Глава первая

ПОД ЗНАМЕНЕМ ЧАШИ

От неапольской пристани корабли крестоносцев отплывали в полдень. Холодный осенний ветер весело наполнял паруса, устремляя армаду с севера на юг, в сторону Сицилии. Слева по борту медленно вырастал горб зловещего исполина, на вершине которого застряла задумчивая туча. Сидя в кресле на палубе легкого энека ^[1], король Англии с улыбкой взирал на спящий вулкан. Рядом с ним вкруг мачты сидели летописцы Герольд де Камбрэ, Амбруаз Санном и Ричард Девиз, помимо которых на корабле находились трое оруженосцев, двое слуг и коннетабль ордена тамплиеров ^[2] Робер де Шомон. На корме рядом с кормчим стоял высоченный Шарль де Фонтеней, крепко сжимая древко, несущее стяг Ричарда Львиное Сердце. На белом полотнище, терзаемом порывами ветра, сверкали на солнце златые нити, коими была вышита Святая Чаша Иосифа Аримафейского, именуемая Граалем, а также надпись, вызывавшая недовольство у многих служителей Церкви, но остающаяся на знамени именно благодаря своей двусмысленности.

— Страшно и подумать, сколько душ загубил сей неимоверный прыщ, — указывая на Везувий, усмехнулся король Ричард. — И вот теперь, даст Бог, его почерневшим гноем я излечусь от собственных прыщиков.

Он зачерпнул из склянки изрядное количество сажи, проник к себе за пазуху и стал натирать грудь, все еще густо обсыпанную гнилыми прыщами. Эту сажу нарочно для него добыли оттуда, из горла Везувия. Ее баснословные целебные свойства призваны были окончательно избавить короля от страшной и таинственной сыпи, которая свела в могилу уже двоих его братьев — младшего Годфруа и старшего Анри, благодаря чему, собственно, Ричард и наследовал престол отца.

— Неаполитанцы с таким ужасом говорят о Везувии, а между тем им бы следовало непрестанно благодарить его, — промолвил Амбруаз.

— Вот как? — удивился Ричард.

— Ну конечно, — пояснил свое высказывание Амбруаз. — В древности у подножия горы располагался огромный и богатый город, занимавший непререкаемо главенствующее положение во всей округе. Неаполь же был подле него мелким захолустным городишком, и не мечтающим когда-либо возвыситься. Извержение вулкана навсегда похоронило здешнюю блистательную столицу под толщей застывшей лавы. После этого-то Неаполь и начал расти и расцветать.

— Стало быть, под этою толщей несметные сокровища? — с большим уважением вглядываясь в проплывающий мимо берег, произнес англичанин Ричард Девиз. Впрочем, он столь прекрасно владел французским, что среди перечисленного окружения короля никто не считал его англичанином.

— Имел бы я посох Моисея, мы могли бы расколоть сию каменную хламиду и восполнить наши денежные затраты, — сказал Ричард мечтательно.

Он закончил свое намазывание и со вздохом сожаления по поводу разорительных трат в Марселе отложил в сторонку баночку с везувиевой сажей. Однако на самом деле сожаление вовсе не владело его душой. Да, король был как никогда далек от каких-либо горестных мыслей и тревог по поводу ближайшего будущего. Радость путешествия, движение, полет наполняли его львиное сердце. Наконец-то он плыл в Святую Землю, с каждым днем все больше приближаясь к заветной цели — освобождению Иерусалима от грозного султана Саладина, с которым так не терпится сразиться. И с каждым днем отступает болезнь. Прошлой зимою она пошла на Ричарда в свое самое решительное наступление. К весне гнойные и кровоточивые прыщи с груди и живота поднялись до самого подбородка, особенно густо толпясь на шее под ушами, обсыпали руки до самых запястий. Летом сыпь устремилась вниз по ягодицам, овладела ляжками, коленями, икрами. Спина покрылась таким слоем прыщей, что любая жаба сзади выглядела бы краше короля Англии. Не захваченными болезнью оставались только лицо, кисти рук и ступни. В таком бедственном положении Ричард короновался в Лондоне и первым делом принес обет крестоносца, ибо душа его носила в себе твердую уверенность — только в крестовом походе спасение от лихорадки. И действительно, как только воинство Ричарда выступило в поход, прыщи покинули подбородок. Когда вышедшая из Парижа рать французского короля Филиппа-Августа встретилась в Везле с армией короля Англии, Ричард мог явить взору своего августейшего друга свободные от лихорадки кадык и шею. От Везле оба крестоносных потока двинулись дальше порознь: король Франции пошел через Альпы в Геную, а король Англии — вниз по Роне в Марсель. В Марселе его ждало ужасное известие — северный флот, вышедший из Лондона, попал в страшную бурю, огибая берега Испании, и полностью затонул. Пришлось потратить почти все деньги, чтобы купить новую флотилию, но Ричард спешил, Ричард летел в Святую Землю и не остановился бы, если б даже потребовалось снять с себя последний шемиз ^[3] и обнажить всеобщему взору отвратительные прыщи.

