29: Катушки

Не знаю, сколько времени я провел, изучая фильмы Оруэлла Харта. Когда я надумал сделать перерыв, Гильермо смотрит на меня как на предателя. Я указываю ему на проектор, в который уже заправлен следующий фильм, затем демонстрирую ладони, как бы говоря, что ему придется подождать, и покидаю духоту проекционной.

Помимо звезд, складывающихся в незнакомые созвездия на черном полотне неба, других источников света нет. Лицо Табби все еще стоит у меня перед глазами, смех Гильермо и пульсация генератора осаждают мой внутренний слух. Я перегружен – и сам теперь не понимаю, станет ли моя интерпретация фильмов с Табби каким-то прозрением или просто нагромождением бессвязных мыслей. Кактусы – темные фигуры в окостенелых позах – красноречиво напоминают мне о снеговиках в заброшенном театре, и я поеживаюсь. Впрочем, не только от воспоминания – откуда-то из проекционной, прорезая тишину, вдруг доносится визгливое истерическое ржание.

Интересно, не я ли – причина очередного приступа буйного веселья Гильермо? Не совсем. Оказывается, он решил смотреть фильмы дальше, без моего участия.

– Эй! Стоп! – кричу я, но он так увлечен, что не обращает на меня внимания. Стоит ли звать Вилли и просить вмешаться? Уж она-то наверняка умеет как-то с ним общаться. Насколько я вижу, в доме все огни погашены, и мне не хочется ее будить. Я мчусь в смотровой зал – и облегченно выдыхаю. Показывают уже виденный мною в «Золотом веке юмора» фильм.

Мне жаль, что я не успел к вступительным титрам, хоть я в нем и уверен – и вдруг до меня доходит, что я все еще могу узнать настоящее название ленты. Я спешу к проектору. Когда мне удается расшифровать слова на бирке, мою бедную голову будто саму наматывают на бобину. Да, это взаправду «Табби и ужасные тройняшки». Пошатываясь, я бреду обратно к своему месту, закрываю глаза – и продолжаю так сидеть до тех пор, пока не перестаю чувствовать себя пассажиром в самолете, скачущем по воздушным ямам. Разлепив веки, я награждаю Табби в магазине игрушек благодарной улыбкой.

Двусмешник ошибся. Или намеренно солгал – точно так же, как лжет теперь обо мне.

То есть я могу заняться популяризацией своей теории, не беспокоясь насчет того, что где-то и в чем-то ошибся.

Свежая гипотеза об анархическом посыле комедий с Табби, впрочем, не так уж и хороша – хотя бы потому, что не универсальна по отношению к его фильмам. В «Табби на трех колесах» он, улыбаясь и сверкая диамантами заразительно-озорных глаз, разъезжает по городу на гигантском велосипеде, что каким-то чудесным образом может передвигаться по стенам и потолку, опрокидывая вверх тормашками залы и целые жилые дома – никто ведь не может проделать ничего подобного, верно? Зато в «Табби сплетничает» он снова демонстрирует бунтарское начало, говоря всем правду в лицо и тем самым провоцируя массовые драки – впрочем, из-за идиотских интертитров, сменяющихся прежде, чем успеваешь их прочитать, я так и не смог понять, что же за страшные секреты он выдал. В «Табби за чашечкой чая» он срывает чайную вечеринку, толкая какую-то настолько бессмысленную (опять же, если верить обрывкам титров) речь, что даже меня она слегка выводит из себя, в «Табби против телефонисток» – смеется в трубку, заражая каждого нового респондента своим гомерическим весельем и заставляя смеющегося распространять «вирус» дальше. В «Табби в поезде» он примеряет на себя амплуа бандита из вестернов, захватывая поезд и вынуждая пассажиров проделывать цирковые трюки – злодейство вроде бы достаточно безобидное, но под конец машинист начинает жонглировать углем, и оставшийся без присмотра локомотив летит под откос. Ну а в «Табби принаряжается» он примеряет на себя костюмы различных чинов – мэра, судьи, главы полиции  – и пытается вжиться в их роль, вот только выходит это из рук вон плохо, потому как он явно путает костюм и образ, с ним соотносимый. Оканчивается эта игра, как водится, очередным переполохом и стычкой стенка на стенку.

