Глава 19

Бен пошевелился и услышал свой стон. Где он? Что это, сон? Почему он лежал без сил на коврике, раздетый, накрытый грубыми одеялами. Пахло мокрой собачьей шерстью, навозом и торфяным дымом. Внезапно он понял, что жив. Тут его оттаивающее тело прожгла боль, и он выгнулся в мучительной агонии. Какая-то женщина растирала его руки, шлепала по ним, возвращая в них жизнь и боль. Ему хотелось спать, спать…

– Бен, я должна это делать, – шептал голос, проверяя, пришел ли он в себя. А он чувствовал боль и видел пару собственных глаз, озабоченно глядевших на него. Какого дьявола, что такое? Он закрыл глаза, пряча свою агонию, но женщина непрестанно трясла его, словно тряпичную куклу. Зачем, спрашивается? Тут он вспомнил станцию, и дорогу в гору, и буран, и то, как кто-то волок его через снега, а пес лизал ему лицо…

Джет махал хвостом прямо возле его лица. Взгляд Бена сфокусировался, и он увидел, что это Миррен его мучила, заставляла переворачиваться и менять позу. Потом увидел таз с горячей водой.

– Нет, хватит! Пожалей меня! Миррен, это действительно ты? Что случилось?

– Потом… сейчас надо поставить твои ноги в таз, – ответила она. Ее щеки разрумянились от усилий.

– С моими ногами все нормально, – возразил он, пытаясь сфокусировать взгляд на ее волосах, рассыпавшихся по плечам.

– Это мне судить, а не тебе, – отрезала она. – Давай, шевели пальцами!

Миррен не изменилась, острая как нож, со вздохом подумал он.

– У тебя хватило ума попасть в буран, а теперь ты рискуешь остаться без пальцев на ногах и руках. Не будь слабаком!

– Я буду шевелить, медленно, – простонал он.

– Делай как хочешь, но только не спи, а шевелись. – Вот и все ее сочувствие. – Я нагрела чайник.

Чай был очень горячий и сдобрен сахаром из ее рациона. Прихлебывая, Бен отвлекался от мучительной боли в пальцах ног, когда они оживали. Его стала бить дрожь, и он обнаружил, что раздет до кальсон и майки.

– Когда закончишь с ногами, подышишь бальзамом. Он уберет простуду из твоей груди, – заявила она, словно госпитальная матрона.

Как он мог протестовать, лежа ничком, с накрытой полотенцем головой, и вдыхая камфарные пары? Его щеки болели, словно с них содрали кожу.

– Как это вышло, что ты явился сюда? В такую метель! Ты был почти при смерти, когда Джет тебя обнаружил.

– Когда я уходил со станции, погода была неплохая, – пробормотал он из-под полотенца, чувствуя себя глупо, нелепо и целиком в ее власти.

– Тебе надо было остаться в деревне. Ума у тебя меньше, чем у блохи. Я сняла с тебя мокрую одежду. – Миррен бросила перед ним старые дедушкины штаны, теплую рубашку и чистую майку. – Вот, надень пока это. Ничего другого у меня нет. Для купания горячей воды не хватит, и я просто обтерла тебя губкой. Ты одет не для такой прогулки, у тебя такая приличная одежда из твида. Ты куда-то ехал в другое место?

– Да, в Глазго; у меня куплен билет на пароход. А что, Флорри тебе не говорила?

– О чем? – Она замерла в ожидании.

– Я эмигрирую в Австралию… проезд оплачен государством.

– Почему? Дезертируешь из страны в такое время, когда нужны работники? А что случилось в колледже? – Ответа на эти вопросы она не получила.

Миррен велела ему надеть штаны и длинные носки. Все его тело болело и покалывало, но теперь он с облегчением почувствовал, что в него вернулась жизнь. Он с удовольствием окинул взглядом знакомую кухню. Ничего не изменилось: гладкий каменный пол с вязаными ковриками, покрытыми собачьей шерстью, кремовые стены и старинная плита. На стене по-прежнему висели полка с тарелками, связка ершиков для чистки трубки, на камине стояли кувшины и подсвечники, на столе горела керосиновая лампа и, как всегда, лежала обложкой кверху раскрытая книжка. От кухонной плиты доносился запах бекона; голодному Бену он показался восхитительным.

Дедовы штаны кололись и пахли нафталином, но нормально прикрыли его мужское достоинство. Он смутился при мысли, что Миррен раздевала его. Просто невероятно, что она нашла его. Ему даже не верилось, что он был на волосок от смерти.

– Ты готов? – Она украдкой взглянула на него, накрывая на стол. – Тебя ждут в Скар-Хед? Мне никто об этом не говорил, но мне вообще говорят сейчас лишь то, что Флорри считает полезным для меня.

– Нет, я решился на это буквально за минуту и спрыгнул с поезда у переезда, – ответил он, не сводя глаз с поджаренного бекона. У него аж текли слюнки.

– Меня почему-то это не удивляет. Значит, тогда Том и Флорри не беспокоятся. Садись, поешь и отдохни. В такую погоду даже блоху из дома не выгонишь.

