужики от такого коктейля на стену лезть готовы, а мне показалось, что слово «стерва» у нее на лбу отпечатано.

С каждой секундой народу прибывало, почти вся батарея сбежалась поглазеть. Челюсти развесили, языки вывалили, только еще слюна из пастей не капает. Новоявленная санинструкторша, казалось, просто купается в лучах мужского восхищения. И видно, что эта ситуация очень ей нравится, она привыкла быть в центре мужского внимания и желания.

— Товарищи, кто мне с вещами поможет?

Сразу с десяток добровольцев кинулись к машине. Тоже мне, помощнички… А голосок у нее такой, будто она не чемодан поднести предлагает, а сразу в землянку к себе зовет. Стоп, стоп, стоп. Или у вас, товарищ инженер, тоже гормоны по весне взыграли? Ну да, такая кого хочешь заведет, даже такого старого циника, как я. Сопровождаемая парой счастливчиков, девушка отправилась в землянку санинструктора, а я, плюнув на подтаявший и дочерна затоптанный снег, пошел туда, куда направлялся изначально — отливать в собственноручно построенный батарейный сортир. Чувствую, уронит эта девка боеготовность нашей батареи ниже плинтуса.

Мои опасения подтверждает Рамиль, успевший за полчаса собрать все дивизионные сплетни о новом санинструкторе. По его словам, Ольга Воронина ухитрилась крутить роман чуть ли не с пятью ухажерами одновременно. Постепенно обстановка накалялась, товарищи красные командиры за кобуру хвататься начали. Терпение полкового начальства лопнуло, когда в число Олечкиных ухажеров попал сам командир дивизиона. Чтобы разрядить обстановку, санинструктора Воронину сослали во вновь прибывшую батарею, а нашу Октябрину отправили на ее место. Причем Ивушкину, похоже, выбрали по критерию внешней привлекательности, точнее, непривлекательности, в надежде, что этот трактор охладит кипящие страсти. Кстати, на следующий день практически вся батарея именовала санинструктора не иначе, как Олечка или наша Олечка, меня же подмывает назвать ее наша стервочка, но я пока сдерживаюсь.

Между тем первую неделю все шло чинно и благопристойно. Но в начале второй часовой, стоявший на огневой позиции, заметил, как под утро кто-то крадучись выходил из стервочкиной землянки. Кто именно, в темноте было не разглядеть, но вся батарея мгновенно догадалась — командир первого взвода. При этом санинструктор начала ласково поглядывать и на остальных средних командиров. Филаткин пока держится, от ушибленного войной Соколова ее взгляды отскакивают, как пули от лобовой брони КВ, а вот Шлыков явно поплыл. Вернувшись вчера из города, притащил Олечке букетик цветов, и где только он его взял? Вся батарея с увлечением обсуждает последние новости с любовного фронта, даже обстрел немецкого разведчика не смог отодвинуть эту интригу на второе место. По разведчику выпустили пять залпов, а снарядов списали на одиннадцать — надо же как-то покрывать расход снарядов на отопление.

Решив, что хватит расчету бездельничать, я, презрев старый армейский закон, отправился прямиком к комбату проявлять инициативу. Филаткин мои старания не одобрил.

— Какие наземные цели? Какие танки? До фронта почти двести километров.

— У меня, товарищ старший лейтенант, этот мост уже третий. И оба предыдущих раза до фронта было много километров, и оба раза стрелять приходилось с той позиции, на которой немцы застали. И по танкам стреляли, и по пехоте.

— Сейчас не сорок первый год.

— Вот именно, товарищ старший лейтенант, поэтому я и предлагаю запасную позицию для стрельбы по наземным целям заранее оборудовать.

Комбат на несколько секунд задумывается и принимает решение.

— Твоя инициатива — тебе и выполнять. Где будет позиция?

Еще раз убеждаюсь, что физический труд на свежем воздухе здорово прочищает мозги и предохраняет от реализации всяческих дурных желаний. Запасную позицию выбираем метрах в шестистах от моста. Здесь местность повыше, есть где и чем замаскировать орудия. В качестве стометрового противотанкового рва — Дон. Местность эта мне не очень нравится — эвакуировать орудия с этой позиции возможно только в темноте. Но лучшего места все равно нет, приходится останавливаться на этом.

