Петер

Манфред неподвижно стоит посреди комнаты, возвышаясь над остальными как скала. Переводит взгляд с одного коллеги на другого. В глазах у него алчность хищника, напавшего на след добычи.

– Ни хрена себе, – бормочет Бергдаль, – значит, это была не Эмма, а другая девушка, Ангелика Веннерлинд. Кто бы мог подумать.

– Что-то тут не так, – говорит Манфред. – Обе женщины встречались с Орре. Обе пропали, но у нас есть только одна жертва. А Орре оттаивает в морге в Сольне и ждет своей очереди, как замороженные креветки.

Ханне встает, медленно идет к доске. Рядом с Манфредом она кажется крошечной и нелепой, но голос у нее звонкий и четкий.

– Мать Эммы Буман умерла три месяца назад. А ее отец десять лет назад, за четыре месяца до того, как убили Мигеля Кальдерона.

В комнате воцаряется тишина. Охранник, проходящий по коридору, заглядывает в офис и кивает. Лязг ключей затихает на лестнице.

– К чему ты клонишь? – спрашивает Манфред.

– Для психически нестабильного человека смерть близкого может стать импульсом к срыву и даже вызвать глубокий психоз. Я хочу обратить ваше внимание на то, что смерть обоих родителей накануне убийств может быть не случайна.

Меня поражает, с какой уверенностью Ханне это говорит. Вся ее хрупкая фигурка излучает силу и авторитет. Глядя на нее, никогда не скажешь, что у этой женщины могут быть проблемы с памятью.

– Этого мы не знаем, – спокойно отвечает Ханне. – Они утверждали, что встречались с ним, но у нас нет свидетелей, которые подтвердили бы, что эти романы имели место быть. Подруга Ангелики Веннерлинд говорит, что та рассказала ей о своей связи с Орре. А Эмма Буман утверждала, что Орре был с ней обручен и подарил ей кольцо, но на видеосъемке из ювелирного магазина мы видим только Эмму. И никого больше. И сам Йеспер Орре отрицал эту помолвку, когда с ним говорили полицейские.

– Это неудивительно, учитывая, сколько у него было девушек.

– Нам стоит поговорить с тетей Эммы Буман, той, что заявила в полицию об исчезновении. Бергдаль, можешь с ней связаться и привезти сюда, если получится?

Бергдаль кивает и выходит из комнаты с мобильным в руке.

Манфред поворачивается к Ханне.

– Ты думаешь, Эмма Буман могла быть причастна к убийству?

– Не исключаю такой возможности. Но у нас нет доказательств, помимо того факта, что ее родители скончались незадолго до убийств. Есть ли связь между Эммой и Кальдероном? Вам что-то удалось выяснить?

Манфред скрещивает руки на груди и закрывает глаза.

– Мы ее и не искали.

– Может, стоило? – говорит Ханне.

– Много чего стоило сделать, – отвечает Манфред уныло.

На лестнице раздаются шаги, и через пару секунд в офис заглядывает Бергдаль.

– Тетя Эммы Буман не спит. Я послал за ней машину. Они будут здесь минут через двадцать.

В ожидании их приезда мы с Манфредом выходим покурить. Он зовет Ханне с нами. Она накидывает куртку и берет с собой блокнот, словно собирается записывать даже на улице.

С тех пор как Полицейское управление объявили свободным от курения рабочим местом и комнаты для курения убрали, самые заядлые курильщики вынуждены выходить на балкон или на улицу, чтобы вдоволь злоупотребить никотином. Мы идем на балкон на третьем этаже, выходящий во двор. Два засыпанных снегом глиняных горшка с давно погибшими растениями заменяют пепельницу, но все равно весь балкон засыпан бычками, словно яблоками со старой яблони. На черном небе ни звезды. Мороз кусает щеки.

– Ты сказала, что Эмма Буман и Ангелика Веннерлинд, – обращается Манфред к Ханне, – утверждали, что встречались с Орре. Что ты имела в виду?

Ханне смотрит вдаль поверх домов и теребит в руках блокнот.

– Я именно это и имела в виду. Что мы не можем знать, говорили они правду или нет.

– Но зачем им лгать?

Ханне пожала плечами, выдавила кривую улыбку.

– А почему люди лгут? Чтобы казаться интересными. Или потому, что сами верят в эту ложь.

– Не понимаю, – признается Манфред, зажигая сигарету.

– Людям с психическими отклонениями случается жить в мире своих фантазий. Особенно это проявляется в состоянии психоза. Во врачебной практике было много примеров, когда пациенты верили, что у них были отношения с людьми, с которыми они даже не были знакомы. Существует даже такой диагноз как эротомания. Пациенты с таким диагнозом могут с ума сходить от любви к знаменитости или, например, к лицу, имеющему для них авторитет. Иногда им кажется, что они замужем за предметом их фантазий и даже что у них есть дети.

