Глава 17

Следующий день начался небольшим сюрпризом-переполохом. Сразу после завтрака народ, ожидая построения, кучковался в курилке. Унтер Боря Сомов, поглядывая на часы, дабы соблюсти пунктуальность, поточнее своего закадычного друга и соперника Чернова, собирался уже командовать построение, когда оттуда раздался негромкий хлопок, перешедший в вопль «Убью!», и из солдатской массы стартанул сначала вольноопределяющийся в данный момент в выборе направления студент-химик Горовский, а затем кто-то из бойцов. «Черт, не смог рассмотреть кто, оба залетели за угол, скрыв от нас самое интересное – концовку погони» – подумал я. Фельдфебель Остапец, знавший своих погранцов со всех ракурсов лучше меня, усмехнулся в усы.

– Доспорился петух крикливый…

– Иван Иваныч, я чего-то не знаю? – Это что-то новенькое в нашем дружном коллективе. – Что за споры?

– Да это мой «любимец» Паньшин уже второй день бухтит на господ студентов. Слух прошел, что вы их к медалям «За храбрость» представили. Вот он и донимает вопросами, где же они свою храбрость проявили.

А, ну понятно, в чужих руках… булка всегда толще. Жаль, не было этого крикуна рядом, когда вместе с Максимкой минировали баллоны с хлором. Поучаствовал бы в мероприятии, не задавал бы глупых вопросов. Хотя он тоже без дела не сидел… Ладно, надо будет провести беседу на тему «Взаимодействие, взаимовыручка и взаимопомощь специалистов разных специальностей в работе диверсионной группы». Причем сразу со всей ротой. А еще пора возобновлять длительные марш-броски, а то вижу, что застаиваться молодцы начали, дурные мысли в головы лезут.

– И чем, Иваныч, спор закончился?

– Дык Максимка сказал, што ентова дурня сваёй химией поучит маненько. И, видать, сдержал слово-то.

Стоящие рядом Оладьин и Михалыч ухмыляются.

– Ладно, разберемся. Пошли, господа командиры, развод учинять…

Спустя полчаса, когда все дружно разбежались по своим местам, вызываю в канцелярию всех студиозусов, чтобы устроить разнос. Ставил им конкретную задачу еще во Дворце разобраться с трофейными «консервами», до сих пор ни ответа, ни привета. А с Максом вообще отдельный разговор будет. Расслабился что-то будущий Менделеев.

Веселая троица появляется почти моментально, как будто ожидали под дверью.

– Ну, что, соколы ясные, расскажите-ка, с каких пор приказы командира роты не являются обязательными к исполнению?.. И куда молчим? Более важными делами были заняты? А, господин Горовский?.. Я вам еще когда поручил разобраться с трофейной железякой? Жду ответа, желательно краткого и по существу.

– Разрешите доложить, ваше благородие! – Максим вытягивается во фрунт, поедая начальство искренне преданными глазами. – Ваше приказание выполнено! Вышеупомянутый предмет детально изучен!

– И почему только сейчас докладываете?

Илья Буртасов, старший из студентов-горняков, принимается интеллигентно объяснять:

– Денис Анатольевич, мы только вчера вечером закончили. Решили, что будет удобней доложиться сегодня поутру. Вы же вчера с поручиком Дольским были заняты.

Ну, жулики! Типа мы бы доложили, да командир пьянствовать-веселиться изволил, не велел беспокоить.

– Ладно, и чем вы порадуете любимое начальство? Давайте, рассказывайте, что там такое.

– В общем, расковыряли мы осторожненько одну из жестянок. Это – германская мина, но довольно хитрая. Она – как снаряд, уложенный в жестяную гильзу. Сам корпус состоит из двух жестяных же стаканов, между которыми уложены маленькие стальные цилиндрики. Внутренний стакан заполнен взрывчаткой…

– Судя по виду и запаху, там динитронафталин. – Горовский не выдерживает и пытается вставить свои «три копейки».

– Максим, еще раз неприлично выругаешься, отправлю копать землю.

– Зачем?!

– За казармой. Чтобы впредь неповадно было товарищей перебивать и умными словами сорить. Продолжай, Илья.