– Я не хочу доставлять тебе хлопоты, – пробормотал он.

– Ты уже доставил, и немало, но ты родственник, так что все нормально. Ну, подкрепляйся. – Она улыбнулась, и сквозь тучи проглянуло солнце; строгое выражение ее лица пропало, полные губы раскрылись в улыбке, а в печальных глазах зажглась нерешительная радость. В этот момент он снова увидел ее красоту и понял, что пропал.

Миррен смотрела, как Бен с наслаждением уплетает бекон. Он доел последний кусочек хлеба, выпил кружку чая, наслаждаясь каждым глотком. Все как в добрые старые времена, когда они сидели после дойки за кухонным столом. Если бы она не оторвала зад от кресла, лежать бы ему долгие недели в сугробе, как Джорджу Паю. Ей было невыносимо думать об этом.

– Как твои пальцы? – спросила она, зная, что он наверняка терпит мучительную боль.

– Все десять на месте благодаря тебе, – улыбнулся он, и она вспомнила, какие у него голубые глаза и какие светлые волосы при свете лампы. – Ты спасла мне жизнь.

– Ты пытался делать то же самое для меня, но я даже не сказала тебе спасибо. – Она вспыхнула, не желая, чтобы он заметил слезы на ее глазах.

– На улице творится незнамо что. Хочешь, я попробую дойти до хлева?

– Ты лучше разминай ноги тут, пройдись по коридору, поднимись и спустись по лестнице. Разомни их хорошенько. Скотина никуда не денется. А тебе надо как следует отдохнуть. Поможешь мне утром, если будут силы. – Она замолчала, вспомнив, что ему нужно будет торопиться на поезд и сесть на теплоход. Возможно, она больше никогда его не увидит. Лучше уж дать волю своим желаниям, пока он рядом.

Она налила горячую воду из чайника, стоявшего на конфорке, в большую бутылку и отдала ее Бену.

– Ты знаешь, где тут все. Я приготовила тебе постель в комнате дедушки. Все там проветрила. Будешь спать с комфортом.

Она увидела, как он поморщился, вставая со стула. Естественно, что надо было помочь ему подняться по лестнице и посветить лампой. От Бена пахло бальзамом, нафталином, мылом и чем-то еще неуловимым. Два года он не поднимался по этим ступенькам. Он наклонился к ней, и она почувствовала его теплое дыхание.

Шторы были опущены, занавеси на кровати с балдахином задернуты.

– Ночью будет неспокойно. Ты будешь спать под вой урагана, но утром, может, нам удастся выйти, – сказала она без особой уверенности.

Если непогода продолжится, они будут тут вдвоем несколько дней. Судя по его виду, ему пока еще рано отправляться дальше. Почему ее щеки запылали от этой мимолетной мысли? Ей бы злиться на него, но сейчас было как-то не то время, чтобы разбираться со всем этим.

Они сидели молча, лишь тиканье настенных часов да собачьи вздохи у порога нарушали тишину этой импровизированной трапезы. Бен ел вилкой говяжьи консервы и боролся со сном. Впервые после своего появления он чувствовал себя неловко. Его нервировало напряжение, возникавшее между ними от всего, что оставалось невысказанным. Он страшно устал и подпирал кулаком подбородок, чтобы голова не упала на стол.

Весь день они работали лопатой. Слишком много овец очутились в снежном плену, и их надо было откапывать. Слишком много ведер воды надо было принести, слишком много корма вывезти на поля. Да еще вычистить навоз. Взад-вперед они топали по сугробам, с мерзнущими руками и больными пальцами, мороз кусал их щеки и нос.

Почти триста овец блеяли и просили корму, другие были стиснуты снегом и ждали, когда их освободят. Миррен выливала молоко, оно застывало горкой, напоминая мороженое. Было слишком холодно, чтобы взбивать масло, и у них не было сил, чтобы везти фляги с молоком на дорогу, в надежде, что там проедет какой-нибудь грузовик. Они работали в четыре руки и думали только о том, как погрузить на санки очередной тюк сена или еще одно ведро воды.

Буря все еще завывала, не унимаясь, и не было спасения от ее железной хватки. Кормить коров в сарае тоже будет тяжело. Каждый раз приходилось что-то откапывать, каждый поход на поля грозил опасностью. Как же Миррен выживет без всякой помощи, когда никто из работников не вернется на ферму еще несколько дней? До этого он будет ее единственной надеждой, единственным помощником, а ведь он обязан ей жизнью. Вот он и оставался рядом с ней.

Они сидели молча, каждый был погружен в свои мысли. Раньше или позже должна была возникнуть тема пьянства Миррен, но пока не время. Бен заметил, что в доме по-прежнему не было никаких следов присутствия Сильвии, никаких игрушек или одежды, даже ее детского снимка, где она сидит на скамейке. Дом был пустой и стерильный, не такой, каким был когда-то, приветливым и полным хлама и суеты. Большие комнаты не использовались, их было трудно отапливать. Жизнь Миррен проходила в кухне и в спальне с примыкающей к ней маленькой гостиной.

