Ночной Париж

переводчик Н. Мавлевич

Водителя экскурсионного автобуса звали Гвидо — он был итальянец. «Гвидо значит „гид“? — смеясь, спросила его Сильви в начале их знакомства. — Вы что же, у меня хлеб отбиваете?..» Студентка Сильви по вечерам подрабатывала гидом, вела экскурсию для японцев «Ночной Париж»: освещенные памятники, Монпарнас, Монмартр, площадь Пигаль и прочее в том же духе. Гвидо как две капли воды походил на прекрасного принца, которым Сильви бредила, когда ей было лет пятнадцать, и которому посвятила тогда многие страницы своего дневника. Он же ни о чем не догадывался, как не знал и того, что каждый раз, когда Сильви опускалась на мягкое сиденье рядом с ним, спиной к японцам и к целому миру, автобус превращался в двухместную карету, которая должна была рано или поздно умчать их прочь, подальше от этого лживого города, от безликой толпы, от бесстыдных огней. Рано или поздно, но пока — увы… Пока она, напротив, то и дело останавливалась, да еще и сама отлично вписывалась во всю эту аляповатую бутафорию, сиявшую так ослепительно, что японцы могли фотографировать без вспышки. Когда Сильви была маленькой, мать частенько говорила ей: «Не доверяй тем, кто ночью не такой, как днем». А ведь про Монпарнас, Монмартр, площадь Пигаль точнее не скажешь. И как раз там автобус останавливался, Сильви приходилось вставать, поворачиваться к японцам и декламировать им составленную на допотопном английском текстовку, в которой все было свалено в одну кучу: мальчуганы Пульбо^[12], бедные художники (чьи картины сегодня стоят миллиарды… — «А сколько это будет в иенах?») и девицы с площади Пигаль. Затем полагалось вести всю раскосую братию в какой-нибудь кабак или в прокуренное кабаре смотреть на голых женщин, довольно уродливых, но демонстрирующих груди куда более внушительные, чем бюсты японских супруг.

После этого все шли назад в автобус, и до следующей остановки он снова превращался в карету. Иногда Гвидо, поджидая экскурсантов, засыпал, уронив голову на большой руль (ведь он тоже учился днем), и Сильви долго с улыбкой разглядывала его, прежде чем разбудить. Ну, а желтолицые человечки, вновь засев в своей крепости, тем временем ставили крестики в своих проспектах, подчас путая один объект с другим. Или записывали что-то в черных клеенчатых книжечках значками, похожими на каких-то насекомых. Гвидо просыпался, улыбался Сильви — о, эта его белозубая улыбка! — и извинялся по-итальянски. Почему по-итальянски? Во-первых, когда он выныривал из сонного забытья, первыми в его сознании всплывали слова родного языка, а во-вторых, он не хотел, чтобы их поняли посторонние, эти учтивые крошки япошки. И все-таки он не желал замечать, что Сильви влюблена в него, а он — в нее. Пока не настал вечер седьмого июня.

Седьмого июня утром дверь комнаты Гвидо распахнулась, и — скорей, скорей — квартирная хозяйка бесцеремонно растолкала жильца, спавшего с улыбкой на устах — видно, ему снилось что-то приятное.

— Скорей, скорей, вас к телефону! — Хозяйка совала Гвидо переносной аппарат. Он машинально взял трубку:

— Pronto!^[13]

Еще не очнувшись ото сна, Гвидо мог говорить и понимать только по-итальянски.

— Silvia?

Да, это была она, и она очень торопилась:

— Я хотела тебя предупредить, чтобы сегодня вечером, в виде исключения…

Она уже договорила, раздались гудки, а Гвидо все прижимал к уху трубку, словно продолжая слышать ее голос, на лице его был написан восторг. Silvia… Наконец ему пришло в голову, что если он опять заснет, то, может быть, увидит ее во сне.

Никогда раньше Гвидо не приходилось разговаривать с Сильви так, как в этот раз: слышать далекий голос, не видя лица, не потому ли он вдруг понял, что она бесконечно дорога ему, и тут же испугался, что может ее потерять. Весь день томился он тревогой и нежностью. То и дело смотрел на часы — время не двигалось. На углу бульвара Сен-Мишель и улицы Дез Эколь он неожиданно подумал (по-итальянски): «Я люблю ее» — и застыл, словно пригвожденный к месту, не замечая, что его со всех сторон толкают спешащие прохожие, — наверно, они никого не любят, а может, успели разлюбить или вовсе забыть, что такое любовь.

Наконец наступил час японской церемонии, к этому времени Гвидо уже добрых пятнадцать минут сидел на шоферском месте, неотрывно глядя в ту сторону, откуда появлялась Сильви. Вернее, откуда она никак не появлялась — сегодня гид куда-то запропастился! Туристы заволновались что выражалось у японцев в чуть заметном нахмуривании одной брови.