– Внизу гильзы находится вышибной заряд. – Буртасов косится на Макса, но тот молчит, изображая оскорбленную невинность. – Мешочек с черным порохом и электродетонатор. Да, посередине основного заряда проходит трубка с прорезью. Внизу ее закреплен ударник. Мы посоветовались и думаем, что вверху трубки должен крепиться капсюль. А когда на электродетонатор подается ток, пороховой заряд, скорее всего, вышибает мину вверх. Она летит до тех пор, пока не натягивается специальная цепочка, которая тянет капсюль по трубке навстречу ударнику. Происходит взрыв. Мы посчитали, если закапывать мину полностью в землю, то шрапнель разлетается на высоте около аршина. Насколько далеко – не знаем… Хотелось бы попробовать одну…

– Вы что, хотите вот так, прямо в черте города устроить взрыв?.. Обалдели? Нет, ну ни хрена себе заявочки! Забудьте, как страшный сон!

– Мы тут сарай старый нашли, ничейный. Бревенчатый. В нем и разбирали мину. Там стены хорошие, должны выдержать…

– Так, пока ничего не предпринимать… НИЧЕГО!.. Я подумаю… С этим понятно. Теперь займемся лично вами, юноша, – обращаюсь непосредственно к Максимке. – Что за цирк я наблюдал сегодня утром перед разводом?

– Денис Анатольевич, Максим по личной инициативе сделал несколько петард. Ну, чтобы на занятиях имитировать разрывы гранат, – Илья пытается вступиться за друга.

– Ну-ка, ну-ка. Отсюда поподробней. Образец есть?

Горовский достает из кармана пару бумажных трубочек размером с большой палец и протягивает мне. Трубки плотно набиты, в торце каждой торчит по паре спичек головками наружу, обмотанных тонким шпагатом. Пока я осматриваю девайсы, начинает лекцию:

– Внутри – смесь перманганата калия и магниевого порошка с небольшим добавлением алюминиевых опилок. Шпагат пропитан селитрой и служит фитилем. Я сделал несколько штук с разными пропорциями, проверил в том самом сарае. И звук, и вспышка – замечательные… А что осталось, завернул в ма-алюсенький такой цилиндрик и в папиросу вместе с табаком забил… Вот.

– Ага, а потом угостил этим Паньшина… Тебя из пыточной палаты Тайного приказа не выгоняли за жестокость? Он же после такого курева заикаться начнет с перепугу. Или курить бросит.

– Ну и пусть… – опустив голову, вполголоса бурчит про себя Горовский. – Меньше всякую ерунду болтать будет…

– Все, Максим! Хватит! Детский сад, ей-богу! В твоей храбрости никто не сомневается! Никто!.. Будут возникать вопросы, скажи мне, отправлю тебя с неверящими на персональные занятия по взрывному делу. Вот там и пугай. Только не до смерти, пожалуйста… А теперь слушайте новую задачу. Одну мину оставить нетронутой для начальства… В смысле, переслать по команде в Техническое управление. А к остальным придумайте взрыватель натяжного действия, чтобы можно было, как растяжку ставить. Понятно?.. Вперед, дерзайте, гении!..

Остаток дня занимался накопившейся текучкой и совместно с Сергеем Дмитриевичем решал неотложные вопросы, пока наконец-то около пяти часов вечера окончательно не разобрались с размещением роты, а также определили местоположение и даже частично начали оборудование полосы препятствий, площадки для занятий рукопашкой и миниатюрного тактического поля. Процесс сдерживался отсутствием капитана Бойко, который мастерски умел разруливать вопросы с тыловиками. Но Валерий Антонович вместе со всем штабом попал в «пробку». Сразу за Барановичами железная дорога была плотно забита эшелонами, поэтому командарм вызвал из Минска автоотряд, доставивший нас, чтобы все-таки добраться до нового места расположения штаба.