Немые комедии зачастую нацеливали свои шутки на напыщенные верхи, но действовал ли Табби как анархист, выбирая жертв для своих проделок? Я отмечаю вопрос в блокноте для дальнейших размышлений. Если бы не эти скромные попытки как-то структурировать отсмотренный материал, происходящее для меня давно бы слиплось в кашу из задорно ухмыляющегося лица толстяка-озорника и всех учиненных им погромов. Что меня сейчас больше всего беспокоит – так это подспудное ощущение того, что какой-то важный аспект идеологии Табби я все-таки не различил или упустил; но чем сильнее я напрягаюсь, чтобы вычислить эту лакуну, тем больше устает мозг. В конце концов мне показывают два самых первых фильма Лэйна. В «Лучшем лекарстве» он играет второстепенную роль странствующего шарлатана, который продает зелье, вызывающее неконтролируемое веселье, а в «Смеха ради» – примерно ту же роль, только уже главную; некий аптекарь Аполлинериус насылает истерию на целый маленький городок. В обоих фильмах есть практически идентичная сцена, где персонаж справляется о своих действиях у какого-то непонятного фолианта, мелькавшего и в других картинах Харта. Теперь все, что мне остается посмотреть – «Табби говорит правду». Но следующим на экран Гильермо выводит первый звуковой фильм дедушки Вилли, «День Дурака». Меня не удивляет то, что эта поделка не смогла вернуть славу Чарли Чейзу. Сомневаясь в предстоящем браке, главный герой в исполнении Чарли укрывается в передвижном цирке. Для карьеры шута он явно слишком стеснителен – постоянно бросает на зрителей смущенные взгляды, очевидно противоречащие его раскрашенной усмешке. Коронное выступление оборачивается набором комичных неловкостей, но несмотря на то, что главному герою постоянно пакостит чокнутый шпрехшталмейстер, шоу имеет оглушительный успех. В эпилоге цирк возвращается в город, и Чарли берет своих жену и ребенка на представление – однако шталмейстер узнает его, и в финальных кадрах Чарли убегает в закат, гонимый злодеем и цирковыми актерами, животными – в том числе. Высоко оценивать эту работу я бы не стал, но и однозначным провалом она не выглядела – Двусмешник снова перегнул палку. С другой стороны, «Мозгов бы мне!» оказался и впрямь самым жестоким фильмом Трех балбесов из всех мною виденных – финал, в котором трио жонглирует мозгом монстра до тех пор, пока Колин Клайв в роли Франкенштейна не ловит его пустой черепушкой, вряд ли пришелся бы по вкусу британской цензуре. А вот «Всемогущие братцы» с Финлейсоном и Харди оказались настолько невинными, что я даже начинаю клевать носом. Немного оживляюсь на начальных титрах фильма «Вот ты Тутанхамон!» – в нем Лорел и Харди исполняли роль египтологов. Авторству Харта были приписаны интертитры – но, похоже, моя сонливость поставила крест на всяческом их понимании, обратив блоки текста в бессмысленный бред.

Я больно тычу себя локтем в бедро, дабы хоть как-то сконцентрироваться на «Чокнутом Капальди», первой полнометражке Харта, оригинальной версии без цензуры. Фильм явно был задуман как черная комедия, но на меня он нагоняет скорее черную тоску – в отличие от Гильермо, знай себе веселящегося в проекционной. Особо его смешит продолжительный танец в исполнении тени от жертвы пулеметного обстрела, падающей на покрывающуюся пулевыми отверстиями стену салуна. Смерть самого Капальди, безумного гангстера-антагониста, также передана пляской теней и вспышками – ее мой придурковатый киномеханик тоже находит забавной. Я несказанно рад титрам и наскоро записываю впечатления, но тут меня отвлекает начало еще одного фильма. Это – «Щекочущее перо», невыпущенная лебединая песня Оруэлла Харта, с главным героем-чероки, едущим на осле в западный город Бедлам. Начинается как стандартный вестерн (драки и стрельба на главной улице), перетекает во что-то абсолютно непонятное (герой обнаруживает, что ему приходится жить в конюшне, и покорно усмехается в камеру: «Что ж, раз-два, горе – не беда!», потом отбивается от бандитов щекоткой, используя перо, торчащее у него из шляпы). Возможно, фильм отклонили по той причине, что он был слишком глуп для проката, но мне интересно, под каким иррациональным кайфом матерый кинематографист мог решить, что подобное кино даст толчок его карьере. Мало-помалу фильм перестает меня занимать, я потихоньку задремываю, и мне снится, что действо превращается в хардкорную оргию… пока я не вижу – прямо на экране, в реальности – женщину, остервенело улыбающуюся и шарящую руками в паху у двух сидящих рядом мужчин. Ритм ее движениям будто задается пульсацией генератора.

