на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



42 Фрайфрау в саду

Фрайхерр фон Харденберг писал крайзамтману Юсту:

Кто таков был этот фон Кюн, природный отец этой Софи? Мне говорят, что это сын Вильгельма Кюна, который в 1743 году, скажем, тому полвека, приобрел именье в Грюнингене и в Нидер-Топфштедте, после чего как-то исхитрился получить дворянство. В свое время сын его, отец Софи, обосновался в Грюнингене. Первая жена его носит фамилию Шмидт; она умирает. Вторая его жена зовется Шаллер, и на сей раз умирает он. Жена его спутывается с неким капитаном Рокентином, и он, таким манером, теперь хозяин Грюнингена и Нидер-Топфштедта. Не думаю, чтобы и у Рокентина у самого хватило наглости ходатайствовать о дворянстве.

Крайзамтманн Юст отвечал фрайхерру фон Харденбергу:

Могу только повторить то, что уж и прежде говорил, что я знакомил твоего сына со вседневными правилами, какие понадобятся ему в его карьере, и, разговаривая с ним, я сам прозревал иные горизонты.


Фрайхерр фон Харденберг — крайзамтманну Юсту:

Да прозревай ты какие хочешь горизонты, но зачем, ради всего святого, было тащить его к этим Рокентинам?

Взяв Фрицево письмо с собою в Лейпциг, он долго там просиживал с друзьями в отведенном для знати клубе, в летней духоте, поскольку отворять глядевшие на улицу запаренные окна члены клуба воспрещали. Он совещался со старыми друзьями о том, как бы решительней ответить старшему сыну. Он душил своими пенями в углу дряхлого графа Юлиуса фон Швайница и графа фон Лебена, чуть помоложе, он домогался у них ответа: как бы они сами поступили, буде старший сын решил, вынь да положь, взять в жены дочку лавочника. Возможно, у него начал несколько сдавать рассудок.


Фриц попросил мать с ним встретиться в саду, просто чтобы отец их не увидел вместе, — о том, какое трудное будет это предприятие для нее самой, он не подумал. Августа теперь редко выходила, и никогда одна, никогда на ночь глядя, никогда без благосклонного соизволения фрайхерра. Когда она велела горничной подать ей черную шаль, затем что ей надобно выйти в сад, одной, старушка начала читать про себя молитвы. Однако, когда фрайфрау добралась по непривычному черному ходу до нижней ступеньки, всю челядь на кухне и в саду уже подняли по тревоге. Внизу ее подстерегал старший садовник, со свечой в руке, чтоб в сумерках открыть калитку. И очень кстати, ибо сама фрайфрау, не имея ключа, о запертой калитке совсем забыла.

Она бы извинилась, она бы объяснилась — всегда, но не теперь. Не столько тревога о Фрице ее переполняла, сколько благодарность за то, что оказалась ему нужна, что ей назначил эту встречу в саду.

Она стояла у калитки и слушала тот шелест, шорох, постук, которые всю ночь сопровождают тонкий птичий сон. Они облюбовали под жилье большую вишню, хорошим летом дававшую до двухсот фунтов ягод, и с первым светом принимались лакомиться, покуда не нагрянет внук садовника. Вишни были почти черные, но отличимы от листвы, нежно качавшейся всей массой, хотя ветра, кажется, и не было.

Фриц, уже тут как тут, шел по тропе из нижнего сада ей навстречу.

— Матушка, сами знаете, я не хотел заставлять вас ждать.

Несчетных тех разов, когда ей приходилось его дожидаться, как не бывало.

— Фриц, друг мой, ты говорил с отцом?

— Нет еще.

Они уселись на двух старых деревянных стульях, круглое лето простаивавших под этой вишней. Когда Фриц уродился хилый, глупый, все она, она одна оказалась виновата. Когда, несколько месяцев провалявшись в небольшом жару, он вымахал вдруг долговязый, тонкий и, все говорили, гений, — ее заслуги в этом не усматривали, да она и не ждала признанья. Он спросил, зачем она в этой зимней шали.

Тут только Августа опомнилась — шаль была нелепа.

— Теперь июнь, матушка. Не то я нипочем не стал бы у вас просить свидания в саду.

— Но Фриц, мне в ней покойней.

Он только усмехнулся, он мог и не говорить: «Но вы же со мною, матушка».

И странная фантазия нахлынула на фрайфрау Августу: в этот душистый миг в прозрачной тьме, почти священный миг — поговорить go старшим сыном о себе, о себе самой. Можно коротко, можно чуть ли не в двух словах: ей сорок пять, она не знает, как ей влачить остаток дней. Но тут Фриц резко к ней наклонился, сказал:

— Вы сами знаете, у меня только один вопрос. Он читал мое письмо?

И сразу отхлынула фантазия.

— Фриц, он читал наверное, но я не знаю. Он никогда мне не показывает своих писем, но, Господи прости, и я же ему твоего письма не показала. Но завтра вечером назначено: все сходятся на общие молитвы и вместе обсуждают важный семейственный вопрос.

— Но матушка, вы на моей стороне, да, ну скажите, да? Вы ведь одобряете то, что я сделал, что собираюсь сделать. Я повинуюсь собственному сердцу, собственной душе, не можете вы быть против меня.

Она вскрикнула:

— Нет! Нет! — Но когда он продолжал:

— Так отчего же тогда не высказать чувств ваших моему отцу?

Она ответила:

— Но я должна ему повиноваться, так уж назначено природой.

— Чушь, в мире природы женская особь часто сильней мужской и властвует, и правит.

— Ты это про пташек, насекомых, да что с них возьмешь.