На сегодня все, что можно было сделать, уже сделано, посему, оставив личный состав на попечение своего зама, который, кажется, начал входить во вкус командования, вызывая не совсем обоснованные подозрения в желании «подсидеть» ныне существующее начальство в моем лице, и отправился ознакомиться с городом и сделать еще одно дело. Хотел навестить в госпитале подпоручика Берга и попытаться разагитировать его остаться у нас. Давно в голове крутились мысли о необходимости создания группы огневой поддержки, или отделения тяжелого вооружения. Учитывая, что перед последним будут поставлены самые разнообразные задачи от минометной и артиллерийской поддержки действующих групп до массового применения, насколько это возможно, ракетного вооружения при прорыве укрепленной обороны немцев, то есть создания прообраза и аналога существовавших гораздо позже «Катюш» и «Градов», штабс-капитану Волгину одному будет трудновато со всем этим справиться. Очень не помешал бы толковый и дельный помощник, да, скорее всего, и не один. Передал бы им всех моих студентов, и пусть бы двигали эволюцию в этом крайне нужном направлении. А если все сложится хорошо, то и заполучить Романа Викторовича в наши подпольные ряды заговорщиков-прогрессоров.

Погруженный в эти мысли-мечты, пробирался по колдобинам, краем сознания благодаря небесную канцелярию за то, что уже около недели не было дождей и непролазное в таком случае глиняно-грязевое месиво выселковых улочек превратилось в очень неровную, но достаточно твердую поверхность, и обходя кучки конских «яблок» и лужи свежевылитых помоев. Адрес госпиталя мне дал Федоренко при расставании, как добраться до нужного места, объяснили драгуны, уже достаточно освоившиеся в Минске. Размышления прервала черная кошка, метнувшаяся прямо передо мной на другую сторону улицы. Пара местных бабок с интересом стали ожидать, что же будет делать их благородие в такой ситуации, но веселухи не получилось. Я спокойно пошел дальше, глазея по сторонам на городскую цивилизацию начала двадцатого века и помня вычитанную где-то фразу: «Если вам дорогу перебежала черная кошка, то это означает только то, что животное идет куда-то по своим делам. Не создавайте лишних проблем ни ему, ни себе».

Пока что особой разницы между губернским городом и маленьким городишком, в котором находился госпиталь, не видел. Бедняцкие окраины, маленькие неказистые лачуги, лепившиеся одна к другой. Эта неряшливая лента изредка прерывалась строением понарядней, на фасаде которого висела надпись «Лавка. Продажа дегтю, керосину и сахару», или просто, понятно и лаконично – «Трактиръ». Несмотря на сухой закон, последние работали и были заполнены людьми чуть ли не под завязку, да и те, кто оказывался поблизости, имели очень характерный вид и запах. Тут же мельтешили взад-вперед различные непонятные личности и стояли, подпирая стены, барышни не очень серьезного поведения, те самые «фифки», о которых упоминал Мойша Леебензон. Кто-то из них пытался обратить на себя внимание вероятных клиентов достаточно фривольными позами, другие пытались добавить к визуальному восприятию громкую рекламу своих физиологических прелес… особенностей. Судя по трем замеченным вдалеке и поспешно ретировавшимся фигурам в солдатской форме, военные были здесь частыми гостями. Меня из-за офицерских погон жрицы любви окликать не осмеливались, только провожали либо дежурно-безразличными, либо недоуменными взглядами.

Почти в конце пути, повернув на последнем перед госпиталем перекрестке, я наткнулся на немного шокирующую картину. Возле очередного «питательного заведения» стояли четыре девицы вполне определенного образа жизни, лениво покуривая и негромко переговариваясь друг с другом. А перед ними, понурившись, стояла тощенькая белобрысая девчонка лет десяти-одиннадцати в затертом и неоднократно залатанном платьице и стоптанных дырявых ботинках. В одной руке она держала пачку папирос, другая была сложена лодочкой. И в нее, как в пепельницу, стряхивался табачный пепел. А-х-хренеть, блин!.. За что ей такое?.. Или малявка этим на кусок хлеба зарабатывает?..