Это что, фильм Вилли? И где она только нашла таких старомодных на вид актеров? Даже если это – порнушный оммаж творчеству ее деда, мне это смотреть вообще ни к чему. Единственный фильм, который я хочу сейчас увидеть – «Табби говорит правду». Когда я покидаю зрительный зал, Гильермо не торопится вытащить руку из своих мешковатых штанов. Я притворяюсь, что не замечаю, чем он занят, и поворачиваюсь к полкам. Судя по пробелу в рядах, катушка с проигрываемым фильмом извлечена из середины самой нижней полки с работами Оруэлла Харта.

К тому времени как мне удается прочесть этикетку на катушке, у меня начинает кружиться голова. Старый желтый ярлычок гласит «Унижается, но побеждает»^[9] – и, вне всяких сомнений, это фильм Оруэлла Харта. По названиям видно, что все его фильмы с нижней полки относятся к одному жанру, вряд ли заслуживающему упоминания в моей книге – решительно ничего, кроме примерзших к лицам улыбок актеров, не выделяет действо на экране из массы архаичной порнографии.

Что ж, на сегодня, очевидно, хватит. Я открываю дверь, выхожу в пустыню – и чуть ли не падаю обратно в тень. Солнце в зените, над домом оно столь яростно-белое, что все остальные цвета блекнут в его сиянии. Я прижимаю пальцы к векам, массирую их – и слышу, как где-то впереди открывается дверь.

– Закончили наконец-то? – окликает меня Вилли. Поначалу все, что я различаю – ее белесый силуэт в кухонном проеме. Сегодня на ней еще более облегающие шорты, и больше она ничего не надела, кроме лифчика от купальника.

– Есть у вас «Табби говорит правду»? – спрашиваю я.

– Я думала над этим. Уверена, что нет. – Подходя поближе, она прислушивается к стонам, доносящимся из сарая, и улыбается. – Это что, я?

– Вы? – переспрашиваю я бездумно.

– Ну, не в кадре. В кадре я никогда не свечусь. В смысле, это какой-то мой фильм?

– Нет. Вашего деда. Насколько я понял, этим жанром он закончил свою карьеру.

– Да, это его самые последние фильмы. Как они вам?

Я закрываю за собой дверь, чтобы защитить пленки от жары. Хоть стоны актрисы и заглушаются этой преградой, мне все еще кажется, что сам воздух пульсирует в некоем ритме, слабом, почти незаметном. Пока мы с Вилли идем к дому, солнце преследует нас, словно прожектор с полицейского вертолета.

– По-моему, я увидел достаточно, – говорю я. – Может быть, я не вправе оценивать.

Судя по ее виду, Вилли настолько равнодушна к моим словам, что это даже неприлично.

– А что вы про них думаете? – спрашиваю я. – Они вас вдохновляли?

– Тем, как он управляется с камерой – да. Еще монтажом. И я пытаюсь привнести в фильм юмор, как и он.

Что-то я особого юмора не заметил. Прежде чем я задаю уточняющий вопрос, она сама меня спрашивает:

– Выпить хочешь?

– Кофе был бы очень кстати.

Она ставит передо мной большую кружку и заливает ее из кофейника, достает из холодильника кувшин сливок.

– Ну а так, вообще, стоило приезжать?

Меня отвлекают мультяшные изображения фелляции и куннилингуса, по кругу отпечатанные на кружке. Пока я не возвращаю контроль над своими мыслями, ее вопрос кажется бессмысленным – как интертитры в фильмах ее дедушки.

– Уверен, что да, – говорю я.

– Ты не делал заметки?

– Я их оставил, – вспоминаю я и вскакиваю на ноги.

– Ой, да сиди ты. Он их принесет. – Она распахивает дверь, впуская внутрь жару и киномеханика, несущего поднос с пластиковой бутылкой и моим блокнотом. – Грасиас, Гильермо.

