Глава 9

Дворец Уайтхолл, Лондон, август 1546 г.

Дот нигде не было. Катерина расхаживала по комнатам, наступая на скрипучую половицу. Она беспокойно ходила туда-сюда, туда-сюда. Прошло уже два дня с тех пор, как Дот пропала; Катерина глаз не сомкнула от беспокойства. Райзли и Гардинер следят за каждым ее шагом. Почти все ее придворные дамы под тем или иным предлогом покинули дворец – поехали вперед в Хэмптон-Корт, кто-то навещает родных, кто-то на крестинах, на похоронах. У всех неожиданно появились срочные дела. На самом же деле всем не терпится поскорее оказаться как можно дальше от Райзли. Он всех запугал своими допросами. Покои королевы обезлюдели. Сами камни дворца словно затаили дыхание и ждали, как будут развиваться события. Кто позволил Райзли допрашивать придворных, разве так можно поступать без согласия короля? Катерина не смела ни о чем спрашивать Генриха, потому что они почти не бывают одни, а если он ночью приходит к ней в опочивальню, его сопровождает свита с факелами; они ждали за дверью и через полчаса провожали короля назад. Он по-прежнему пытался зачать наследника, но Катерина уже не надеется, что ребенок станет ее спасением. Кроме того, король все чаще страдает бессилием, и ее ухищрения ни к чему не приводят…

Где Дот?

Тень Райзли нависает надо всем; это тень Тауэра.

С ней остались только самые близкие. Сестра, которая вздрагивала от каждого шороха и грызла ногти. Властная, но верная Лиззи Тируит и старая Мэри Вуттен, которая при дворе так долго, что повидала все. Они сидели на диване и шили рубашки для бедных. И Кэт Брэндон тоже была здесь; она читала у окна, где больше всего света. Она не из тех, кто покидает тонущий корабль. Стэнхоуп сидела за столом и без конца раскладывала пасьянс. Она представляла семейство Сеймур.

Катерина разрешила Анне Стэнхоуп уехать, но та попросила позволения остаться.

– Нам нужно держаться вместе, – заметила она. – Они пытаются свалить мужей, напав на жен.

В чем-то она права. Если Гардинеру и Райзли удастся опорочить Гертфордов, у них не останется серьезных противников. Всем известно, что Гертфорд обладает большим влиянием, чем все члены Тайного совета, вместе взятые, и он – стойкий сторонник реформ. Гардинер охотно дал бы правую руку на отсечение, лишь бы свалить Гертфорда. Катерина невольно отдавала должное Анне Стэнхоуп; ей хватает мужества оставаться в этом змеином гнезде.

Катерина была бы рада и своему уменьшившемуся кружку, если бы не чувство, что все ее бросили, что она ослабла, как загнанный зверь, у которого заканчиваются силы. Она должна создавать впечатление непоколебимости. Поэтому она наряжалась в лучшие платья, туго шнуровалась и обвешивала себя драгоценностями. Но где же Дот? Ее непременно нужно найти! Сестрица Анна слишком боялась; она не в том состоянии, чтобы помочь. Уилл уехал, Юдолла и даже Хьюика под тем или иным предлогом куда-то отослали. Подумав, Катерина поняла, что это не случайно. Из дворца убрали всех ее союзников, точнее, всех союзников-мужчин. Гардинер и Райзли хорошо рассчитали время для того, чтобы начать… неизвестно что. Она расхаживала по своим покоям, стараясь не думать о Тауэре и о плахе.

Зато Уильям Сэвидж при ней… Уильяму можно доверять. Катерина позвала Лиззи Тируит и попросила ее найти пажа, чтобы тот привел его. Когда Уильям вошел, Катерина заметила, как он изменился. Он был бледен и ломал длинные пальцы. В его темно-зеленых глазах застыла тревога. Должно быть, он знает: если Катерина падет, он падет вместе с ней. Тайно переданных книг достаточно для того, чтобы ему вынесли смертный приговор. Кто-нибудь наверняка донесет на него, или его будут пытать, пока он не сломается. Катерина увидела на его пальце черное траурное кольцо с эмалью; после того как он поцеловал ей руку, она дотронулась до кольца:

– Ваша жена?

Он кивнул и тихо пояснил:

– Роды.

– Примите мои соболезнования. – Помолчав, она спросила: – А ребенок?

Уильям покачал головой.

Она погладила его по руке. Кожа у него была мягкая, как у девушки.

Ему удалось мимолетно улыбнуться:

– На все Божья воля.

– Верно, Уильям. Мы должны во всем на Него полагаться.

Во дворе началась суматоха; слышались радостные крики. Должно быть, придворные вернулись с петушиных боев или игры в теннис. Жизнь в Уайтхолле продолжалась, как обычно, и лишь в покоях королевы царила непривычная тишина.

– Мне нужна ваша помощь. – Она сжала его руку.

– Вы знаете, для вас я сделаю все что угодно.

– Дороти Фонтен нет. – Уильям ахнул; его глаза наполнились ужасом, и Катерина поспешила объяснить: – Нет, Уильям, она не умерла, во всяком случае, я так думаю… она пропала. Дот пропала.

– Не понимаю! – Уильям склонил голову набок и нахмурился.

– Прошло два дня с тех пор, как я видела ее в последний раз. Уильям, вы должны ее найти. Она так дорога мне!

– И мне тоже, – прошептал он.

– Я спрашивала всех моих дам, но ее никто не видел ни на кухне, ни в других дворцовых помещениях. Только дура Джейн уверяет, что видела ее, но я ничего не сумела из нее вытянуть, кроме дурацких стишков.

– Что она сказала?

– Не помню, Уильям. Как обычно, несла вздор.

– Попробуйте еще раз спросить ее. Кроме нее, у нас никого нет.

– Кажется, что-то насчет колокольчиков. – Катерина терла виски, словно пытаясь вызвать из головы воспоминания, и действительно на ум ей пришли обрывки песенки: «Заплати, заплати, колокольчик прозвенел, старый колокол Олд-Бейли».

– На Олд-Бейли нет колокола, – возразил Уильям. Он помнил песенку. – Это колокол церкви Гроба Господня, что позади Ньюгейтской тюрьмы… – Он вскинул руки вверх и воскликнул: – Ее посадили в Ньюгейт?! Я пойду туда!

– Уильям, не знаю, как вас и благодарить. – Катерина взяла его руки в свои и поцеловала кончики пальцев. – Постарайтесь сделать все, что можно. Скажите, что вас послали из дворца.

Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его, положив руку ему на плечо:

– Уильям, будьте осторожны! А если найдете ее, помните: она моя. Ближе нее у меня никого нет, она мне как… – Она не говорит «дочь», потому что не хочет выглядеть нелепо. Почти все относятся к Дот хуже, чем к обезьяне Франсуа. И все же для нее Дот член семьи, иногда даже ближе. – Однажды вы уже разбили ей сердце, но больше я ничего подобного не допущу, – продолжила она, удивив саму себя. В ее голосе звенела сталь.