Между тем немецкие разведчики решили, что хватит нам здесь прохлаждаться. Все чаще и чаще приходится отрываться от хозяйственных дел для обстрела очередного «юнкерса» или «дорнье». Помимо нашей 3-й дивизии ПВО в дивизионный район входит 101-я истребительная авиационная дивизия и 4-й полк ВНОС. Посты ВНОС развернуты на расстоянии 125–130 километров к западу от города, что дает нам время подготовиться к встрече очередного гостя, если его удается обнаружить, конечно. Тогда гремят наши орудия, режут воздух «лаги» и «яки»… Вот только сбить кого-нибудь у нас пока не получается, максимум сорвать немцам операцию.

В результате этих стрельб в батарее образовался некоторый излишек снарядов. Все комбаты так делают: дает батарея, скажем, пять залпов, а формуляр заполняют на шесть. Кто там будет разрывы в небе считать. И сразу образуется лишний ящичек, который можно пустить на отопление, а можно припрятать до лучших времен. Надо сказать, что наши заявки на боеприпасы удовлетворялись быстро и в полном объеме, дефицита снарядов не было, хотя и расход пока невелик. Так вот, этими излишками, скопившимися в батареях, и заинтересовалось полковое начальство. Лишние снаряды было решено оприходовать, а командиров батарей за такие действия наказать. Начать экзекуцию решили почему-то именно с нашей батареи. Нагрянула к нам внушительная комиссия во главе с самим начальником штаба полка. Неожиданно нагрянула, как гром среди ясного неба. Проверили документы, пересчитали ящики — все сходится. Еще раз проверили и еще раз пересчитали — опять сошлось. НШ, как разъяренный тигр, метался по позиции, выискивая спрятанные излишки. А вот хрен вам, товарищ майор! Нашли дураков, лишние снаряды вместе с учтенными хранить, они у нас прикопаны в двухстах метрах от огневой и тщательно замаскированы.

Идея спрятать излишки принадлежала сержанту Федонину, он с такими вещами уже сталкивался еще в сорок первом. И как в воду глядел — только позавчера перетащили и замаскировали ящики со снарядами — нагрянула комиссия. Но как она приехала, так и уехала несолоно хлебавши. Вместе с комиссией обломалась и наша стервочка, ее попытка подняться на полковой уровень потерпела крах. Поначалу она вертелась поблизости, демонстрируя все достоинства своей фигурки, даже шинель по такому случаю сняла, несмотря на еще не летнюю температуру. Попытки обратить на себя внимание полкового начальства увенчались полным успехом. Начальник штаба что-то яростно тихо сказал комбату, тот подскочил к санинструктору, и Олечку как ветром сдуло с позиции. Она так и не показалась из своей землянки до отъезда комиссии. И смех и грех, грандиозная мировая бойня в самом разгаре, кровь льется, а командование артиллерийского полка вместо боевой подготовки занимается любовными похождениями своих средних командиров. Вот так и воюем.

В воскресенье к нам приехала кинопередвижка, показывали комедию «Волга-Волга». Лет тридцать его не смотрел, считая обычной сталинской агиткой. В сущности агитка и есть, и с настоящей жизнью в Советском Союзе она имеет очень мало общего, но тут посмотрел с удовольствием. Во-первых, какое-никакое, а развлечение. Можно на некоторое время уйти от действительности, просто следить за хорошо известным действием на экране и даже в чем-то ему сопереживать. Во-вторых, в фильме показывали жизнь не такой, какая она есть, а такой, какая она должна быть в представлении советской элиты. И представления эти она и пытается навязать всему остальному народу. Фильм-сказка, фильм-мечта, народу нравится. И пусть сам он живет трудно, много и тяжело работает, не досыта ест и не очень хорошо одет, но, глядя на такие фильмы, советский человек надеется, что когда-нибудь такая жизнь дойдет и до него.

Точно в полдень с постов ВНОС передали сообщение о пролете очередного немецкого разведчика. По команде «к бою» мы разбежались по орудиям и приготовились открыть огонь. Первыми вражеский самолет увидели дальномерщики.

— Высота шестьдесят! — доносится с дальномера.

— Совмещай! — командует Федонин своему расчету.

Через несколько секунд данные для стрельбы поступают на принимающие приборы орудий. Стволы пушек оживают и начинают свое синхронное движение, отслеживая приближающийся самолет.