Когда они возвращались, переделав все дела, было уже темно. Перво-наперво нужно было оттаять замерзшие шинели, согреть у огня онемевшие пальцы, и только тогда они искали какую-нибудь нехитрую еду, чтобы наполнить свои желудки: суп, кашу, яичницу, что-нибудь на скорую руку.

– Завтра я попробую расчистить подъезд к дому, – предложил Бен.

– Не трать зря силы. Чем больше ты расчистишь, тем больше снова занесет ветер, – ответила Миррен. – Не можешь дождаться, чтобы уйти отсюда? – Она улыбнулась, но ее глаза остались холодными.

– Просто подумал, что так, может быть, будет легче вывезти туда молоко. У меня сердце разрывается, когда мы его выливаем, – огрызнулся он, обиженный тем, что она тут же заподозрила его в дезертирстве. – И вообще, я не двинусь отсюда, пока мы с тобой не поговорим начистоту. Я не хочу ехать на другой конец земли с сознанием, что меня тут ненавидят.

– Кто тебе это сказал? – воскликнула она.

– Как ты думаешь, почему я не показывался все эти месяцы… после тех твоих слов?

– Это было давно! Мы все были нервные и говорили друг другу вещи, которые вообще не надо было произносить вслух.

– Я слышал, что ты разобралась со своей проблемой. – Вот, теперь он выложил все начистоту.

– На этот раз без твоей помощи, но ты тогда помог мне, заставил взять себя в руки. Все это было как помешательство. Завязать с пьянством всегда непросто, но я была в хорошем месте, в той лечебнице, где все и началось. – Она говорила отрывисто и сухо, тщательно подбирала слова.

– Это было ужасно? – спросил он.

– Как ты думаешь? Обнаружить, что ты не маленькая мисс Совершенство, узнать про себя неприятные вещи, но я должна была это сделать. Я оглушала себя, чтобы утолить боль, и это был яд, как ты и говорил. Но ведь нельзя же сказать человеку, чтобы он выбрал для себя трудный путь. Я должна жить с последствиями этого, и я делаю это каждый день. Думаю, что мужчины и женщины делают такие вещи по-разному. – Она помолчала и взглянула на него. – Вот почему ты уезжаешь в Австралию? Чтобы выбросить все это из головы?

– Не говори глупости. Нет… просто там большие возможности, земля… я буду сам себе хозяин.

– Дядя Том всегда смотрел на тебя как на наследника, который пронесет и дальше флаг Йевеллов, а ты смылся и бросил нас. – В ее словах звучало обвинение.

– Я не мог оставаться тут после… Флорри хотела, чтобы я уехал. Дело не во мне. Ты была такая злая. Мы больше не могли работать вместе, а после Джека, ну, оставаться мне было неправильно.

– После войны он так и не вернулся сюда в душе. Он топил свои горести в спиртном. Он никогда не хотел такой жизни. Сильвия нас соединяла, а когда она… что-то лопнуло между нами. Я ненавидела его пьянство… но потом сама зацепилась. Мне делалось все хуже, и внезапно все это напомнило мне моего отца, человека, которого я ненавидела за то, что он меня оставил. Знаешь, в тот вечер, когда я ушла от тебя, я случайно оказалась на путях, где он погиб и оставил меня в восемь лет сиротой. Я любила отца, но ненавидела его пьянство. Джек стал напоминать мне его. Но тогда, в тот вечер, я легла на рельсы и хотела свести счеты с жизнью. – Она посмотрела на него. – Ты в ужасе? Ну, я и сама была в ужасе, но меня остановил путевой обходчик; я встала и выбрала жизнь. Я не такая, как мой отец. Я это я, но если я снова запью, то покачусь по наклонной, и я больше не хочу переживать такое еще раз.

Это была самая длинная речь, какую он когда-либо слышал от нее. Она взглянула на него и быстро встала.

– Война виновата во многом, но она кончилась, и тебе надо начинать новую жизнь. Бен, я желаю тебе всего самого хорошего, – прошептала она, похлопала его по плечу и быстро пошла к двери. – Спокойной ночи. В печке лежит горячий кирпич. Оберни его полотенцем. У нас не осталось воды для бутылок. Если тебе нужно побриться… – Она замолчала, заметив его щетину.

– Пожалуй, я отращу бороду. И лицо будет в тепле, и лед не намерзнет на губах.

– Зря, – возразила она. – Она у тебя рыжая и не будет сочетаться с волосами на голове. Ты будешь выглядеть как разбойник-викинг.

– Кому какое дело до этого в такую погоду? – рассмеялся он. – Ты тоже выглядишь как ходячая перина.

– Верно, я напялила на себя все, что греет, – ответила она. На секунду между ними завязалась шутливая перепалка, как когда-то. Сегодня он услышал от нее больше, чем за все время, когда они трудились бок о бок. Вероятно, из-за того, что он уезжает, она почувствовала, что может поделиться с ним сокровенными мыслями, в уверенности, что он никому не расскажет. Возможно, для нее стало облегчением, что он уезжает надолго, возможно, и нет; с Миррен все всегда непонятно.

