Глава двенадцатая
ЕЩЕ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА В СИЦИЛИЙСКОЙ АВЛИДЕ
Увы, ожидаемого рождественская лань не принесла. Погода по-прежнему стояла ненастная. С наступлением января влажные холода еще больше усилились, крестоносцы мерзли, и теперь уже оба короля не щадили денег на закупку винного обогрева. В начале февраля, на Сретенской неделе, епископ Филипп Бове явился к Ричарду и откровенно объявил ему следующее:
— Ваше величество, видя безобразия, коими покрыло себя крестоносное воинство на Сицилии, я не вправе больше отмалчиваться. Меня возмущало то, что весь Рождественский пост вы пребывали в тесном общении со схизматиками-греками, постились по их обычаям, участвовали в их богослужениях и молебнах, получали от них благословения. Куда более возмутительно языческое лицедейство, устроенное вами в светлый праздник Рождества Христова. Душа моя омрачилась и клокотала, когда я узнал о нем. Особенно постыдно ваше личное участие в этом позорище, окончившемся ни много ни мало — жертвоприношением. В каком веке мы живем? Ужель в двенадцатом после явления Спасителя? Ужель не во времена поганого Нерона?
— Но ведь богословы сравнивают новозаветные события с ветхозаветными, — пытался возразить Ричард, понимая, что гнев епископа справедлив.
— Ветхий Завет — священная книга, — возмущенно отвечал Бове. — Ветхий Завет — земная тень Нового Завета. Языческие же предания эллинов — мерзость для христианина.
— Но ведь апостол Павел говорит: «ни эллина, ни иудея», как бы приравнивая эллинские предания к ветхозаветным, — вновь оборонялся король Англии.
— Вот и следовало бы вам избегать каких-либо как иудейских, так и эллинских проявлений, — раздувая гневно ноздри, отвечал епископ. — Почему рождественские увеселения превратились в безобразное пьянство, которое мы можем наблюдать и по сей день в вашем стане?
— Люди мерзнут…
— Не в холодах дело, а в проклятом изречении, начертанном на знамени самого короля Англии, — вспомнил о предмете своего возмущения епископ. — Опомнитесь, ваше величество! Скоро наступит Великий пост…
— Еще только через три недели…
— Это и есть скоро! Прекратите подачу вина крестоносцам. Скоро уже установится хорошая погода, и как только это произойдет… Впрочем, должен вам сообщить, ваше величество, что я направил его святейшеству послание с просьбой освободить вас от крестоносного обета и запретить возглавлять дальнейшее движение в Святую Землю.
— Вот как?! Только меня? А короля Франции?
— Он менее развратен, чем вы.
— Разве? Разве в его лагере не тем же согреваются, чем и у меня? Разве Филипп-Август не был зрителем языческого позорища, как изволили вы выразиться?
— Всего лишь зрителем. Причем он признался, что ему было глубоко противно. Он исповедался мне, и я снял с него сей страшный грех.
— Ах, даже так?..
— Да, так. И пьют в его лагере гораздо меньше. Действительно ради обогрева, а не как у вас — чтобы увидеть некого языческого бога. Должно быть, Бахуса.
— О Господи! — только и оставалось воскликнуть Ричарду.
— Пребывание вашей матери меня тоже смущает, — продолжал епископ. — Всем известно ее пагубное влияние на вас. Ведь Элеонора, насколько мне ведомо, вообще лишь недавно стала причащаться, прожив всю свою жизнь в беспутстве. Ей бы следовало возвратиться в женскую обитель, в которой только-только начала просыпаться ее душа, а не обретать новое веселье в бражном лагере своего сына. Все это я высказал в своей петиции.
— Петиции? Стало быть, это послание было подписано не только вами? Кем же еще, позвольте вас спросить? А впрочем, я могу и сам догадаться. Подпись сенешаля тамплиеров стояла там?
— Спросите об этом самого сенешаля.
— А король Франции? Может быть, он тоже соизволил подписать донос на меня?
— Нет, я не настаивал на том, чтобы он поставил свою подпись, — признался епископ. — Но он участвовал в обсуждении петиции и даже внес одно важное дополнение.
— Какое же?