Свежий ветер, надувавший паруса, безумно веселил Ричарда. С радостной мыслью он просыпался и засыпал в сладостных мечтаниях. А болезнь продолжала отступать, ушла с ног и рук, оставила в покое ягодицы и межножье и, наконец, обратилась в позорное бегство, освободив полностью спину и плечи. Только на груди, животе и в паху еще оставались многочисленные гарнизоны назойливых, гадких прыщей, но и их дни, без сомнения, были сочтены. Как только Ричард ступит на Святую Землю, последний воин лихорадки покинет его тело.

— Да, жаль, что у эн ^[4] Ришара нет при себе Моисеева посоха, — посетовал Амбруаз Санном.

Король хотел было напомнить летописцу, что с недавних пор он потребовал от всех не называть его больше на французский лад, но передумал, мысленно махнув рукой — а, Бог с ним! Тридцать два года его, графа Пуатевинского и герцога Аквитанского, звали Ришаром, ибо он родился французом, вырос французом и по гроб жизни французом останется, даром что пару месяцев тому назад он провозглашен королем Англии Ричардом Первым. Вот уж скоро десять лет, как он носит гордое прозвище Кёрдельон, придуманное трубадуром-забиякой Бертраном де Борном, и вряд ли теперь кто-нибудь, кроме англичан, будет с большой охотой именовать Ришара Лайонхартом ^[5].

— Эн Амбруаз, — обратился Ричард к летописцу, — помнится, ты говорил о каком-то древнем римлянине, принесшем себя в жертву, бросившись в глотку Везувию. Я запамятовал, как его звали.

— Публий Деций, — отозвался ученый Амбруаз.

— А римляне воевали с латинянами?

— Да.

— И после того, как Публий Деций кинулся в пасть вулкана, они победили латинян?

— Да.

— Жаль, что мы не принесли никого в жертву Везувию, — вздохнул король Ричард. — Но, честно говоря, средь нас нет никого, с кем бы я согласился расстаться. Даже ради такой святой цели.

— Так это и не было бы жертвоприношением, если бы эн Ришар принес в жертву того, кого ему не жалко, — сказал Герольд де Камбрэ.

Разговор о жертвоприношении внезапно навел Ричарда на мысль об отце. Вот уж кого он и впрямь принес в жертву этому походу, провоевав против Генри до тех пор, покуда несчастный родитель не отправился на тот свет. Краска стыда вмиг залила конопатое лицо английского короля, едва он вспомнил о словах, произнесенных им спьяну в тот миг, когда ему сообщили о смерти отца. Желая отогнать постыдное воспоминание, Ричард вскочил с кресла и прошелся взад-вперед по палубе судна. Ноги по-прежнему гудели. Еще бы! Простоять четыре часа неподвижно — это только одержимым монахам под силу. Сегодня утром Ричард посетил обитель Святого Януария и, увидев в тамошних пещерах подвижников, по многу дней стоящих на камнях не шевелясь, так воодушевился, что сам вознамерился простоять рядом с ними два-три дня, сколько получится. За это Господь непременно дарует ему удачу. Простояв час, Ричард понял, что погорячился, и убавил один день. Еще через час он решил стоять только до завтрашнего утра. Выстояв три часа, он опять передумал и дал зарок выдержать до сегодняшнего вечера. Однако и сей обет был нарушен с благословения аббата монастыря, ибо к концу четвертого часа стояния Ричард еле держался на ногах и вот-вот готов был упасть без чувств. А ведь перед этим в Монте-Кассинской обители ему удалось простоять от заката до рассвета пред неземным образом Троицы Присносущей. Но то на коленях. На коленях, оказывается, легче.

