26

Возвратившись в Город, я позвонил Константину, чтобы узнать, нет ли интересующих меня новостей. Но никто не снимал трубку. Поначалу меня это не удивило, я знал, что Эльвиру отправили к бабушке, матери Людмилы, которая жила в Николаеве, чтобы "вырвать ребенка из-под влияния улицы", хотя не думаю, что николаевская шпана лучше здешней. Людмила взяла отпуск за свой счет и поехала с дочерью, а Константин в последнее время засиживался на работе допоздна, демонстрируя трудовой энтузиазм, поскольку всюду шли сокращения, реорганизации, и он боялся остаться без работы. Но после того, как в течение трех дней в трубке раздавались длинные гудки, это меня начало беспокоить. Что там могло случиться? Неужели им снова заинтересовалась Организация? Поводов как будто не было. Только позже я понял, что сам косвенно вызвал этот интерес. А пока я позвонил на телефонную станцию, потом в бюро ремонта, где заявили, что аппарат у абонента совершенно исправен, просто никто не подходит к телефону.

Все выяснилось на четвертый день. Ко мне явился посланец Организации, уже приглашавший меня однажды на совещание, правда, тогда он приехал не один и не в «жигулях», а на «рафике». Я без расспросов сел в его машину, и после нескольких часов езды по шоссе, ведущему на север, — на этот раз глаза у меня не были завязаны — мы оказались в небольшом старинном городке, чудом уцелевший собор которого виднелся издалека и радовал взор своими стройными очертаниями — пока мы не подъехали ближе и я не увидел, в каком он запущенном состоянии.

"Жигули" остановились у мрачного серого здания, обнесенного бетонным забором, поверх которого шла колючая проволока. Можно было предположить, что это какая-то база, склад или небольшое предприятие, выпускающее ширпотреб вроде алюминиевых мисок и ложек. Сквозь решетку входа можно было видеть захламленный двор, забеленные известкой грязные стекла окон, металлические двери, когда-то выкрашенные суриком, а теперь облезлые и ржавые…

Нас встретил сгорбленный старичок, типичный сторож при заведениях такого рода. У меня сложилось впечатление, что таких "божьих одуванчиков" специально назначают сторожами для облегчения работы грабителей и для того, чтобы вызвать потом сочувствие у судей. Не мог, мол, немощный старик оказать достойное сопротивление громилам… Мой провожатый открыл своим ключом калитку в воротах, и, оставив машину на улице, мы прошли через двор в здание. Очевидно, он бывал здесь уже не раз, потому что свободно ориентировался в длинных темных коридорах.

Мы зачем-то поднялись на второй этаж, прошли весь корпус, после чего снова спустились вниз, сперва на первый этаж, а потом в подвальный, по узкой металлической лестнице. В плохо освещенном подвале была еще одна дверь, рядом с которой висел пожарный щит с багром, огнетушителем, ведром, свернутым в бухту брезентовым шлангом, словом, всем набором инвентаря, которому по технике безопасности положено быть в складских помещениях. Мой спутник нажал кнопку звонка, которую я сперва принял было за выключатель.

Минуту спустя за дверью послышались шаги, раздался металлический лязг и дверь со скрежетом отворилась на ширину, достаточную, чтобы просунуть голову. Выглянувший в щель человек некоторое время рассматривал нас, потом, оставшись, очевидно, удовлетворенным осмотром, гостеприимно распахнул дверь во всю ширь. В свете, падавшем из маленького окошка под потолком, я мог рассмотреть его подробно. Выглядел он довольно мерзко: совершенно лишенная волос шишковатая голова, красные, воспаленные веки без ресниц, давно не бритые, одутловатые щеки, покрытые экземой. Он был обнажен по пояс, огромный, заросший рыжими волосами живот свешивался на покрытый ржавыми пятнами грязный фартук, зачем-то защищавший еще более грязные и мятые серые штаны с подвернутыми манжетами. На ногах у него были стоптанные тапочки без задников. "Если это местный повар, — подумал я, то никакая вежливость не заставит меня отведать его стряпню".

— Заходите, — изобразил он на лице улыбку, обнажившую редкие, гнилые зубы. Запах чеснока донесся до меня с расстояния трех метров. Чеснока и плохого самогона.

Мы переступили порог.