– Да, спасибо, – добавляю я, прежде чем замечаю, что он пролил воду – надо полагать, из бутылки – на мои записи. Слова расплылись и исказились, но по крайней мере разобрать их можно. Я промокаю страницу чистым листом, пока Вилли общается с киномехаником по-испански. Хихикнув напоследок, он в конце концов покидает нас, а Вилли садится напротив меня.

– Ну и ну, какой-то ты неряшливый писатель, – говорит она. – Можно посмотреть их?

– Покажу непременно, когда они будут в лучшей форме.

– Ну хоть поделись мнением.

– Мне интересно, как тогдашняя публика реагировала на такое чувство юмора. – Чувствуя ее неудовлетворенность, я считаю нужным добавить: – Мир не был готов ни к нему, ни к Табби.

– Можешь заинтересовать в их переиздании какую-нибудь кинокомпанию?

– Попробую. Как долго он потом занимался режиссурой?

– Продолжал снимать порно во время войны, после – пытался создать радиостанцию. Предполагалось, что она будет заточена под комедийные аудиоспектакли, но спонсорам сама идея показалась слишком уж бредовой. Мало кто захотел бы слушать такое ночью – так обо всем этом отзывалась бабушка Харт. Но он вложил в проект все, что у него было, даже свой дом. Она рассказывала, что даже не провал с радио добил деда – скорее, невозможность снова заиметь какую-никакую аудиторию. Имей в виду, к тому моменту они развелись.

– Он не пытался продать свою коллекцию немых фильмов?

– Никто не хотел брать этот хлам. Он отдал их бабушке, потому что она в них когда-то немало вкладывалась. Леонора Бантинг ее звали. Она сыграла партнершу Капальди по бильярду, потом жену Чейза в «Дне Дурака», хранительницу салуна с дробовиком в «Щекочущем перышке». Она была где-то лет на десять младше его.

Три фильма – это, получается, «немалый вклад»? Не знаю, стоит ли спрашивать о том, появлялась ли она в более поздних работах – что само по себе абсурдно.

– Наверное, он не знал, что она подалась в религию, – смеется Вилли.

– И все же она сохранила все фильмы, до единого.

– Да, даже пошленькие. Такое уж у нее было воспитание – коль кто-то что-то сделал, труд нужно уважать. Да и потом, она пережила Депрессию. Но иногда я задаюсь вопросом, была ли еще и другая причина? Моя мама говорила, что Леонора боялась потерять над ними контроль. Ей, похоже, претила сама идея, что кто-то еще будет их смотреть. – Помолчав, она добавляет: – Я и сама по ним не особо угорала. Только потом выпросила все у матери. Однажды я видела «Чокнутого Капальди» по телевизору, но там много чего вырезали. Все, что ты видел – это оригиналы, без правок. Некоторые, как мне кажется, так и не были выпущены.

– Неужели твои родители никогда не показывали их тебе?

– Моя мать унаследовала ген бережливости – только поэтому они и уцелели. Мои предки держали магазин спорттоваров, и катушки хранились где-то под завалами лыжных масок и купальников. Не думаю, что у них были какие-то планы на фильмотеку. Но они явно не хотели, чтобы я их смотрела. Только тогда, когда они поняли, что я и сама снимаю, они решили отдать их мне. Наверное, подумали, что особого вреда от них уже не будет.

Мне хочется спросить, знали ли родители, в каком жанре она творит, но вместо этого я говорю:

– Они знали о его работах военного времени?

– Ты, наверное, в курсе, он ведь работал и с Роджерсом, и с Фредом Астером, только в титрах его никогда не указывали. Их режиссер был его другом. Он написал целую сцену, где Джинджер принимает наркотик и несет околесицу на радиошоу, но ее вырезали в итоге как «слишком странную и возмутительную», – покачав головой, Вилли продолжает: – Спрашиваешь, знали ли предки, что он снимал порнушку? Очень в этом сомневаюсь. Я и сама не знала, пока не посмотрела.

Произнеся это, она ни с того ни с сего забрасывает свое голое колено на мое, обтянутое тканью брюк. Я высвобождаюсь из-под нее максимально вежливо и мягко.

– Раз они ничего не знали – зачем прятали фильмы от вас?