— Такое, что король Англии за один январь нового года выдал своим людям больше денег, чем любой другой из его предшественников на английском престоле расщедривался выдавать за целый год.
— Вранье! — взбесился Ричард. — Так вот твоя благодарность, Филу! А я-то тебя с Ахиллом…
— Вот именно, — усмехнулся епископ. — Совершенно напрасно вы награждаете себя прозвищем Агамемнона, а благоверного короля Франции именуете каким-то там Ахиллом. Могли бы поискать соответствий среди выдающихся подвижников христианства. Прощайте, ваше величество. Надеюсь, вы сделаете правильные выводы из всего сказанного мною.
— Я уже сделал главный вывод, — сказал Ричард. — Главный и окончательный — что королю Франции больше нельзя доверять ни на грош. Хотя это так больно…
— Он, быть может, единственный ваш искренний друг, желающий вам только добра, — возразил епископ. — Только такой друг, как он, способен правильно расценивать пагубность ваших грехов и заблуждений.
После этого разговора король Франции стал предпринимать попытки помириться, но на сей раз Ричард был непоколебим в своем решении раз и навсегда отделить собственную судьбу от судьбы бывшего любимого друга.
Свадьба с Беренгарией вновь откладывалась. Ричард уже изнемогал от нетерпения поскорее жениться на девушке, любовь к которой не в силах были остудить февральские средиземноморские ветры. Но он прекрасно понимал, что свадьба накануне Великого поста непременно вызовет новый выплеск гнева со стороны епископа Бове, и если покамест Папа отклонил петицию о снятии с Ричарда крестоносного обета, кто знает, как он поступит, если ему донесут, что Ричард женился на масленице и продолжал пьянствовать с наступлением первой Великопостной седмицы?
Незадолго до масленицы Филипп-Август и Ричард все же встретились. Обсудив с королем Англии насущные дела, король Франции в присутствии многих славных рыцарей заявил:
— Будучи родным братом принцессы Алисы, я вынужден потребовать от короля Ричарда исполнения своих обязательств пред нею.
— Нельзя ли нам обсудить это щекотливое дельце с глазу на глаз? — внутренне напрягаясь, спросил Ричард.
Филипп согласился, и когда двое королей остались наедине друг с другом, Ричард, вне себя от ярости, проскрежетал:
— Ты опять за свое, Филу! Какого черта! Почему я должен ставить в свое стойло эту заезженную лошадь, на которой только ленивый не катался, начиная с моего покойного батюшки, да уменьшат ему огонек! Ты этих слов от меня добивался? Так получи же их!
— Называть мою сестру лошадью!.. — весь задрожал от возмущения Филипп-Август. — Этак ты и меня, чего доброго, назовешь лошаком!
— И назову, если ты не перестанешь занудствовать. Признайся, ты просто сгораешь от зависти, что у меня такая красивая невеста. Я так счастлив, Филу. Скоро у меня совсем исчезнут прыщи, и тогда…
— Значит, ты нагло плюешь и на мою сестру, и на меня самого? После этого объявляю тебе: я знать тебя не желаю!
Ссора отныне становилась окончательной и бесповоротной. Миновала масленица, во время которой Ричард старался изо всех сил ограничивать себя в увеселениях, наступило Прощеное воскресенье, и душа короля Англии наполнилась желанием помириться с королем Франции. «В последний раз! В самый последний раз!» — пообещал он самому себе и лично отправился просить прощения у Филиппа за то, что обозвал его сестру лошадью.
Филипп принял его не вполне трезвым, в минуту, когда королю Франции хотелось чего-то жалостного, и примирение произошло.
— Филу, — говорил Ричард, обнимая своего бывшего закадычного друга, — ты жаловался Папе, что я много трачу, что я в один месяц потратил больше, чем любой другой король Англии в целый год? Я готов заплатить твоей сестре откупное в размере своих годовых расходов. Годится?
— Хорошо, Уино, хорошо! — всхлипывал Филипп-Август. — Я согласен и на половину названной тобой суммы.
— Ты мой дорогой! За это следует выпить! Завтра уже Великий пост, — расплывался от счастья, что мир налажен, Ричард, а осушив еще два-три кубка, продолжал одаривать короля Франции: — Ты помнишь, Филу, как мы срубили жизорский вяз? Как это было весело!