Но имя Сильвии прозвучало за все время только один раз, а ему хотелось перед отъездом выпросить у нее фотографию своей крестницы. Наверняка она не сочтет эту просьбу чрезмерной.

Миррен лежала в темноте, слишком взбудораженная, чтобы уснуть. Горе никогда не проходит, со вздохом подумала она, и простое упоминание драгоценного имени оживило в ее памяти каждую секунду того черного дня, а дуновение виски в снегу так много вернуло в ее сознание. Как легко поскользнуться, но сейчас жажда была менее острой. Грусть смягчала те неотвязные картины.

Смерть – это навсегда; месяцами Миррен не могла избавиться от надежды, что это был не более чем кошмарный сон, что она проснется и увидит возле себя на подушке темные волосики своей дочки. Но так не случалось, а она продолжала жить, и это была уже другая жизнь с ужасным ожиданием, что страшные вещи могут повториться еще и еще. Ей нужен был кто-то, кто крепко держал бы ее, на случай, если она снова начнет падать в бездну.

Джек был слишком потрясен бедой, чтобы стать такой опорой, а она больше ни с кем не могла поделиться. Вот Бен сильный, но она когда-то оттолкнула его, и теперь он уезжает на другой край земли, подальше от нее. Гнев, обида и страх разлучили ее с родными; она осталась одна среди чужих, с обледеневшим от горя сердцем. Бен еще встретит свою любовь, а вот она больше не рискнет открыть кому-то свое сердце. Впервые за много месяцев она заплакала, сидя в холодной спальне, отыскивая в темноте свечку, и тогда вновь почувствовала нечто странное. Она была не одна. Вернулись домашние призраки.

На секунду она испугалась, но их присутствие было бестелесным, более того, оно успокаивало, ведь ее окружали женщины: фермерши, ходившие когда-то по этим комнатам, жены, шедшие с рыданиями по гефсиманской тропе, Рахиль, оплакивавшая ночами своих детей, другие безутешные матери. Это сознание утраты навсегда привязало ее к Крэгсайду. Кусочек души Сильвии тоже витал в этих стенах. Как же может она отсюда уехать? Миррен уткнулась лицом в подушку.

У горя есть, пожалуй, свои верстовые столбы, своя прогрессия: день рождения Сильвии, Рождество, годовщина смерти и все будущие годовщины. Каждая из них требует внимания, а она, Миррен, спрятала всю свою боль подальше, в чемодан, или кто-то сделал это за нее, и она даже не потрудилась разобрать дочкины платьица или игрушки. Что глаз не видит, то… Теперь время настало. Они все тут, в доме, и Бен единственный человек на свете, кто способен помочь ей перебороть страх. Это будет их последняя общая работа перед его отъездом. Пора ей распахнуть двери и проветрить свою душу раз и навсегда.

Поначалу она держала себя неприветливо, поскольку его появление нарушило привычный распорядок ее одинокого существования. Чувство долга вытащило ее тогда в буран и заставило ее возиться с полуживым незнакомцем, спасать его от гибели. И все же мысли о том, что он уезжает навсегда… Он изменился, возмужал и выглядел каким-то уставшим. Видно, тоже настрадался за эти годы. Сегодня его присутствие было желанным и приятным. От него пахло землей и дымом; трудовой пот блестел на его лбу при свете керосиновой лампы.

Она взглянула на его большие руки, протянутые к огню, крестьянские руки, короткопалые, обветренные, размером, пожалуй, с ее лопату. Его ладони были покрыты мозолями, старыми и свежими, появившимися за последние дни. На какую-то секунду ей стало вдруг интересно, что она почувствует, если эта рука погладит ее.

По ее телу пробежала искра. Недавно она раздела его, бесстрастно, как жертву стихии, обтирала губкой его тело, но теперь в ней проснулось любопытство, и она с испугом поняла, что хотя Бен ее друг и двоюродный брат, но при свете огня он был для нее прежде всего мужчиной.

– Помнишь, как дедушка Джо говорил, что хорошее полено греет два раза? – крикнул Бен, раскалывая топором чурбаки.

– Разве это можно забыть? Первый раз оно греет, когда его колешь, а второй в печке, – ответила Миррен, укладывая дрова на санки. На ней были шинель и шарф, а голова и спина накрыты мешком.

Когда он колол дрова, вонзал лезвие топора в древесину, это его странным образом успокаивало, сбрасывало с него напряженность и стеснение. Поленья подсохнут возле огня. Дрова, заготовленные из поваленных деревьев, хранились под брезентом и были еще сырые, но все-таки их можно было подкладывать в огонь ради экономии брикетов.

Дни сменяли ночи, а снег все падал и падал. Каждый день Бен с Миррен прорывали тоннель к коровнику; коровы недовольно мычали – их порции были урезаны вдвое. Бен обвел взглядом арктический пейзаж – монументальные скульптуры, выточенные ветром изо льда и снега. Он думал о том, что им не удается добраться до овец, и тем сейчас несладко, особенно ягнятам. Никакая густая шерсть не спасет их от этого разбушевавшегося монстра. С тяжелым сердцем он вернулся к своей работе.