Уильям приложил руку к сердцу:

– Обещаю, я сделаю все, что смогу. – Перед тем как уйти, он низко поклонился.

Ньюгейтская тюрьма, Лондон, август 1546 г.

– Где я? – спросила Дот, когда чья-то рука протянула ей миску через окошко в двери.

Она долго пробыла одна, сорок пять часов. Она знала это, потому что считала удары большого колокола, который бил где-то неподалеку. Она допила последние капли протухшей воды из кувшина, который кто-то поставил, когда ее сюда привели – целую вечность назад. Здесь ничего нет: ни скамьи, ни свечи, ни одеяла, только ведро в углу и узкая щель вместо окна. Щель так высоко, что заглянуть в нее невозможно; Дот могла видеть лишь небольшой прямоугольник света на полу. Оцепенев, она забилась в угол на кучу вонючей соломы. До нее доносились крики и стоны других узников. Она старалась ни о чем не думать. Когда ее привели, она отчаянно колотила в дверь, кричала; ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и объяснил, что происходит. Так прошло несколько часов; у нее сел голос. Она поняла, что никто не придет. Ее крики превратились в жалобный скулеж и в конце концов совсем стихли.

Когда Дот думала о смерти, ей становилось очень страшно. Никогда не подставлять лицо солнечным лучам, не разминать в пальцах душистую веточку розмарина, не трепетать в мужских объятиях, не знать, что такое родить ребенка. Ее прошиб холодный пот; она вжалась в грубые камни, боясь провалиться в темноту. В голове у нее картины ада из церкви в Стэнстед-Эбботс, которые пугали ее в детстве, – мерзкие демоны, полуптицы-полулюди, раздирают грешников пополам. Она заставила себя вспомнить образ Христа на кресте и снова и снова шептала: «Иисус умер за нас, Иисус умер и воскрес». Она пыталась вспомнить ту церковь и распятие над алтарем, но не могла представить его себе, ведь она была там так давно! Мысли ее обращались к статуе Девы Марии, которая плакала. Народ валом валил в церковь, чтобы взглянуть на чудо. Но потом оказалось, что никакого чуда нет. То были не слезы, а всего лишь капли дождевой воды из хитроумно проложенной трубы. Долгое время никто не задавался вопросом, почему статуя плакала только во время дождя. «Святые» слезы оказались фокусом, призванным заставить всех поверить в чудеса. Ничего удивительного, что многие перешли в новую веру. Убеждения самой Дот истерлись, стали хрупкими, как весенний лед на пруду. Она мысленно перенеслась в места, где нет ничего, кроме ужаса, где языки пламени лижут ноги, шипят и плюются, где пахнет горелым мясом. Говорят, когда сжигают человека, запах такой же, как от жареного кабана. Последняя мысль ломает ее; ее мутит от страха. Она отвлекалась словами любовных песен, которые помнила издавна; она мурлыкала их себе под нос, чтобы прогнать страх. Но песни о любви напоминали ей об Уильяме Сэвидже. Увидеть бы Уильяма еще разочек! Сосредоточившись, Дот вспоминала, как он ласкал ее, чувствовала его дыхание на своей шее. Она не заметила, что плачет; задыхается, глотая слезы. А потом снова представляла себе костер. Если бы она знала, что в тех бумагах, она хотя бы могла сообразить, как выкрутиться, но Райзли молчал. Он вывел ее из дворца, вцепившись своей высохшей когтистой лапой в ее плечо. Губы у него были плотно сжаты, как кошелек скряги. Ей отчаянно хотелось закричать, чтобы кто-нибудь сказал королеве, но она не посмела: ведь она – Нелли Дент, которая не имеет к королеве никакого отношения. И только шутиха Джейн шла за ними и все напевала: «Динь-дон, динь-дон, колокольчик зазвенел…» Райзли развернулся к блаженной и больно пнул ее в лодыжку. Джейн упала, визжа, как собака. Во дворе Райзли передал Дот человеку, который надел ей на голову мешок, усадил в телегу и привез сюда.

– Это Тауэр? – спросила она у руки, которая протянула ей миску.

В ответ раздался грубый гогот:

– Не знаю, кем ты себя вообразила, девчонка. Пусть на тебе хорошее шерстяное платье и тебя привезли из дворца, но ты не герцогиня какая-нибудь, чтобы сажать тебя в Тауэр. Тамошним узникам аккуратно отрубают голову.

– Тогда где я?

– В Ньюгейте. Здесь самое место для таких, как ты.

– Что со мной сделают?

– Меня не спрашивай. Я знаю одно: если сейчас не возьмешь миску, другой не получишь.

Дот взяла миску с тощим тепловатым бульоном. Тюремщик дал ей ломоть грубого хлеба и захлопнул окошко. В хлебе дохлый долгоносик, а в бульоне плавает капля масла, но от запаха в ней проснулся голод и рот наполнился слюной. Она быстро съела все и тут же пожалела об этом. Надо было немного оставить на потом. Она понятия не имела, что будет дальше. Она ни о чем не имела понятия, и ей оставалось лишь одно: молиться, ждать и не думать о костре.

Дворец Уайтхолл, Лондон, август 1546 г.

Первой не выдержала сестрица Анна. Ее рот – черная дыра; оттуда рвался ужасный звериный вой, безумный крик, который эхом отдавался от стен комнаты, рвался наружу, в галерею. Она кричала, как будто рожает. Остальные дамы испуганно жались друг к другу и переминались с ноги на ногу; они как будто разучивали фигуры нового танца. Закрыв рты руками, они молча смотрели, как Анна падает на пол и разражается бурными рыданиями. Юбки у нее были смяты; она выглядела нелепо, как на маскараде. Но она вовсе не притворялась. Никто не знал, как справиться с припадком – то ли схватить ее за бешено молотящие руки и удержать, то ли дать ей отрыдаться.

Никто не смотрел на Катерину; она же отвернулась от сестры и снова и снова перечитывала бумагу, которую держала в руке. Лицо у нее посерело от усталости; на лбу выступили мелкие капельки испарины. Она стояла совершенно неподвижно, только глаза бегали по строчкам, пока крики Анны не достигают крещендо.

– Анна, перестань, прекрати сейчас же! – сказала она натянутым как струна голосом. – Возьми себя в руки! – Она снова старшая сестра, как когда-то в детстве, а сестрица Анна – капризная малышка. Катерина села рядом с сестрой на корточки, взяла ее за плечи, и Анна уткнулась носом ей в шею, оставляя на ней мокрый след. Бумага упала из пальцев Катерины и покатилась по полу, подхваченная, как ковер-самолет, порывом воздуха. Стэнхоуп кинулась к ней быстро, как коршун. Она внимательно прочитала, поджав тонкие губы и вытаращив глаза.