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, куда я попал. Камера пыток мало изменилась со времен барона Реджинальда Фрон де Бёфа, хотя учитывая техническую оснащенность зала, в котором проходило совещание руководителей Организации, можно было предположить, что электроника проникла и в эту сферу их деятельности. Шершавые бетонные стены с вмурованными тут и там кольцами и крюками самого зловещего вида, цементный пол со стоком в углу, железный совок, лом, какие-то ведра… Не было только цепей и кандалов, их, видимо, заменяли современные наручники. Потом я заметил аппарат полевого телефона с магнето вызова. Кое-что из современного оборудования они все-таки применяли.

Константин лежал на железной кровати с панцирной сеткой, руки и ноги его были привязаны проволокой к ее раме. Похоже, он был без сознания. Кроме него в камере были еще трое — два здоровенных молодых парня с одинаковыми лицами, вероятно, близнецы, и щуплый человечек в очках, сидевший в углу за простым столом, какие часто встречаются в учреждениях невысокого ранга. На столе находился японский магнитофон, аккуратно разложенные папки и стопки бумаги освещала висящая на длинном шнуре лампочка под конусообразным жестяным абажуром.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо указал на ряд стульев у стены человек, привезший меня сюда. Судя по избытку посадочных мест, здесь проходили и более многолюдные собрания, чем сегодня.

Я подошел к письменному столу, взял из стопки чистый листок бумаги, вытер им сидение крайнего стула и только после этого рискнул сесть. Меня все время преследовало ощущение, что все здесь покрыто липкой грязью. Воздух в подвале был насыщен теплой влагой, почти паром, пахло гнилью, как будто здесь сдохла крыса, в этом букете доминировал острый аммиачный запах мочи.

— Этот человек, — продолжал мой гид, указывая на Константина, безучастно лежавшего на кровати, — бредит, произносит бессвязные фразы. Мы просим вас помочь уловить в его словах рациональный смысл. Вы знаете, нас интересует все, что касается некоего «памятника», стоящего в каком-то «парке»… Вероятнее всего, он ничего не знает точно. Но какие-нибудь воспоминания детства, юности, случайно замеченные детали поведения его отца… Любая мелочь может навести нас на верный след.

Так вот к чему привели мои игры с компьютером! Беднягу теперь будут потрошить, добираться до глубин подсознания, пытаясь ухватить какую-нибудь ниточку, ведущую к выдуманным мной приметам места, где спрятан бриллиант… Воистину: "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется"! И я ничем не мог ему помочь.

— Вы готовы? — спросил мой провожатый человека за письменным столом. Тот пощелкал кнопками магнитофона, поправил идеально сложенную стопку папок, которую я слегка сдвинул, когда брал листок, взял карандаш и приготовился, вероятно, стенографировать. Такое дублирование магнитофона говорило о важности информации, а также о старомодном недоверии к техническим средствам записи.

— Готов, — заявил он неожиданно мощным басом. Подобный голос подошел бы скорее человеку большого роста и могучего телосложения, богатырю. Только однажды в жизни я столкнулся в жизни с подобным контрастом, когда познакомился с актером-кукловодом, поражавшим меня богатством и разнообразием модуляций своего низкого голоса. Но то был профессионал. Лучше бы и этому типу использовать свой природный дар — петь, например, по радио, чем прислуживать в застенке. И вскоре он действительно убедится в этом.

— Приступайте, — велел мой проводник. Судя по всему, именно он распоряжался процедурой допроса, человечек за столом вел протокол, а открывший нам голопузый тип со своими помощниками-близнецами выполнял всю техническую часть работы.

Один из близнецов подошел к крану, торчавшему из стены над стоком, и набрал полведра воды, потом плотно закрутил его. Я обратил внимание, что сантехника в этом подвале была в полном порядке — из крана, после того, как его закрыли, не просачивалось ни капли. Когда смолк гулкий звон струи, менявшей тон по мере наполнения ведра, наступила тишина. Близнец подошел к кровати и одним махом выплеснул воду в лицо и на грудь Константину. Тот судорожно дернулся и замычал, заскрипел пружинами кровати.

— Куда ходил отец? — четко и громко выговаривая каждое слово, спросил мой провожатый. — Куда ходил отец? Где он бывал вечерами?

Казалось, он продолжает прерванный несколько минут назад разговор. Наверно, в сумеречном сознании Константина промежутки времени определялись только наступлением и исчезновением боли, поэтому, вполне вероятно, что он действительно воспринимал долгое отсутствие допрашивающего, как краткий миг, маленький отрезок блаженного покоя.

— Преферанс, — хрипло произнес он. — Отец… играл… в преферанс… Карты, он играл в карты…

Такой ответ ничего не давал допрашивающему. Он молча взглянул на толстяка в фартуке. Тот подошел к кровати, держа в руках два длинных провода, покрытых черной изоляцией, провода оканчивались зажимами, напоминающими металлические бельевые прищепки. Он склонился над Константином, закрыв его от меня своей голой жирной спиной, заросшей, как и живот, густыми рыжими волосами. Константин снова застонал, заскрипел кроватью. Через несколько секунд толстяк выпрямился.