В глазах Миррен он видел сдержанную радость, когда брался за что-то сам, без ее просьб, но чувствовал себя неловко. Что-то менялось между ними, совместное затворничество вело к каким-то переменам. Возникло беспокойство, которого он не мог объяснить; что-то заставляло их прятаться за какие-то дела, вскакивать, мешать в печке, выпускать собак. Когда Миррен садилась, ее правая нога дергалась вверх и вниз, словно поршень, а она всегда так делала, когда у нее было что-то на уме. Он хорошо ее знал или думал, что хорошо знает, но теперь она стала менее резкой, голос звучал спокойнее, а когда они вспоминали старые дни в Крэгсайде, в ее глазах появлялось незнакомое выражение.

– Дом этот слишком большой для тебя одной, – как-то сказал он и тут же пожалел о своих словах.

– Том и Флорри поговаривают, что они сдадут Скар-Хед в аренду и переберутся сюда. То хотят сдавать эту ферму и забрать меня к себе. Думаю, чтобы присматривать за мной, – улыбнулась она. – Они считают, что я могу взяться за старое.

– Не надо! Ведь это Крэгсайд, береги его.

– Пожалуй, ты прав, но я не знаю, что подумают об этом старинные призраки, если мы так поступим. Иосия Йевелл потратил всю свою жизнь, делая из вороньего гнезда роскошную ферму, сам чуть ли не голодал, но покупал жене фарфор и шелка, по словам бабушки Ади. Не знаю, насколько это правда.

– Я слышал, что он украл картину и так боялся попасть после смерти в ад, что отослал ее назад художнику. Впрочем, папа считает, что наш дедушка Джо всегда любил выдумывать небылицы. Интересно, что будут рассказывать про нас?

– Что ты нашел в Австралии золото, вырастил десять детей и разбогател, – засмеялась она.

– А ты? Почему ты не живешь в «Крае Света»? И что там была за история с приютом для беженцев, для всяких пьяниц? По словам Флорри, там у тебя собиралась настоящая Лига Наций?

– Ну почему? Я должна была что-то сделать. Там особенное место, благодаря тебе. Может, когда-нибудь я вернусь туда, превращусь в мисс Хэвишем^[12] и остановлю все часы в доме. Я не могу жить тут одна долгое время – это не экономично. Если этот буран не прекратится в ближайшее время, под весом льда треснет шифер, стропила подгниют, крыша провалится, и я закончу жизнь как Мириам-из-Долины – прячась в камине с примерзшим к руке фонарем… Знаешь, впервые за долгое время я почувствовала ночью… нет, ты станешь смеяться, – она замолкла.

– Ну-ну, говори.

– Я почувствовала, как меня окружило прошлое. Я ничего не видела, но меня окружил туман, и я знала, что они тут, смотрят на меня и ждут, добрые призраки, как и те, в «Крае Света». Или я уже схожу с ума?

– В старом доме всегда полно человеческих историй и эмоций. Сильвия тоже там была?

Она не ответила, лишь опустила глаза.

– Почему ты спросил о ней?

– Потому что я не видел ни одной ее фотографии, когда ходил по комнатам, а мне хочется взять одну с собой. Я набирался храбрости, чтобы попросить ее у тебя. Если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю уже никогда. Если хочешь, просто скажи мне, где искать, и я больше ни разу не произнесу ее имя. Но ведь я тоже ее любил.

– Я знаю, прости меня, но Флорри куда-то все убрала, а куда, я никогда не спрашивала. Но фотографии, одежда, игрушки должны быть где-то тут. Пожалуй, пора мне найти их и разобрать, пока ты в доме… Сама-то я не смогу… – Она замолчала и выглянула в окно. – Господи, ты погляди! Зайцы бегают и не прячутся, ищут, что поесть. Видно, плохи дела. Быстрее бери ружье. Если не промахнешься, будет у нас сегодня хороший ужин!

Бен вскочил и побежал к шкафу, где хранилось ружье.

Чуть позже он с довольным видом бросил заячью тушку на стол.

– Вот. Немного отдохнем от соленого бекона.

На кухне витал запах тушеной зайчатины, поднимая у Миррен настроение. Сейчас она приготовит пудинг с ревеневым джемом и польет сверху сливками. За дверью выл ветер, и блеяли полуголодные овцы, но кормов оставалось совсем чуть-чуть.

Они вдвоем сидели словно в коконе на пятачке света среди кромешной тьмы. Миррен набрала чуточку драгоценной воды, чтобы помыться. Сегодня вечером она сбросит свои бессменные уродливые штаны и наденет теплую юбку, снимет старый армейский свитер и отыщет что-то более-менее приличное в честь бедного зайца, который тушился сейчас на плите.

Ей было мучительно холодно раздеваться, но она положила горячий кирпич на нижнее белье и бабушкину шаль с орнаментом пейсли, чтобы согреть их. Наконец-то она попытается выглядеть по-человечески, хотя к чему сейчас этот парад моды, она не очень понимала. Наверное, хотела напомнить себе, ну, и Бену тоже, что она все-таки женщина, а не снеговик. Хотела, чтобы он вспоминал ее такой, какой она была когда-то, а не злой грымзой, которая все время рычала на него. Для разнообразия она распустила волосы, и они упали на плечи, но потом посмотрелась в зеркало и решила заколоть их снова. Не стоит пугать парня.