– Боже мой, нет! – воскликнула она, и Катерине показалось, что она заметила, как ее губы на миг дернулись в улыбке. Но она больше не верит ничему из того, что видит; все ее подозрения подтвердились. – Ордер на ваш арест, подписанный королем!

Все дружно ахнули. Катерина подумала: наверное, все ее дамы боятся за себя и гадают, что их ждет. Все соображают, как выгородить себя. По комнате плывет страшное слово: ересь. Другой причины для того, чтобы арестовать королеву, нет. Хотя некоторые находятся при дворе так давно, что знают: обвинения не всегда обоснованы. Лиззи Тируит ломает руки, как будто пытается отмыть с них чернила. Мэри Вуттен то снимает, то надевает кольцо. Сестрица Анна, все еще рыдая, цепляется за юбку сестры, как ребенок, когда они обе поднимаются на ноги.

– Гардинер постарался, – мрачно произносит Кэт Брэндон. Услышав свою кличку, к ней подскакивает ее спаниель. – Нет, не ты. – Она гладит любимца по голове. – Катерина, откуда это у вас? – спросила она, придвинувшись вплотную и понизив голос.

– Хьюик принес, – также шепотом ответила Катерина. – Нашел в коридоре, за дверью, ведущей в покои короля. Должно быть, выпало…

– Разве это не дает вам повода думать, что Господь на нашей стороне? – спросила Кэт. – Что вас таким образом предупреждают?

Все умолкали. Катерина гадала: почему, если Бог на их стороне, Его замысел столь сложен? Неужели Он испытывает ее? А может, наказывает за грехи? Все старые грехи тут же приходят ей в голову. Как можно, живя в таком месте, остаться человеком и не согрешить?

– Что будете делать? – спросила Кэт. – Вы ведь знаете, я на все готова…

Сестрица Анна рыдает и не отпускает ее.

– Я сама справлюсь с этими змеями, – отрезала Катерина. – Не думайте, что меня так легко сломить! – Голос ее тверд и решителен, но мысли блуждают. Как она рада, что вовремя приказала вывезти все запрещенные книги! И как хорошо, что Хьюик вернулся. Надо будет предупредить Уилла: одному Богу известно, что хранится в его дворцовых покоях. Уилл сейчас на северной границе сражается с шотландцами. Она послала бы к нему Дот, но Дот тоже нет. В Лондоне человеку легко исчезнуть, особенно незнатной девушке вроде Дот. Ей кажется, будто ее голову зажали тисками; трудно собраться с мыслями. Когда-то ей рассказывали о пытке, при которой на висках затягивают узловатую веревку, закручивая ее толстой деревянной палкой… Она должна собраться, сохранять спокойствие и переждать. Врагам не сломить ее! Все смотрят на нее и ждут, что она скажет. – Сестра, тише! – произнесла Катерина слишком сухо. – Если у кого-то из вас еще остались книги… – начала она, но ее прервал шум в коридоре.

Все обернулись. Страх навис в воздухе, как затишье перед бурей. Дверь распахнулась; скрипнули петли. Ворвался Генрих с двумя телохранителями.

Дамы низко присели, опустив глаза к полу. На короле горностаевая мантия, из-под нее виднеются подбитые мехом рукава, камзол, расшитый золотом. Из складок торчал огромный гульфик.

– В чем дело? – прокричал он, и щеки у него дрожжали, как желе. – Жена!

– Ваше величество, – произнесла она, обращаясь к своим белым комнатным туфлям.

Она склонилась к руке короля и поцеловала кольцо. Его рука была тверда, как камень. Ей было очень страшно, да и как не бояться? Но она не показывает страха, особенно королю – да и всем остальным, и даже самой себе. Король едва протянул к ней свою толстую руку. Рубин на перстне похож на сгусток крови. Ее губы коснулись камня. Она представила, что взмывает к потолку, смотрит сверху вниз на себя, склонившуюся перед мужем, в алой мантии.

– Встань, встань, – сказал он, взмахивая жирной, похожей на окорок, ручищей.

Катерина послушно выпрямилась.

Остальные по-прежнему сидят.

– Объясни нам, что здесь происходит. Эта ужасная суматоха. Ты нездорова?

– Нет, ваше величество, не я…

– Посмотри на нас! – прорычал король, брызжа на нее слюной.

– Сестрице Анне стало нехорошо. – Катерина посмотрела в глаза, похожие на камешки; они как будто еще больше заплыли жиром.

– Ага, – сказал король, – значит, не вы. Мы думали, что это наша жена визжит, как недорезанная свинья. – Он обернулся к еще всхлипывающей Анне, вытаращив глаза, и вдруг крепко шлепнул Катерину по заду. Она выдавила из себя дружелюбную улыбку. – Уходите все, – велел он, тыча пальцем в женщин, послышался шорох парчи; они медленно выпрямились. – Слышите? Убирайтесь!

Все исчезли.

И только тогда Катерина заметила Гардинера, который прячется за королем; он торжествующе улыбался. Его кривой глаз дергался; епископ тихонько кашлял. Король, который как будто забыл о его присутствии, обернулся и прошипел:

– Ты тоже проваливай! Ты мне здесь не нужен!

Гардинер медленно попятился; голова в черной шапочке кивала вверх-вниз. Король слегка толкнул его в грудь ладонью, а затем захлопнул за ним дверь.

– Ну, жена, – сказал он, увлекая ее к дивану у камина, – что с тобой?

– Ваше величество, – ответила она, поглаживая тыльную сторону его распухшей руки, – боюсь, я прогневала вас. – Катерина вскинула голову, посмотрела на короля, расширив глаза, а затем скромно опустила их.

– Ты боишься, что прогневала нас? – Похоже, Генрих вот-вот рассмеется. Он играл с ней. Ей уже доводилось видеть подобное, он поступал так же с другими. У окна жужжит оса; она то и дело натыкается на стекло… Тук-тук-тук…

– Я хочу быть вам хорошей женой, – сладким голосом продолжала Катерина.

Он поерзал на месте, закинул ногу на ногу, поменял ноги и поморщился от боли.

– У вас болит нога?

– А ты как думаешь?! – рявкнул он.

– Могу я чем-нибудь облегчить вашу боль?

– Вот так-то лучше. – Он сорвал с нее воротник, грубо схватил ее за грудь – как медведь, что роется в дупле в поисках меда. Наполовину вытащил из платья белые полушария, напоминающие комья белой глины. – Не похожи на соски кормящей суки, а, жена?

Она покачала головой.