— Темп десять, — подает команду Филаткин, — высота шестьдесят. Огонь!

Свистки взводных. Г-гах! Стреляют пушки. Блямс — звенит вылетающая гильза. Кланц — закрывается затвор. Еще свисток. Г-гах! Блямс. Кланц. И еще раз. Свисток. Г-гах! Бонг!

Поскольку при стрельбе основным способом делать мне практически нечего — данные для стрельбы идут с ПУАЗО, а команду на открытие огня подают взводные, то я увлекся наблюдением за результатами нашей стрельбы. Ничего не могу сказать про дальность, а по направлению наши залпы ложатся вполне прилично. Когда после третьего залпа вместо привычного звона гильзы раздалось набатное «бонг», мое сердце ухнуло вниз живота. Еще не опустив взгляд, я уже знал — это наша беда. Так и есть, ствол орудия практически не выступает за пределы накатника, а ниже… Заряжающий Сашка Коновалов лежит на земле придавленный казенником ствола, сорвавшегося с направляющих люльки. Это все равно что попасть под удар парового молота. К моему ужасу, он еще жив и даже пытается шевелиться, причем молча. После секундного замешательства мы кидаемся к нему.

— Куда?! Стоять! Продолжать стрельбу! Огонь!

Это не нам, это другим расчетам, батарея должна продолжать вести огонь по противнику, несмотря на потерю одного орудия и номера орудийного расчета.

— Сашка, куда тебя?!

А заряжающий, похоже, находится в шоке, он не может понять, что с ним произошло и как он оказался на земле. Вперед пробивается Сан Саныч. Свисток. Г-гах! Блямс. Кланц. Батарея продолжает выполнение задачи.

— …где болит? Не молчи, слышишь, Сашка, не молчи. Где болит?

— Н-н-нигде н-н-не б-б-болит, — заикается, наконец, заряжающий.

— Крови нет, — констатирует третий номер.

Он осторожно откидывает полу коноваловской шинели, и мы видим радостную для нас картину. Казенник едва зацепил Сашкино бедро, прихватил полу шинели и за нее швырнул заряжающего на землю. Ствол задел повозку, это и привело к громкому металлическому удару, и намертво зажал полу шинели. Наши попытки выдернуть ее не увенчались успехом, тогда ее просто отрезали ножом. Сашку оттащили в сторону и разрезали шаровары и кальсоны. На коже бедра только небольшая ссадина с несколькими капельками крови плюс пара синяков. И все. По крайней мере, видимых повреждений больше нет. Да и сам пострадавший начал приходить в себя.

— Я ее… а он… а я уже на земле лежу.

— Повезло тебе, паря, — констатирует Сан Саныч, — считай, второй раз родился. У нас на лесоповале тоже такое бывало, накроет человека деревом, и ни одной царапины…

— Хватит базарить, — прерываю я вечер воспоминаний бывшего лесного техника, — хватаем его и к санинструктору.

— Зачем? — удивляется Дементьев. — Он же цел.

— У нее спирт есть, — догадывается Сан Саныч, — от шока — первое дело.

Мы подхватываем Сашку и тащим в землянку к нашей Олечке. Та, под чутким руководством третьего номера, приступает к лечению, а я возвращаюсь к орудию. Причина срыва ствола понятна с первого раза — не выдержало крепление тормоза отката к стволу. Накатник и дульный тормоз не смогли погасить отдачу, и в результате пушка ремонту не подлежит, только в переплавку. Я рассматриваю место излома. Деталь не имеет дефектов заводского литья. Поверхность разрушения состоит из тусклой гладкой части — на этом месте постепенно, под воздействием циклических нагрузок, росла усталостная трещина — и блестящей мелкозернистой, соответствующей «долому» в момент выстрела. Классическое усталостное разрушение металла. Стреляли из орудия много, оно пережило два обстрела и два ремонта. Вместе с орудием пережил ремонты и тормоз отката, развивающегося дефекта никто не заметил. Впрочем, без ультразвукового дефектоскопа его очень трудно обнаружить.

Тем временем батарея прекращает стрельбу. Самолет уходит из зоны нашей досягаемости, но разрывы зенитных снарядов продолжают пятнать небо — эстафету приняли другие батареи нашего сектора. Около орудия собираются взводные, подходит комбат, с ходу грозным голосом задает вопрос:

— В чем причина отрыва? Жидкость упустили?