— В чем там дело? — крикнул издалека управляющий туристическим агентством. — Не задерживайтесь, уже пора!

Со страху, как бы Сильви не досталось, если ее отсутствие будет замечено, Гвидо рванул с места. Однако, едва доехав до менее освещенной улочки, остановился: у него так отчаянно колотилось сердце, что он не мог ни вести автобус, ни думать, ни дышать. Но вот оно чуть поутихло, и первой мыслью Гвидо было: «Так я и знал. Господи, что же случилось? Я должен разыскать ее». Он опустил стекло, и в кабину ворвался ликующий ветер, который в тот вечер, седьмого июня, донес до самого сердца города весть о свадьбе весны и лета. Гвидо этот ветер навевал мечты о любви, о том, как он пригласит Сильви в воскресенье погулять, и о том, что он ей скажет… «Найти ее во что бы то ни стало!» — и он направил автобус по улицам, не предусмотренным маршрутом, начисто забыв о тех, кого вез.

Гвидо гнал без остановки и наконец, порядком удалившись от всех монмартров и монпарнасов, затормозил у стен женского монастыря, в котором располагалось также общежитие студенток, где жила Сильви.

— Just a minute^[14]. — Бросил он, выходя из автобуса, терпеливо молчавшим японцам, вспомнив в последний момент об их существовании. — Just a minute.

Но они, соблюдая тишину и порядок, уже выходили вслед за ним.

Сестра-привратница философски отнеслась к вторжению вереницы улыбающихся посетителей — за тридцать лет службы она всякого успела навидаться. Да и вообще: кого и чем удивишь в июньскую ночь! Было еще не очень поздно, монахини гуляли под буйно цветущими деревьями, в саду заливались птицы, не желавшие, подобно капризным детишкам, ложиться спать, пока не споют еще один, самый последний раз.

Японцы принялись фотографировать — если бы не серые монастырские стены, они решили бы, что очутились в раю, к тому же им были в диковинку высокие чепцы монахинь.

— Сильви? — удивилась настоятельница. — Она ушла на работу как обычно. Нет-нет, больше я ничего не знаю. И уведите поскорее этих господ!

Гвидо собрал свое стадо и, не пускаясь в объяснения, с мрачным видом зашагал прочь. У привратницы он узнал адрес ближайшей больницы — весьма трогательный, но совершенно бессмысленный порыв: если с Сильви и правда произошел несчастный случай, то почему непременно в этом квартале?

Типичная многокорпусная больница с лабиринтом чахоточных аллеек напоминала крошечный японский городок. Служители в серых халатах, которым полагалось охранять вход, играли в карты и обсуждали, скоро ли им прибавят жалованья: «Нам должны были уже с нового года платить по сто третьей категории. Впрочем, давно пора пересмотреть всю сетку тарифов!» А больничные ворота стояли нараспашку, и, несмотря на новое «just a minute», смиренные японцы вошли следом за Гвидо, разбрелись по дорожкам и стали обозревать все вокруг, не забыв, разумеется, вооружиться объективами. Гвидо тем временем искал кого-нибудь в белом халате. Наконец одна санитарка, тронутая его тревогой и красотой, заглянула в список поступивших больных: «Сильви? Сильви, а как дальше?»

Но Гвидо понятия не имел, как ее фамилия. Санитарка повторила ему то же самое, что и привратница в монастыре, и он понял, что она права.

— Но что же мне делать?

— Обратитесь в главное управление полиции — туда поступают сведения обо всех несчастных случаях.

Кипя от негодования, Гвидо поблагодарил ее сквозь зубы: зачем было произносить вслух «несчастный случай», ведь это может накликать беду на Сильви, — таковы уж все итальянцы!

А санитарка смотрела из окна, как кудрявый сказочный принц уводит за собой, словно Гамельнский крысолов, стайку коротышек в шляпах. Она вздохнула, с завистью подумав об этой неизвестной Сильви.

Полицейское управление охранялось, как никакое другое здание в городе, однако это не помешало автобусу «Ночной Париж» проникнуть в его широкий двор. Оккупации этого учреждения Гвидо попытался воспрепятствовать, но, к сожалению, не знал, как будет по-английски «категорически воспрещается». И как только он скрылся в мрачном подъезде, японцы вышли и стали брататься с полицейскими, на которых молодое лето действовало умиротворяюще. У одного из них шурин как раз жил в Токио — подумать только, как тесен мир… Постойте, может, не в Токио, а в Киото? Те же самые буквы, долго ли перепутать… Другой полицейский, оказывается, посадил в своем садике в Гарен-Безоне японские вишни, и они, странное дело, зацвели второй раз в октябре. У вас тоже так?