В голове теснятся мысли, как ей остаться в живых. Прежде ей удавалось выжить. Она справится, сыграет роль, как лучшая актриса Юдолла. Ее не сожгут, ей не отрубят голову, как ее предшественницам… пусть даже ради этого придется сыграть роль саутуаркской шлюхи. Она потянулась руками к огромному гульфику, заметив, что на нем красной шелковой нитью вышиты слова «Henricus Rex». Как будто кто-то может забыть, кому он принадлежит, подумала Катерина. Король помог ей неуклюжими пальцами.

– Ниже, – выдохнул он. – На колени! Мы заткнем тебе рот, женщина! Нам нужна покорная жена!

Тук-тук-тук… бьется оса.

Ньюгейтская тюрьма, Лондон, август 1546 г.

Дот сидела за голым деревянным столом, положив на него обе ладони, как ей велели, ударив по костяшкам пальцев. Бумаги, которые она нашла под матрасом у королевы, лежали перед ней, но были повернуты буквами вниз. Ей хотелось перевернуть их, прочесть, что в них написано, но ее охранял тюремщик, и она не смела даже шелохнуться. Тяжесть в животе, покалывание в спине от страха, она вздрагивала от каждого шороха… Страх въелся в ее плоть и кровь, словно так было всегда. Она попала в тугой переплет и с каждым движением запутывается все больше. Хорошо, что в этой комнате хотя бы не воняет, как в той камере, где она сидит. Колокол отбил час. Стражник чешет шею. В комнате жужжит муха. Снаружи слышны голоса; кто-то идет сюда, кто-то отсюда. Должно быть, они близко от входа, потому что она то и дело слышит скрип и хлопанье тяжелой деревянной двери. Стражник задает вопросы. Здесь не слышны крики и стоны, не дающие ей спать по ночам… Дот давно потеряла счет времени и понятия не имела, сколько дней она уже здесь провела – неделю или месяц.

Она услышала, как стражник снаружи спросил, по какому делу пришел посетитель.

– Я из дворца, – ответил знакомый голос, и Дот вздрогнула. Пришел Уильям Сэвидж! Сердце у нее сжалось. Ей хотелось, чтобы он открыл дверь и увидел ее. Она смотрела на засов, ждала, что он отодвинется, прислушивалась к шороху шагов. Они приближались.

– Вы служите лорду-канцлеру? – спросил стражник.

– Нет-нет, – ответил милый голос. – Я ищу Дороти Фонтен, которая недавно пропала из дворца Уайтхолл.

Он пришел за ней! Сердце бешено билось в груди. Дот живо представила, как стражник раскрывает книгу и читает список заключенных. Руки у нее дрожат – не от страха, а от предвкушения. Она плотно прижала ладони к столу. Уильям спасет, заберет ее отсюда – милый, милый Уильям Сэвидж. Ее тюремщик внезапно вскинул кулак в воздух и поймал муху в кулак.

– У нас нет никого с таким именем, – донесся голос из-за двери.

Ее как будто ударили под дых: она ведь не Дороти Фонтен. Она Нелли Дент! Уильям сейчас уйдет… ей хочется броситься к двери, молотить по ней, пока не собьет кулаки, крикнуть, что она здесь, но она сидит, неподвижная, как камень, оцепенелая. Она закрывает глаза. Только бы он распахнул дверь и увидел ее!

«Открой дверь, открой дверь, найди меня, найди меня! Это я, твоя Дот».

Двери снаружи со скрипом закрываются. Уильям уходит. Дот часто дышала; ее глаза наполнились слезами. Но она ничего не выдаст этим людям, этим зверям. Не доставит им такого удовольствия; они не увидят ее слез!

Ей показалось, что она ждала сто лет. Она старалась не думать о своем отчаянном положении. Крамольные бумаги лежали перед ней на столе; она все время повторяла про себя слово, произнесенное Райзли, – «ересь». От этого слова веяло жаром, пламенем, и жареным кабаном, и криками мучеников. Но она – не мученица. Когда она молится, то всегда чего-нибудь просит у Бога. Молитвы она произносила заученно и почти не думала о состоянии своей души. Но теперь она часто думает о душе, жалеет, что так плохо молилась. Много лет она была почти неверующей.

Дверь распахнулась; на пороге стоял Райзли, прижимая к носу ароматический шарик. Он в чем-то пестром, пышном, складчатом. За Райзли вошел паж, он нес большую сумку. На сгибе локтя у пажа плащ – видимо, войдя, Райзли сбросил его.

– Убирайся! – рявкнул Райзли на стражника.

Тот неприязненно покосился на него, но его взгляд заметила только Дот. Паж поставил сумку на стол и достал стул для своего хозяина. Тот уселся, стул заскрипел под ним.

– Итак, – Райзли шумно вдохнул аромат душистого шарика, – Нелли Дент… Давай поскорее покончим с делом. Я человек занятой. – Он взял бумаги, придвинул к ней и шмыгнул носом. Дот невольно вжала голову в плечи. Заметив ее жест, Райзли едва заметно улыбнулся. – Чьи они?

– Мои, милорд. – Она знала, что он спросит, и заранее подготовилась. – От друга.

– Твои… – Райзли снова шмыгнул носом. – Твои?

– Да, милорд.

– Зачем безродной девке вроде тебя писаные бумаги? – Шмыг… – Скажи, чьи они. – Он наклонился к ней и ткнул пальцем в нежную часть ее горла. Дот задохнулась, ей стало трудно дышать, но она сидела неподвижно. Он шмыгнул носом. – Не думай, что я тебя не сломлю, Нелли Дент!

– Они мои, милорд.

– Нелли, не держи меня за дурака. Такой простушке, как ты, ни к чему… Как бы получше выразиться… – Шмыг… – По-моему, королевская обезьянка читает лучше, чем девчонка… от которой воняет сточной канавой. Странно, что леди Гертфорд взяла на службу существо вроде тебя.

Паж, стоящий у двери, фыркнул.

– Помнишь Екатерину Говард? Она едва умела написать свое имя, хотя и была королевой… Альфред, – он повернулся к пажу, – твои сестры умеют читать?

– С трудом, милорд, – ответил Альфред, понурив плечи.

– Вот видишь. – Он помахал перед ней бумагами. – А ведь его сестры – леди, не так ли, Альфред?

– Да, милорд.

– Твой отец, кажется, граф? – Шмыг…

– Совершенно верно, милорд.

– Итак, если дочери графа читают с трудом, что же остается таким отбросам, как ты, Нелли Дент? – Буква «л» в имени «Нелли» представляется ей раздвоенным языком, который торчит из его рта.

– Не знаю, милорд, – прошептала она.

– Тогда докажи! – Шмыг… – Он придвинул ей бумаги. – Прочти, что здесь написано!

Альфред залился хохотом. Райзли ухмыльнулся и почесал бороду.

Дот взяла бумаги и, вздохнув, спросила:

– Вы хотите, чтобы я прочла все?