Не замечая ничего, только ее слепую нежность, он продолжал:

— Вы должны сказать отцу, что ему мало согласиться на мою помолвку. Нам нужно где-то жить, мне и Софи, где-то быть — одним и вместе. Вы понимаете меня, уж не так вы постарели, чтоб не помнить.

Августа себе разрешила вспомнить, что она чувствовала тогда, когда впервые они с фрайхерром были одни и вместе. Но все неважно было, был только сын, этой давящей летней ночью вдруг ей показавшийся почти чужим.

— Да-да, конечно, Фриц.

В порхающей тьме он разглядел, как она возится с пакетиком, упрятанным в кармане нижней юбки.

— Фриц, душа моя, вот тут мой золотой браслет. У меня и другие есть браслеты, но этот совсем мой, он у меня не от твоего отца, мне его крестная подарила, когда мне было двенадцать лет, на конфирмацию. С тех пор его расширяли, но не очень, а теперь ты его переделай, пусть тебе из него изготовят обручальные кольца.

— Обручальные кольца уж изготовлены, матушка, вот смотрите!

Sofie sey mein schuz geist.

— Нет, правда, матушка, я не возьму вашего браслета, он мне не нужен, спрячьте-ка его, о себе подумайте, или уж для Сидонии приберегите.

Заботливость порою ранит сильнее небреженья. У фрайфрау, правда, было мало случаев в этом убедиться.


Вернувшись к себе, на верхотуру, по-прежнему на верхотуру, она раздумалась о том, что, будь Фриц всегда у ней под боком, пусть даже с молодой женой, не надо ей другого земного счастья. Но тотчас она стала молиться о прощении: совсем забыла, пусть на минутку, о благополучии Бернарда.

Зато сам Бернард о нем думал неустанно.

— Что с нами будет, Сидония? — он жалостно взывал. — И за кого ты сама-то выйдешь? С таким характером. Нос воротила от молодого медика, который к нам пожаловал в день стирки, а он от тебя глаз не мог отвесть. Как бы тебе вековухой не остаться. Карл с Антоном пристроены, я знаю, Асмус якобы выдержал первый экзамен на лесничего…

— Я его в самом деле выдержал, — сказал Асмус. — Директор меня поздравил, и отец, и Фриц. Он и «Робинзона Крузо» мне прислал.

— Ой, дай почитать.

— Книга английская. Ты не читаешь по-английски.

— Верно, — и Бернард глубоко вздохнул. — Слова как темный лес, я не могу продраться.

— Так или иначе, — сказал Антон, — не следует давать на подержание ни женщину, ни книгу. Не считается зазорным их не возвращать.

— Антон, ты Карлу подражаешь, — осадила его Сидония. — И тебе это вовсе не к лицу.

— Просто я чувствую, что близок час, когда решат и мою судьбу, — гнул свое Бернард, стоя среди них, как мальчик Христос среди учителей[56] с олеографии на стене спальни.

— Ты же знаешь, что будешь пажом, — сказал Антон. — Дворы Саксонии и Тюрингии еще не подозревают о том, что им уготовано.

— Я к вам ко всем взываю, — кричал Бернард, — ну какой из меня паж, кто, будучи в здравом уме, может это себе представить? Ничего такого, что должен делать паж, делать я не стану!

Слезы текли у него по щекам, и, однако, Харденберги сейчас чувствовали себя совсем недурно. Фриц, поговорив с матерью, даже не остался ночевать. Фрайхерр на несколько дней отбыл, взяв с собою преданного слугу, верного Готфрида. По всему дому что-то слегка, но все-таки заметно изменилось, сместилось — так в музыке меняется не тема, но тональность: чуть меньше сосредоточенность души, чуть больше вниманья к телу. Была уже половина девятого, а они не расходились после завтрака. Фрайфрау к столу не вышла. Эразм с Антоном развалились в креслах. Окна были открыты, ветер нес густой запах вишен и даже амарели, хотя, выращиваемая только ради кирша[57], она до осени не поспевает, а издалёка, из-за Вайсенфельса — дух первого покоса. Все они, в том числе и Бернард, знали, что им совсем недурно вчетвером, правда, ума хватало не признаваться в этом и самим себе.


Фрайхерр отправился к братьям в Нойдитендорф, просить у Предигера совета. Заговорил о своих семейственных владеньях — хоть это бренность, суета, — о разоренном Обервидерштедте, о четырех загубленных именьях, отданных в чужие руки, о Шлёбене, любимом Шлёбене под Йеной, где тополя, где мельничный ручей, где он мечтал когда-нибудь, после отставки, коротать свой век и призирать иных из престарелых братьев.

— Меж тем мой старший сын и знать не хочет о моих желаньях. Ежели бы Обервидерштедт и Шлёбен пришлось отписать ему, не знаю даже, что бы он стал с ними делать. А куда бы как приличней было: пригляди себе жену из хорошего рода, найди девицу со средствами. И не говорите вы мне, что, мол, я вечно думаю о деньгах, напротив, по мне, так хорошо бы иметь возможность вовсе о них не думать. Но после недавних событий во Франции мир переворотился вверх тормашками, нужды отцов для сыновей теперь лишь звук пустой.

Предигер кивал, потом сказал, что даст совет, ежели Харденберг возьмет на себя труд ему последовать. Фрайхерр обещался. Назавтра он во весь опор скакал с Готфридом обратно в Вайсенфельс. Ни на один постоялый двор они не завернули, они не обменялись почти ни словом. Молчание их больше говорило.

Leipziger Zeitung. Июля 14 дня 1796 года

Христиана Вильгельмина Софи фон Кюн

Георг Филипп Фридрих фон Харденберг

             обручены

   Грюнинген Вайсенфельс


41.  Софи в четырнадцать лет | Голубой цветок | 43.  Вечер по случаю помолвки