– Они были, конечно, не такими набожными, какой стала Леонора, но – довольно-таки консервативными. Папа видел некоторые выпущенные фильмы. Послушать его – так было в них что-то «непонятное» и даже «богохульное». Правда, что конкретно – он никогда не мог объяснить. А еще однажды моя мама сказала, что фильмы Оруэлла – это пропаганда мира, в котором ни на что нельзя положиться и где ничто не имеет смысла. Хотя так она говорила обо всех фильмах, что крутили в моем детстве.

– Вы, значит, думаете иначе.

– А как ты мне прикажешь думать, дорогуша, коли я стала полной противоположностью всему тому, во что матушка верила?

Неужто я пробудил в ней какую-то глубоко скрытую вину?

– И все-таки вы не сказали, что сами думаете о них.

– Они мне нравятся. Черт, я восхищаюсь ими. Они веселые и смешные. Не заслуживают того, чтобы о них все забыли.

– Этого не произойдет, – говорю я, и она кладет руку мне на колено. – Что-нибудь еще?

– Ну, иногда мне становилось интересно, каков он был, этот твой парень. Табби.

– Он не только «мой парень», – отнекиваюсь я, используя это как предлог отсесть на стул и вытянуть ногу так, чтобы на нее больше не посягали. – Что о нем думала Леонора Бантинг?

– Ну, как я понимаю, она винила его во всех тех бедах, что приключились с Оруэллом. Во всех проблемах с цензурой. Даже в проблемах со звуковыми фильмами – а те были сняты, когда они уже перестали работать вместе. Она говорила, что этот твой парень забил ему голову дурными идеями.

– И как они на него повлияло?

– Даже после расставания с Табби он надеялся снять такой фильм, какой сам Табби хотел.

– Какой же?

– Не знаю точно, но, думается мне, такой, что изменил бы весь мир.

– Я думал, это сделал Чаплин.

Эти мои слова – или возвращение на кухню Моны и Джулии – положили конец откровениям Вилли. Обе они по-прежнему щеголяют без одежды. Улыбнувшись им, я быстро отвожу взгляд.

– Давненько тебя не было, – говорит одна из них.

– Вернулся-таки в реальный мир, – хихикает другая.

Воздух на кухне вдруг становится невыносимо тяжелым. Яркий свет пустыни и выжженного неба за окном будто бы усиливается. Голова отзывается болью даже на скрип ножек отодвигаемого мной стула, что, конечно же, не есть хорошо.

– Прошу покорнейше меня извинить, – сообщаю я всем присутствующим, – но мне, пожалуй, стоит вздремнуть.

– Просто скажи нам, если тебе станет одиноко.

– Пусть тебе хотя бы сон с нашим участием приснится!

– Девочки, – вмешивается Вилли этаким материнским тоном, и это мне не нравится: слишком уж сильно он омолаживает и без того выглядящих преступно юными порноактрис.

Я спешу в свою комнату, думая о холодном душе, но стоит мне бросить взгляд на кровать, как на меня наваливается усталость. Нашарив вслепую шнурок, опускающий жалюзи и чувствуя, как в голове насмешливо разгорается очаг уже знакомой зловредной пульсации, я падаю следом за своим взглядом… и вижу сны.

А снится мне ровно то, о чем меня испросили. Я смотрю вниз, на свое тело. Над моим стоящим членом кто-то упорно трудится ртом. Лицо, которое я вижу, опустив взгляд, действительно принадлежит одной из «девочек» Вилли. Потом ее сменяет вторая, потом – сама наследница Оруэлла Харта собственной персоной. Несмотря на все вытворяемое, она как-то умудряется улыбнуться мне – так широко, что щеки оттягиваются назад, отчего все лицо деформируется и становится бескровно-белым. Так же меняются и лица девушек, сидящих по обе стороны от нее.

У всех троих – счастливое лицо Табби Теккерея.

Меня выбрасывает из этого эротического кошмара рывком, и я кое-как встаю с кровати.

Подхватываю с тумбочки часы. Стрелки убеждают меня, что сейчас – без одной минуты семь часов, вот только утра или вечера? Не пора ли мне ехать в аэропорт?

Пошатываясь, я подхожу к окну и отдергиваю штору.

Небо темное, но фонари все еще горят. В их свете я различаю силуэты высоких зданий, чьи отражения извиваются в темных водах канала.