– Слышишь, Альфред? – Паж почти согнулся пополам от смеха. – Она спрашивает, прочесть ли ей все! – Райзли обошел стол и ткнул пальцем в строки: – Читай здесь!

Почерк неразборчивый; буквы местами расплылись, но Дот успела просмотреть первую страницу. Вверху написано: «Последнее откровение Анны Аскью». Она начала читать строки, которые отметил Райзли.

– «Я прочла в Библии, что Бог создал человека… – Райзли и паж смотрели на нее так, как будто она ярмарочная обезьянка. – Но нигде не говорится, что человек может создать Бога».

Никто не произнес ни слова; Райзли по-прежнему смотрел на нее так, словно у нее две головы или четыре руки, как у уродов, которых возят по ярмаркам. Дот продолжала читать. Наконец к Райзли вернулся дар речи.

– Хватит! – рявкнул он. – Ты доказала, что не врала. Но откуда у тебя такие еретические письмена, кто дал их тебе?

– Сама Анна Аскью, ее служанка… она передала мне их, когда я приносила ей еду.

– Анна Аскью?! – Глаза его сверкнули.

– Да, милорд, она думала обратить меня в новую веру.

– И ты обратилась? – Шмыг…

– По-моему, нет, милорд.

– Это ересь, Нелли Дент, и тебя следует сжечь. – Райзли плотно поджал губы; лицо его стало похоже на куриную гузку. Но он больше не злился, из него как будто вышел пар. Дот мысленно торжествовала. – Мы, знаешь ли, вздергивали на дыбу и высокорожденных женщин, не чета тебе – одной из них была та самая Аскью.

Он больше не угрожал. Он не получил того, что ему было нужно. Дот цепляется за слова: «следует сжечь». Он сказал «следует», а не «тебя сожгут».

– Моя бы воля, ты сгнила бы здесь, – процедил Райзли, круто разворачиваясь. Его многослойный наряд зашелестел.

Он подошел к двери. Альфред собрал вещи и последовал за ним.

– Отведи ее назад в камеру. Я сообщу, как с ней поступить! – рявкнул Райзли стражнику и вышел, но на пороге обернулся. – Ты у меня будешь визжать от боли и страха, Нелли Дент… если я того пожелаю!

Дворец Уайтхолл, Лондон, август 1546 г.

Уильяма Сэвиджа провели в покои королевы. Судя по его подавленному виду, он не принес хороших новостей. Катерина поднесла к лицу небольшой мешочек с лавандой; ее сладкий запах боролся с сильным запахом ладана от горелки; так она пыталась избавиться от вони, пропитавшей ее опочивальню после визита короля. Кэт Брэндон у окна завязывала чепец на шутихе Джейн – он совсем растрепался. Джейн что-то бормотала про себя. Мэри Вуттен и Лиззи Тируит складывали платья в большой сундук; они готовились к завтрашнему переезду в Хэмптон-Корт. Катерина гадала, не придется ли ей поплыть в противоположную сторону, в Тауэр, в огромную серую крепость, которая преследует ее в страшных снах.

Король ушел от нее в хорошем настроении, но ничего не сказал об ордере на ее арест, а она не посмела его спросить. Однако он попросил ее вечером прийти к нему на половину, и у нее появилась тончайшая ниточка, за которую она надеялась ухватиться. Правда, может случиться всякое; она боялась застать там стражников, которые ее арестуют. Хотя обычно король в таких случаях вел себя по-другому. Сестра Анна и Мэри Вуттен дважды видели, как это происходит. Перед арестом очередной жены король устранялся, переезжал в другое место. Затем к опальной королеве присылали человека за украшениями. Украшения королевы ей не принадлежали. Катерина давно уже ждала, что к ней войдет посланец от короля, возможно, Райзли, злорадно ухмыляясь своими тонкими губами, и потребует шкатулку. Но никто так и не пришел. Украшения уложены и готовы к переезду – либо с ней в Хэмптон-Корт, либо без нее в другое место. После того как отбирают украшения, опальная королева много часов ждет своей участи, и страх разъедает ее изнутри, как кислота. Наверное, арест воспринимается потом с облегчением…

Катерина поманила к себе Уильяма Сэвиджа. Она посмотрела ему в глаза, и ей захотелось плакать, но в ее сердце не осталось слез. Никто не увидит ее слабости. Она достаточно хорошо знает короля; если ему доложат о ее слабости, он еще тяжелее обрушится на нее.

Из гардеробной выбежала сестра Анна; глаза у нее были огромные от ужаса.

– Кит! – вскричала она. – Мамин крест… пропал!

– Анна, он у меня. – Катерина разжала руку и показала ей ожерелье. От самой крупной жемчужины осталась вмятина в ладони. – Он им не достанется, – еле слышно добавила она.

– Ах, мистер Сэвидж! – воскликнула сестрица Анна, заметив его. – У вас есть новости о Дот?

– К сожалению, нет, миледи.

– Дот, милая Дот, – запричитала блаженная Джейн с противоположного конца комнаты.

Кэт велела ей замолчать.

– Что ты сказала, Джейн? – спросил Уильям Сэвидж.

– Милая Дот, любимая Дот, – бормотала Джейн.

Все ошеломленно переглянулись.

– Так ее называл я, – объяснил Уильям Сэвидж.

– Поди сюда, Джейн, – велела Катерина, и Кэт подвела к ней шутиху за руку, как ребенка. – Что тебе известно о Дот? Скажи, куда ее увели!

Джейн косила глазами и грызла ногти.

– Джейн, – тихо попросил Уильям, – прошу тебя…

Шутиха начала тихо нараспев говорить:

– «Нелли Сухо поймала муху и к нитке привязала. Дерг туда, дерг сюда, и опять сначала…»

– Что это значит? – Катерина потянула Джейн за рукав.

Блаженная снова пробормотала:

– «У Деборы Дент был осел, не козел, вот такие глаза, вот такие копыта…» – Она покосилась куда-то вбок, коротко взглянула на Катерину и завела: – «Динь-дон, динь-дон, колокольчик зазвенел, старый колокол Олд-Бейли».

– Хватит, – попросила Анна. – Так мы ничего не добьемся.

Дверь в покои чуть приоткрылась. Блаженная вскрикнула и прижалась к Кэт, как если бы увидела самого дьявола. В комнату ворвался Крепыш и подбежал к хозяйке.

– Ну-ну, Джейн, – заговорила Катерина. – Тебе нечего бояться. – Она погладила дурочку по плечу. – Пойди и найди Уилла Соммерса. Он возьмет тебя под крыло. Мистер Сэвидж отведет тебя к нему.

Уильям Сэвидж низко поклонился и вышел со словами:

– Я буду искать ее. Не успокоюсь, пока не найду.

– Дурацкие стишки, – заметила Анна, когда шутиху увели. – Кое-кто считает, что Джейн мудрее Мафусаила. По-моему, это преувеличение.