– Вот и хватит, – хмуро заявила она своему отражению. Сколько прошло времени с тех пор, как она наряжалась для кого-то? Ее ноги месяцами не видели дневного света и солнечных лучей. Флорри была бы впечатлена такой попыткой. Вот она вырядилась словно на свадьбу. Надо ли это?

Соблазнительный аромат плыл к ней наверх, и Миррен поняла, что этот идиот Бен не завесил дверь одеялом и что дверь открыта. А ведь тепло надо беречь. В холле дуло немилосердно, пронзало насквозь. Пора спускаться вниз, нырнуть на кухню и накрывать на стол.

Странно наедаться на ночь, не очень полезно. Но готовить что-либо днем было некогда. Обычно этим занималась Дорин. Скотина была всегда на первом месте, да и вообще, поскольку они были лишь вдвоем, им находилось, что поесть. Сегодня они заслужили награду за весь их тяжкий труд.

Завтра она наскребет остатки овса, испечет овсяные лепешки и повесит их над плитой, чтоб подсохли. С сыром из маслобойни они не помрут с голоду. Еще у нее есть мешок «национальной муки» грубого помола, отвратительной на вкус, словно ее с полу сметали, но если к ней подмешать чуточку патоки, тогда есть можно.

Сегодня они поужинают цивилизованно, как джентльмен и леди, отпразднуют удачную охоту на зайца. Спасти отару они просто бессильны. Миррен вздохнула. Умей признать свое поражение; последнее слово всегда за природой.

Они сидели, помешивая дрова в камине, наевшись, и грелись горячим, пряным пуншем из черной бузины.

– Дедушка Джо был не совсем прав, что от полена греешься два раза. Есть и третий, когда ты просто смотришь на пламя и его оттенки, правда? Это греет твою душу, – сказал Бен.

– Вот уж не подозревала, что ты такой романтичный, – засмеялась Миррен. – Впрочем, ты прав.

Он был тронут, что она не пожалела сил и переоделась к ужину, а еще был рад, что надел чистую рубашку и подсохшие брюки.

Этим вечером был и еще один источник тепла или даже жара, о котором он предпочел умолчать: искра интереса в ее глазах, когда она посмотрела на него и выдержала его взгляд чуточку дольше, чем надо, и ему даже захотелось самому опустить глаза. Из такой искорки могло бы разгореться пламя, но он как-то не решался это проверять. Вдруг ему померещилось?

С первой секунды, когда он открыл глаза и увидел встревоженное лицо Миррен, ее руки, втиравшие в него жизнь, стремительно вернулись все его прежние чувства: восхищение, забота, радость, что они все же друзья, а больше всего, волнение в паху, которое никогда не утихает, когда она рядом.

И вот они сидели рядышком у огня. Он смотрел на пламя, лижущее решетку, и впервые за долгие месяцы на душе у него было спокойно.

Вот что такое семейная жизнь – работать бок о бок, потом сидеть вечером и обсуждать дневные победы и неудачи? Вот только молчание, повисшее между ними, было не таким комфортным, как раньше. Нужно было обсудить разные вещи, разобраться в чувствах и отыскать фотографию. Он намеревался заставить ее сделать обещанное, и теперь был удачный момент, но она опередила его.

– Давай сыграем в карты? – предложила она, вскакивая и шагнув к буфету. – Спать еще рано.

– Можно послушать радио, – возразил Бен.

– Батарейки садятся, а нам нужно слушать новости. Еще день-другой, и они сядут совсем. Такое уже бывало. – Миррен, как всегда, мыслила практично.

– В гостиной стоит граммофон, – сказал Бен. – Давай потанцуем.

– Ты не умеешь, – фыркнула она и рассмеялась. – В последний раз ты чуть не расплющил мне пальцы.

– Я умею буги-вуги. Мы так танцевали в Йорке, в танцзале.

– О-о! Как ее зовут?

– Шейла… Шейла Хайес. Я работал на ферме с ее братом. Он едет с нами в Австралию.

– А Шейла?

– Она учительница в Йорке. Ей не интересно.

– Значит, ты ей тоже наступал на ноги?

Миррен дразнила его, видя его недовольство. Шейла была скорее хорошей знакомой, но он не собирался докладывать ей об этом. В Йорке он встречался и с другими девушками, и они показали ему, что к чему, познакомили с женской анатомией, научили некоторым приемам. Но он предпочел умолчать и об этом тоже.

– Ну, давай! Ой, ты вывихнул мне руку. – Она вскочила. – Только недолго. Там слишком холодно, у меня начинают зудеть обмороженные руки.

Бен направился в большую гостиную. Там было сыро и затхло, ставни были плотно закрыты. В углу стояли пианино и заводной граммофон с набором пластинок на 78 оборотов, в основном классическая музыка, Гендель, дедушкина коллекция, но Бен помнил, что сбоку было несколько его собственных пластинок – Джо Лосс и Энн Шелтон. Потом он нашел пластинки с танцами «кантри» и поставил одну для смеха.