— Жидкость в норме была, товарищ старший лейтенант, тормоз отката старый стоял, сталь не выдержала.

Филаткин тщательно осматривает место разрыва.

— Вот усталостная трещина, а вот «долом», — указываю на характерные разрушения металла.

— Готовьте пушку к транспортировке в артмастерские, — отдает распоряжение комбат.

Вопрос об уровне жидкости больше не поднимается. С большим трудом и при помощи других расчетов нам удается вернуть на место и опустить ствол. Кое-как крепим его и переводим орудие в походное положение. К концу работы, пошатываясь, приходит Коновалов и начинает нам мешать. Заплетающимся языком он начинает объясняться в любви ко всем, ведь его окружают такие замечательные люди. Потом лезет обниматься сначала ко мне, потом к Сан Санычу. Похоже, он первый раз в жизни напился до такого состояния, зато от шока не осталось и следа.

— Сан Саныч, уведи его в землянку, пока комбат не увидел.

Однако сделать это оказывается не так просто, пьяный Сашка просто горит желанием излить свою душу нашему, и не только нашему, расчету. Только когда на выполнение задачи отряжаются Рамиль и Дементьев, его удается убрать с позиции от греха подальше. Последний раз мы цепляем орудие к трактору, и он выдергивает пушку с огневой позиции. Натужно ревя мотором и плюясь сизым выхлопом, СТЗ выбирается с раскисшего грунта на дорогу и направляется в город.

Сопровождать орудие комбат направил меня и взводного. В мастерских осмотрели место повреждения и подтвердили диагноз — усталость металла. Подтвердился и окончательный вердикт — орудие неремонтопригодно. На вопрос, когда можно ожидать прибытия новой пушки, начальник мастерских отвечает:

— Приблизительно через неделю.

На неделю мы остаемся не у дел. Остальные расчеты стреляют, чистят и обслуживают орудия, а нас опять отправляют копать. Сашка полностью оправился и копает вместе со всеми. Вода в Дону начинает подниматься, и становится ясно, что наша нынешняя позиция будет затоплена. Поэтому мы дооборудуем запасную, она повыше и в зону затопления попасть не должна. Когда вода спадет, на реке наведут наплавной мост, который мы будем защищать от атак с воздуха. Только к тому времени наша нынешняя позиция будет смыта половодьем, и нам придется обустраивать ее заново.

А тут еще Филаткин придумал новое развлечение — решил потренировать нас в опознавании самолетов, как наших, так и немецких. Этому делу нас обучали еще в Горьком, но тут проверка наших знаний была просто зверской. Ради этой проверки комбат не пожалел свой блокнот. Разорвав его на отдельные листки, раздал нам, после этого на несколько секунд показывал нам карточку с силуэтом, а мы должны написать тип самолета. Всего карточек пятьдесят штук, некоторые повторяются. Я допустил только одну ошибку, но серьезную — спутал «пешку» со сто десятым «мессером», уж больно силуэты у них похожи. Остальные сдали хуже, а некоторые, в том числе красноармеец Лобыкин, экзамен провалили. Хорошо хоть Коляныч от экзамена был избавлен, он знает только два типа самолетов «наши» и «немецкие», зато их различает четко — фронт научил.

Между тем мне делают замечание за плохую подготовку некоторых номеров расчета и приказывают подтянуть отстающих. Объяснять Ваньке Лобыкину различия между «Хейнкелем-111» и «Дорнье-17» — дело неблагодарное, через две минуты он напрочь забывает все внешние нюансы силуэтов этих самолетов. Помучавшись пару часов, я на это дело плюнул. Авось что-нибудь случится, и обещанная комбатом повторная проверка не состоится. Накаркал, проверка действительно не состоялась, но лучше бы я действительно Ваньку силуэты различать научил. А началось все со звонка из штаба полка.

— Новая пушка прибыла, завтра едем получать, — сообщил радостную новость Шлыков.

Новая пушка — это хорошо, на следующий день собрались и поехали. Принимать орудие я взял наводчика Дементьева, заряжающего Коновалова и Сан Саныча, планировали вернуться к вечеру, а попали обратно только через две недели.