– Я волнуюсь за Дот. – Катерина как будто разговаривала сама с собой. – У нее нет близких, которые позаботились бы о ней. Она всю жизнь хранила мне верность, а я причиняю ей одни несчастья! – Бремя вины давило на нее. Обернувшись к сестре, она попросила: – Анна, помоги мне одеться. Сегодня я хочу затмить всех своим нарядом… У короля я буду безупречна.

Катерина плавно шествовала по длинной галерее, ее сопровождали Кэт Брэндон и сестрица Анна. В разноцветных переливчатых платьях они были похожи на экзотических птиц. Платья, уже уложенные к завтрашнему переезду, пришлось в спешке извлекать из сундуков. На Катерине наряд из небесно-голубой парчи с ярко-красными, как грудка снегиря, атласными рукавами и корсажем. Лиф платья расшит блестками. На шее у нее ожерелье из крупного жемчуга. Анна нарядилась в шелковое платье в алую и белую полосы, с изумрудами Герберта, а Кэт в канареечно-желтом платье из тафты под темно-синей бархатной мантией. За ними по полу волочились длинные шлейфы. Вуали, отброшенные за спину, покачивались при ходьбе. Перед ними выступали два гофмейстера; иногда они оборачивались, чтобы полюбоваться на великолепных созданий в полном оперении, которые направлялись в королевские покои. В просторной приемной собралась обычная толпа придворных; все расступались, как Красное море, чтобы пропустить их. Кое-кто перешептывался, прижавшись губами к уху соседа. Все знали, как король любит редких птичек за своим столом – в том или ином виде.

Катерина думала об ордере с подписью короля – черным по белому. Генрих расписался своей рукой, а не приказал приложить к документу большую государственную печать. Неужели он мог одним росчерком пера лишить ее жизни? Это пугало ее. С таким же успехом он мог бы поставить клеймо на ее теле. Ордер она швырнула в огонь. Интересно, в каком настроении король пребывает сегодня? Он сам пожелал ее видеть; наверное, это хорошо. Может быть, королю надоело избавляться от жен. И все же ее переполнял ужас. Что, если, придя в его покои, она увидит, что короля нет, а ее ждет стража, готовая препроводить ее в Тауэр? «Нелли Сухо поймала муху и к нитке привязала». Ей не дает покоя судьба Дот, бедной исчезнувшей Дот. Кто-то взял ее под руку. Обернувшись, Катерина увидела Анну Стэнхоуп в шуршащем атласном платье; на шее покачивался большой, как плод шиповника, рубин. Стэнхоуп пришла поддержать ее. Улыбнувшись, Катерина спросила себя, в чем дело. Стэнхоуп в самом деле поддерживает ее или просто хочет позлорадствовать?

Из головы у нее не выходили слова Хьюика, сказанные перед тем, как они отправились к королю: «Кит, будьте послушны и, ради всего святого, держите свои мнения при себе. От этого зависит ваша жизнь». Как ей отблагодарить его за все, что он для нее сделал? Принес ей ордер, рисковал жизнью ради нее. Есть вещи слишком большие для простой благодарности. Приехав в Ашридж, он обнаружил, что Елизавета вполне здорова. Его просто убрали с дороги. В Ашридж его отправил Пейджет. Но теперь Хьюик вернулся и поддерживает ее в трудную минуту. Он предположил: может быть, кто-нибудь нарочно обронил ордер на арест королевы в надежде, что его подберут друзья и предупредят Катерину? А может, то была случайная ошибка ее врагов? Или промысел Божий? Скорее всего, правды они никогда не узнают.

– Оденьтесь как королева, Кит, – сказал ей Хьюик, – и помните: будьте покорны.

– Податливы, – добавила она.

– Уступчивы.

– Покладисты.

– Молчаливы. – Они оба неожиданно рассмеялись. Перед тем как откланяться, Хьюик легко поцеловал ее в щеку и напомнил: – Кит, кроткие наследуют землю.

Он ушел с улыбкой, хотя внутри у него все кипело от беспокойства.

Они остановились у двери в королевские покои. Катерина переглянулась с Кэт Брэндон; та одобрительно кивнула. Кто-то за дверями играет на лютне, слышно пение: «Кто получит мою белокурую леди, когда зазеленеют листья?» Песня знакомая, хотя Катерина не помнила, где слышала ее. Гудят мужские голоса. Среди них явственно слышится звучный бас короля, и Катерина вздохнула с облегчением. Генрих не остался бы в своих покоях, если бы приказал арестовать ее. Перед тем как распахнуть двери, гофмейстеры перешептываются.

Все собрались вокруг короля: Гардинер, Райзли, Рич, Пейджет и сошки помельче. Как только дамы вошли, повисло тяжелое молчание. После минутного оцепенения мужчины, опомнившись, опустились на колени и сняли головные уборы.

Лицо Генриха было непроницаемо. Он развалился на сиденье, как жаба.

– Ага! Вот и моя королева, – сказал он. – Иди сюда, дорогая, сядь со мной. – Он хлопнул себя по коленям.

«Значит, мне придется сидеть у него на коленях у всех на виду», – подумала Катерина, с трудом взгромождаясь на колено короля и прикасаясь губами к его влажным, мясистым губам. Она уселась, и ее спутницы поспешили устроиться поудобнее. Катерина заметила кривую улыбку Райзли и едва скрываемую гримасу на лице Гардинера. Они как две собаки, которые надеются получить кость.

Пейджет, по-прежнему изогнутый в подобострастном поклоне, воскликнул:

– Уверен, даже при дворе самого короля Франциска не найти таких красавиц!

– Мы говорили о Боге, верно, Гардинер? – Пропустив слова Пейджета мимо ушей, Генрих машет епископу мясистой рукой. Все знают: Катерина не умеет держать язык за зубами, когда речь заходит о религии. Ей приготовили ловушку и надеются ее поймать.

– Да, ваше величество. – Глубоко посаженные глаза Гардинера на миг сверкнули злорадством.

– Мы обсуждали положение о спасении; вопрос о том, в самом ли деле «только верой можно получить прощение». Что ты об этом думаешь, моя дорогая? – Он хлопнул жену по колену, ощупал ее небесно-голубое платье и вцепился в бедро.

Катерина знала: сейчас все смотрят на нее. Она напрягла все силы. Ей казалось, что ее кожу стянуло. В голове звучали слова Хьюика: «Податливая, покорная, уступчивая». Теперь ей совсем не смешно.

– Ваше величество, – ответила она. – Мне известно одно: Господь создал меня глупой женщиной, которая знает не больше, чем другие. Мой долг… – Она ненадолго умолкла. – Мой долг – во всем полагаться на мудрость вашего величества как моего единственного прибежища на земле, следующего после Бога.

Король крепче вцепился в ее бедро.