— Готово!

— Начинайте, — скомандовал распорядитель. — Сначала немного, а то как бы не окочурился. Помнишь, что было с той девкой?

— "Лидия! — сразу догадался я. — Значит, она тоже побывала в этом подвале, лежала на этой кровати… Вот, как окончила свой жизненный путь незадачливая дочь Виктора Богдановича…" Право, можно было подумать, что «Суассон» — заколдованный бриллиант, приносящий несчастье тем, кто завладел им нечестным путем. Сперва сам профессор, потом его дочь, а сейчас пришла очередь и сына… Правда, профессор погиб по собственной неосторожности, в результате обычного несчастного случая, зато его дети…

Толстяк присел над аппаратом, передвинул ползунок реостата, потом резко покрутил ручку магнето. Константин взвыл, забился в судорогах, из его рта потекла пена.

— Куда ходил отец?

Теперь я мог видеть: один провод был присоединен к мошонке Константина, зажим второго впивался в складку кожи на животе. Зубчатые края зажимов, из-за которых они получили прозвище «крокодилов», не давали им соскользнуть.

— Куда ходил отец? Где он бывал вечерами?

— Туалет! Он ходил в туалет! Каждый вечер он ходил в туа-ле-е-т! Голос несчастного срывался на визг. Если бы я не понимал, что Константин находится в полубредовом состоянии, что он отвечает наобум, пытаясь угадать нужный ответ, чтобы хоть на какое-то время избавиться от невыносимой боли, я мог бы принять это за издевку. Руководитель на минуту задумался, решая, очевидно, не несет ли сообщение подопечного какую-нибудь ценную информацию, вопросительно взглянул на меня, но ничего не прочтя на моем лице, сделал знак. Лысый толстяк передвинул ползунок реостата и снова закрутил ручку магнето.

На этот раз Константин закричал, как роженица, выгнулся дугой, из-под проволоки, связывающей его ноги, выступила кровь. Очевидно, он сорвал струп, образовавшийся на подсохшей со времени прошлой пытки ранке.

— Куда ходил отец? Где он бывал вечерами?

Вместо ответа я услыхал звук льющейся жидкости. Невольно я взглянул на кран, но он был по-прежнему плотно закручен. Звук доносился из того места, где стояла кровать Константина. Приглядевшись, я все понял. Он потерял сознание, а сфинктер его мочевого пузыря, судорожно сократившийся, как и другие мышцы, под действием тока, расслабился, когда толстяк остановил магнето… Палачи здесь были опытные и знали, чем иногда кончаются подобные процедуры, поэтому под сеткой кровати, как раз в нужном месте, стоял таз. Им не хотелось лишний раз мыть пол.

Распорядитель еще дважды пытался вырвать из сумеречного сознания бедняги какие-нибудь сведения, но безрезультатно.

— Перекур! — провозгласил он.

— Давайте выйдем на воздух, — предложил я.

— Да, запах здесь не того… — согласился он. Потом взглянул на часы. — Ладно, пусть отдохнет.

Мы снова прошли по длинным коридорам и вышли во двор. Я оглядывался, ища подходящее для задуманного мной трюка место, но пока ничего не находил.

Минут пятнадцать-двадцать мы молча прогуливались вдоль забора, после чего мой спутник решил, что надо возвращаться и продолжать допрос. Я не курю, но тут, как раз перед тем, как отправиться в обратное путешествие по лестницам и коридорам, остановился у входа в здание, достал пачку сигарет, вынул одну, прикурил от зажигалки и несколько раз затянулся.

— Не стоит курить, там и так дышать нечем, — заметил мой провожатый.

— Ничего, я выброшу сигарету раньше, — ответил я. Пока он нажимал кнопку звонка, и мы ожидали, чтобы нам открыли, я подошел к окошку, которое было расположено под самым потолком, но до которого можно было дотянуться с последней ступеньки лестницы, сделал еще пару затяжек, потом погасил сигарету о стену и выбросил окурок сквозь прутья решетки во двор. Теперь оставалось только ждать.

Нам снова открыл рыжий монстр, который, как и его подручные, очевидно, не нуждался в свежем воздухе. Он что-то дожевывал, поэтому, улыбка у него получилась не такая широкая, как в прошлый раз.