— Да, очень весело, Уино, очень!
— Собственно говоря, это ведь ты его срубил, Филу, ты! Я только сражался на твоей стороне. Знаешь ли что, друг мой? Я дарю тебе Жизор. Слово короля! Отныне Жизор — твой. К тому же мне никогда не нравилось это место.
— На те, Боже, что мне не гоже, — усмехнулся Филипп-Август.
— Да? Ты так рассуждаешь, негодник? В таком случае вот тебе еще в придачу к Жизору — Венсен! Владей, Филу, и помни мою веселую щедрость! Только бы ты не дулся на меня из-за своей ло… сестрицы, а там — я на все готов ради нашей дружбы.
С наступлением марта на Сицилии наконец-то установилась хорошая погода, засветило солнце, а на второй Великопостной седмице и море стало стихать. В становищах крестоносцев начались приготовления к отплытию.
— Рождественская лань наконец-то переварилась в наших желудках, — весело говорил Ричард.
Он еще больше похудел, потому что, соблюдая пост, вообще почти не ел ничего и постоянно молился о счастливой судьбе грядущего похода, о том, чтобы этим летом отвоевать Иерусалим у Саладина. Чем больше он думал о поведении короля Франции, тем меньше радости вызывало в нем состоявшееся примирение. Теперь он отдавал себе отчет в том, что, пожалуй, лучше было бы оставаться в неладах с Филиппом. В свете грядущего похода он видел, какой обузой станет для него завистливый дружок. Мало того, Филипп и дальше будет примазываться к его военной славе и силе, добычу придется делить с ним пополам, а потери брать на себя. Он понимал, в Великий пост надо смиряться с ближними своими, но понимал также и то, что дальнейшее потакание королю Франции есть несправедливое оскорбление своих подданных. Вот почему, видя, как быстро приготовился в отплытию небольшой флот Филиппа, Ричард намеренно не спешил, говоря, что у него пока еще не все готово. Наконец Филипп решил, что будет красиво, если он первым покинет Сицилию, тем самым как бы показывая пример Ричарду. В предпоследний день марта он попрощался с берегами Тринакрии и взошел на борт легкого судна. Прощаясь с Ричардом, он держался несколько высокомерно, всем своим видом показывая, что именно он, Филипп-Август, главный вождь этого крестового похода.
А Ричард думал о том, по-другому бы он относился к капризам Филиппа, происходи все сегодняшнее год тому назад. Да он бы просто не позволил Филиппу отплывать без него. Теперь же, хоть и щемило в сердце, разум удерживал короля Англии от проявлений недовольства. Единственное, что он позволил себе, так это сказать:
— Ахилл покидает Амиду прежде Агамемнона. Хорошего плавания тебе, старина Филу. Постараюсь тебя догнать.
И тут же подумал, что как раз нисколько не следует спешить. Пусть Филипп первым приплывет в Святую Землю и начнет там скучать. Ведь приступить к военным действиям он не осмелится, и всем будет видно, что он ждет Ричарда, без коего ему никак не обойтись.
Через пару дней после отплытия короля Франции Ричарду было доложено, что флот полностью готов к отправке, но Ричард повелел еще раз произвести тщательнейшую проверку состояния всех своих боевых сил. Робер де Шомон с неудовольствием проворчал:
— Через пять дней — Вход Господень в Иерусалим. Чего доброго, король Франции получит благословение свыше и быстро долетит до Святой Земли.
— И что? — хмыкнул Ричард. — Войдет в Иерусалим на белом осляти? Не смеши меня, Кёрдур, Филу — не Господь!
— Да уж, далеко не Господь, — согласился тамплиер.
В Лазареву субботу Ричарду еще раз было доложено о полной готовности кораблей и воинства к отплытию из Мессины. Но на другой день море снова разгулялось. Лишь к вечеру Великого вторника на небе вновь засияло жаркое весеннее солнце и валы волн ушли на восток, зазывая крестоносцев следовать за ними. Выйдя на берег вдвоем с Беренгарией, Ричард вдыхал полной грудью зовущий морской воздух, чувствуя во всем теле великопостную легкость, и сказал счастливым голосом:
— Завтра, любовь моя!