Глава пятнадцатая,

в которой Мартын методом свободных ассоциаций успешно справляется с задачей на три джойнта

Эвет Либерман предал Чингиза и перепродал батальон «Алия» Марату Кургашинову. Получив новый приказ, Додик Цукерман решил дезертировать. Ему было, в общем, все равно, за кого воевать, но в стане Принца находились мы с Юппи, и это решило дело.

Услышав о предательстве, Чингиз страшно изменился в лице, глаза его налились кровью, а из груди вырвался рев такой силы, будто все степные предки отдали ему свои глотки.

— Скорее, Чингиз, — торопил Додик. — Бери своих ребят — и в аэропорт! Я прикрою, прорвемся!

— Биляди, биляди неблагодарные! — кричал в исступлении Принц. — Папу выгнали, теперь мой черед? С места не двинусь! Россия за меня, мырки с Юга за меня, буду держать оборону, помощь придет. А нет — здесь и встречу смерть!

Додик повернулся к нам с Юппи:

— Ну а вы чего, пацаны? На хрена вам эти азиатские разборки, у нас дома своих арабушей хватает. Давайте-ка со мной в аэропорт!

Я подтолкнул Юппи к джипу:

— Тебе здесь делать нечего, в Москве увидимся.

Юппи трясло крупной дрожью, и зубы стучали так, что было слышно.

— Нашел дурака! — передернулся он. — Никуда я не поеду! Я останусь здесь, чтобы стать министром пропаганды Кыргызстана!

Обожаю безвыходные ситуации, они полностью избавляют меня от страха. Собственно, безвыходными они называются по ошибке, выход у них на самом деле всегда есть, но только один-единственный: стоять насмерть. И тогда в моей неправедной жизни наступает момент высшего спокойствия. У моего отца был старший друг со странным именем Азарий. В День Победы он приходил к нам в гости, увешанный наградами в охват широкой груди, пил с отцом водку, для меня складывал из бумаги надувных чертиков и рассказывал, по просьбам слушателей, историю своих орденов и медалей. Орден Великой Отечественной Первой степени Азарий получил в июне сорок второго под Харьковом за то, что подбил два немецких танка. «Никакого героизма, — объяснял Азарий. — Я же на танкетке. А у нее броня только спереди. Повернешься задом, и любой снаряд твой. Так что выбора у меня не было».

Чингиз приказал организовать оборону на седьмом, последнем ярусе своего замка. Мы с Юппи чуть не выплюнули прокуренные легкие, пока таскали из подвала мешки с песком, ящики с боеприпасами и израильскими манот крав^[94]. Из оружия я выбрал укороченный М-16, чтобы почувствовать себя, наконец, офицером. Придурочный Юппи отхватил «узи», самый понтярский и самый непредсказуемый автомат в мире, в котором отразились лучшие стороны израильского характера. Впятером мы заняли позиции по периметру башни. Снаружи послышался шум колонны. Я выглянул в окно. Батальон приближался к замку со стороны северного шоссе. В бинокль уже можно было разглядеть отдельных братишек. Облаченный в парадную форму, в головном джипе на меня надвигался майор Зах.

Чингиз дозвонился до Эйнштейна, кратко изложил ему ситуацию и поставил телефон на громкую связь. Альбертик заскрипел зубами: «Я этого Тони урою! Останется без налички — по-другому запоет! Тяните время и постарайтесь избежать конфронтации, а я пока попробую разрулить. Только не дурите там! Мартын, слышишь? К тебе относится!»

— Слышу, слышу, — ответил я в рассеянии, потому что сосредоточенно прикидывал, с какого расстояния сумею отстрелить Шмулику башку.

Головной джип остановился у опоясывающей замок бетонной стены.

— Чингиз! Прикажи и я убью их командира! — попросил я экзальтированным шепотом.

— Не надо! — приказал Чингиз. — Сейчас нет смысла, дружище Мартын. Мы его после расстреляем.