В госпитале меня ждал неприятный облом. Раны Берга оказались серьезней, чем ожидалось, и его перевели в другое место. Новый адрес, конечно, дали без разговоров, но сегодня я туда уже не успевал. Жаль, придется возвращаться не солоно хлебавши. Подходя к перекрестку, вдруг услышал нечленораздельные вопли и громкие шлепающие звуки. Как будто невидимая пружина толкает вперед, залетаю за угол и вижу очень не понравившуюся картину. Спиной ко мне стоит одна из тех «веселых» девок и, удерживая одной рукой за куцую косичку давешнюю девчонку, другой со всей дури лупит ее по щекам… Стоять!.. Два быстрых шага, рука шалавы поднимается в очередном замахе, захват за предплечье у самого локтя, большой палец привычно находит нужную точку, надавливает на нее и отталкивает вправо…

На занятиях много раз отрабатывали такое болевое удержание. Когда попадаешься, мысли моментально куда-то исчезают, весь мир съеживается до маленькой точечки возле локтя, где крепится мышца и где живет всепоглощающая боль, заставляющая подкашиваться ноги и делающая абсолютно послушным любого… Фифка исключением не становится, поэтому, выпустив свою жертву, включает сирену с переходом в ультразвук и семенит вслед за ставшей источником кошмарной боли рукой к крыльцу кабака, чудом промахнувшись своей физиономией мимо перил. Неудачно пытается зацепиться за них, чтобы затормозить, изображает горизонтальный штопор и приземляется своей пятой точкой на ступеньку. Где и остается сидеть, приходя в себя и ничего не соображая. Слева девчонка оседает на землю, шмыгая разбитым носом и размазывая струйку крови с текущими слезами по чумазым щекам. Потом поднимает на меня глаза, в которых плещутся отчаянный страх и боль. А мгновение спустя ледяным кипятком обжигает понимание этого взгляда. Так мог бы смотреть котенок, с рождения привыкший к теплу и ласке мамки-кошки, которого вдруг зло и беспощадно, упиваясь собственной силой и вседозволенностью, выдергивают из его привычного уютного мирка и мучают, наслаждаясь чужим страданием и доводя до крайнего выбора: или, собрав всю свою невеликую силу, ответить обидчику и, скорее всего, умереть, или превратиться в безвольную живую тряпку, забывшую от невыносимой боли о чести и достоинстве и выполняющую любую прихоть новоявленного хозяина…

Да ё… мать!!!.. Этого!.. Не!.. Будет!.. И вы, твари, лучше сами сдохнете!..

Шаг вперед, поворот направо. Теперь мелкая у меня за спиной. Шалава на ступеньке приходит в себя, смотрю ей прямо в глаза тяжелым и очень нехорошим взглядом. Быстрее всех соображает одна из ее товарок. Пока остальные стоят с раззявленными ртами, она бросается в кабак. За подкреплением? Ню-ню… Давайте, давайте, сволочи, поиграем!..

Поворачиваюсь и опускаюсь на корточки перед девчонкой, ревущей в беззвучной истерике. В ее глазах сквозь животный страх появляется проблеск робкой, еще неосознанной и дикой надежды. На то, что боли и унижения больше не будет. На то, что теперь всё будет хорошо… Не отдавая себе отчета, не думая ни о чем, произношу фразу, от которой уже не смогу отступиться:

– Не плачь, маленькая. Больше тебя никто не тронет.

Протягиваю руку, чтобы погладить ее по голове, она судорожно съеживается, повторяя свое сходство с маленьким пушистым зверьком, но потом расслабляется, и мои пальцы скользят, по головке, судорожно вздрагивающей от плача, по растрепанным белёсым волосенкам. С огромным трудом сдерживаюсь, чтобы не развернуться и не покрошить ту суку прямо на крылечке. Сзади, судя по шагам, появляются другие персонажи.

– Господин официер! Ви таки извините, что я к вам обращаюсь, но и что здеся происходит?

Ага, а вот это уже «крыша» нарисовалась. Бандерша, или по другому – «мамочка». Толстая еврейка лет сорока, одетая в «последний писк моды», как это понимают в трущобах, сшитый где-нибудь рядом в ближайшем подвале за копейки. Образ дополняет сложносоставной аромат, состоящий из запахов селедки, жареного лука и недавно употребленной водочки. Чуть позади нее маячат два колоритных типчика. Один – мелкий, худой, остроносый, с нагловатыми бегающими глазенками, одетый типично по-пролетарски. Штаны в сапоги, давно не стиранная рубаха-косоворотка с плетенным из узких полосок кожи ремешком, мятый пиджак явно с чужого плеча. Второй одет поприличней. Темно-серая пиджачная пара в мелкую клетку с относительно белой сорочкой и полагающейся в таком случае бабочкой, штиблеты и черный котелок. Мордочка с закрученными усиками довольно упитанная, здорово смахивает на наглого обожравшегося кота. Пытается пристальным, не очень приятным взглядом просверлить во мне дырку.