– Знаменитость? Авторитетная фигура? Как, например, начальник компании, в которой ты работаешь, ты это хочешь сказать? – уточняю я.

– Именно так, – отвечает Ханне, и наши взгляды встречаются. – И они верят, что эта любовь взаимная, хотя предмет обожания даже не подозревает об их существовании.

Мне кажется, что Ханне говорит это специально для меня, и что-то внутри меня надрывается. Ломается, как сухая ветка под сапогом. На секунду мне кажется, что я вообразил себе все, что произошло за последние сутки.

Наши разговоры, ночь, проведенную с Ханне, прогулку по заснеженной улице Сёдер Мэларстранд.

Может, ощущение близости – тоже плод моей фантазии, спровоцированный одиночеством или желанием искупить вину, которая мучает меня столько лет.

Манфред тушит сигарету о стену и смотрит на часы.

– Двадцать минут уже прошло. Тетя скоро будет. Надо возвращаться.

Лене Бругрен за шестьдесят. Это полная женщина, одетая в широкую цветастую тунику до колен, напоминающую плащ-палатку, и облегающие лосины. Ноги втиснуты в меховые сапоги, отчего создается ощущение, что у нее с собой две собачки. Взгляд мечется между нами, пальцы теребят пачку сигарет.

– Здесь, наверно, нельзя курить? – спрашивает она неожиданно высоким и чистым голосом, резко контрастирующим с одутловатым телом и усталым лицом. С таким голосом можно петь в хоре.

– К сожалению, нет, – отвечает Манфред.

Женщина кивает и смотрит на меня.

– Бедная Эмма, что она натворила? – тихо спрашивает она, качая головой, от чего двойной подбородок трясется.

– Мы пока ничего не знаем, – поясняет Манфред и сообщает, зачем они вытащили ее из дома в одиннадцатом часу вечера, что мы расследуем убийство молодой женщины и что имя Эммы фигурирует в расследовании.

– Не могли бы вы рассказать нам об Эмме? – прошу я.

– Эмма… добрая и порядочная девушка. Не доставляет никому хлопот. И никогда не доставляла. Ни в детстве, ни потом. Я же знаю ее с малых лет. Но у нее всегда были трудности с общением с людьми. А когда Гунн, мама Эммы, моя сестра, умерла, она совсем замкнулась. Не выходила на контакт. Я обычно навещаю ее на Вэртавэген, проверяю, что у нее все в порядке: я обещала Гунн, что буду за ней присматривать. Но в последние два раза она мне не открыла. Хотя я слышала, что дома кто-то есть. А когда я увидела портрет убитой девушки, то сразу вам позвонила.

Женщина делает глубокий вдох и спрашивает:

– Это она?

– Нет, нет, – спешу заверить я. – Жертву убийства, найденную в доме Йеспера Орре, опознали, и это не Эмма.

Лена Бругрен с облегчением выдыхает и откидывается на спинку стула. Кивая, утирает пот со лба.

– Почему Эмма бросила старшую школу? – интересуется Ханне.

Женщина сконфуженно смотрит на нее.

– Она никогда ее и не начинала. Все из-за этой ужасной истории с учителем труда.

– Истории с учителем труда? – повторяю я.

– Да, временным. Он приставал к Эмме. Его, конечно, уволили, но разве это помогло? Худшее уже случилось. Как можно надругаться над невинной школьницей, за которую ты в ответе? Надо быть чудовищем. Но таких бог всегда карает. Он потом умер, этот учитель. Его убили. Ужасно, конечно, но мне его не жаль. К преступникам в последнее время слишком снисходительно относятся, вам так не кажется? Вам, работающим в полиции, это известно как никому…

Манфред осторожно ее перебивает:

– Этот учитель… Как его звали?

Тетя замолкает и смотрит вверх, напрягая память.

– Его звали Спик.

Ханне нагибается вперед и кладет руку поверх руки Лены Бругрен. Этот жест можно расценить как заботу или как с трудом сдерживаемое любопытство.

– Спик? Но это больше похоже на прозвище, Лена. А настоящее имя вы не помните?

Женщина моргает несколько раз. Мне кажется, она сейчас разрыдается.

– Нет, – вздыхает она. – Что-то иностранное. Он был иммигрантом. Я это уже говорила?

– Мигель Кальдерон? – подсказывает Ханне. Взгляд женщины проясняется. Она вздрагивает и медленно кивает. Челюсти напряжены, в глазах появляется осознание.

– Кальдерон. Да, так его и звали.