Подойдя к своему верному другу Роберу де Шомону, Ричард положил ему на плечо руку:

— Скажи-ка, эн Робер, ты и впрямь смог был выстоять три дня в той пещере?

— Отчего бы нет, ваше величество? Если вы готовы были на такой прекрасный подвиг, то я бы просто не осмелился сойти с камня раньше вас. Но вы правильно передумали, вспомнив о том, как страдает в ожидании вашего могущества Святая Земля.

— Да ладно тебе, дружище! — рассмеялся король. — Ты ведь прекрасно видел, что я готов тюкнуться носом о каменный пол пещеры, и только поэтому вспомнил про страдающую Святую Землю. Признайся, что видел.

— Положа руку на сердце, не видел, — простодушно отвечал тамплиер.

— Экий же ты медведь, эн Робер! Положи, положи руку на свое медвежье сердце. Эй, слышите? — повернулся Ричард к своим спутникам, сидящим у мачты. — Я придумал синьяль ^[6] для нашего доброго Робера.

— Какой же, эн Ришар? — весело спросил Амбруаз.

— Робер Медвежье Сердце! — воскликнул король Англии и от души рассмеялся. — Робер Кёрдур. Он единственный среди нас не трубадур, так пусть же хотя бы рифмуется с трубадурами.

Глядя на простодушное лицо коннетабля де Шомона, трогательно моргающего глазами и явно расчувствовавшегося, Ричард захотел, чтобы кто-то немедленно спел о Робере сирвенту. Но, называя присутствующих трубадурами, веселый король явно махнул через край. Никого из них нельзя было по большому счету причислить к разряду хороших певцов и поэтов. Все они владели летописным слогом, хотя порой грешили красивостями, но ни один из них не смог бы в одночасье сочинить сколько-нибудь приличную сирвенту.

Но в том и не было нужды! Слова мгновенно замелькали в голове у Ричарда, сама собой звякнула мелодия, и он громко и красиво запел:

Конец получился скомканным просто потому, что у Ричарда не хватило духу досочинить единым махом сирвенту. Но путешественники все равно вскочили с кресел еще на середине королевского пения, а когда, оборвав песню, Ричард махнул рукой, все заревели от восторга, а тот, кому сирвента посвящалась, оказался вовсе не костяным, ибо две огромных слезы выпрыгнули из его глаз подобно арбалетным стрелам. Он рухнул на колено, схватил руку Ричарда, облобызал ее и приложил к своей груди:

— Разве можно не желать отдать жизнь за такого короля! Мне никто, никто еще не посвящал стихов и песен!

— Сирвенту надобно немедленно записать! — воскликнул Амбруаз, извлекая письменные принадлежности.

— Пустое! — снова махнул рукой король Англии. — Разве птица записывает свои песни? А ведь птицы поют куда лучше, чем я.

— Нет, эн Ришар! — взмолился Герольд де Камбрэ. — Ради святого похода! Вспомните слова только что спетой сирвенты, а мы их запишем.

— Не хочу, — заупрямился Ричард. — Сирвента слабенькая. Я для Робера как-нибудь на досуге сочиню получше. Тогда и запишем. Всё! Слово короля — закон. Прячьте ваши писульки. Лучше оглянитесь и посмотрите направо. Там какой-то красивый остров.

— Это Капри, ваше величество, — сказал Ричард Девиз.

— Говорят, дивный уголок, — промолвил Амбруаз Санном.

— В таком случае, — объявил Ричард Львиное Сердце, — не пора ли нам вспомнить, что написано на моем знамени Чаши?

— Пора!

— Пора, ваше величество!

Тотчас слуги, улавливающие любое слово короля Англии, подали крестоносцам чаши и быстро наполнили их превосходным итальянским вином. Глядя на то, как в его чаше искрится и играет пьянящая влага, Ричард развеселился еще больше.

— Отчего бы нам не напиться, друзья мои? — воскликнул он. — До Мессины нам еще плыть и плыть; дай Бог, если на рассвете туда доберемся. Наскучит любоваться берегами Италии.

На чаше был изображен лев, в лапах которого тоже был кубок, и лев приник к кубку, как зуб к клыку. А по самому краю чаши были отчеканены те же слова, что на Ричардовом знамени, и, подняв над головой чашу, король Англии еще громче воскликнул:

— Кто выпьет много…

А тамплиер, летописцы и оруженосцы во все горло подхватили:

— …увидит Бога!