Зах вылез из машины и взял в руки мегафон. «I have a message for Chingiz!»^[95]

Принц поднялся во весь рост, стряхнул пылинки с рубахи, вышел на балкон. «What do you want?»^[96]

Зах удостоверился, что перед ним Принц, полез в карман, извлек из него очки для чтения и нацепил их на нос. Майор наш тоже постарел. Из другого кармана он достал лист бумаги. «It’s the ultimatum from the president Marat Kurgashinov»^[97]. Зах вперился в бумагу и сообразил, что прочесть ее не сможет, потому что она составлена по-русски. После небольшой заминки ультиматум озвучил писатель Люксембург, в прошлом чемпион Советского Союза по боксу в тяжелом весе.

Кургашинов требовал безоговорочной капитуляции, обещал сохранить жизнь и давал срок до завтрашнего утра.

— Передайте Марату: я его услышал, — сказал Принц и покинул сцену. — Алексей, набери-ка Кремль. Пусть русские скажут свое слово.

Русские сказали свое слово еще до того, как Принцу удалось до них дозвониться. Юппи включил телевизор и попал на новости ОРТ.

«Владимир Путин подчеркнул, что Россия намерена сохранять строгий нейтралитет в том, что касается ситуации, сложившейся в республике Кыргызстан. Российский президент призвал лидеров других стран также воздержаться от вмешательства в дела суверенного государства».

— Прогнулись урусы, — заскрипел зубами Чингиз. — Теперь вся надежда только на Эйнштейна.

Юппи переключил телевизор на канал «Пирамида». Наш верный акын, с таким усердием и с такою лаской лизавший жопу Воину Света на протяжении трех месяцев, пел теперь о черных крыльях Тьмы, витающих над его красивой и несчастной родиной. Прямой эфир из открытой студии Чернявская вела собственной неопрятной персоной. «Прихвостни Чингиза Акаева, граждане Израиля Мартын Зильбер и Александр Иоффе, терроризировали коллектив нашего канала и угрозами вынуждали его создавать заведомо ложный информационный продукт. Их цинизму не было предела, они не гнушались ничем. У нас в студии одни из многих, кто стал жертвами их гнусных манипуляций».

Дрогнув, камера переехала с расхристанной Чернявской на аккуратную парочку. Светленькая девчушка Наденька и смуглый мальчонка Шарбани крепко держали друг друга за руку.

«Зрители, конечно, помнят этих молодых людей по фильму „Наденька и Шарбани“ из цикла „Махабат-story“. Этот замечательный лирический цикл был придуман творческим коллективом канала. Израильские так называемые консультанты вываляли его в грязи».

— Чингиз, внеси ее в проскрипционный список, умоляю! — возопил Юппи.

— Считай, что она уже в нем, — заверил Принц.

«Наденька, расскажи, пожалуйста, нашим зрителям о том, что произошло», — попросила Чернявская.

Наденька поправила платьице, прочистила горлышко.

«Мы записали фильм с телевизора на кассету. А потом его всем показывали, родственникам и друзьям. А когда к нам приехала моя троюродная тетя из Липецка, она тоже смотрела кассету. Она каждый день ее смотрела по нескольку раз. И вот один раз тетя смотрела кассету, а у нее зазвонил телефон. А она не хотела ничего пропустить и нажала на паузу…»

Наденька всхлипнула и закрыла лицо руками, из-под которых тут же потекли по щекам две черные струйки туши.

«Спасибо, Наденька! Ну-ну-ну. Не стоит так убиваться из-за каких-то подонков».

Чернявская повернулась к зрителям.

«Мы намеренно смягчили некоторые детали изображения и все-таки убедительно рекомендуем увести детей от телеэкранов».

И Чернявскую сменил огромный член в расфокусе с траурной черной полосой на головке. Наденькины всхлипывания перешли в рыдания.

Принц бешено расхохотался, взглянул на Юппи:

— Я начинаю верить, что из тебя выйдет неплохой министр пропаганды!