Константин начал визжать, едва только мы переступили порог. Я думаю, у него, как у собак Павлова, уже выработался условный рефлекс на звонок, возвещающий о приходе человека, задающего вопросы, а, следовательно, и о начале мучений. Он бился на своей кровати, гремел пружинами, голова его металась из стороны в сторону.

Внезапно взгляд его вытаращенных, налитых кровью глаз остановился на моем лице, принял осмысленное выражение, визг, который, казалось, достиг высшей частоты, доступной человеческому слуху, смолк, как будто повернули выключатель. Он узнал меня.

— Что там случилось? — спросил распорядитель. — Он, что, опять отключился?

Рыжий не спеша подошел к кровати и склонился над Константином.

— Нет, вроде. Моргает. Наверно, горло перехватило.

— Хорошо, все по местам. Будем продолжать работу.

Он называл это работой… Я сел на свое прежнее место, рыжий отошел к магнето, близнецы замерли навытяжку с неподвижными, ничего не выражающими лицами у стены, человечек в очках пощелкал кнопками магнитофона и взял карандаш. Но начать очередной раунд не пришлось, вернее, он начался не так, как предыдущий.

За те несколько минут, которые прошли с того момента, когда он узнал меня, Константин, очевидно, принял решение. Любой ценой он хотел избежать мучительной боли.

— Смотрите на него! — Он попытался указать на меня рукой, забыв, что привязан к кровати. Естественно, театрального жеста не получилось. Тогда он выставил в мою сторону подбородок.

— Смотрите! Это мент, лягавый! Он знает все, он вас заложит, сука, волк позорный!

Пытаясь подольститься к своим мучителям, бедняга заговорил несвойственным профессорскому сынку языком, употребляя термины, почерпнутые из детективов.

На распорядителя слова Константина не произвели никакого впечатления, он, конечно, кое-что обо мне знал, и без "сенсационного разоблачения", сделанного его жертвой. Но и остальные никак не выразили своего удивления, если таковое и испытывали. То ли дисциплина тут была настолько высока, что каждый выполнял свое дело, не реагируя на все, что выходило за круг их прямых обязанностей, то ли они давно привыкли к разным мелким хитростям и уловкам своих подопечных и представляли разбираться в них начальству. Жирный даже не оглянулся на распорядителя, чтобы выяснить, как теперь быть. Он просто продолжал начатую «работу», как назвал это его начальник, установил ползунок реостата в нужное, по его мнению, положение, потом подошел к кровати и снова подключил провода, которые сняли с Константина на время нашего отсутствия.

Получив несколько ударов током все возрастающей силы, которые сопровождались прежними вопросами, истерзанная жертва опять потеряла сознание. Распорядитель задумался. Похоже, он размышлял, не стоит ли видоизменить процедуру или применить другой способ воздействия вместо электрического тока. После краткого совещания с толстяком, который, очевидно, был большим знатоком, так сказать, экспертом, в пыточном искусстве, они подошли к расположенному в углу камеры металлическому шкафу и толстяк открыл его.

Внутри стояли стройными рядами флаконы и коробки, лежали шприцы разных размеров, в том числе несколько упаковок одноразовых. Неужели здешний персонал опасался заразить своих пациентов гепатитом или СПИДом? На одной из полок я заметил сверкающие хромом и никелем хирургические инструменты. Странно было видеть, в каком порядке, почти больничной чистоте, содержит свой инструментарий и остальное хозяйство этот неопрятный, заросший щетиной человек. Такие мелочи говорят о профессионализме, о любви к своему делу…

Константину ввели что-то в вену, очевидно, препарат, возбуждающий деятельность сердца, потому что толстяк время от времени прикладывал пальцы к его шее, проверяя пульс. Перерыв в допросе обещал быть небольшим, так как никто не вышел, и даже щуплый человечек в очках не выключил свой магнитофон, хотя и остановил вращение кассет. В тишине камеры можно было отчетливо слышать затрудненное дыхание лежащего на кровати человека.

Раздавшийся резкий звонок заставил меня вздрогнуть. Такой громкий звук был вызван, несомненно, необходимостью перекрыть даже самые громкие крики жертв — обычный звонок мог бы остаться неуслышанным, если бы зазвонил в разгар допроса.

Толстяк подошел к двери — он, как я уже заметил, выполнял по совместительству и функции привратника этого круга ада. Я не мог слышать, о чем он говорил с новым посетителем, так как вход в камеру находился довольно далеко от той стены, у которой я сидел, но судя по тому, как поспешно вернулся он и что-то зашептал на ухо распорядителю, произошло нечто серьезное. И я догадывался, что именно.