Мамочка быстро просекает ситуацию и решает навести порядок так, как она это понимает:

– Ривка! Шмара подлая…

Далее изредка понятны только отдельные слова, характеризующие физиологию и поведение последней и относящиеся к ненормативной лексике, разбавленные пулеметной скоровоговоркой на идише. В конце второй минуты жрица любви была уведена внутрь кабака «котом» в шляпе, отхватив по пути хорошую плюху, а бандерша снова обратилась ко мне:

– Я таки жутко извиняюсь, господин официер. Я – Рахиль, мине тут усе знают. А ето – мои дэфочки: Сима и Магда. И я таки скажу вам по секрету, господин официер, любая из них могёт подарить такое блаженство мущщине, – при этих словах толстая сводня закатывает глаза и причмокивает языком, – какого он таки никогда не видел! Какую из них господин официер выберет?

Слух коробит насмешливо-презрительный тон, которым все сказано. Как бы между строк читается, мол, не ерепенься, бери шалаву, гони деньги и отваливай. Всепоглощающим смерчем в голове проносится обжигающая бешеная злость, которая спустя мгновение уступает место холодной ярости.

– Я уже выбрал. Ее. – Показываю рукой на малявку, пытающуюся спрятаться у меня за спиной. – Сколько?

– Таки господин официер ошибается. Ето прислужка, взятая из жалости. Выберите любую мою дэфочку и таки не пожалеете. – Мамочка не скрывает торжества в голосе. – Но мы уфсегда рады услужить господину официеру. Если он хочет именно вот ее, таки мы – согласны. Но ето будет стоить очень дорого. Тридцать рублёв…

Далее, по ее логике, должна следовать сцена торговли с присущим циничным нахваливанием первосортности и нетронутости «товара». Придется ее огорчить.

– Тридцать рублей? – Хорошо, что заначка в кармане, взял на всякий пожарный. – Хорошо. Я даю деньги и забираю девочку. Навсегда!

Вот так вот, немая сцена. Правда, бандерша быстро спохватывается.

– Таки ето невозможно, господин официер! Она… не отработала свой долг! А ето ишо… двадцать рублёв!..

Долг, говоришь? У маленькой девчонки? Перед содержательницей притона?.. А-га, щас! Небольшой шаг вперед, слегка наклоняюсь, стараясь не дышать исходящими кухонными ароматами, к которым присоединился еще и запах пота, говорю негромко, чтобы слышала только она и ее «секьюрити»:

– Ты так дешево ценишь свою жизнь, старая сволочь? Только вот пикни еще что-нибудь, я устрою тебе похороны на всю сумму… Тридцать рублей! Всё!

Подручный «пролетарий» пытается вклиниться между нами, затем, наклонясь, тянется к голенищу, где, скорее всего, что-то спрятано. Демонстративно перехватываю ножны левой рукой, чтобы удобней достать шашку, и смотрю ему прямо в глаза. Тот, все поняв, замирает, потом медленно выпрямляется. Достаю из кармана портмоне, вынимаю купюры и якобы нечаянно роняю их на землю.

– Деньги теперь твои. Девочка теперь моя.

Никто не возражает и не шевелится. Поворачиваюсь, беру в свою руку маленькую ладошку. Если этот придурок все-таки возьмется за нож, услышу, и пусть потом не обижается. За железку хвататься «пролетарий» побоялся, только прошипел сквозь зубы обычную блатную страшилку:

– Еще встретимся, фрайер. Кокну пером, будет тебе амба и ша…

Никогда не был знатоком воровского жаргона, но кто сказал, что солдатский диалект русского языка девяностых годов двадцатого века сильно от него отличается?

– А ты кто таков, сявка позорная, чтобы меня на перо ставить, а? – Медленно поворачиваюсь к придурку. – Ну-ка, обзовись, чушок, погоняло свое ляпни!.. Твой номер – шестой и твое место – у параши, усёк?..

Вот теперь точно-немая сцена. Я так думаю, что в начале века офицер русской армии, разговаривающий на фене, – это что-то!