– Ой, это переносит меня в школьные годы, – улыбнулась Миррен, протягивая ему руку. – Два шага вперед, шаг назад и поворот. Так мы танцевали в церковном холле с мисс Бикерстаф, когда шли дожди и на спортплощадку было не выйти.

Они скакали по гостиной, натыкались на мебель, дурачились как дети, родственные души, отгородившиеся от реального мира, беззаботно танцевали, смеялись. Он мог бы танцевать так целую вечность. Он чувствовал ее дыхание на своей щеке, ее теплую руку в своей, когда они кружились, а вокруг них прыгал ошалевший от радости колли. На несколько минут они забыли про ужасные бедствия, причиненные долине, про умиравших в ледяном плену овец, и все казалось им таким, как было когда-то.

Что я делаю, веду себя как идиотка? Запыхавшаяся Миррен подивилась своей глупости. Видела бы Флорри, что они вытворяли в лучшей комнате дома, – только пыль летела, а собака валялась на ее диване. Вот бы она разозлилась! Пир получился на славу, Бен с наслаждением поедал ее блюда. К его бороде и губам прилипли остатки сливок, и в какую-то секунду ей захотелось слизнуть их, но не позволил здравый смысл. Господи, ведь он ее кузен.

Это же Долговязый Бен с башмаками двенадцатого размера, он даже сейчас носился по комнате как полоумный. Как может она с волнением думать о нем? Ведь когда он упомянул о своей подружке из Йорка, она ощутила панику. Почему бы ему не завести себе подружку? Когда он приедет в Австралию, какая-нибудь фермерская дочка тут же его сцапает.

Как странно, что ее тело ожило при намеке на роман с парнем, которого знает почти всю жизнь. Должно быть, этот пряный сок бузины, который она пила, лишил ее здравого смысла. Теперь и без виски у нее кружится голова, а за спиной словно выросли крылья.

Ей даже показалось, что снег растаял, снова светит солнце, а земля оживает после долгого сна.

Бен был красив на суровый йоркширский лад – высокий, широкоплечий и светловолосый. Возможно, он единственный, кто способен растопить лед в ее сердце. Так вот почему он вернулся? Она так долго ничего не чувствовала… Она словно превратилась в неподвижную ледяную глыбу. Но теперь пришло тепло, и все стало быстро меняться.

Когда же она так бегала по этой гостиной? Она застыла. Когда гонялась за Сильвией, играла в догонялки, хотела поскорее одеть ее перед тем парадом красивых платьев. Что подумала бы сейчас ее малышка? Должно быть, духи Крэгсайда качают головой и удивляются, не сошла ли она с ума?

– Хватит, – сказала она и шагнула назад, качая головой. – Так нельзя – не здесь, не сейчас. – Внезапно ей стало холодно. Она пятилась от Бена. – Ты хотел фото, мы найдем его где-нибудь. Постой тут, я поищу.

– Я пойду с тобой и помогу, – сказал он, направляясь к двери.

– Нет, ты лучше ступай и последи за огнем. Еще не хватало, чтобы там все погасло, – отрезала она. Нет-нет, никаких романов. Это неправильно, ведь ее ребенок лежит в мерзлой земле.

Перескакивая через ступеньки, она взбежала наверх. Чемоданы хранились в верхней спальне, в них складывали всякий ненужный хлам. Флорри не стала бы убирать вещи Сильвии на сырой чердак, где протекает крыша. Миррен просмотрела один за другим каждый ящик в спальнях: одежду, рубашки, старое постельное белье. Заглянула под кровать – может, там было что-то спрятано возле горшков. Флорри непременно убрала бы все аккуратно и разумно.

Почему, ах, почему она никогда не спрашивала у Флорри, где дочкины платья и куклы? Ведь надо было их хранить, брать с любовью в руки, прижимать к сердцу. Какой слепой идиоткой она была. Когда она пила, ей было наплевать на все, кроме виски. Нужно было, чтобы пришел мужчина, добрый знакомый, и напомнил ей, как нехорошо убирать с глаз фотографии с ее красавицей дочкой и никому их не показывать.

В Миррен бурлила энергия, когда она выдвигала каждый ящик комода. Потом она решила, что Флорри взяла все с собой, все вещички ребенка, так, на всякий случай. Возможно, она отдала их какому-нибудь нуждающемуся ребенку в деревне и не сказала ей.

Больше смотреть было негде. В гардеробах и комодах тоже не было сокровищ, именно сокровищ, потому что теперь она знала, что это ее сокровища, так бессовестно брошенные.

– Я не могу ничего найти, – зарыдала она, показавшись в дверях, и внезапно обессилела от огорчения. – Ничего не осталось. Флорри поверила моим словам и уничтожила все. По моей вине. Прости, но ничего не осталось.

Все расплылось, она безутешно рыдала. Бен крепко обнял ее, и она с облегчением уткнулась в его плечо.

– Мы их найдем. Никто ничего не уничтожал. Я знаю Флорри. Возможно, она убрала все подальше от тебя, но наверняка хранит их до того дня, когда ты сможешь взглянуть на них.