Они уже принялись показывать друг другу фотокарточки детей и записывать иероглифами адреса, которые невозможно прочитать («мало ли, вдруг окажетесь в наших краях»), когда вернулся Гвидо. Приметы Сильви не подходили ни к одной жертве несчастного случая, но это не утешило, а только удручило его…

— In the car, please, hurry up!^[15]

Экскурсанты с сожалением расстались с новыми друзьями: все японцы обожают мундиры.

Гвидо пронесся по набережной Сены, оставив позади освещенный собор Парижской богоматери, на который туристы, занятые своими записями, даже не взглянули. В мгновение ока автобус доставил их к моргу. Это было последнее место, которое снедаемый тревогой Гвидо собирался посетить, впрочем, это посещение имело в его глазах скорее некий магический смысл, подобно заклинанию, и чем ближе он подъезжал к дому на набережной Рапе, тем дальше отступал связанный с ним страшный образ.

В Институте судебной медицины как раз в это время происходила смена персонала, и сопутствующая этой процедуре некоторая сумятица позволила японцам вслед за своим вожатым просочиться в помещение. Чересчур услужливый работник успел открыть несколько отделений гигантского холодильника, прежде чем осведомился: «Что, все эти господа тоже родственники?» А господа японцы не могли прийти в себя от изумления: кто бы мог подумать, что в программу обыкновенной экскурсии для туристов входит посещение такого таинственного места? Здесь они не фотографировали, но самый старый японец пометил в своем проспекте крестиком и вопросительным знаком пункт «Обнаженные женщины».

Ни одна из этих красоток не была похожа на Сильви: заклинание подействовало. Гвидо рассыпался в благодарностях сверх всякой меры, но по-итальянски. Наконец он увел своих подопечных, которые в свою очередь взахлеб благодарили его: экскурсия превзошла все их ожидания! Но он не слушал и с блестящими от слез глазами повез их дальше: на сей раз путь совпадал с обычным маршрутом.

Однако вместо того, чтобы остановиться на углу ужасной площади Пигаль, Гвидо повел автобус по пустынной в этот час улице Лепик, сужающейся и идущей круто вверх. Он продемонстрировал чудеса водительского искусства, лавируя в узких улочках, и в конце концов достиг бокового входа в церковь Сакре-Кёр. Гвидо знал, что это единственная церковь в Париже, которая открыта всю ночь, единственное место, где можно броситься к ногам всевышнего и, распростершись на каменных плитах, молиться, заливаясь слезами, как в детстве, когда он мечтал стать священником, а потом и папой.

— Come on, come with me, all of you!^[16]

Теперь он уже не хотел, чтобы японцы спокойно сидели на своих местах; ему казалось, что будет лучше, если они все — буддисты, синтоисты, конфуцианцы или вовсе неверующие — предстанут с ним вместе перед единым богом, который один только знает, где Сильви, Сильви, Сильви, amore mio^[17].

Все на колени!

Японцы души не чают в таинствах и ритуалах. Их привел в восторг этот огромный храм, о котором ничего не говорилось в проспектах, но который показался им куда привлекательнее, чем нелепая мельница — Мулен-Руж: мимо нее они только что проезжали. Подражая Гвидо, каждый японец поставил по зажженной свече перед загадочными изваяниями.

Выйдя на широкую площадку между конными скульптурами двух святых, охраняющих вход в собор, они увидели раскинувшийся у их ног Париж, полыхающий огнями, — город, открывший им свои подлинные ночные тайны (о которых они без конца будут рассказывать у себя дома); и вдруг, к недоумению туристов, водитель потревожил тишину бескрайнего небосвода радостным воплем, и его словно ветром сдуло — так стремительно бросился он к какой-то девушке, стоявшей поодаль и, казалось, олицетворявшей Париж.

— Любовь моя! — повторял Гвидо, целуя лицо, шею, руки вновь обретенной Сильви. — Если бы ты знала, как я испугался…

— Но, Гвидо… — под градом поцелуев ошеломленная Сильви пыталась что-то объяснить, хотя Гвидо ее и не слушал. — Я же предупреждала тебя… утром… чтобы ты заехал за мной… Дай же мне сказать! Заехал сюда, потому что мне надо было присутствовать на торжественной службе… Я же все объяснила тебе по телефону!

— Я люблю тебя, Сильви. И ты любишь меня, да, Сильви? Скажи, что любишь, Сильви!

Они повернулись к Парижу, к расцветающему лету, к огромному небу, принадлежавшему им одним, и вздохнули полной грудью.

А японцы стояли на белых ступенях и фотографировали.