Жизнь в лагере братишек удачи, между тем, налаживалась. Снаружи раздавались звуки ударов по мячу, звон гитары и запахи костра. Алексей Ким пошептался со своим братом Сергеем и подошел к Чингизу, который, покуривая кальян, был погружен в чтение размышлений Монтескье «О величии и падении римлян».

— У нас есть предложение, mon prince, — сказал Алексей.

Чингиз не спеша отложил книгу.

— Излагай.

— Мы думаем, что надо идти на прорыв. Сметем это гериатрическое отделение, старперы и ахнуть не успеют.

Чингиз улыбнулся.

— Именно так следовало бы действовать, не останься у нас никакого резерва.

Алексей посмотрел на него удивленно.

— А разве у нас остался резерв?

— Остался, — ответил Принц, — притом самый важный. Прислушайся, брат.

Вначале можно было разобрать только тихий-тихий монотонный гул. Он становился все громче, в нем начал различаться трехсложный ритм. Мы бросились к окнам. От горизонта, сколько хватало глаз, на замок безудержно надвигалась гигантская человеческая масса. И теперь все мы уже явственно слышали, что она скандирует:

«Ма-ха-бат! Ма-ха-бат!»

«Мырки, мырки идут!» — раздались крики в лагере наемников. И тут же молодецкая команда на иврите: «Литфос эмдот!»^[98]

Никогда не видел толпы огромнее. Она была даже больше, чем то море народа, на которое я взирал, сидя у папы на плечах, во время праздничных парадов на Красной площади. Я понял древнее значение слова «тьма»: мырок двигалось столько, что они застилали свет. Тьма неумолимо наползала на батальон «Алия», грозя поглотить его. Принц расправил плечи и шагнул к балкону. Тьма взревела. И понеслась на батальон.

Я обязан отдать Заху должное: он не стал стрелять в людей без предупреждения. Но первый же залп в воздух из трех сотен стволов поверг толпу в паническое бегство. Будто кто-то начал быстро откручивать назад кинопленку, и разлившаяся вода потекла обратно.

Чингиз вошел в комнату, набрал Эйнштейна.

— Присылай вертушку, Альберт. Мой народ — стадо трусливых баранов. Не хочу им править. Больше мне здесь делать нечего… Что говоришь? Ах, вот как. Я тебя понял.

Принц дал отбой и посмотрел на нас. Когда азиат щурит глаз, зрачков уже просто не видать.

— У батальона приказ не позволять нам эвакуироваться. Так что, братья, выбора совсем не осталось. Но в прорыв мы пойдем не сейчас, а когда истечет срок ультиматума. У каждого есть почти сутки, чтобы попрощаться с жизнью.

В тот раз я умер всего на двадцать три дня. Я провел их волшебно. Играл и дурачился с ангелами, а с теми, что посерьезнее, решал задачи неземной красоты и многосложности, среди которых мой Гёдель блестел одной маленькой бусинкой. Ангелы полюбили меня, баловали и очень не хотели отпускать, но пришел кто-то из старших, добрый и мудрый, все притихли, а потом мы стали прощаться, ангелы повеселели и сказали мне, чтобы я тоже не грустил, потому что, не пройдет и жизни, как мы снова увидимся. Они рассмешили меня, и я очень напугал сидевшую у моей кровати маму, когда вдруг открыл глаза и расхохотался заливистым смехом. Ведь мама с папой думали, что я уже не вернусь. А я взял и вернулся, хотя не совсем тот, что прежде.

Я больше не был математиком.

Дебилом я тоже не стал. Однако любая попытка сколько-нибудь глубокой формализации рассуждений вызывала у меня головокружение на грани обморока, и, если я настаивал, обморок случался. Я вприпрыжку бежал обратно к ангелам, но все двери были заперты, злой сторож гнал меня прочь. Со временем я прекратил бесполезные попытки.