– Но по богословским вопросам вы редко советуетесь с нами; у вас имеется свое мнение!

Миллион мыслей крутились в голове Катерины; комната уменьшилась, все присутствующие исказились; их черты стали гротескными. Все напряженно ждали ее ответа. Ей предстоит справиться с собой, хотя очень хочется спрыгнуть с коленей мужа и сказать правду: она и дальше намерена давать ему советы, потому что он невежествен и ограничен, а она разбирается во многом куда лучше его.

Из очага выпал раскаленный уголек; к камину подскочил паж, схватил уголек щипцами и поспешно растер ступней след, который уголек оставил на половице. Сестрица Анна крепко сжала в руке кубок с элем. Гардинер поморщился. Райзли ухмылялся. Все напряженно ждали.

– Я считаю недостойным и несообразным для женщины поучать мужа, – наконец произнесла Катерина тихим, дрожащим голосом, не поднимая головы. – Если же я когда-либо создавала такое впечатление, то не для того, чтобы настоять на своем, а скорее в надежде отвлечь ваше величество от ужасной боли. Я надеялась, что во время разговора ваше величество испытает некоторое облегчение, но еще, – она погладила его по руке и вскинула на него взгляд, широко раскрывая глаза, как домашний котенок, – еще я надеялась извлечь пользу из ваших обширных познаний в данных вопросах.

Король прижал ее к себе и растроганно прошептал:

– Так-то лучше, любимая; мы с тобой снова друзья.

Катерина вздохнула с облегчением. Ей дали передышку… временную передышку.

Райзли нахмурился, Гардинер разочарованно поморщился.

Катерина с улыбкой обратилась к нему:

– Епископ, ваш кубок пуст. Хотите еще эля?

Гардинер протянул кубок, чтобы его наполнили, но не нашел в себе сил улыбнуться ей в ответ. Она победила, но победа кажется хрупкой, как паутина.

Они отплыли с началом прилива, поэтому дорога в Хэмптон-Корт не заняла много времени. Катерина старалась отложить отъезд, ей была невыносима мысль о том, что она поедет без Дот. Но Дот по-прежнему нигде нет, и Катерина больше не знала, где ее искать и кого спрашивать. Последние ее надежды связаны с Уильямом Сэвиджем. Королевская барка мирно плыла рядом с ее баркой в центре небольшой флотилии.

Генрих помахал ей со знакомым выражением лица. Катерина вспомнила картину, висевшую в Кройленде, на которой волхвы собрались вокруг яслей. На лице короля доброжелательность и нежность. Интересно, где та картина сейчас? Скорее всего, висит в замке какого-нибудь графа. Так Генрих смотрел на нее до того, как они поженились. Но ей не стоит ослаблять бдительность. Хотя от нее почти ничего не потребовалось, чтобы он сменил гнев на милость, потребуется еще меньше, чтобы снова настроить его против нее. Серрей путешествует вместе с королем; поймав ее взгляд, он подмигнул ей в знак солидарности. Серрей тоже знает, что значит висеть на волоске; он то входит в милость к королю, то попадает в опалу.

Внезапно впереди показались красные лепные трубы и зубчатые башни Хэмптон-Корт. Когда они огибали излучину, флаги трепетали на ветру. Вот и весь дворец за пышным зеленым лугом. Зрелище, захватывающее дух. Катерина не перестает восхищаться. Как здесь просторно, как все ново, как смело! Когда они высаживались на берег, король взял ее за руку и повел в парк. За ними, как назойливая муха, семенил Пейджет; он размахивал бумагами, которые ждут подписи короля.

– Не время, Пейджет, не время! – отмахнулся король и повернулся к Катерине со словами: – Пойдем, Кит, посмотрим, чем нас порадовали наши садовники.

Рука об руку король и королева шагали по дорожке; Генрих весело беседовал о том о сем. Нагнувшись, Катерина подняла с земли почти идеальный полукруг – упавшее гнездо зяблика. В нем, между комьями пуха и перьев, лежат три пятнистых яичка. При виде их она почувствовала горечь потери и прошептала:

– Как грустно!

Король взял у нее находку со словами:

– Не волнуйся, Кит, эти малыши выживут!

Он осторожно устроил гнездо на ветке ближайшего дерева. Но чувство пустоты и разбитости не покидало Катерину. Интересно, когда она перестанет хотеть ребенка из чистого желания родить и начнет хотеть ребенка ради собственной безопасности? Она уже оставила всякую надежду. И что же Дот? Она не смеет говорить о Дот королю, боясь возбудить новые подозрения. Они прошли еще немного и наконец уселись на скамье в тенистом садике, огороженном высокой живой изгородью из бирючины. Король притянул ее к себе, и она положила голову ему на плечо. Генрих что-то помурлыкал себе под нос; звуки эхом отдавались у нее в груди. Он погладил ее по виску, по тому месту, которое, как когда-то говорил ей брат, такое нежное, что можно убить человека, если надавить посильнее.

Так тихо, что слышно, как плещет рыба в пруду. Неожиданно до них донеслись новые звуки: топот сапог и металлический лязг. Топот приближался. Король умолк, когда в проеме живой изгороди появился Райзли во главе отряда из двадцати королевских телохранителей, вооруженных и облаченных в ливреи тюдоровских цветов.

– Господи спаси, – прошептала Катерина. – Я думала, с этим покончено.

Она больше не в силах была сопротивляться. Пусть ее поскорее арестуют и уведут! Пусть с ней делают что хотят. Она предвидела всякое, но не это. Так жестоко Генрих еще не поступал: дал ей поверить, что она прощена, и вдруг… Но король встал на ноги с потемневшим лицом и закричал на лорда-канцлера:

– Плут! Истинный мошенник! Выродок! Дурак! Прочь отсюда!

Райзли дрожащей рукой отослал стражу и растерянно уставился на короля. Генриха трясло от ярости. Он был не в силах сдержать крик.

– Прочь с глаз моих, слуга! – заревел он, задыхаясь.

Ошеломленный, испуганный Райзли, поджав хвост и сгорбившись, побрел прочь на глазах у телохранителей. Он знал так же хорошо, как и Катерина, что к вечеру о происшествии будет знать весь дворец. Райзли явился арестовать королеву, а король прогнал его, назвал дураком и слугой при целом отряде алебардщиков. Райзли промахнулся.

– Он мочится против ветра! – ворчал король.

– Ваше величество, по-моему, он всего лишь ошибается. Уверена, он не хотел сделать ничего дурного. Хотите, я позову его и помирюсь с ним?

– Ах, любимая, как мало тебе известно! – сказал он, гладя ее по щеке и проводя пальцами по горлу. – Этот человек вел себя с тобой как истинный мошенник. Он с легкостью отправил бы тебя на плаху, дорогая моя. Пусть помучается, он заслужил!

Ньюгейтская тюрьма, Лондон, сентябрь 1546 г.