– Я так устала, – всхлипывала Миррен.

– Я приготовлю нам питье, мы посидим у огня и подумаем, где еще поискать. А где те старые альбомы, где фотографии затмения и дедушки в «Газете»?

– Там, где обычно, на полке в гостиной, – пробормотала она. Место известное. Они опять захватили свои кружки в гостиную и просмотрели все полки, иногда останавливаясь и любуясь фотографиями Джо и Ади. И тогда она вспомнила про папину жестяную коробку с почтовыми открытками с фронта и снимками Пэдди Гилкриста в военной форме и мамочки с Грэнтли. Куда же она делась?

Фотографии важная штука, особенно фото их семьи, размышляла она. Вот эти снимки напомнили о затмении солнца, вон на них и Джек еще парнем, и Ади, и Том с Флорри. Когда видишь их, чувствуешь, что вы одна семья. Неправильно было прятать фото Сильвии. Она такая же часть этой старой фермы, как и сама Миррен. Пока живы она и остальные родные, Сильвия будет жить в их памяти. Но где же еще искать?

Бен старался помочь, смотрел под лестницей, во всех уголках, но безрезультатно.

– Иди-ка лучше спать, милая моя. Утро вечера мудренее.

– Утром будет некогда. Я должна найти их сейчас. Ох, что же я ни разу не спросила у Флорри? Какая глупость с моей стороны!

– Не глупость. Просто еще было не время, а теперь оно настало, и я рад, что немножко прояснил наши отношения. Мириам, ты бываешь очень упрямая, когда у тебя возникает какая-нибудь идея. Ты набрасываешься на нее, будто петух на зерно. Я подожду.

– Джек не позволил мне назвать дочку Мириам, и я дала ей имя Сильвия. – Миррен вздохнула.

– Она была стопроцентная Йевелл, совсем как ты и все остальные Мириам-из-Долины. Мы даже нарядили ее так… Ох, нет-нет! – Бен замолчал, увидев, как она покачала головой. – Извини.

– Нет… постой… Ну-ка!.. Вот где я еще не смотрела! – проговорила она, расхаживая по комнате.

– Ты говоришь загадками, Миррен, – сказал он, не понимая ее волнения.

– Это там!.. У нас есть одна вещь, которую все Мириам передают друг другу. Гляди! – Она остановилась перед резной дубовой шкатулкой и, затаив дыхание, медленно расстегнула замки и подняла крышку. – Они здесь! Ой, Бен, они все здесь, в шкатулке Мириам!

Она брала фотокарточки в рамках и без них и с облегчением прижимала к груди. Потом села и заплакала. Бен снова прижал ее к своей груди и плакал вместе с ней.

– Какая я была глупая. Едва не потеряла ее во второй раз из-за своего упрямства. Держи меня, а я еще раз посмотрю на нее. – Сквозь пелену слез они оба глядели на детское личико. – Когда же меня отпустит эта боль?

– Никогда, милая, но лучше делить боль с кем-то, чем нести ее в одиночку. Наша Сильвия нашлась. Поставь ее на видное место, чтобы все видели, какая она была красивая и милая девочка. По-моему, это лучшее, что мы можем сделать.

– Я так рада, что ты вернулся, – прошептала она. – Ты ведь пока не уедешь, правда?

– За кого ты меня принимаешь, за мазохиста? Три шага от дома, и я провалюсь в снег и исчезну без следа, – засмеялся он, вытирая ей слезы своим старым носовым платком.

– Я не это имела в виду, – вздохнула она.

– Знаю, но я помогу тебе наладить хозяйство, и только потом уеду. Обещаю тебе. А ты выбери для меня фотокарточку, ладно?

– Хорошо, выберу.

Миррен сидела в гостиной и рассматривала каждый снимок. В войну пленка стоила дорого, поэтому фотографий оказалось не так много, как она надеялась, но вот маленький портрет, сделанный в Скарпертоне, был по-прежнему в серебряной рамке. В конверте лежало ее свидетельство о рождении. Вот сумочка с серебряными трехпенсовиками и чайная ложка, подаренная кем-то на дочкины крестины. А вот темный детский локон, намотанный на катушку от ниток: маленькие вещицы лежали целые и невредимые в шкатулке Мириам. А на дне лежали старые папины снимки и почтовые открытки; все ее бесценные сокровища были целы.

До сих пор она никогда не обращала внимания на старую дубовую шкатулку. Ну, стояла она тут и стояла… Мириам любовно дотронулась пальцами до резьбы, понимая, что отныне ни за что не расстанется с ней. Возможно, когда-нибудь даже передаст ее другой Мириам. Здесь ее прошлое, но, пожалуй, и будущее. Ведь она еще молодая, здоровая и самостоятельная. Может, для нее наступила пора опомниться и оглядеться по сторонам?

Она улыбнулась, подумав о тяжелых сугробах, загородивших боковую дверь, и о больших ледяных туннелях на дворе. Сейчас речь идет о ее выживании, а завтра она попытается спасти то, что осталось от ее несчастной отары.