Моя реабилитация мало чем отличалась от любого другого случая восстановления после ограничивающего увечья. Человек, потерявший ногу, танцевать уже не будет, но ходить с помощью костылей или на протезе, конечно же, научится. Да, по сравнению с тем, чем оно было, мое левое полушарие превратилось в насмешку, но зато правое жадно приняло на себя компенсаторные функции. Я сделался ленивым, мечтательным и рассеянным. Таким и рос.

В какой-то высшей, недостижимой точке правое и левое полушария сходятся, постигая, каждый своим путем, единственную истину. Как бывший математик скажу, что справа к моему Гёделю ближе всех подошел Осип Мандельштам:

Лет в пятнадцать у меня неожиданно случился рецидив гениальности. Я сформулировал и экспериментально подтвердил положение, которое известно сегодня в психологии под названием «способность Зильбера». Оказывается, человек чувствует вероятности бытовых событий с точностью до сотых. Эта способность позволяет ему, например, вовремя приезжать на работу, даже если ему приходится пользоваться тремя разными видами транспорта, каждый из которых имеет Гауссову кривую ожидания. Человек не знает, когда точно придет автобус, затем трамвай, а затем маршрутка, но его мозг сам оценивает из опыта вероятности их прибытия, а затем проводит необходимые вычислительные операции. Этот удивительный феномен был впоследствии остроумно проиллюстрирован стариком Гельфандом. Он утверждал, что простой народ прекрасно умеет сравнивать дроби, даже если у них разные знаменатели. Спроси у мужика, что лучше: одна бутылка водки на троих или две на пятерых, и он безошибочно выберет две на пятерых. А ведь разница всего лишь в семь сотых!

Больше я открытий не совершал и ничем среди своих сверстников не выделялся, кроме, разве что, заносчивости и фанфаронства, которые питались мертвой памятью об ушедшем. Еще у меня была неразрешимая проблема с женщинами, потому что в каждой из них я пытался увидеть Джейн. Я выбирал горячих и рыжеволосых, по-своему преданных, и добром это не кончалось. За мной тянется дымящийся шлейф оскорбленных и недоумевающих, которые так и не смогли понять, почему мое романтическое пламя превратилось в лед. А все очень просто: потому что ни одна из них не пожелала превратиться в Джейн.

Всю жизнь я ждал чуда, и однажды оно случилось, прорвалось сквозь глушилки судьбы. Их вой раздавался из стоявшего на столе в нашей дворницкой приемника «ВЭФ Спидола», перекрывая по-старомодному грамотную речь Анатолия Максимовича Гольдберга, ведущего на волнах Би-би-си программу «Глядя из Лондона».

«И последний вопрос, Илья Абрамович. С вашего позволения: должен ли художник быть гуманистом?»

«Ни в коем случае!» — возмутился родной до боли голос. Это был он, дедушка Илья.

Так я узнал, где мне искать Джейн.

Ночь опустилась на Бишкек. Корейцы спали так тихо, как будто уже были мертвы. Принц в подчеркнутом небрежении к смерти читал размышления Монтескье. Юппи крутил один косяк за другим и умирать не хотел.

— А может, придумаем что-нибудь, Мартын, а? Это ж, блин, вообще какой-то беспредел: израильтяне воюют между собой! Такого не случалось со времен «Альталены». Ну, должен же быть выход!

— Не то чтобы должен, но, если постараться, может найтись. Это задача на три джойнта. Я буду решать ее методом свободных ассоциаций.

Я спустился на пятый ярус замка в ориентальную залу, разлегся на подушках, взорвал первый джойнт и отпустил мысль на вольный выпас в лугах Сознания. Как говорил Дуглас Адамс, в бесконечной Вселенной возможно все, даже выживание.

Юппи упомянул «Альталену».