Время для Дот утратило всякий смысл; один день незаметно перетекает в другой. Ей кажется, что все забыли о ее существовании, и сама она все равно что умерла. Она перестала отсчитывать удары колокола и наблюдать за полоской света в окне; ей все равно, день сейчас или ночь. Она спит, когда устает, просыпается, не отдохнув, не жалуясь, ест тухлятину, которую ей приносят. Каждый понедельник, после того как колокол отбивает девять раз, приговоренных ведут на казнь. Дот знает об этом, потому что плаха за стенами ее камеры и она слышит их последние слова, признание вины. Одни просят Господа о прощении, другие до самого конца твердят, что они невиновны. Обычно приговоренные молятся или говорят о любви к своим близким, чьи придушенные рыдания она слышит тоже. Потом слышится глухой удар топора, и Дот вздрагивает. Страх леденит душу. В голове невольно зарождаются мысли о том, что ее ждет.

Она никогда еще не присутствовала при казни; в Стэнстед-Эбботс ничего подобного не происходило. Лишь иногда вора сажали в колодки за кражу хлеба или куска мяса.

Дот всегда жалела преступников, что бы они ни сделали. Она считала, что вор крадет еду, только если он сам или его близкие умирают с голоду. Она никогда не присоединялась к тем, кто швырял в несчастных гнилой капустой или чем похуже. Видя чужую жестокость, она всегда сжималась от страха, но при мысли о том, что она взойдет на плаху или, хуже, на костер, ей становилось плохо до тошноты. Она невольно представляла, как будет лежать в холодной земле. Думать о смерти было невыносимо, но иначе она не могла. Мысли о смерти опустошали ее. В двадцать лет умирать слишком рано. Мег было всего семнадцать. Но Мег могла умереть и тогда, когда Мергитройд вырвал из нее всю радость. Дот помнила, как жалобно Мег говорила: «Мне страшно, Дот! Я боюсь умирать». Если Мег, которая так верила, молилась и читала Евангелие, боялась умирать, что же можно сказать о Дот, которая больше думала о короле Артуре и Камелоте, чем о Боге? Она пыталась думать о Боге, но ей было слишком страшно, и она не могла собраться с мыслями. Она совсем лишилась бы рассудка, если бы не Элвин. Элвином зовут стражника, который почти всегда ее охраняет. Именно он отвел ее в другую комнату на допрос к Райзли. Элвин не скрывал своей неприязни к Райзли. Когда в тот день он вел ее назад в камеру, он так и сказал, назвав Райзли «проклятым зверем-католиком». За ужином он принес ей двойную порцию. На следующий день Элвин дал ей одеяло, правда старое и изъеденное молью, но все равно теплое. Еще через пару дней он украдкой передал ей книгу. Дот видела такую раньше в библиотеке королевы, только книга королевы была переплетена в тончайшую телячью кожу с позолотой. Книга Элвина в грубом переплете, на простой бумаге, но слова в ней те же самые. Дот читала ее каждый день. Она читала все лучше, теперь даже лучше, чем некоторые девицы из дворца, которых обучают наставники. Книга была написана Мартином Лютером; в ней гово рилось обо всем, о чем перешептывались королева и ее фрейлины. Но тогда Дот всегда была слишком занята, чтобы понять это до конца. Но теперь у нее уйма свободного времени, и она может читать и думать.

Она думала обо всем, о пресуществлении. В самом ли деле хлеб на мессе становится телом Христовым? Отвратительно, если вдуматься. Ее удивляет доктрина о том, что прощение можно получить только верой: нужны ли чудеса, чтобы верить в Бога, или достаточно просто верить? Она по-прежнему не понимала, в чем тут смысл. Ей все равно, хотя она никогда в этом не признается. Жалко, что Элвин не принесет ей почитать что-нибудь другое – какой-нибудь роман, сказку о рыцарях, девах и волшебстве. В том состоянии, в каком она сейчас находится, сложные идеи Лютера не способны ее отвлечь. Дот боялась, что она постепенно сходит с ума.

Правда, что толку мечтать о Камелоте, когда она всего лишь зверек в клетке? Пока она здесь, можно пополнить свое образование. Лютер так Лютер. Так посчитала Дот. Хотя многое по-прежнему оставалось неясным, туманным, она понимала, почему запрещенные книги передавались во дворце из рук в руки и почему тихие разговоры продолжались далеко за полночь. Она вспомнила отважную Анну Аскью, которая отказалась отречься, хотя могла спасти свою жизнь. Если во что-то веришь, веришь по-настоящему, на самом деле, твоя жизнь обретает смысл лишь в том случае, если ты верна своим убеждениям. Лютер для нее сложен, она словно читала на иностранном языке. Очень странно, ведь она так старалась понять, и все же почти ничего не понимала. Больше всего ей хотелось, чтобы с ней здесь был Уильям Сэвидж и растолковывал ей непонятные места, помогал постичь смысл написанного.

Она часто думала об Уильяме Сэвидже. Гадала, как бы все могло быть, не сложись все так, как сложилось. Интересно, какая у него жена и есть ли у них дети, маленькие Сэвиджи. Дот все что угодно отдала бы за то, чтобы самой выносить их! Она с самого начала понимала, что они с Уильямом не ровня, что не мешало ей мечтать о нем. Потом она пылко возненавидела его и еще больше возненавидела его жену. Теперь же она просто радовалась, что он ходит по той же земле, что и она. Уильям прощен, и на сердце у Дот легче оттого, что она простила. Она сейчас отдала бы что угодно, лишь бы хоть одним глазком увидеть его, не говоря уже о том, чтобы снова прижаться к нему. Она гнала прочь запретные мысли, боялась, что ослабеет от горя.

Она думала и о Катерине, гадала, как дела во дворце – если, конечно, Катерина по-прежнему там. Только бы и ее не посадили в тюрьму! Если Катерину арестовали, то она, скорее всего, в Тауэре, где бродят призраки Нэн Болейн и Екатерины Говард. О них страшно даже думать. Катерина умна и не допустит, чтобы ее арестовали! Но ведь Дот много раз видела гнев короля. Достаточно одной искры – и он загорается, как сухой порох. В нем как будто сидят два разных человека, один распутный, а другой гневный, и оба они вселяют страх в сердца подданных. Но Катерина умело обращается с ним, как с норовистым конем. Дот часами сидела и размышляла. Она машинально гладила пальцем пенни, серебряную монетку, которую дала ей мама много лет назад, когда она уезжала в Снейп. Она хранила ее как талисман; иногда монетка, зашитая в подол бывшего хорошего платья на удачу, напоминала ей о прошлой жизни. Из коридора доносились шаги Элвина. За стеной кричали узники. Удар колокола… глухой удар топора. Когда она выйдет отсюда… если выйдет… ей больше не захочется слушать колокольный звон.