В июне 1948 года люди Менахема Бегина доставили на корабле «Альталена» оружие к тель-авивскому берегу. Оружие предназначалось для войны с напавшими на только что провозглашенное государство пятью арабскими странами. Бегин станет премьер-министром в 1977-м, а пока что он главарь ультраправой оппозиции, и Бен-Гурион, лидер правящих социалистов, мечтает его уничтожить. Старику БГ пришлось похлопотать. Узнав о поставленной задаче, взвод ополченцев возмутился и разошелся по домам. Офицер ВВС, Уильям Лихтман, передал Бен-Гуриону, что свой приказ о бомбежке «Альталены» тот может засунуть себе в задницу. В конце концов евреи, готовые стрелять в евреев, с трудом, но нашлись. Командовал операцией Ицхак Рабин, случайно заскочивший в штаб, чтобы проведать свою невесту Лею. Как и Бегин, он по прошествии лет станет премьер-министром, получит Нобелевскую премию мира и будет застрелен в упор правым экстремистом Игалем Амиром.

Что мне нужно из этой истории? В какую сторону думать?

Игаль Амир. Тупой фанатик. Неплодотворно.

Бен-Гурион. Толстожопый диктатор. Скучно.

Ицхак Рабин. Симпатичный был дядька. Много пил и курил длинный «Кент». Но тоже не вдохновляет.

Менахем Бегин. Безупречный польский джентльмен. Отсидел в советских лагерях. Трогательно честный. Мог сокрушить Бен-Гуриона, но не сделал этого. Провел тридцать лет в оппозиции. Придя к власти, был обманут жлобами. Нашел мужество заключить мир с Египтом. Умер в доме престарелых. Прекрасная и страшная судьба. Берем!

Воспоминания Бегина о Советской России называются «В белые ночи». Это я точно помню. Хотя я Бегина, кажется, не читал. Но важно не это, важно что-то другое, что-то связанное с этой книгой.

Я взорвал второй джойнт.

Белые ночи бывают даже в Москве. В июне, когда играешь во дворе с девочками в бадминтон, волан виден в небе допоздна. «Скажите, а смог бы наш десант, в принципе, захватить Москву?» — спросил я в интервью министра обороны Эхуда Барака. «Ты с ума сошел! — ответил героический командир спецназа. — Да весь наш десант потеряется в двух московских кварталах!»

Вообще-то я не верю в историю. Точнее, в попытку истории представить, как было на самом деле. Если я вчера сидел, скажем, в одной компании, а сегодня читаю об этом у кого-нибудь в блоге, то обнаруживаю сплошное вранье и передергивания. И не только потому, что история ангажирована под авторские цели и вкусы, но и в силу несовершенства человеческой памяти. Каждый вспоминает в силу ее испорченности.

На пошкрябанной стене лестничной клетки висели красные рыбы Матисса. Мы пили в чьей-то квартире на юге Иерусалима, в районе Гило. На первом этаже. С садиком. Что это был за праздник? Не помню. Неважно. В то время свой праздник я носил всегда с собой. Заплатив Советской стране шестьсот рублей за отказ от ее гражданства, я неделю как прибыл на историческую родину. И был влюблен в нее по уши.

С кем же я пил в Гило в те прекрасные майские дни? Память надежно сохранила только Эвика. Меня с детства тянет к принцам и паханам. Эвик был старожил, поселенец и политолог, то есть точно знал, как защитить нашу маленькую страну, окруженную врагами. Я слушал его зачарованно в продолжение всей пьянки и, когда в два часа ночи нагрянули вызванные соседями менты, был готов пожертвовать собой ради будущего лидера еврейского народа. С криком: «Беги, Эвик, беги!» я бросился на мента и повалил его на пол. Либерман неспешно шагнул к окну и, прежде чем неожиданно ловко для своей туши через него перелезть, произнес: «Ани хаяв леха!»^[99]

Я не стал дозваниваться через секретарш и шестерок, а просто послал эсэмэску с просьбой вернуть должок. Если он, действительно, ровный пацан, то ответит. Эвик оказался ровным пацаном. Ответ пришел через пять минут: «Улетайте все на хер и чтоб я больше о тебе не слышал».

Я взорвал третий джойнт. Вспомнил!

В Гило мы пили по поводу выхода в свет перевода мемуаров Менахема Бегина на русский язык. Переводчика забрали менты вместе со всеми.